Любовь Джиованни из поклонения к концу трагедии превращалась в маниакальный
эгоизм, заставивший его поверить, что жизнь сестры составляет его
собственность в буквальном смысле этого слова {Ornstein R. Op. cit., p.
211.}. Пьеса заканчивалась эффектным финалом. Убив Аннабеллу, которая вышла
замуж, чтобы скрыть их связь, Джиованни появляется на сцене с наколотым на
кинжал сердцем своей сестры.
Мотив экзальтированного чувства, правда в несколько иной форме, лежит в
основе самой знаменитой трагедии Форда "Разбитое сердце" (также опубликована
в 1633 г.). И героев этой трагедии спартанцев Пентею и Оргила тоже властно
влечет "злосчастная звезда" любви, но в отличие от Джиованни и Аннабеллы они
так и не соединяются друг с другом. Здесь отчетливо сказалось влияние
трансформированного в духе барочной эстетики культа платонической любви,
который был в те годы весьма популярен при королевском дворе. В "Разбитом
сердце" трактовка этой темы приняла форму парадокса. Брат Пентеи спартанский
военачальник Итеокл расторг помолвку сестры и выдал ее замуж за нелюбимого
ею и фанатично ревнивого Бассания. Но союз любящих душ нерасторжим, и, выйдя
замуж, Пентея чувствует себя "развратной шлюхой", которую подвергли насилию,
и вместе с тем отказывается уступить страсти Оргила, сохраняя формальную
верность Бассанию. Таким образом, личная честь и любовь в специфически узком
понимании нравственного кодекса "кавалеров" сталкиваются в трагедии,
предопределяя ее финальную катастрофу. С большой художественной силой Форд
показал, как его герои, внешне почти ничем не проявляя своих эмоций,
стоически несут бремя горестей. Но так не может продолжаться долго.
Непосильная ноша надламывает Пентею, и она, подобно шекспировской Офелии,
сходит с ума и умирает. Уже давно замысливший месть, Оргил убивает ее брата,
а потом и сам хладнокровно встречает смерть. В финале трагедии, не перенеся
гибели любимого ею Итеокла, с разбитым сердцем умирает и стойкая принцесса
Каланта, до конца сохранявшая присутствие духа.
В отличие от маньеристских трагедий в барочных трагедиях Форда
комические сцены играют явно второстепенную роль, а сатирические мотивы
почти отсутствуют. Все здесь подчинено единому эмоциональному настроению, а
потому даже и смешной вначале маньяк Бассаний, подобно всем остальным героям
"Разбитого сердца", под конец тоже становится, выражаясь словами,
относящимися к Пентее, благородным "мучеником любви". Как и в барочной
поэзии того времени, темы любви и смерти сплетаются здесь воедино, ибо
смерть несет героям долгожданное освобождение от горестно-сладостных мук
любви. Общее меланхолическое настроение особенно усиливается благодаря
эмоциональной образности языка трагедии, где, по меткому выражению Л. Г.
Салингара, воздух наполнен алтарным фимиамом и слезами любовного поклонения,
трепетом мятущихся и кровоточащих сердец {The Age of Shakespeare, p. 438.}.
Особое место в творчестве Форда занимает трагедия "Перкин Уорбек"
(1634). Известный англо-американский поэт и критик Т. С. Элиот, в целом
весьма враждебно относившийся к Форду, назвал ее одной из самых лучших
исторических хроник эпохи {Eliot T. S. Selected Essays. New York, 1964, p.
177.}. Элиот был, несомненно, прав. Однако, с блеском возродив этот уже
непопулярный среди драматургов его поколения жанр, Форд и ему сумел придать
характерную барочную окраску. Центральная фигура трагедии - самозванец
Перкин Уорбек, выдававший себя за сына Эдуарда IV и претендовавший на
английский престол. В соответствии с требованиями жанра действие пьесы
охватывало множество событий и из Англии переносилось в Шотландию и Уэльс.
