Голованов Ярослав. Королев: факты и мифы

   Крутков был человек ироничный, даже едкий, Кербер говорил о нем «наш Вольтер». Эрудит, энциклопедист, Юрий Александрович свободно говорил по-немецки, был блестящим рассказчиком и помнил бесконечное количество веселых и нравоучительных историй, приключавшихся с известными учеными: Карпинским, Ольденбургом, Крыловым, Иоффе, которых хорошо знал.
   Ирония Круткова уравновешивалась постоянным ровным оптимизмом и добродушием Евграфа Порфирьевича Шекунова, бывшего главного инженера большого московского авиазавода. Призванный в армию накануне первой мировой войны, он служил механиком на аэродроме и на всю жизнь влюбился в самолеты. Человек сугубо штатский, по военной стезе он не пошел – в армии даже в офицерских погонах вид имел жалко-неуклюжий. Однажды на аэродром приехал Врангель, Шекунов бросился рапортовать, но один сапог застрял в глине и козырял он генералу «частично обутым».
   – А это что за идиот? – рассеянно спросил Врангель, навеки пресекая ратную карьеру Евграфа Порфирьевича,
   Веселый нрав чуть не сыграл с Шекуновым в шарашке злую шутку. Чтобы отвязаться от техника, который приставал к нему с вопросами о номере какого-то узла на чертеже, Шекунов небрежно бросил:
   – Я не помню номера. Пиши «гордиев узел».
   Тот написал. «Гордиев узел» долго гулял по ЦКБ, попал в копии, был обнаружен «руководством», которое очень всполошилось, посчитав эту выходку актом саботажа, продиктованную вредительским намерением запутать техническую документацию и сорвать тем самым сроки проектирования боевой машины. Серьезность положения усугублялась тем, что «руководству» требовалось объяснить, что такое «гордиев узел», поскольку древняя мифология находилась вне пределов их эрудиции. Короче, Шекунов еле отвертелся.
   Как у всех веселых людей, редкие вспышки гнева его были сильны и опасны. Некоторые из местных вольняшек в разговорах между собой называли московских зеков «самураями». Однажды в цехе один инженер позволил себе обратиться так к Шекунову. Евграф Порфирьевич побелел и так рявкнул: «Вон отсюда!» – что окна зазвенели.
   Вот в такой любопытной компании оказался в Омске Сергей Павлович. Но общаться с этими людьми Королеву приходилось очень мало – практически они не жили вместе, а только спали в одной комнате, а жили – на заводе.
   После завтрака (кормили день ото дня все хуже) к восьми часам в сопровождении «попки» уходили на завод. У Королева на заводе был персональный «попка», очень его раздражавший, поскольку он действительно преследовал его как тень. Работы было много и ежедневно видеть перед собой постоянно праздного, да еще делающего тебе замечания человека было действительно тяжело.
   Сталин приказал выпустить первый бомбардировщик в декабре и в дальнейшем выпускать одну машину в день. Даже если бы туполевцев эвакуировали на хороший, большой авиазавод с отлаженным производством, это была бы задача невыполнимая – ведь технологически новый бомбардировщик был совсем сырым, никакой оснастки не существовало. А здесь вообще не было завода – ни большого, ни маленького, никакого. Собрать несколько машин из частей, изготовленных в Москве, – это еще не производство. Ни круглосуточная работа, ни угроза чекистов, ни их же обещания свободы – ничего изменить не могли.
