Страница:
докторе, который дал ей ряд ценных советов, - знает он этих дикторов] - и
кончавшееся словами: "Надеюсь, дорогой мой муж, теперь ты согласишься
выдавать мне в определенные сроки условленную сумму - конечно, из моих
денег. Я думаю, что 500 фунтов в год - самое меньшее, о чем можно говорить,
как по-твоему? Мне кажется, что, имей я эти деньги, я была бы не прочь
вернуться домой. Пока же я продала мой кулон с изумрудами. Поцелуй от меня
наших деток. Любящая тебя жена Фанни".
Продала кулон с изумрудами! Николас в свое время заплатил за него
девяносто фунтов, а она, вероятно, получила фунтов тридцать-сорок! Никогда
еще женское безрассудство не было для него так очевидно. Пятьсот фунтов в
год - для того, чтобы растранжирить их на тряпки! И все же после этого
письма мысль его заработала более четко. Появилась какая-то определенность.
Если он пообещает ей пятьсот фунтов в год, она возвратится домой. А все эти
агитаторы! Внушают женщинам разные идеи - вредный народ! Но через
неделю-другую приедут из школы мальчики, и покажется чрезвычайно странным,
если мать не встретит их и не повезет на взморье.
Не далее как вчера какой-то шарманщик сказал ему, крутя свою несносную
шарманку: "Ну нет, хозяин, я-то знаю, как ценятся тишина и покой, меньше чем
за полкроны я отсюда не уйду". Нахальство этого негодяя обезоружило
Николаса, и он дал-таки ему полкроны. Фаини поступает точно так же. А кто ей
помешает через некоторое время снова сбежать, чтобы выманить у него вторую
половину той тысячи годовых, которую за ней дали? Впрочем, нет, так далеко
ее безрассудство едва ли зайдет; но он все еще старался побороть в себе
жажду тишины и покоя, за которые была назначена столь высокая цена. С самого
начала он смутно чувствовал, что Фанни, собственно, нужны не деньги. Она
словно бы и не знала в них толку, не интересовалась ими, он сам не раз
находил случай упрекнуть ее в таком безразличном к ним отношении. То, что
она забрала себе в голову, он упорно не хотел назвать словом, которое
просилось ему на язык, - самостоятельность! Это Фанни-то - самостоятельная
женщина? Да она завтра же очутилась бы в работном доме! Как видите, Николас
не отличался от большинства людей: он не понимал, как другим может быть
нужно то, без чего сам он был бы несчастнейшим человеком. В хорошеньком
положении он окажется, если даст ей самостоятельность - терпеть ее прихоти и
затеи, и всякие женские капризы! И вдруг - словно просветлело кругом - он
нашел выход: пообещать ей обеспечение, а потом, если вздумается, перестать
его выплачивать! Все сразу стало ясно, он подивился, как не додумался до
этого раньше; и с вечерней почтой он написал ей, что еще раз все обдумал и
согласен каждые три месяца давать ей сто двадцать пять фунтов и что
послезавтра он высылает за ней коляску к пятичасовому поезду.
Велико же было его изумление, когда вместо Фанни прибыло еще одно
письмо, в котором говорилось, что она, конечно, имела в виду, что эти
пятьсот фунтов будут закреплены за нею, и слово "закреплены" было
подчеркнуто. В ком другом, а в Фании он никогда бы не заподозрил такого
крючкотворства. Изумленный и негодующий, он целый час просидел у себя в
кабинете, расположенном окнами на север, дабы непрошеное солнце никогда не
могло напечь ему голову. Он был полон решимости стоять на своем, но в то же
время отчетливо сознавал, что долго в таком! неженатом состоянии ему не
протянуть. Фанни отсутствовала уже семнадцать дней, и с каждым днем голова у
него делалась тяжелее и работала хуже. Так или иначе нужно кончать. Он все
сидел, снедаемый томительными колебаниями, и вдруг до слуха его донеслись
какие-то хриплые звуки, постепенно определившиеся, - опять эта несносная
шарманка, теперь она выводила популярную в то время песенку "На воздушном
шаре, прямо на луну!"
Краска гнева залила гладко выбритое лицо Николаса, лишь самую малость
не добежав до седеющего петушьего гребня надо лбом. Он подошел к окну и
распахнул его. Негодяй крутил свою шарманку и ухмылялся. На секунду Николас
лишился дара речи, потом чувство юмора помогло ему отрешиться от своих
переживаний. Нахальство этого негодяя просто уморительно. Он тоже
ухмыльнулся и затворил окно. На месте шарманщика он ведь поступил бы точно
так же. Шельмец, видимо, понял, что на этот раз ему ничего не добиться, и,
сыграв еще "Чарли из Шампани", убрался прочь со своей шарманкой.