Драматург с большим мастерством вел сюжетную интригу, сталкивая две группы
действующих лиц - приверженцев английского короля Генриха VII и сторонников
шотландского короля Иакова IV, поддерживавшего Уорбека, тем самым искусно
воссоздавая исторический фон. Однако здесь уже не было колоритных
шекспировских персонажей типа Фальстафа или Хотспера. Да и сам этот фон
нужен был автору главным образом для раскрытия психологии героев - Перкина
Уорбека и его жены леди Катерины, которую страстно влюбленный герой в духе
барочной эстетики называл святой и "дивным ангелом". И здесь стойкость духа
перед лицом невзгод снова выступала на первый план. Леди Катерина до конца
оставалась верной мужу, не покидая его в несчастьях и морально поддерживая
вплоть до самой казни. Сам же Перкин Уорбек, которого большинство источников
представляло низким самозванцем, изображался автором с явной симпатией, а
его страстная вера в свою миссию опять оборачивалась своеобразным
парадоксом. Она была настолько сильной, что почти убеждала зрителей в
законности его притязаний, делая его фигуру сродни барочным мученикам за
правое дело типа инфанта дона Фернандо из "Стойкого принца" Кальдерона.
Мотив игры, иллюзии - один из главных в пьесе, и в этом тоже была своя
закономерность. Контраст между мнимым и сущим, еще столь недавно надрывавший
души героев великих трагедий Шекспира и служивший объектом горьких
размышлений маньеристов, теперь повернулся своей барочной гранью, окрасив
собой мироощущение трагедии, где кажущееся и мнимое нераздельно слилось в
единое целое.
Самый младший из крупных трагедиографов, Форд стоял в конце традиции,
начатой Марло и Шекспиром, и его творчество логически замыкало собой
эволюцию английской трагедии первых десятилетий XVII века. Однако пьесы
Форда не знаменовали собой тупика, из которого не было выхода. Нам трудно
согласиться, например, с мнением У. Эллис-Фермор, утверждавшей, что,
максимально сузив проблематику своей драматургии и придав ей неповторимую
лирическую интенсивность, Форд практически погасил замечательную традицию
английской трагедии еще до закрытия театров парламентом {Ellis-Fermor U. Op.
cit., p. 229.}. Трагедии Форда, столь сильно трансформировавшие
замечательные достижения английской драмы начала XVII века, открывали и
определенную перспективу. Лучший трагедиограф эпохи Реставрации Томас Отвей
многому научился у автора "Разбитого сердца". В его знаменитой трагедии
"Спасенная Венеция" (1682) легко обнаружить ту же экзальтацию страсти, а в
героях разглядеть черты барочных мучеников.
Через Форда шла и другая линия преемственности, воплотившаяся позднее в
"героической драме", создателем и теоретиком которой был Джон Драйден. Ведь
типичная для этого жанра героика в духе "кавалеров", а также преобладание
красочного занимательного Сюжета над характерами, обязательный конфликт
долга и чувства, культ платонической страсти и возвышенная риторика были уже
характерны для барочной трагедии 20-30-х годов, эволюция которой логически
подводила к эстетике театра эпохи Реставрации.
В направлении "героической драмы" в 20-30-е годы эволюционировала также
и трагикомедия, почти нераздельно слившаяся на этом этапе с романтической
комедией. Примером тому могут послужить не только трагикомедии Мэссинджера и
Форда, но и комедии Хейвуда. Недаром Ф. Боас назвал вторую часть "Красотки с
Запада" с ее головокружительными поворотами сюжета и бурными страстями
прообразом "героической драмы" {Boas F. S. An Introduction to Stuart Drama.
London, 1946.}. А если вспомнить, что барочно-фантастические сцены со злыми
и добрыми духами в "Деве мученице" Мэссинджера написал Деккер, то можно
представить, в каком направлении развивалось в 20-30-е годы творчество этих
популярных драматургов.
Сложной трансформацией отмечена в 30-е годы и городская сатирическая
комедия, что отчетливо видно на примере Джеймса Шepли, считавшегося лучшим
драматургом времен Карла I. Здесь прежде всего следует упомянуть знаменитую
"Ветреницу" (1635), где Шерли в духе Мэссинджера сочетал классицистские
тенденции с барочными, вплотную подведя традицию Б. Джонсона к театру эпохи
Реставрации.