   Однако, несмотря на предельную загруженность, когда никакого свободного времени физически не существовало, Королев не забыл разговора в теплушке о радиоуправляемой ракете. Он ходил с этим предложением к Кутепову, Балашову, писал им докладные записки и, в конце концов, добился, что ему выделили комнату, двенадцать вольнонаемных, в основном девчонок-чертежниц, и ракету эту они втроем начали делать, но, увы, работа продолжалась недолго. Коренева перевели в Куломзино к Томашевичу, а Термена отозвали в радиошарашку в Свердловск. Союз распался. Королев еще больше помрачнел.
   И было отчего. В списки освобожденных он не попал. И будет ли другая обещанная амнистия, никто не знает. Самолет Петлякова делали десятки зеков, а освободили – единицы. И никто не торопится их освобождать. Точно так же и с туполевцами. Когда будет второй «выпуск»? Три года он отсидел. Впереди еще пять...
   Технолог Эсфирь Михайловна Рачевская, с которой работал Королев, не выдержала однажды и спросила:
   – Ну почему вы такой мрачный?! Не горюйте, вас отпустят...
   – Чудес на свете не бывает, – сухо ответил Сергей Павлович.
   Впереди еще пять лет, и никто не знает, что это будут за годы. Вот наладят выпуск бомбардировщиков и пошлют на золото. Идут слухи об американской помощи. Он даже видел банку свиной заокеанской тушенки с этикеткой, напечатанной прямо на металле, в которой сразу резал глаз «Y» вместо русского «У». Геллер говорил:
   – Я знаю американцев, они никакого бесприбыльного дела никогда не начнут. В этом их сила и их слабость. А за тушенку, я уверен, мы будем платить золотом...
   Потребуется золото для американцев и пошлют на золото.
   Теперь они беспрепятственно слушали радио и читали газеты. Сводки становились тревожнее день ото дня. Немцы стояли под Москвой. Александр Сергеевич Иванов, сидя вечером на кровати, размышлял вслух:
   – История политических репрессий показывает нам, что в периоды кризисных ситуаций политические противники подлежат ликвидации. Если немцы возьмут Москву, нас расстреляют, и не потому, что мы плохие или хорошие, а потому, что существуют законы фронды...
   – Никогда немцы не возьмут Москву! – перебивал Шекунов.
   – При чем здесь законы фронды? – иронично возражал Крутков. – Никакие эти французские законы для нас не писаны. У нас свои законы. При императрице Анне был у нее кабинет-министр Артемий Петрович Волынский – подонок, палач и вор, в 1740 году предан пытке и казнен. Вот он точно говорил: «Нам, русским, хлеб не надобен. Мы друг друга едим и с того сыты бываем...»
   – Да не едим мы друг друга! – не выдержал Королев. – Нас едят!
   ...В архиве Российской академии наук в фонде Королева хранятся несколько записей, сделанных им в Омске. Это стихи. Стихи разных поэтов, переписанные в маленький блокнот или на листки из ученической тетради. В этих стихах есть то, чего нет и быть не может ни в каких документах, о чем не может рассказать ни один свидетель тех дней. И комментарии тут излишни.