Но после этого маленького эпизода мысля Николаса изменили свое течение,
или, вернее, кровь немного быстрее побежала по жилам, так что ему стало
казаться, что вернуть Фании стоит даже на ее условиях. В пятницу ему
предстоит говорить на собрании пайщиков "Трамвайной ассоциации", а от этой
неженатой жизни голова у него такая тяжелая, что ничего толкового он сказать
не сможет.
Что такое, в конце концов, пятьсот фунтов в год, даже если закрепить их
за нею? Он сейчас же поедет к Джемсу и покончит с этим; а завтра, с
документом в кармане, сам махнет в Челтенхем и привезет ее домой. Он
подозвал кэб и приказал везти себя в Полтри. Путь от Ледброк-Гроув туда был
не ближний; лошадка торопливо трусила вперед, а он, сидя в экипаже, прямой,
щеголеватый, подскакивая на булыжной мостовой старого Лондона, придумывал,
как ответить на вопрос, который его брат Джемс наверняка задаст ему: "Для
чего это тебе понадобилось?" И он решил ответить просто: "А тебе какое
дело?" Всем известно, что Джемс - старая сплетница, лучше сразу его
одернуть.
Поэтому он слегка растерялся, услышав от Джемса:
- Я так и думал, что тебе придется на это пойти, - Фанни, говорят, бог
знает что о себе возомнила.
- Кто это говорит? - рявкнул Николас.
Джемс запустил пальцы в свои пышные бакенбарды.
- Да они там... Тимоти и сестры.
- Кто их просит кудахтать о том, чего они не знают? Джемс откашлялся.
- Право, не знаю, - сказал он. - Мне никогда ничего не рассказывают.
- Что? - огрызнулся Николас. - Да вы там часами только и делаете, что
треплете языком. Ну, мне недосуг. Составь мне этот документ, заверить можешь
ты и старик Бастард. И, пожалуйста, чтобы завтра к одиннадцати часам было
готово. Набери из моих акций Западной железной дороги на пятьсот в год.
Челтенхем - как раз подходящие акции; и он подумал: "Железные дороги -
не очень-то я в них верю; глядишь, скоро и еще что-нибудь выдумают".
Его поспешность несколько взволновала Джемса. Однако он не ударил в
грязь лицом, и Николас, получив свой документ, скрепленный подписями и
печатью, поспешил на дневной поезд в Челтенхем. Всю дорогу он готовился к
тому, чтобы в самом язвительном тоне выразить жене недовольство таким
обращением с его особой, но когда, прибыв на место, он увидел ее за чайным
столом в гостиной отеля, очень моложавую и посвежевшую, он решил повременить
с упреками и сказал только:
- Ну, Фанни, ты, я вижу, совсем молодцом.
А она ответила:
- Давно мы не виделись, милый Николас! Как наши детки?
- У меня голова побаливает, - сказал Николас. - Дети здоровы. Я привез
тебе вот это. - И он положил документ на стол. - Все в порядке, ты тут не
поймешь ни слова.
- Милый Николас, я не сомневаюсь, что ты сделал все, как нужно.
И пока она читала, озабоченно сдвинув брови, Николас поглядывал на нее
и думал: "Я и забыл, какая она красивая".
Весь вечер он был в отличном расположении духа и юного острил. Все это
слегка напоминало их медовый месяц, проведенный в Брайтоне.
Было уже около полуночи, когда он вдруг сказал, приподнявшись на локте:
- Скажи на милость, зачем ты это сделала?
- Ах, милый Николас, - ответил ее голос у самого его уха, - мне так
хотелось немножко отдохнуть!
- Отдохнуть? От чего тебе отдыхать, ты же не работаешь?
Она улыбнулась,
- А теперь, - сказала она, - я смогу устраивать себе такой отдых всякий
раз, как почувствую, что нуждаюсь в нем.
- Черта с два!
- И как хорошо, что мне теперь не нужно будет просить у тебя денег!
Ведь тебя это иногда раздражало.
И Николас подумал: "Ну вот, добилась своего. Уж эти женщины!" Опершись
на локоть, он смотрел на жену: она лежала на спине, и на губах у нее
мелькала легкая улыбка, словно она думала: "Милый Николас, умнейший человек
в Лондоне!"
Таким-то образом власть Николаса, как и других монархов, оказалась
ограничена Конституцией.
Перевод О. Холмской
Весной 1878 года миссис Септимус Смолл, известная в семье Форсайтов как
тетя Джули, возвращаясь однажды из церкви святого Варнавы, что в Бэйсуотере,
после утренней воскресной службы, свернула по привычке на дорожку, которая
вела в тогда еще мало разделанный Кенсингтонский сад. Его преподобие Томас
Скоулз на этот раз еще щедрее, чем всегда, рассыпал перлы остроумия, и тете
Джули захотелось размять ноги, каковое желание обычно возникало у нее после
его "изысканных" проповедей. В черной мантилье поверх лилового шелкового
платья она шла мелкими шажками - в том году носили очень узкие юбки - и
размышляла о дорогой Эстер и о том, как жаль, что у нее по утрам в
воскресенье всегда так ужасно разбаливается голова, ведь как ей полезно было
бы послушать эту проповедь!