Знаменательно, что следы влияния "Ветреницы" отчетливо видны не только
в "Жене из провинции" (1675) У. Уичерли, одной из самых дерзко-галантных и
вместе с тем едко-сатирических комедий Реставрации, но и в знаменитой "Школе
злословия" Р. Шеридана, появившейся уже в последней трети XVIII века.
Заставив героиню "Ветреницы" леди Аретину, которой наскучил патриархальный
быт провинции, приехать вместе с мужем в Лондон и столкнуться с тлетворными
нравами столичного общества, Шерли первым использовал сатирические
возможности сюжетной ситуации, к которой обратились вслед за ним Уичерли и
Шеридан.
Для нас, однако, важно не столько сходство "Ветреницы" с "Женой из
провинции" или "Школой злословия", сколько ее разительное отличие от пьес
драматургов старшего поколения. Согласно канонам жанра бытовой сатирической
комедии, установленным Беном Джонсоном, действие пьесы разворачивалось в
английской столице. Но как непохож был Лондон Шерли на город, изображенный
Б. Джонсоном, Марстоном, Мидлтоном и даже Мэссинджером! Это был Лондон
"кавалеров", и сатирическая картина нравов, представленная в пьесе,
затрагивала лишь высшие аристократические слои общества, а герои более
низкого происхождения появлялись на сцене эпизодически и играли явно
служебную роль.
Процесс постепенного сужения горизонтов английской драмы, начавшийся в
творчестве Бомонта и Флетчера, достиг в пьесах Шерли своего апогея,
радикально преобразив сам жанр комедии. "Старая добрая Англия", столь
полнокровно жившая в творениях Шекспира и Джонсона, теперь уходила в
прошлое, и мир героев Шерли был совершенно иным, гораздо более тесным, но
имевшим и принципиально новые комические потенции. Драматург весьма точно
передал дух бездумного веселья, безрассудной погони за наслаждениями,
охвативший придворное общество в самый канун революции. Нарисованные им типы
глуповатых светских щеголей, острых на язык кокеток, вельмож, ищущих
галантных приключений, казались выхваченными из самой жизни. Недаром они
заложили традицию, развитую вскоре Дж. Этериджем, первым крупным
комедиографом эпохи Реставрации. Тем не менее Шерли все же не до конца
порвал с прошлым. Об этом говорил финал комедии, где леди Аретина, поняв
свои заблуждения, мирилась с мужем и собиралась вернуться обратно в свое
загородное поместье, поближе "к земле" и традиционным патриархальным
ценностям, противостоящим аморализму лондонского света. Такое
противопоставление, в иной форме вновь возникшее у Шеридана, в драме эпохи
Реставрации было бы невозможно.
Правда, в общем контексте "Ветреницы" финальное решение героини
воспринималось как-то не слишком серьезно. За ним не стояло твердой
внутренней убежденности автора. Сомнения Шерли были закономерны. Тяжелые
заботы волновали тогда англичан. В воздухе уже ощущалась стремительно
близящаяся катастрофа гражданской войны, разделившей нацию на два враждебных
лагеря. 2 сентября 1642 года парламент издал специальный указ о прекращении
театрального дела в стране. В нем говорилось: "Ввиду того что общественные
развлечения не согласуются с общественными бедствиями, а публичные
сценические представления неуместны в период унижения, требующего печальной
и благочестивой торжественности, Палаты лордов и общин нынешнего парламента
настоящим приказывают и предписывают прекратить и воздержаться от публичных
сценических представлений, пока продолжаются эти печальные обстоятельства и
время унижения" {Хрестоматия по истории западноевропейского театра, т. 1.
M., 1953 с. 553.}. Театры были официально объявлены местом языческого
идолопоклонства, театральные помещения закрыты, актерские труппы распущены,
а непокорных лицедеев, потихоньку занимавшихся любимым делом, могли привлечь
к суду как уголовных преступников. Так оборвалась эта, быть может, самая
блестящая и яркая эпоха в истории английского театра. Но наследие,
оставленное ею в столь щедром изобилии, до сих пор продолжает радовать все
новые и новые поколения читателей и театральных зрителей, будить и волновать
нашу мысль.