 
Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
И всходят и зайдут оне,
Как звезды ясные в ночи.
Любуйся ими и молчи...
 

 
Простым карандашом в дешевом блокноте:
Закатилось мое солнце ясное.
Уехал мил сердечный друг
За синь море...
Омск 25.12.41 г.
 

   На листке в клеточку аккуратно переписана главка «Я мертв» из книги американского летчика Джимми Коллинза «Летчик-испытатель»:

   «Скосит нас беспощадная смерть. Все уйдем туда, откуда нет возврата. Но огонь еще тлеет и друзья сидят вокруг чаши. Прославим богов, щедро наполняющих вином кубки, сердце весельем и душу сладкой пищей».

   На том же листке:

 
Жить просто – нельзя! Жить надо с увлечением...
Венец, свинец и достойный конец.
 

   И еще одно стихотворение:

 
Когда в глаза твои взгляну,
Вся скорбь исчезнет, словно сон.
Когда к устам твоим прильну.
Мгновенно буду исцелен.
 

   На отдельном листке переписано стихотворение в прозе «Как хороши, как свежи были розы...»
   Очевидцы рассказывают, что в комнате Королева жили Иванов, Геллер, Крутков и Шекунов. А, оказывается, там жили еще и Тургенев, и Тютчев, и Гейне, и Олдингтон...
   День от дня становилось холоднее и голоднее. Первая военная зима в Омске была яркая, солнечная, синее чистое небо, громко скрипит снег на деревянных тротуарах, румянит крепкий мороз – замечательная зима, если ты можешь сытно поесть. Зеки получали восемьсот граммов хлеба, двадцать граммов масла, крохотную пайку сахара. Совсем плохо было с куревом. После табачного разгула в ЦКБ это особенно чувствовалось. Вольняшки иногда отсыпали им немного махорки, которую выменивали у наезжавших на рынок казахов: за бархат и блестящий шелк казахи отдавали что хочешь. Никто из вольняшек врагами зеков не считал. Кстати, по нескольким деталям, случайно оброненным фразам Королев понял, что Кутепов, Балашов, Крапивин, который командовал зеками-строителями, тоже не считали их «врагами». Точнее сказать – именно «считали», поскольку так полагалось, но при этом знали, что никакие они не враги. Пожалуй, только самые тупые, зачуханные вертухаи думали иначе.
   В отличие от ЦКБ, правила которого всячески препятствовали общению зеков с вольняшками, здесь этого не было. Да и быть не могло, потому что трудились они рядом, в буквальном смысле плечо к плечу и не будь подле зеков «свечек», отличить их от вольняшек было бы невозможно. Однажды какой-то парень сказал Королеву:
   – Ты так вкалываешь, я думал, ты вольный...
   Перед Новым годом вольняшки притащили для зеков несколько бутылок самодельного вина, домашних ватрушек, пирожков – они не то что вкус – запах всего этого уже забыли. А Тимофею Геллеру знакомая девушка даже галстук подарила.
   Девушки, девушки, одна отрада в жизни... Мужчин в городе не было, жизнь у девушек была тоскливая. А зекам даже не любви хотелось, на любовь уже сил не оставалось, а хотелось тепла, чтобы кто-то к тебе прижался, обнял, погладил, жарко зашептал в ухо забытые слова, чтобы кто-то тебя просто ПОЖАЛЕЛ, – даже самому сильному человеку трудно без этого жить. И настоящая любовь была, и интрижки, и просто молодое жеребячество – недаром же красавцу Серафиму Купленскому дали прозвище «Совокупленский».
   Свиданиям с девушками мешало постоянное внимание к твоей персоне вертухая, особенно если вертухай, как у Королева, был персональный. Однако известно, что неразрешимых проблем нет. Способ борьбы с недремлющим вертухайским оком предложил Саша Алимов по прозвищу «Слон». (Прозвище это он получил от Туполева еще в Болшеве, когда ухитрился наступить на его очки, оно сохранилось за ним на всю жизнь. И в 60-х и в начале 70-х годов Туполев писал ему: «Дорогой Слон...») В гидравлическую систему бомбардировщика заливалась смесь спирта с глицерином. Достать чистый спирт было довольно сложно, а смесь, получившая название «Ликер Ту-2», была доступнее. Непривычному человеку сладкая эта гадость сокрушала желудок, но при регулярном потреблении понос утихал, наступала благостная адаптация. Вертухаи быстро пристрастились к «ликеру» и за четвертинку готовы были оставить своего подопечного на некоторое время без надзора. Все омские зеки, с которыми довелось говорить, в один голос подтверждают: Королева девушки любили. И он их тоже.
   Сталин был недоволен Туполевым: все требования Верховного Главнокомандующего обеспечить серийное производство Ту-2 не выполнялись. «Великий вождь» неукоснительно следовал мудрому правилу Наполеона Бонапарта: если есть хотя бы малая вероятность того, что твой приказ может быть не выполнен, отдавать этот приказ не следует. Поняв, что Омск не может давать самолет в день, Сталин перестал задавать вопросы о Ту-2. Это тоже было страшно. Каждый день Кутепов и его подручные просыпались с леденящей мыслью, что сегодня Сталин вспомнит о них и начнется нечто ужасное. Если бы просто разнос, даже тюрьма за невыполнение приказа, но ведь могли взять круче: саботаж в военное время, а значит точно – к стенке.
