Голованов Ярослав. Королев: факты и мифы

   Первым в Пенемюнде, сразу за танкистами Рокоссовского, примчался генерал Соколов с маленькой группой своих специалистов. Вскоре к ним присоединились Исаев и Черток. Облазили весь остров, дивясь немецкому размаху. Ракетный центр был организацией, по структуре своей не имевшей аналогов в мире. Это был и научно-исследовательский институт, и мощное конструкторское бюро, и отлично оснащенная экспериментальная база, и опытный полигон. За жилым городком размещался завод, с которого тянулись железнодорожные ветки к испытательным стендам в центре острова, на север – к стартовым позициям Фау-2 и полигону Фау-1, на запад – к кислородному заводу и электростанции. Неподалеку от стартовых позиций находилась аэродинамическая лаборатория и корпус прибористов. Но все это имело вид жалкий – по существу не было ни одного целого здания, разве что «Швабес отель» в жилой зоне, недобитый нашими казаками. Руины, искореженный металл, безлюдье (а ведь там работали около десяти тысяч человек), холодный ветер с моря (купался один Победоносцев) – Пенемюнде было местом ужасно неуютным. Целыми днями наши ракетчики копошились в развалинах, лазали по всем одиннадцати испытательным стендам, выискивали какие-то непонятные железки, расспрашивали редких испуганных немцев о ракетах, документах, чертежах, но ничего путного не узнали. Самым дорогим трофеем оказалась толстая папка с техническим отчетом по ракете А-9/А-10, случайно найденная в дровах. Это была составная немецкая ракета, которой Браун собирался бомбить Нью-Йорк, но довести ее до ума не успел.
   Посовещавшись, Соколов, Исаев, Победоносцев и Черток решили, что делать тут нечего и как только американцы уйдут из Тюрингии, надо переезжать туда. Не может быть, чтобы там, где шло массовое производство Фау-2, не осталось ни одной ракеты и документов.
   В Нордхаузен они приехали буквально на второй день после ухода американцев, но опоздали: на подземном заводе уже хозяйничала бригада из Наркомата боеприпасов – нарком Ванников был не менее оперативен, чем Шахурин. Ракеты ванниковцев не интересовали, им нужны были станки, которые американцы не тронули. Впрочем, у приехавших Чертока, Исаева и Райкова тоже не было направленного интереса к Фау-2. Чертока интересовали приборы, Исаева и его сотрудника Райкова – двигатели. Каждый искал интересное для себя, о ракете в целом никто из них не думал, да и что думать, коли янки все повывезли. На стапелях подземного завода лежали какие-то отдельные блоки, агрегаты, но что это и откуда – не всегда можно было разобрать.
   Жить в Нордхаузене было негде, и тройка наших первопроходцев перебралась в городок Бляйхероде – тот самый, куда Королев отправлял Мишина. Очень услужливый немец-бургомистр предложил им поселиться на вилле «Франк»:
   – Там жил герр Браун, и я надеюсь, что вам там будет удобно...
   Этот двухэтажный дворец принадлежал какому-то миллионеру-еврею, которого Гитлер выжил из Германии. Когда Пенемюнде эвакуировали, виллу отдали фон Брауну. Американцы виллу не разграбили, все было целехонько: ковры, гобелены, картины, люстры, дорогая мебель, библиотека со шкафами черного дерева. Исаев вошел в спальню, упал в бездонную перину и завопил на весь дом:
   – Черт возьми! А совсем не так плохо в логове фашистского зверя!
   Вместе с картинами и мебелью в доме сохранилась и прислуга. Аккуратная фрау неопределенного возраста в белой наколке прислуживала им в просторной нижней столовой, разливала суп из большой фаянсовой супницы в розанах, ловко прихватывая ложкой и вилкой в одной руке, раскладывала жаркое. После обычной военной сухомятки и «пиров» на газетах все это выглядело ирреально.