эгоизм, заставивший его поверить, что жизнь сестры составляет его
собственность в буквальном смысле этого слова {Ornstein R. Op. cit., p.
211.}. Пьеса заканчивалась эффектным финалом. Убив Аннабеллу, которая вышла
замуж, чтобы скрыть их связь, Джиованни появляется на сцене с наколотым на
кинжал сердцем своей сестры.
Мотив экзальтированного чувства, правда в несколько иной форме, лежит в
основе самой знаменитой трагедии Форда "Разбитое сердце" (также опубликована
в 1633 г.). И героев этой трагедии спартанцев Пентею и Оргила тоже властно
влечет "злосчастная звезда" любви, но в отличие от Джиованни и Аннабеллы они
так и не соединяются друг с другом. Здесь отчетливо сказалось влияние
трансформированного в духе барочной эстетики культа платонической любви,
который был в те годы весьма популярен при королевском дворе. В "Разбитом
сердце" трактовка этой темы приняла форму парадокса. Брат Пентеи спартанский
военачальник Итеокл расторг помолвку сестры и выдал ее замуж за нелюбимого
ею и фанатично ревнивого Бассания. Но союз любящих душ нерасторжим, и, выйдя
замуж, Пентея чувствует себя "развратной шлюхой", которую подвергли насилию,
и вместе с тем отказывается уступить страсти Оргила, сохраняя формальную
верность Бассанию. Таким образом, личная честь и любовь в специфически узком
понимании нравственного кодекса "кавалеров" сталкиваются в трагедии,
предопределяя ее финальную катастрофу. С большой художественной силой Форд
показал, как его герои, внешне почти ничем не проявляя своих эмоций,
стоически несут бремя горестей. Но так не может продолжаться долго.
Непосильная ноша надламывает Пентею, и она, подобно шекспировской Офелии,
сходит с ума и умирает. Уже давно замысливший месть, Оргил убивает ее брата,
а потом и сам хладнокровно встречает смерть. В финале трагедии, не перенеся
гибели любимого ею Итеокла, с разбитым сердцем умирает и стойкая принцесса
Каланта, до конца сохранявшая присутствие духа.
В отличие от маньеристских трагедий в барочных трагедиях Форда
комические сцены играют явно второстепенную роль, а сатирические мотивы
почти отсутствуют. Все здесь подчинено единому эмоциональному настроению, а
потому даже и смешной вначале маньяк Бассаний, подобно всем остальным героям
"Разбитого сердца", под конец тоже становится, выражаясь словами,
относящимися к Пентее, благородным "мучеником любви". Как и в барочной
поэзии того времени, темы любви и смерти сплетаются здесь воедино, ибо
смерть несет героям долгожданное освобождение от горестно-сладостных мук
любви. Общее меланхолическое настроение особенно усиливается благодаря
эмоциональной образности языка трагедии, где, по меткому выражению Л. Г.
Салингара, воздух наполнен алтарным фимиамом и слезами любовного поклонения,
трепетом мятущихся и кровоточащих сердец {The Age of Shakespeare, p. 438.}.
Особое место в творчестве Форда занимает трагедия "Перкин Уорбек"
(1634). Известный англо-американский поэт и критик Т. С. Элиот, в целом
весьма враждебно относившийся к Форду, назвал ее одной из самых лучших
исторических хроник эпохи {Eliot T. S. Selected Essays. New York, 1964, p.
177.}. Элиот был, несомненно, прав. Однако, с блеском возродив этот уже
непопулярный среди драматургов его поколения жанр, Форд и ему сумел придать
характерную барочную окраску. Центральная фигура трагедии - самозванец
Перкин Уорбек, выдававший себя за сына Эдуарда IV и претендовавший на
английский престол. В соответствии с требованиями жанра действие пьесы
охватывало множество событий и из Англии переносилось в Шотландию и Уэльс.