Теперь, когда дорогая Энн стала так слаба, что уже не может ходить в
церковь, милочке Эстер, право, следовало бы собраться с силами хоть
настолько, чтобы не пропускать воскресных богослужений. Сегодня, например,
дорогой мистер Скоулз говорил такие назидательные вещи - насчет того, что
лилии полевые не заботятся о своих фигурах, и, однако, даже самые модные
дамы во всей славе своей не бывают пышнее одеты! Он, конечно, имел в виду
турнюры, и милочке Эстер приятно было бы это слышать, потому что не далее
как вчера, когда они говорили о модном изгибе фигуры, как раз пришла Эмили с
дорогим Джемсом, и Эмили сказала, что скоро опять начнут носить кринолины,
это вопрос времени, и она, Эмили, не намерена отставать от моды и сейчас же
заведет себе кринолин, как только они появятся. Дорогая Энн даже довольно
строго обошлась с ней, а Джемс сказал, что не видит, какая от них польза, от
этих кринолинов. Это верно, кринолины занимают так много места, а турнюры
нет, хотя они гораздо теплее. Но Эстер сказала, что и те и другие ужасно
неудобны, и она не понимает, для чего они нужны; а теперь вот и мистер
Скоулз говорит то же самое! Если он считает, что турнюры пагубны для души,
об этом непременно надо будет подумать, мистер Скоулз всегда говорит
что-нибудь такое, о чем после можно долго раздумывать. А уж как бы это было
полезно для Эстер! И Джули постояла минутку, глядя вдаль на зеленеющие
лужайки.
Что это? Смотри-ка! Там бегает маленькая белая собачка. Потерялась она,
что ли? То туда побежит, то сюда и опять обратно! Это, кажется, шпиц или,
как их еще называют, померанская собака, - совсем! новая порода. И, завидев
скамью, миссис Септимус подошла, нагнулась и, легким движением спины
поддернув кверху свой турнюр, чтобы он не помялся, села; ей хотелось
посмотреть, что все-таки будет с этой собачкой. Солнце, проглянув между двух
весенних облачков, благосклонно озарило ее лицо, все в пухлых складочках,
выпиравших сквозь тонкую сетку туго натянутой вуали. Ее глаза, серые, как у
всех Форсайтов, следили за собачкой тем более пристально, что после
таинственной пропажи бедного Томми (их кота)- Джули подозревала трубочиста -
у Тимоти больше не держали домашних животных и, кроме попугая Полли, ей не
на кого было излить свою нежность. Этот песик был трепаный и грязный, как
будто всю ночь провел на улице, но у него была такая милая острая мордочка!
А тут еще Джули показалось, что он на нее посматривает, и она тотчас ощутила
легкий трепет где-то внутри себя, под корсетом. И, словно почуяв это, песик
стал приближаться бочком, а потом сел на траву, как будто раздумывая, можно
ли ей довериться. Тетя Джули сморщила губы, пытаясь свистнуть. Этому
помешала вуаль; тогда она протянула к нему руку в перчатке.
- Иди сюда, песик, миленький!
Ее изголодавшемуся сердцу почудилось, что он хоть и не тронулся с
места, но вздохнул с облегчением, как будто радуясь, что его наконец
заметили. Все же он не подошел. Но кончик его пушистого хвоста задергался, и
тетя Джули снова сказала, вложив в голос еще большую ласковость:
- Бедненький, миленький, поди же сюда!
Песик подполз ближе, униженно извиваясь всем телом, но в двух шагах
остановился. Тетя Джули увидела, что на нем нет ошейника. Но какая славная у
него мордочка и какие глазки!
- Пом! - сказала она. - Милый маленький Пом! Песик так посмотрел на
нее, как будто согласен
был, чтоб она его любила, и трепет под ее корсетом усилился.
- Поди же сюда, мой хорошенький!