   Рядовые завода № 166, в отличие от «руководства», спали спокойно и о карах не думали. Люди работали изо всех сил и создали завод на пустом месте. На всю жизнь запомнил Сергей Павлович день, когда собрали они первый «носок» бомбардировщика, и втроем: два вольных – Лев Италийский, Венедикт Помаржанский и зек Сергей Королев – несли его примеривать к фюзеляжу. Оказалось, что «носок» не стыкуется и тогда в один день он, Королев, сделал так, что стал стыковаться.
   15 февраля 1942 года на Юго-Западном фронте отбили три деревни, на Калининском устроили засаду и перестреляли двести немецких лыжников, под Москвой сбили три фашистских самолета, но, наверное, самая важная победа в день 15 февраля была одержана в тылу, в далеком Омске, когда полетел первый серийный бомбардировщик Ту-2.
   Как и в ЦКБ, Королев ведет в Омске никому не известную, потаенную творческую жизнь: что-то чертит, рисует, считает, пишет; как и в Москве, никому своих записей не показывает. Когда Эсфирь Рачевская спросила Шекунова, почему Королев всегда такой угрюмо сосредоточенный, Евграф Порфирьевич честно признался:
   – Не могу понять! Черт его знает, он чокнутый какой-то. Видите ли в чем дело, он постоянно о чем-то думает, но о чем – никто не знает...
   Королев думал о ракетах. Когда его покинули единомышленники – Коренев и Термен, – он продолжал работать в одиночку. Никто в ракеты не верил. Он попробовал однажды показать свои выкладки Италийскому. Тот посмотрел и сказал:
   – Сосчитано все верно. Но зачем это?
   – Нам надо слетать на Луну обязательно! – в каком-то запале выдохнул Королев.
   В цехе было ужасно холодно, градусов восемь, котельная не справлялась. Италинский дышал в ладони, грел руки, не расслышал, спросил рассеянно:
   – Куда?
   – На Луну.
   Лев Александрович пожал плечами и промолчал.
   Однажды разговор о ракетах возник в их комнате. Шекунов говорил очень горячо, убежденно:
   – Уверяю вас, ракеты – тупые существа, дрессировке они не поддаются, как не поддаются дрессировке крокодилы. Летать вы их не научите: палка с постоянным смещением центра масс летать устойчиво не может. Я читал о давних попытках применения ракет в армии, но, в конце концов, от них всегда отказывались...
   Иванов, интеллигентно потупившись, молчал, потом спросил осторожно:
   – Я не совсем понимаю, Сергей Павлович, какую задачу вы собираетесь поставить перед ракетами, которую не могла бы решить авиация?
   – Стратосфера. Заатмосферное пространство, – быстро ответил Королев.
   – Все ясно. «Стратосфера!» – с издевкой в голосе, ни к кому не обращаясь, как бы сам себе, сказал Крутков, лежащий на кровати. – «Заатмосферное пространство!» Чрезвычайно актуально с учетом последних сводок Совинформбюро, – с этими словами он демонстративно отвернулся к стене.
   Королев пожалел, что вообще затеял этот разговор. И в Болшево, и на Яузе, и здесь, в Омске, не раз уже убеждался он, что ничего эти разговоры не дадут, что обратить в свою веру этих умных, знающих людей, прекрасных инженеров, он не в силах. Лучше помалкивать.
   Поэтому, когда один из петляковцев, приехавший из Казани, рассказал ему о том, что Глушко – зек из РНИИ – организовал там группу и проектирует ракетные двигатели для Пе-2, чтобы облегчить их взлет с маленьких фронтовых аэродромов, Королев никому ничего не сказал. Но с этого дня он неотступно думал о Глушко и твердо решил во что бы то ни стало добиться перевода в Казань. Дело проворачивалось медленно. После разговора с Королевым непосредственный его «куратор» («Малюта Куратор» – как звал его Крутков) Алексей Петрович Балашов долго сносился со своим начальством, а его начальство – со своим, и добро на перевод было получено только к осени. Вот тогда Королев объявил соседям по комнате, что уезжает в Казань.
   – Ускорители эти, конечно, не самое интересное дело, но все-таки поближе к ракетам, – объяснил он, быть может впервые за много месяцев улыбнувшись, словно извиняясь.
   – Ты дурак, – сказал Геллер. – Нежели ты не понимаешь, что сейчас, когда машина пошла на фронт, нас освободят обязательно?! Ты понимаешь, что ты дурак?
   – Тимоша, называй меня как хочешь, но я поеду, – все с той же тихой улыбкой кротко ответил Королев.
   – Тимофей, оставь его в покое, – отозвался с кровати Крутков.
   В мае 1942 года три первых серийных самолета Ту-2 улетели в армию Громова. Потом бомбардировщики Туполева дрались на Курской дуге, обеспечивали Выборгскую операцию, бомбили Кенигсберг и Берлин. Ту-2 был признан лучшим фронтовым пикирующим бомбардировщиком второй мировой войны.
   Геллер оказался прав. Не скоро, примерно через год – в сентябре 1943-го, туполевцев освободили. Не всех, конечно, группу – как и в первый раз. Заключенный Королев Сергей Павлович, 1906 года рождения, уроженец города Житомира, дело № 795372, узнал об этом уже в Казани.