   Поняв, что без помощи немцев разобраться с этой полуразбитой, разрозненной, никак не описанной техникой будет трудно, наша троица ежедневно совершала поездки в соседние городки в поисках немецких специалистов. В эту работу включилось и подкрепление, присланное из Берлина: Мишин, Воскресенский, Пилюгин, Рязанский, Богуславский, Рудницкий, Чижиков. Немцев собралось уже столько, что их надо было как-то организовать, и Чертоку пришла мысль создать институт. Военное начальство – генерал Горишный – дал команду бургомистру, который встретил эту идею восторженно. Известна немецкая любовь к порядку, а конец войны, приход американцев, а потом на смену им русских – все это являло собой крайнюю степень беспорядка, от которого немцы просто устали. Им хотелось стабильности. Раз перестали стрелять, значит надо работать, ходить на службу, получать зарплату, отоваривать карточки. Поэтому идея института была моментально горячо поддержана, тут же нашлось здание, откуда-то привезли отличную мебель. Придумали даже название новому учреждению «Raketen bau Entwicklung», что в переводе означает что-то вроде «Ракетовосстановительный институт» или сокращенно RABE.
   – РАБЕ! РАБЕ! – немцы были в восторге: поскольку сокращение это означало по-немецки «ворону» – тут же родилась и эмблема. Нашлась даже типография, которая напечатала бланки с вороной. По согласованию с Берлином назначили немецкого директора – инженера Розенплентера, но директором с властью подлинной был Черток.
   У фельдмаршала Кутузова были замечательные военачальники, с которыми он выиграл войну: Михаил Барклай де Толли, Петр Багратион, Николай Раевский, Денис Давыдов, Матвей Платов, Петр Коновницын – всех назвать трудно. У ракетного фельдмаршала Королева были замечательные инженеры, с которыми он вышел в космос: Василий Мишин, Константин Бушуев, Сергей Охапкин, Сергей Крюков, Игорь Садовский, Борис Раушенбах, Михаил Тихонравов, Константин Феоктистов, Михаил Мельников, Святослав Лавров – всех назвать невозможно, их не меньше, чем было у Кутузова. Когда-нибудь у нас будет Музей космонавтики, достойный нас, а в музее том непременно будет галерея героев покорения космоса, подобная галерее героев 1812 года в Эрмитаже. И в галерее этой будет непременно портрет лысого человека с длинным носом и очень умными глазами – Бориса Евсеевича Чертока – одного из самых верных и надежных генералов космического фельдмаршала.
   Черток родился в 1912 году в Польше, в Лодзи, где отец его работал бухгалтером на текстильной фабрике. Семья оказалась там из-за матери, женщины огневой, страстной меньшевички, подпольщицы, которая после разгрома революции 1905 года должна была эмигрировать, жила в Швейцарии, во Франции, а потом осела с мужем в Лодзи. Впрочем, в Польше жили они недолго, с двух лет Борис уже москвич натуральный. Тут, в Москве, пошел в школу, узнал, что в мире живет необыкновенное чудо – радио, бегал в радиоклуб на Никольскую и даже печатался в журнале «Радио всем». Вторым увлечением отрочества стала авиация. Обе страсти соединились в 1930 году, когда Борис – электромонтер кирпичного завода – удрал (с бегунами тогда шла «война») на авиазавод имени Десятилетия Октября. Был он убежденный и яростный комсомолец, в двадцать лет не из карьерных выгод, по убеждению, стал коммунистом, организовывал летную школу, строил стадион, агитировал записываться в парашютный кружок, а в цехах собирались знаменитые самолеты: ТБ-3, АНТ-9, «Крылья Родины», «Страна Советов» – дух захватывало! На сборке ТБ-3 и познакомился он с Катей, племянницей знаменитой скульпторши Голубкиной. Познакомился и никогда уже не расставался...
   В биографиях людей сильных, ярких, непременно присутствуют другие сильные, яркие люди – это закон. Борису Чертоку чертовски везло. Да нет, не учился он у них, не воспитывался ими, он просто соприкасался с ними, и, если хочешь понять Чертока, Королева, эпоху, нельзя не отвлекаться. Отвлечения от темы – грунт полотна, на котором портрет героя.
   Директором завода № 22, самого большого авиазавода в стране, Сергей Петрович Горбунов стал в 28 лет! Организатор-виртуоз, энергичный и обаятельный, он влюблял в себя людей с первого взгляда. И сам влюбился. Это была настоящая драма. Сталин прислал на завод своего эмиссара – парторга ЦК Ольгу Александровну Миткевич. Член партии с 1905 года, участница дальневосточных походов Блюхера, одна из тех самых женщин, с которых писалась Любовь Яровая и комиссар в «Оптимистической трагедии». Очень некрасивая, очень умная и очень энергичная. И Горбунов влюбился! Она была старше его лет на двадцать, но ради Ольги он бросил молодую жену-красавицу. В 1933 году Горбунов погиб в авиационной катастрофе вместе с Петром Ионовичем Барановым. В 1937 году Ольга Миткевич, ставшая директором после гибели Горбунова, исчезла навсегда. Так закончился этот светлый и грустный роман, шекспировский по страстям своим и трагически современный...