Драматург с большим мастерством вел сюжетную интригу, сталкивая две группы
действующих лиц - приверженцев английского короля Генриха VII и сторонников
шотландского короля Иакова IV, поддерживавшего Уорбека, тем самым искусно
воссоздавая исторический фон. Однако здесь уже не было колоритных
шекспировских персонажей типа Фальстафа или Хотспера. Да и сам этот фон
нужен был автору главным образом для раскрытия психологии героев - Перкина
Уорбека и его жены леди Катерины, которую страстно влюбленный герой в духе
барочной эстетики называл святой и "дивным ангелом". И здесь стойкость духа
перед лицом невзгод снова выступала на первый план. Леди Катерина до конца
оставалась верной мужу, не покидая его в несчастьях и морально поддерживая
вплоть до самой казни. Сам же Перкин Уорбек, которого большинство источников
представляло низким самозванцем, изображался автором с явной симпатией, а
его страстная вера в свою миссию опять оборачивалась своеобразным
парадоксом. Она была настолько сильной, что почти убеждала зрителей в
законности его притязаний, делая его фигуру сродни барочным мученикам за
правое дело типа инфанта дона Фернандо из "Стойкого принца" Кальдерона.
Мотив игры, иллюзии - один из главных в пьесе, и в этом тоже была своя
закономерность. Контраст между мнимым и сущим, еще столь недавно надрывавший
души героев великих трагедий Шекспира и служивший объектом горьких
размышлений маньеристов, теперь повернулся своей барочной гранью, окрасив
собой мироощущение трагедии, где кажущееся и мнимое нераздельно слилось в
единое целое.
Самый младший из крупных трагедиографов, Форд стоял в конце традиции,
начатой Марло и Шекспиром, и его творчество логически замыкало собой
эволюцию английской трагедии первых десятилетий XVII века. Однако пьесы
Форда не знаменовали собой тупика, из которого не было выхода. Нам трудно
согласиться, например, с мнением У. Эллис-Фермор, утверждавшей, что,
максимально сузив проблематику своей драматургии и придав ей неповторимую
лирическую интенсивность, Форд практически погасил замечательную традицию
английской трагедии еще до закрытия театров парламентом {Ellis-Fermor U. Op.
cit., p. 229.}. Трагедии Форда, столь сильно трансформировавшие
замечательные достижения английской драмы начала XVII века, открывали и
определенную перспективу. Лучший трагедиограф эпохи Реставрации Томас Отвей
многому научился у автора "Разбитого сердца". В его знаменитой трагедии
"Спасенная Венеция" (1682) легко обнаружить ту же экзальтацию страсти, а в
героях разглядеть черты барочных мучеников.
Через Форда шла и другая линия преемственности, воплотившаяся позднее в
"героической драме", создателем и теоретиком которой был Джон Драйден. Ведь
типичная для этого жанра героика в духе "кавалеров", а также преобладание
красочного занимательного Сюжета над характерами, обязательный конфликт
долга и чувства, культ платонической страсти и возвышенная риторика были уже
характерны для барочной трагедии 20-30-х годов, эволюция которой логически
подводила к эстетике театра эпохи Реставрации.
В направлении "героической драмы" в 20-30-е годы эволюционировала также
и трагикомедия, почти нераздельно слившаяся на этом этапе с романтической
комедией. Примером тому могут послужить не только трагикомедии Мэссинджера и
Форда, но и комедии Хейвуда. Недаром Ф. Боас назвал вторую часть "Красотки с
Запада" с ее головокружительными поворотами сюжета и бурными страстями
прообразом "героической драмы" {Boas F. S. An Introduction to Stuart Drama.
London, 1946.}. А если вспомнить, что барочно-фантастические сцены со злыми
и добрыми духами в "Деве мученице" Мэссинджера написал Деккер, то можно
представить, в каком направлении развивалось в 20-30-е годы творчество этих
популярных драматургов.
Сложной трансформацией отмечена в 30-е годы и городская сатирическая
комедия, что отчетливо видно на примере Джеймса Шepли, считавшегося лучшим
драматургом времен Карла I. Здесь прежде всего следует упомянуть знаменитую
"Ветреницу" (1635), где Шерли в духе Мэссинджера сочетал классицистские
тенденции с барочными, вплотную подведя традицию Б. Джонсона к театру эпохи
Реставрации.