На самом деле он, конечно, не был хорошеньким - такой грязный! - но
ушки у него насторожились, и блестящие глазки искоса оглядели ее
необыкновенно умным взглядом. Потерялся, и где - в Лондоне! Совсем как в
этой грустной книжечке, которую написала миссис... да как же ее имя?.. Ведь
это она написала "Первую молитву Джессики"? Или нет? Ну вот, подумайте, все
забыла! Экая стала память! Песик вдруг сделал шаг вперед; изогнувшись, как
буква S, весь дрожа, он стоял теперь так близко, что его можно было тронуть
рукой, и обнюхивал затянутые в перчатку пальцы Джули. Тетя Джули издала
мурлыкающий звук. Гордость переполняла ее сердце: ведь из всех, к кому он
мог подойти, он выбрал только ее! Песик свесил язык набок и прерывисто дышал
в муках нерешимости. Бедняжечка! Все еще не знает, можно ли отдать себя во
власть новой хозяйки - то есть, конечно, она ни в коем случае не может взять
его домой, где всюду ковры, и дорогая Энн так заботится о чистоте и... и еще
Тимоти! Тимоти придет в ужас! А может быть, все-таки?.. Во всяком случае,
они не помешают, ей погладить его носик! И она тоже прерывисто задышала под
своей вуалью. Как все это волнует! И тут, неизвестно когда и как, ее пальцы
и нос песика пришли в соприкосновение. Хвост его застыл, все тело дрожало.
Тете Джули вдруг стало стыдно, что она кому-то внушает такой страх; и,
руководимая скорее инстинктом, чем знанием, ибо она никогда не имела дела с
собаками, она согнула палец и почесала его за ухом. Только бы у него не было
блох! И вдруг... песик взял да и прыгнул ей на колени! И сейчас же прилег и
поднял блестящие глазки к ее лицу. Бродячий пес! Ее парадное платье! Самое
лучшее, которое она надевала только по воскресеньям! Ну история! Песик
потянулся и лизнул ее в подбородок. Почти машинально тетя Джули встала. И
песик соскользнул наземь. Нет, право, это уж слишком, - он позволяет себе
такие вольности! Господи, а какой худой! Теперь вот вертится у ее ног. Что
сказал бы мистер Скоулз? Может быть, просто уйти, не смотреть на него?.. Она
пошла по направлению к дому - и песик пошел за ней, держась не дальше шести
дюймов от ее юбки. Тетя Джули представила себе, как она сейчас будет есть
ростбиф, йоркширский пудинг и сладкие пирожки, а он, вот он, этот песик,
смотрит на нее, словно говорит: "И мне немножко! И мне немножко!" Просто
невыносимо! Ее раздирали сомнения: крикнуть "пошел!" и погрозить ему
зонтиком? Или все-таки?.. Нет, нет, об этом нечего и думать! Собаки бывают
такими... Она слыхала! И, кроме того, ответственность! И блохи! Тимоти не
выносит блох! И, может быть, этот пес не умеет вести себя в комнатах! Нет,
никак нельзя! Песик вдруг поднял лапку. Тц, тц! До чего же выразительная
мордочка! Какая-то паническая отвага вдруг нахлынула на тетю Джули.
Решительно повернувшись к выходу из сада, она сказала слабым голосом:
- Ну, пойдем!
И песик пошел. Ужасно!
Когда она с опаской переходила через Бэйсуотер-Род, мимо во весь опор
промчалось два или три кэба - до чего же они неосторожно ездят! - а на самой
середине улицы одна из этих громоздких извозчичьих карет вздумала
поворачивать, и тете Джули пришлось пережидать, стоя на месте. И, как
водится, полисмена там не было. Нет, эта езда по улицам положительно выходит
из всяких границ. Только бы не встретиться с Тимоти, когда он будет
возвращаться с прогулки, и успеть бы поговорить со Смизер - расторопная
девушка! - чтобы она накормила этого песика и выкупала, пока никто его не
видел. Ну, а дальше что? Может быть, удалось бы подержать его на кухне, пока
хозяева не потребуют. Но как они могут его потребовать, если не знают, где
он? С кем бы посоветоваться? Может быть, Смизер знает какого-нибудь
полисмена, но будем надеяться, что нет: полисмены - опасное знакомство для
девушки, если она недурна собой, а у Смизер еще и румянец во всю щеку и
фигура даже чересчур пышная по ее годам. Тут тетя Джули вдруг обнаружила,
что уже подошла к дому, и вся задрожала с головы до ног. Вот и звонок - в ту
эпоху еще не водилось американских замков, - и уж пахнет обедом, и песик
тоже это учуял. Теперь или никогда! Тетя Джули нацелилась зонтиком в песика
и чуть слышно сказала: "Пошел!" Но песик только припал к земле. Ну вот, не
уходит, она не умеет его прогнать! И тетя Джули, снова ощутив прилив отваги,
позвонила. Ожидая, пока откроют, она почти наслаждалась собственной
дерзостью. Да, она совершает ужасный поступок - и пусть, ей все равно! Но
тут перед нею зазиял дверной проем, и сердце тети Джули медленно покатилось
вниз, вниз, прямехонько в ее высокие ботинки на пуговках.