   Миткевич еще в 1933 году обвинялась в том, что повсеместно насаждала на заводе троцкизм. Началось дотошное корчевание ее единомышленников. Борис угодил в эту кампанию одним из первых: исключили из партии. В райкоме, однако, ограничились строгим выговором. В горкоме старушка-политкаторжанка заливисто похохатывала, читая его дело, и заменила строгий выговор обыкновенным. В 1933-м такое еще было возможно. Но с комсомольских вожаков Борис был смещен. Свободного времени стало больше, и он начал изобретать. Вскоре изобрел автоматический бомбосбрасыватель и получил неслыханные, по тому времени деньги – 500 рублей! Миткевич следила за этим смекалистым, энергичным пареньком и посоветовала ему учиться. Борис был откомандирован на электромеханический факультет Московского энергетического института. Учился, но продолжал работать на заводе.
   Когда погиб Леваневский, Борис был уверен, что теперь уж и его посадят непременно: ведь он принимал участие в подготовке его самолета, да и маму, хоть и подпольщицу, но меньшевичку, самое время было ему припомнить. Но его не посадили, а он запретил себе об этом думать, запретил себе бояться, глядя на нового директора – Бориса Николаевича Тарасевича. Строго говоря, Тарасевич был не директором, а главным инженером. Директором он был на Коломенском паровозостроительном заводе, до того как его арестовали по «делу промпартии». Отсидев, он был назначен главным инженером завода № 22. Директоров после Миткевич было так много и сажали их так часто, что единственным человеком, который мог связывать постоянно рвущиеся вожжи управления, был Тарасевич, которого все – и начальники, и подчиненные считали настоящим директором.
   – Мне ничего не страшно, – говорил Борис Николаевич. – Я на деле Рамзина уже весь свой страх растратил. Я – беспартийный человек, но я заставлю вас всех работать так, как это нужно России. А вы можете на меня жаловаться, писать доносы...
   Тарасевич был болезненно справедлив и, по определению академика Д.С.Лихачева, высоко интеллигентен, поскольку движению его мысли всегда предшествовало движение сердца. С какой-то пронзительной грустью он часто говорил о России, так всегда и говорил: не Советский Союз, а Россия...
   Еще до исчезновения Ольги Александровны на завод пришел Болховитинов и организовал свое КБ. Он быстро разглядел Чертока и сделал его руководителем конструкторской группы, хотя тот был еще студентом. В течение нескольких лет у Болховитинова собрались сильные молодые ребята: Исаев, Березняк, Мишин, Пилюгин, заведующий кафедрой ВВИА имени Н.Е.Жуковского Курицкис – в среде талантливых людей человек бездарный совсем засыхает, а способный – быстрее идет в рост и скорее расцветает. Так и случилось с Чертоком, хотя на некоторое время с КБ пришлось расстаться.
   В МЭИ Бориса знали, ценили, как-никак член парткома института, но учиться было трудно: КБ и завод времени на учебу не оставляли. Он пробовал несколько раз скрыться в институтской библиотеке, но заводские его находили и требовали явиться немедленно. Росли «хвосты», впереди была еще одна сессия, и Борис решил на несколько дней «лечь на дно», как говорили подводники, а чтобы не нашли, забрав тетради, засел в читальне ЦПКиО.
   Подошли двое:
   – Гражданин Черток? Сдайте книги и выходите вместе с нами.
   Сели в «эмку». «Интересно, куда поедем: в Бутырку или на Лубянку? – думал Борис. – Видать, в Бутырку, машина идет по Садовому кольцу, к центру не сворачивает...»
   Его привезли на родной завод и ввели в кабинет заместителя главного инженера:
   – Борис! Ну, это же форменное безобразие! Ты же знаешь, что мы горим без тебя. Ищем через НКВД, а он книжки читает! Нашел время учиться...
   Надо было выбирать. Черток поехал в МЭИ. Директора сместили и за главного начальника была Валерия Алексеевна Голубцова, секретарь парткома, жена Георгия Максимилиановича Маленкова, будущего нашего кратковременного вождя, а тогда – человека, который еще не высовывался, но занимал очень важный пост заведующего отделом руководящих кадров ЦК ВКП(б) и быстро набирал очки в соревновании сталинских любимцев.