36

   Науки благороднейшими человеческими упражнениями справедливо почитаются и не терпят порабощения.

Михайло Ломоносов

   Не пытаясь найти какую-нибудь логику в этих печальных событиях, выскажу субъективное мнение: различие в тюремных судьбах Глушко и Королева, несмотря на схожесть предъявленных им обвинений, на то, что числились они членами одной вредительской организации, можно объяснить лишь тем, что Валентин Петрович был арестован на три месяца раньше Королева. Похоже, что Глушко попал в ту же струю, что и Туполев. Следствие велось неспешно, Глушко писал жалобы, его снова допрашивали, он требовал очных ставок с Клейменовым, Лангемаком и Королевым, а ставок этих дать ему не могли, поскольку Клейменова и Лангемака давно уже расстреляли, а искать Королева было лень. Обвинение, с большим трудом, было составлено лишь через два года после ареста Валентина Петровича. В «Заключении» по делу Глушко отмечалось, что его «причастность к контрреволюционной организации основана на показаниях Клейменова, Лангемака и Королева, из показаний которых видно, что Королеву об участии Глушко в организации известно от Лангемака, Лангемаку от Клейменова, а... показания Клейменова не конкретны и из них не видно, от кого ему известно об участии Глушко в организации...» И хотя в совершенно секретной «Повестке» к заседанию Особого совещания и указывалось, что «в настоящий момент уточнить его (Глушко. – Я.Г.) вовлечение в троцкистскую организацию не представляется возможным», Особое совещание решило, что можно обойтись и без уточнений, и 15 августа 1939 года приговорило Валентина Петровича к восьми годам исправительно-трудовых лагерей.
   Но в лагерь Глушко, по счастью, не попал. В Бутырке в камере № 113 он сидел без блатных, в компании людей замечательных – там были командарм с тремя орденами боевого Красного Знамени, посол в Японии, начальник КВЖД, председатель «Озета»⁹², будущий академик, выдающийся теплотехник Борис Сергеевич Стечкин.
   Он был, однако, не только выдающимся теплотехником, но и не менее выдающимся знатоком тюремных дел. В 1936 году, когда Стечкина, как бывшего вредителя, уволили с авиазавода, его хотел забрать к себе Туполев в 1-й главк Наркомата оборонной промышленности. Стечкин презирал чиновников, отказался, но вскоре с помощью того же Туполева стал заместителем начальника Центрального института авиационного моторостроения. Там его арестовали уже по делу Туполева – в принадлежности его к «фашистско-русской партии» сомнений не было, да и сам он до поры это не отрицал. У Стечкина был редкий нюх опытного зека. Он знал, что надо сделать, чтобы ускорить дело, а что для того, чтобы его притормозить, и когда надо ускорять, а когда притормаживать. О шарашках он прознал раньше других и подсказал Глушко написать заявление, просить использовать как специалиста. И действительно, заявление – редчайший случай! – возымело действие: Глушко перевели на авиазавод в Тушино, а когда он заикнулся, что, мол, не худо бы привезти из РНИИ его чертежи и документы, привезли. Более того, он попросил себе в помощь несколько человек – дали! Появился уже некий коллектив, эмбрион будущего ОКБ.
   Глушко почувствовал, что лагерей, может быть, удастся избежать, и написал очень толковое предложение по установке ЖРД на самолетах. Не подозревая о существовании «Трехтактного Устинова» из ЦКБ-29, Валентин Петрович, тем не менее, ясно представлял себе технический уровень будущих читателей своей записки и постарался сделать ее максимально популярной. Он объяснял, что ракетный двигатель позволит бомбардировщикам не только уменьшить разбег при взлете и взять на борт больше бомб, но, если случится, и удрать от преследования вражеских истребителей гораздо проворнее. В боевых условиях неожиданное резкое увеличение скорости всегда даст эффект, будь то атака или отступление.
   Бумага действительно была очень ясная и понятная, потому что через несколько дней Глушко повезли на Лубянку. Невольно вспомнились дубинки, сплетенные из проводов со свинцовой изоляцией, но на этот раз обхождение было выше всех похвал: только на «вы» и папиросное угощение. Выяснилось, что руководство ВВС выразило свою заинтересованность, а НКВД взяло на себя хлопоты по его трудоустройству. Предлагались на выбор: Москва, Ленинград и Казань. Глушко задумался. Разумеется, лучше всего было бы вернуться на свои родные стенды в Лихоборы. Но, во-первых, он не сможет работать под началом доносчика, во-вторых, никто его туда не пошлет, поскольку НИИ-3 никакого отношения к ВВС не имеет. В любой же другой известной ему организации в Москве или в Ленинграде – а знал он их довольно хорошо – он все равно окажется телом инородным, всем мешающим и отправить его оттуда в лагерь при желании не представит большого труда.