- Смизер! Этот бедный песик пристал ко мне на улице. Этого со мной еще
никогда не бывало. Он, наверно, потерялся. Такой худой и грязный. Что нам
теперь с ним делать?
Песик явно стремился в дом, откуда исходил столь дивный запах, и
хвостик его трепетал.
- О-о! - радостно воскликнула Смизер: она ведь была молода! -
Бедняжечка! Сейчас я скажу кухарке, мэм, пусть, даст ему каких-нибудь
объедков!
При слове "объедки" глаза у песика загорелись.
- Хорошо, - сказала тетя Джули. - Но уж это на вашу ответственность,
Смизер. Поскорее уведите его вниз.
Она стояла, затаив дыхание, пока песик, ведомый Смизер и собственным
носом, бежал через маленькую прихожую и дальше вниз по ступенькам в кухню.
Легкий топоток его лап пробудил в тете Джули очень сложное чувство, какого
она, пожалуй, ни разу не испытывала со дня смерти Септимуса Смолла.
Она поднялась к себе в комнату, сняла вуаль и шляпку. Надо сейчас же
решить, что она им скажет. Так и не решив, она сошла вниз.
В гостиной, где только что обновили пампасовую траву в вазах, на диване
сидела Энн, опустив молитвенник на колени, - по воскресеньям она всегда
читала про себя утреннее богослужение. Подбородок у нее был широкий и губы
крепко сжаты, а в старческих серых глазах такое выражение, как будто ей
больно. Ну, понятно, заждалась завтрака, - теперь они все старались называть
это вторым завтраком, потому что, по словам Эмили, никто, сколько-нибудь
претендующий на светскость, уже не называет это обедом, даже по
воскресеньям. Эстер, сидя в своем уголке у камина, облизывала губы кончиком
языка: она любила пирожки с изюмом, а сегодня они будут в первый раз в этом
сезоне. Тетя Джули сказала:
- Мистер Скоулз замечательно говорил, превосходная проповедь! А потом я
еще прошлась в Кенсингтонском саду.
Какой-то внутренний голос предостерег ее - пока больше ничего говорить
не надо, - и они в молчании стали ждать гонга. У Тимоти только что завели
гонг: Эмили сказала, что иначе нельзя в порядочном доме.
И гонг грянул. Боже, как громко: бом, бом! Тимоти с ума сойдет. Смизер
должна поучиться! У дорогого Джемса на Парк-лейн дворецкий умеет так
звонить, что получается даже уютно.
В дверях столовой Смизер сказала ей на ухо: - Он все съел, мэм, до чего
голодный!
- Тсс!..
В холле послышались тяжелые шаги: Тимоти шел из кабинета. Он показался
в дверях, очень грузный в своем сюртуке, и лицо все в красных и коричневых
пятнах, - у него было такое слабое здоровье! - и сел на свой стул; он всегда
сидел спиной к окну, чтобы свет не бил в глаза.
Тимоти, конечно, не ходил в церковь - это слишком его утомляло, - но
всегда спрашивал, какой сегодня был сбор, и иногда добавлял, что не
понимает, на что им столько денег, - как будто мистер Скоулз что-нибудь
тратит зря! Недавно он заказал новые подушечки, и когда их разложили, тетя
Джули выразила надежду, что, может быть, дорогой Тимоти и Эстер теперь
придут в церковь. Но Тимоти буркнул сердито:
- Подушечки! Только спотыкаешься об них и портишь себе брюки!
Тетя Энн, которая уже не могла становиться на колени, снисходительно
улыбнулась.
- В церкви полагается иногда преклонять колени, дорогой мой.
Сейчас они уже все сидели за столом, перед блюдом с ростбифом, и Тимоти
говорил:
- Горчицу! И скажите кухарке, что картофель недостаточно подрумянен, -
слышите, Смизер?
Смизер, залившись краской, над его головой ответила:
- Да, сэр.
Неизбежность объяснений, тревога за песика и тяжесть йоркширского
пудинга породили в недрах тети Джули такое смятение, что у нее уже началась
боль под ложечкой.
- Я так хорошо прогулялась в Саду, - с трудом выговорила она. - После
церкви.
- Нечего тебе, там ходить одной: по нынешним временам нельзя знать, на
кого ты можешь там напороться.
Тетя Джули отпила глоток темного хереса. Сердце у нее так колотилось!
Тетя Эстер - она столько читала! - заметила, что где-то прочла, будто мистер
Гладстон тоже там иногда гуляет.
- Вот видишь! - сказал Тимоти.
Тетя Энн выразила мнение, что мистер Гладстон - человек высоких
принципов и не пристало им его судить.
- Судить его! - буркнул Тимоти. - Я бы его повесил!
- Грешно так говорить, дорогой мой, тем более в воскресенье.