   – Ну, Черток, что с тобой делать? Выгонять? – спросила Валерия Алексеевна. – Испытываешь мое терпение. Одни «хвосты» за тобой. И бумаги твои с просьбами об отсрочках за подписью Туполева, врага народа, надоели мне. Так как? Выгонять? Не...ет, дорогой! Не выйдет! Я заставлю тебя кончить институт!
   И заставила. Он окончил МЭИ, правда, из КБ на некоторое время пришлось уйти, но с дипломом он вернулся к Болховитинову уже начальником отдела спецоборудования и занялся новой системой управления тяжелых бомбардировщиков на переменном токе. Тут началась война, стало ясно, что идеи его с переменным током никому не нужны, но очень нужна система зажигания для ЖРД, который Исаев и Березняк ставили на свой ракетный истребитель БИ.
   Посмотрев, как работает ЖРД, Черток обозвал его вонючим горшком и попросил не втягивать его в эту «тухлую» историю. Да не на тех напал! Исаев так вцепился в него, что вскоре он уже сделал не только систему зажигания («Бред, но Исаеву понравилась!»), но и систему радионаведения БИ на самолеты противника, не считая всей автоматики перехватчика, за что и получил первый свой орден – «Красную Звезду». От системы наведения начался новый виток увлечения радиотехникой. Черток разрабатывал радиофильтры, которые экранировали систему зажигания в боевых самолетах и гасили страшный треск в шлемофонах, совсем измучивший летчиков на фронте.
   Таким образом, едва приобщившись к ракетной технике во время работы над БИ, он снова начал заниматься самолетными системами и в Германию поехал, чтобы узнать, что сделано немцами именно в этой области, но, напав на след приборного отсека Фау-2, сразу понял: это что-то новое и очень интересное. В Нордхаузене Исаев и Райков, верные своим жидкостным двигателям, заявили, что делать им тут нечего и уехали в Леестен на стенды, где испытывались ЖРД. Черток остался один на вилле «Франк» и работал круглосуточно: организовывал РАБЕ. Первый заместитель наркома авиационной промышленности Петр Васильевич Дементьев прислал в Берлин шифровку, предписывающую его людям сдать дела и возвращаться в Москву. Черток подумал, свернул из приказа «голубка» и пустил по кабинету. «Голубок» сделал плавную дугу и сел на письменный стол.
   – Так, – сказал Борис Евсеевич «голубку». – Никуда мы не поедем...
   В это время вошла аккуратненькая фрейлен, которая каждый день ставила в его кабинете свежий букет, и сказала, что его просит принять подполковник Королев. Черток подошел к окну и увидел у тротуара очень потрепанный «опель-кадет». «Невелика птица», – подумал Черток. Так они впервые встретились.
   – Эту первую встречу я почему-то очень хорошо помню, – рассказывал Борис Евсеевич. – Поздоровались, он сел, я начал рассказывать, чем мы тут занимаемся, я рассказываю, а сам думаю: «Какие умные глаза у этого мужика!» Красивый был, молодой, весь подтянутый. Он мне понравился сразу, но еще я подумал: «Это он с виду такой спокойный, но в любой момент может вдруг ощетиниться и прыгнуть на тебя...» Так и было потом... Но тогда, во время нашей первой встречи, он был очень вежлив, спокоен. Когда мы расставались, он сказал: «Я думаю, нам придется часто встречаться и долго вместе работать». Представляете, он угадал...
   В Германии всем хотелось командовать. Когда была война, было ясно, кто кому подчиняется. Теперь, когда решалась судьба трофеев, субординация как-то исказилась и раздражающе усложнилась. Командовать хотелось военным. Потому что они любят и умеют это делать и потому, что они справедливо считали, что все трофеи принадлежат в первую очередь тем, кто их отнял у врага. Командовать хотел генерал Горишный, дивизия которого первой вошла в Бляйхероде. Но командовать хотел и генерал Кузнецов, имея полномочия командующего гвардейскими минометными частями Петра Алексеевича Дегтярева. Боеприпасников Кузнецов прогнал, а ракетчикам объявил, что отныне они переходят в полное его подчинение. Однако вскоре Кузнецов попал в автокатастрофу, лежал в Эрфурте в госпитале, а ему на замену прибыл генерал Лев Михайлович Гайдуков, тот самый, который составлял списки ракетчиков, нужных в Германии. Он был членом военного совета гвардейских минометных частей, но, кроме власти, обладал еще и невероятной личной энергией, которая после победы никак не могла найти выхода.