   – А что в Казани? – осторожно спросил Глушко.
   – Там будет большой авиазавод.
   Ага, значит дело только разворачивается и добиться независимости и самостоятельности там будет гораздо легче. Впрочем, о какой независимости и самостоятельности может мечтать зек?
   – Я хотел бы работать в Казани, – сказал Глушко, и ответ его почему-то очень понравился чекисту.
   – Правильно! Вы сделали совершенно правильный выбор, – радостно сказал он. Так и не поняв причин ликования энкэвэдэшника. Глушко со своими сотрудниками вскоре переехал в татарскую столицу.
   Сначала Валентин Петрович планировал установить свой ракетный двигатель на самолете «Сталь-7» Роберта Бартини. Это была замечательная машина для перевозок двенадцати пассажиров с невероятной для пассажирских самолетов скоростью: четыреста километров в час. Весной 1937 года после успешных испытаний решили готовить «Сталь-7» к кругосветному перелету. Одновременно Бартини стал переделывать этот самолет в бомбардировщик ДБ-240. Не успел: арестовали.
   Кроме ДБ-240, Глушко собирался опробовать двигатель и на истребителе – «сотке» Петлякова, но «сотка» быстро переродилась в пикирующий бомбардировщик и теперь, когда Петлякова и его КБ перевели в Казань, Глушко понял, что это – перст судьбы: никакая «Сталь-7», тем более несуществующая «сотка», ему не нужны – на казанском заводе начался серийный выпуск Пе-2, машины, вполне подходящей для экспериментов с ракетными двигателями. Глушко начинает разработку нескольких двигателей и довольно быстро добивается успеха. Уже в 1941 году его группа создает двигатель РД-1 с тягой в триста килограммов, работавший на тракторном керосине и азотной кислоте. С начала 1942 года он проводит целую серию испытаний на стенде и добивается, что камера не прогорает и через 70 минут после запуска, причем непрерывно двигатель работал 40 минут, пока не опорожнились баки.
   Вот обо всем этом и узнал в Омске Королев, узнал и потерял покой.
   Валентин Петрович Глушко рассказывал мне, что Королева он хотел вытянуть к себе еще с Колымы, но Туполев перехватил его. В автобиографическом очерке «Рождение мечты и первые шаги» Глушко пишет:
   «По моему ходатайству на работу в наше ОКБ был направлен С.П. Королев. Он горячо взялся за руководство разработкой установки наших двигателей на самолетах и проявил в этой работе блеск своего таланта. С 1942 по 1946 год С.П. Королев был заместителем Главного конструктора двигателей по летным испытаниям».
   Во всех своих статьях и книгах, в редактируемой им энциклопедии «Космонавтика», везде, где возможно, Валентин Петрович непременно подчеркивает: Королёв был его заместителем. Наверное, это очень льстит его самолюбию. Но что правда, то правда: Глушко у Королева заместителем не был, а Королев у Глушко был!
   Да, был, и был необыкновенно счастлив! Словно истомленный жарой человек, нырнувший в прохладную речку, бросился он в мир своих долгожданных ракет. Теперь он не знал ни выходных дней, ни обеденных перерывов. «Его все называли неугомонным, – вспоминает библиотекарша заводоуправления Лидия Павловна Палеева. – Его жажда знаний удивляла нас. Мы еле успевали подбирать для него необходимые материалы...»
   Королева очень интересовали новые разработки Глушко. Он понимал, насколько важно сейчас, в военное время, отработать надежный и мощный ускоритель на жидком топливе. И, тем не менее, буквально с первых своих дней в Казани он снова начинает борьбу за ракетоплан. Очевидно, за все эти годы мечта о заатмосферном самолете не оставляла его. Едва расположившись, оглядевшись и разобравшись, чем конкретно на сегодняшний день располагает Глушко (а располагал он перспективным, но очень еще сырым двигателем), Королев пишет весьма солидную служебную записку: «К вопросу о самолете-перехватчике РП с реактивным двигателем РД-1». Стиль знакомый – автор сразу берет быка за рога:
   «Ознакомление с реактивными двигателями показало, что в ближайшее время вполне возможно и необходимо использование этих двигателей на самолетах.