Знаменательно, что следы влияния "Ветреницы" отчетливо видны не только
в "Жене из провинции" (1675) У. Уичерли, одной из самых дерзко-галантных и
вместе с тем едко-сатирических комедий Реставрации, но и в знаменитой "Школе
злословия" Р. Шеридана, появившейся уже в последней трети XVIII века.
Заставив героиню "Ветреницы" леди Аретину, которой наскучил патриархальный
быт провинции, приехать вместе с мужем в Лондон и столкнуться с тлетворными
нравами столичного общества, Шерли первым использовал сатирические
возможности сюжетной ситуации, к которой обратились вслед за ним Уичерли и
Шеридан.
Для нас, однако, важно не столько сходство "Ветреницы" с "Женой из
провинции" или "Школой злословия", сколько ее разительное отличие от пьес
драматургов старшего поколения. Согласно канонам жанра бытовой сатирической
комедии, установленным Беном Джонсоном, действие пьесы разворачивалось в
английской столице. Но как непохож был Лондон Шерли на город, изображенный
Б. Джонсоном, Марстоном, Мидлтоном и даже Мэссинджером! Это был Лондон
"кавалеров", и сатирическая картина нравов, представленная в пьесе,
затрагивала лишь высшие аристократические слои общества, а герои более
низкого происхождения появлялись на сцене эпизодически и играли явно
служебную роль.
Процесс постепенного сужения горизонтов английской драмы, начавшийся в
творчестве Бомонта и Флетчера, достиг в пьесах Шерли своего апогея,
радикально преобразив сам жанр комедии. "Старая добрая Англия", столь
полнокровно жившая в творениях Шекспира и Джонсона, теперь уходила в
прошлое, и мир героев Шерли был совершенно иным, гораздо более тесным, но
имевшим и принципиально новые комические потенции. Драматург весьма точно
передал дух бездумного веселья, безрассудной погони за наслаждениями,
охвативший придворное общество в самый канун революции. Нарисованные им типы
глуповатых светских щеголей, острых на язык кокеток, вельмож, ищущих
галантных приключений, казались выхваченными из самой жизни. Недаром они
заложили традицию, развитую вскоре Дж. Этериджем, первым крупным
комедиографом эпохи Реставрации. Тем не менее Шерли все же не до конца
порвал с прошлым. Об этом говорил финал комедии, где леди Аретина, поняв
свои заблуждения, мирилась с мужем и собиралась вернуться обратно в свое
загородное поместье, поближе "к земле" и традиционным патриархальным
ценностям, противостоящим аморализму лондонского света. Такое
противопоставление, в иной форме вновь возникшее у Шеридана, в драме эпохи
Реставрации было бы невозможно.
Правда, в общем контексте "Ветреницы" финальное решение героини
воспринималось как-то не слишком серьезно. За ним не стояло твердой
внутренней убежденности автора. Сомнения Шерли были закономерны. Тяжелые
заботы волновали тогда англичан. В воздухе уже ощущалась стремительно
близящаяся катастрофа гражданской войны, разделившей нацию на два враждебных
лагеря. 2 сентября 1642 года парламент издал специальный указ о прекращении
театрального дела в стране. В нем говорилось: "Ввиду того что общественные
развлечения не согласуются с общественными бедствиями, а публичные
сценические представления неуместны в период унижения, требующего печальной
и благочестивой торжественности, Палаты лордов и общин нынешнего парламента
настоящим приказывают и предписывают прекратить и воздержаться от публичных
сценических представлений, пока продолжаются эти печальные обстоятельства и
время унижения" {Хрестоматия по истории западноевропейского театра, т. 1.
M., 1953 с. 553.}. Театры были официально объявлены местом языческого
идолопоклонства, театральные помещения закрыты, актерские труппы распущены,
а непокорных лицедеев, потихоньку занимавшихся любимым делом, могли привлечь
к суду как уголовных преступников. Так оборвалась эта, быть может, самая
блестящая и яркая эпоха в истории английского театра. Но наследие,
оставленное ею в столь щедром изобилии, до сих пор продолжает радовать все
новые и новые поколения читателей и театральных зрителей, будить и волновать
нашу мысль.