   Когда Черток, например, сказал Гайдукову, что не хочет возвращаться в Москву, пока не разберется со всей немецкой аппаратурой, Лев Михайлович закричал: «Правильно! Оставайся! – и тут же отдиктовал бумагу:

   «Москва. Наркомавиапром.
   Зам. наркомавиапрома
   генералу Дементьеву.
   В Нордхаузене получено Ваше указание об откомандировании из комиссии тт. Чертока, Толстова, Райкова, Харчева, Смирнова, Чижикова, Палло, Мишина и Березняка. Откомандирование указанных товарищей совершенно остановит всякую работу в г. Нордхаузен по V-2. Убедительно прошу оставить перечисленных товарищей в Нордхаузене в счет людей, которых НКАП выделяет в нашу комиссию.
   Гайдуков».

   Хотелось командовать и НКВД. Если Берия немало командовал дома, то уж в Германии сам бог велел ему командовать. В Берлин прибыл генерал-полковник Иван Александрович Серов, правая рука Лаврентия Павловича, человек крутой, но обхождения приятного, вперед не вылезающий, в технические вопросы не вникающий, довольствующийся решением задач организационных.
   – Вы мне скажите, кто, что и зачем вам в Германии нужен, а я уже буду думать, как поступить, дальше, – с улыбкой говаривал Иван Александрович. – Впрочем, кто вам нужен, я вам сам скажу...
   Командовать хотелось и наркомам. И не только для того, чтобы добыть побольше трофеев, но и для того, чтобы самим рвением в этом деле доказать свое усердие вообще. Однако никто из них не торопился взваливать на свои плечи бремя будущих забот о судьбах ракетной техники. Что оно такое, эта Фау-2? Уже не артиллерийский снаряд, столь близкий Устинову, но еще не самолет, понятный Шахурину. Это были два наиболее вероятных хозяина: Шахурин, который не хотел брать ракеты, но на котором они формально «висели», и Устинов, который никак не мог решить, хочет ли он их брать. Впрочем, и тот и другой понимали, что цена всех их желаний – две копейки пучок в базарный день, как говаривала бабушка Королева Мария Матвеевна: решать все будет Сталин. Кому скажет брать, тот и возьмет.
   Королев видел всю эту битву честолюбий и драку ведомственных амбиций, но занимали они его лишь постольку, поскольку могли ускорить или затормозить дело. Сейчас ему в принципе было все равно, кому подчиняться: Дегтяреву, Серову или Шахурину – лишь бы работать не мешали. Как тут было вновь не вспомнить любимую поговорку бабушки Марии Матвеевны: ласковая телка двух маток сосет. Задачу для себя он уже сформулировал: досконально изучить Фау-2, научиться пускать большую ракету и сразу идти дальше. Черток – очень толковый инженер, но узкий: его, кроме бортовой аппаратуры, ничего не интересует. Замечательно, значит об аппаратуре у него может голова не болеть. Королев уже поговорил с Леонидом Воскресенским. Видно, как увлечен он предстоящими пусками, пусть специализируется на испытаниях. Михаила Рязанского и Евгения Богуславского интересует проблема радионаводки Фау-2, хотят понять, как ею управляют с земли. Отлично. Это тоже очень важно. Надо не выпускать из поля зрения Леестен. Там – стенды для горячих испытаний двигателей. Конечно, нужен стенд, на котором бы можно было испытать всю ракету целиком. В Леестене работают Алексей Исаев и Иван Райков. Туда же поехали Валентин Глушко и его помощники Шабранский и Лист. Наземным стартовым оборудованием занимается Виктор Рудницкий. Николай Артамонов на заводе «Монтанья» разбирается с технологией. Надо только, чтобы они не складывали добытые знания каждый в свою кучку, а валили в общий котел. Институт РАБЕ – превосходная выдумка, но, опять-таки, он узок. Надо заниматься не только аппаратурой. Надо создать такой институт, который будет изучать Фау-2 со всех сторон, и тогда нынешний РАБЕ просто превратится в один из отделов такого института. Он уже начал говорить об этом с Гайдуковым, как бы вскользь обронил, что как директор Лев Михайлович, стоящий «над схваткой», лучше всего сможет учесть интересы разных специалистов, и по блеску, сразу появившемуся в глазах генерала, понял, что Гайдуков будет помогать ему в создании такого института.