- Чем лучше день, тем слаще труд, - проворчал Тимоти, и тетя Джули
задрожала: он сегодня, оказывается, еще и в дурном настроении! И вдруг
дыхание замерло у нее в груди. До ее ушей донеслось бойкое тявканье: как
будто белый песик позволял себе вольности с кухаркой. Взгляд ее обратился к
Смизер.
- Это что? - спросил Тимоти. - Собака?
- В девятом номере за углом есть собака, - пролепетала тетя Джули и,
увидев внезапно округлившиеся глаза Смизер, осознала всю глубину своего
криводушия. Как ужасно! Вот к чему приводит, когда с самого начала не
говоришь правды. Тявканье сменилось пронзительным визгом: как будто кухарка,
в свою очередь, позволила себе вольность.
- Это не за углом, - сказал Тимоти. - Это у нас внизу. Что это значит?
Все глаза обратились к Смизер. В наступившем гробовом молчании раздался
странный звук - скрипнул корсет на Смизер.
- Извините, мисс, это та собачка, что увязалась за миссис Смолл на
улице.
- А-а! - поспешно воскликнула тетя Джули. - Тот песик!
- Что-о? - сказал Тимоти. - Увязался за ней на улице?
- Он был такой худой! - прошелестел замирающий голос тети Джули.
- Смизер, - сказала тетя Энн, - передайте мне сухарики и скажите
кухарке, что я желаю ее видеть, когда она пообедает.
Пухлые складочки на лице тети Джули начали заливаться краской.
- Я принимаю на себя всю ответственность, - сказала она. - Этот песик
потерялся. Он был страшно голодный, и кухарка дала ему объедков.
- Какой-то бродячий пес! - сказал Тимоти. - Да он тут блох напустит!
- Ах нет, что ты! - пролепетала тетя Джули. - Это очень хороший,
породистый песик!
- Ты-то почем знаешь? Ты же собаку от половика не отличишь.
Краска на пухлых щеках тети Джули стала ярче.
- Это был с моей стороны христианский поступок, - сказала она, глядя в
упор на Тимоти. - Если 6 ты был сегодня в церкви, ты бы так не разговаривал!
В первый раз она открыто восстала против своего слабого здоровьем
братца. Результат превзошел ожидания. Тимоти поспешно доел свой пирожок.
- Только чтобы я его не видел, - пробормотал он.
- Поставьте вино и орехи на стол, Смизер, - сказала тетя Энн. - И
пойдите вниз, посмотрите, что там кухарка с ним делает.
После ее ухода воцарилось молчание. Все чувствовали, что Джули вела
себя непозволительно.
Тетя Энн поднесла к губам рюмку, в которой было на два глотка темного
хереса - подарок дорогого Джолиона, - он такой знаток вин! Тетя Эстер,
успевшая за время этих волнений прикончить второй пирожок с изюмом,
улыбалась. Тетя Джули не сводила глаз с Тимоти; она вкусила непокорности и
нашла ее сладкой.
Смизер вернулась.
- Что скажете, Смизер?
- Кухарка его моет.
- Это еще зачем? - сказал Тимоти.
- Он был грязный, - пояснила тетя Джули.
- Вот видишь!
Раздался голос тети Энн, произносившей молитву. Когда она кончила, все
три сестры встали.
- Мы покидаем тебя, дорогой. Пей себе спокойно свой херес. Смизер! Мою
шаль, пожалуйста.
Наверху в гостиной они некоторое время сидели молча. Тетя Джули
старалась утишить свои расходившиеся нервы. Тетя Эстер старалась делать вид,
что ничего не произошло. Тетя Энн, сидевшая очень прямо, старалась подавить
бунт строгим взглядом и плотным сжатием своих тонких, бескровных губ. Не о
себе она думала, а о нерушимом порядке вещей, который неожиданно оказался
под угрозой.
Тетя Джули вдруг выпалила:
- Он сам подошел ко мме, Энн.
- Не будучи знако... Без твоего приглашения?
- Я заговорила с ним, потому что он потерялся.
- Надо было подумать, прежде чем заговаривать. Собаки очень назойливы.
Лицо тети Джули взбунтовалось.
- Ну и прекрасно, я очень рада, - сказала она, - и больше не о чем
говорить. Столько шуму из-за пустяков!
У тети Энн стал огорченный вид. Прошло еще порядочно времени. Тетя
Джули начала играть в солитер, но она играла рассеянно, и на доске
происходили невероятные вещи.