   Для института нужны люди. Немцы разных специальностей и наши, которые этими специальностями должны овладеть: корпусники, прибористы, двигателисты, испытатели, хорошие, с совершенно свободным пространственным воображением конструкторы, толковые технологи, способные сразу увидеть, как быстрее и лучше сделать любую деталь. Нужны снабженцы-доставалы, люди-спруты, переплетающие одновременно разные ведомства, свои ребята в десяти наркоматах одновременно, понимающие, что если сегодня не дают бронзу, но есть цемент, надо брать цемент, и умеющие завтра обменять цемент на бронзу. Нужны демагоги, люди-флюгеры, начетчики, виртуозы министерских докладов, умелые кормчие партийных собраний. Господи, сколько же нужно самых разных талантливых людей, чтобы сдвинуть этот воз, разогнать его и заставить катиться вперед со все возрастающим ускорением!
   Масштабы работ расширялись с каждым днем. В местечке Берка расположилась БОН – бригада особого назначения, в задачу которой входило чисто военное изучение Фау-2. В бригаду отбирали самых толковых офицеров из авиации и гвардейских минометных частей, талантливых выпускников и адъюнктов разных военных академий. В БОН начали свой путь в ракетную технику впоследствии выдающиеся специалисты: Юрий Александрович Мозжорин, Яков Исаевич Трегуб, Николай Николаевич Смирницкий, Святослав Сергеевич Лавров и другие. Кстати, нескольких человек, в том числе Мозжорина и Лаврова, Королев еще в Германии переманил к себе.
   Командовал БОН 42-летний генерал Александр Федорович Тверецкий, генерал не «филичёвый», а самый что ни на есть боевой. Он был адъюнктом Военной академии имени Ф.Э.Дзержинского, когда командировали его на какую-то проверку в Киевский военный округ. Из Киева вернулся он в Москву в полдень 22 июня 1941 года. Командующий артиллерией РККА Воронов тут же отправил его на Северо-Западный фронт, а потом побывал он со своими «катюшами» на Волховском, Донском, Брянском, 4-м и 3-м Украинском и встретил победу в Австрии. Тверецкий верил в ракеты, понимал, что это несоизмеримо более сложная техника, чем «катюши», с которыми в военных мозгах только и связывалось само понятие «ракета». Для БОН собрали одну Фау, на которой вели занятия по материальной части, разбирались, когда, где, что надо включать-выключать, что при этом где замыкается и куда течет и как, в конце концов, эта штука взлетает. Учились транспортировать ракету, поднимать и ставить на стартовый стол, прицеливать, короче, проводили все операции, предшествующие пуску, и даже раскручивали на старте турбонасосный агрегат, который накачивал в двигатели не спирт с жидким кислородом, а воду. Офицеры Тверецкого, работая в тесном контакте со специалистами-ракетчиками, сами превращались в военных ракетных специалистов. БОН положила начало новому роду войск – ракетным частям стратегического назначения и вскоре стала ядром первого советского полигона баллистических ракет в Капустином Яре.
   Таким же принципиально новым делом было и формирование спецпоезда. Ясно было, что Фау-2, если удастся собрать хоть несколько штук, повезут в Москву. А дальше? На полигон. На какой – еще не ясно, но ясно, что из Москвы стрелять не будут, обязательно повезут куда-то. Вот для этого и предназначался спецпоезд. В него входили не только специальные вагоны для ракет, но и платформы со стартовым столом и бронемашиной, из которой можно было вести пуск, не считая бронированного вагона с командным пунктом. В состав поезда входили электростанция, узел связи, цистерны с компонентами топлива, вагоны-лаборатории баллистиков, прибористов, гироскопистов, испытателей рулевых машинок, вагоны-мастерские с хорошими станками, наконец, жилые вагоны, кинотеатр, вагон-ресторан, баня – всего около 80 вагонов. Поезд мог организовать ракетный полигон в любой точке, если до нее дотянутся рельсы.
   Идея создания комплексного института была поддержана в Москве. Институт именовался «Нордхаузен», хотя и размещался в Бляйхероде. Гайдуков стал его директором, Королев – главным инженером, но фактически всю техническую политику проводил он. В институте было несколько отделов. Собственно ракетой занимался сам Королев, двигателями – Глушко, автоматикой – Пилюгин, радиоаппаратурой – Рязанский и Богуславский, группа «Выстрел», руководимая Воскресенским, готовилась к испытаниям. Это все были эскизы будущей грандиозной организационной системы, которая родится через несколько лет.