Тетя Энн сидела выпрямившись, с закрытыми главами; а тетя Эстер,
подождав, не откроются ли они опять, достала из-под подушки взятую в
библиотеке книжку и, спрятав ее за каминным экраном, принялась читать - это
был второй том, и Эстер не добралась еще до раскрытия "Тайны леди Одли";
кончавшееся словами: "Надеюсь, дорогой мой муж, теперь ты согласишься
выдавать мне в определенные сроки условленную сумму - конечно, из моих
денег. Я думаю, что 500 фунтов в год - самое меньшее, о чем можно говорить,
как по-твоему? Мне кажется, что, имей я эти деньги, я была бы не прочь
вернуться домой. Пока же я продала мой кулон с изумрудами. Поцелуй от меня
наших деток. Любящая тебя жена Фанни".
Продала кулон с изумрудами! Николас в свое время заплатил за него
девяносто фунтов, а она, вероятно, получила фунтов тридцать-сорок! Никогда
еще женское безрассудство не было для него так очевидно. Пятьсот фунтов в
год - для того, чтобы растранжирить их на тряпки! И все же после этого
письма мысль его заработала более четко. Появилась какая-то определенность.
Если он пообещает ей пятьсот фунтов в год, она возвратится домой. А все эти
агитаторы! Внушают женщинам разные идеи - вредный народ! Но через
неделю-другую приедут из школы мальчики, и покажется чрезвычайно странным,
если мать не встретит их и не повезет на взморье.
Не далее как вчера какой-то шарманщик сказал ему, крутя свою несносную
шарманку: "Ну нет, хозяин, я-то знаю, как ценятся тишина и покой, меньше чем
за полкроны я отсюда не уйду". Нахальство этого негодяя обезоружило
Николаса, и он дал-таки ему полкроны. Фаини поступает точно так же. А кто ей
помешает через некоторое время снова сбежать, чтобы выманить у него вторую
половину той тысячи годовых, которую за ней дали? Впрочем, нет, так далеко
ее безрассудство едва ли зайдет; но он все еще старался побороть в себе
жажду тишины и покоя, за которые была назначена столь высокая цена. С самого
начала он смутно чувствовал, что Фанни, собственно, нужны не деньги. Она
словно бы и не знала в них толку, не интересовалась ими, он сам не раз
находил случай упрекнуть ее в таком безразличном к ним отношении. То, что
она забрала себе в голову, он упорно не хотел назвать словом, которое
просилось ему на язык, - самостоятельность! Это Фанни-то - самостоятельная
женщина? Да она завтра же очутилась бы в работном доме! Как видите, Николас
не отличался от большинства людей: он не понимал, как другим может быть
нужно то, без чего сам он был бы несчастнейшим человеком. В хорошеньком
положении он окажется, если даст ей самостоятельность - терпеть ее прихоти и
затеи, и всякие женские капризы! И вдруг - словно просветлело кругом - он
нашел выход: пообещать ей обеспечение, а потом, если вздумается, перестать
его выплачивать! Все сразу стало ясно, он подивился, как не додумался до
этого раньше; и с вечерней почтой он написал ей, что еще раз все обдумал и
согласен каждые три месяца давать ей сто двадцать пять фунтов и что
послезавтра он высылает за ней коляску к пятичасовому поезду.
Велико же было его изумление, когда вместо Фанни прибыло еще одно
письмо, в котором говорилось, что она, конечно, имела в виду, что эти
пятьсот фунтов будут закреплены за нею, и слово "закреплены" было
подчеркнуто. В ком другом, а в Фании он никогда бы не заподозрил такого
крючкотворства. Изумленный и негодующий, он целый час просидел у себя в
кабинете, расположенном окнами на север, дабы непрошеное солнце никогда не
могло напечь ему голову. Он был полон решимости стоять на своем, но в то же
время отчетливо сознавал, что долго в таком! неженатом состоянии ему не
протянуть. Фанни отсутствовала уже семнадцать дней, и с каждым днем голова у
него делалась тяжелее и работала хуже. Так или иначе нужно кончать. Он все
сидел, снедаемый томительными колебаниями, и вдруг до слуха его донеслись
какие-то хриплые звуки, постепенно определившиеся, - опять эта несносная
шарманка, теперь она выводила популярную в то время песенку "На воздушном
шаре, прямо на луну!"
Краска гнева залила гладко выбритое лицо Николаса, лишь самую малость
не добежав до седеющего петушьего гребня надо лбом. Он подошел к окну и
распахнул его. Негодяй крутил свою шарманку и ухмылялся. На секунду Николас
лишился дара речи, потом чувство юмора помогло ему отрешиться от своих
переживаний. Нахальство этого негодяя просто уморительно. Он тоже
ухмыльнулся и затворил окно. На месте шарманщика он ведь поступил бы точно
так же. Шельмец, видимо, понял, что на этот раз ему ничего не добиться, и,
сыграв еще "Чарли из Шампани", убрался прочь со своей шарманкой.
Но после этого маленького эпизода мысля Николаса изменили свое течение,
или, вернее, кровь немного быстрее побежала по жилам, так что ему стало
казаться, что вернуть Фании стоит даже на ее условиях. В пятницу ему
предстоит говорить на собрании пайщиков "Трамвайной ассоциации", а от этой
неженатой жизни голова у него такая тяжелая, что ничего толкового он сказать
не сможет.
Что такое, в конце концов, пятьсот фунтов в год, даже если закрепить их
за нею? Он сейчас же поедет к Джемсу и покончит с этим; а завтра, с
документом в кармане, сам махнет в Челтенхем и привезет ее домой. Он
подозвал кэб и приказал везти себя в Полтри. Путь от Ледброк-Гроув туда был
не ближний; лошадка торопливо трусила вперед, а он, сидя в экипаже, прямой,
щеголеватый, подскакивая на булыжной мостовой старого Лондона, придумывал,
как ответить на вопрос, который его брат Джемс наверняка задаст ему: "Для
чего это тебе понадобилось?" И он решил ответить просто: "А тебе какое
дело?" Всем известно, что Джемс - старая сплетница, лучше сразу его
одернуть.
Поэтому он слегка растерялся, услышав от Джемса:
- Я так и думал, что тебе придется на это пойти, - Фанни, говорят, бог
знает что о себе возомнила.
- Кто это говорит? - рявкнул Николас.
Джемс запустил пальцы в свои пышные бакенбарды.
- Да они там... Тимоти и сестры.
- Кто их просит кудахтать о том, чего они не знают? Джемс откашлялся.
- Право, не знаю, - сказал он. - Мне никогда ничего не рассказывают.
- Что? - огрызнулся Николас. - Да вы там часами только и делаете, что
треплете языком. Ну, мне недосуг. Составь мне этот документ, заверить можешь
ты и старик Бастард. И, пожалуйста, чтобы завтра к одиннадцати часам было
готово. Набери из моих акций Западной железной дороги на пятьсот в год.
Челтенхем - как раз подходящие акции; и он подумал: "Железные дороги -
не очень-то я в них верю; глядишь, скоро и еще что-нибудь выдумают".
Его поспешность несколько взволновала Джемса. Однако он не ударил в
грязь лицом, и Николас, получив свой документ, скрепленный подписями и
печатью, поспешил на дневной поезд в Челтенхем. Всю дорогу он готовился к
тому, чтобы в самом язвительном тоне выразить жене недовольство таким
обращением с его особой, но когда, прибыв на место, он увидел ее за чайным
столом в гостиной отеля, очень моложавую и посвежевшую, он решил повременить
с упреками и сказал только:
- Ну, Фанни, ты, я вижу, совсем молодцом.
А она ответила:
- Давно мы не виделись, милый Николас! Как наши детки?
- У меня голова побаливает, - сказал Николас. - Дети здоровы. Я привез
тебе вот это. - И он положил документ на стол. - Все в порядке, ты тут не
поймешь ни слова.
- Милый Николас, я не сомневаюсь, что ты сделал все, как нужно.
И пока она читала, озабоченно сдвинув брови, Николас поглядывал на нее
и думал: "Я и забыл, какая она красивая".
Весь вечер он был в отличном расположении духа и юного острил. Все это
слегка напоминало их медовый месяц, проведенный в Брайтоне.
Было уже около полуночи, когда он вдруг сказал, приподнявшись на локте:
- Скажи на милость, зачем ты это сделала?
- Ах, милый Николас, - ответил ее голос у самого его уха, - мне так
хотелось немножко отдохнуть!
- Отдохнуть? От чего тебе отдыхать, ты же не работаешь?
Она улыбнулась,
- А теперь, - сказала она, - я смогу устраивать себе такой отдых всякий
раз, как почувствую, что нуждаюсь в нем.
- Черта с два!
- И как хорошо, что мне теперь не нужно будет просить у тебя денег!
Ведь тебя это иногда раздражало.
И Николас подумал: "Ну вот, добилась своего. Уж эти женщины!" Опершись
на локоть, он смотрел на жену: она лежала на спине, и на губах у нее
мелькала легкая улыбка, словно она думала: "Милый Николас, умнейший человек
в Лондоне!"
Таким-то образом власть Николаса, как и других монархов, оказалась
ограничена Конституцией.
Перевод О. Холмской
Весной 1878 года миссис Септимус Смолл, известная в семье Форсайтов как
тетя Джули, возвращаясь однажды из церкви святого Варнавы, что в Бэйсуотере,
после утренней воскресной службы, свернула по привычке на дорожку, которая
вела в тогда еще мало разделанный Кенсингтонский сад. Его преподобие Томас
Скоулз на этот раз еще щедрее, чем всегда, рассыпал перлы остроумия, и тете
Джули захотелось размять ноги, каковое желание обычно возникало у нее после
его "изысканных" проповедей. В черной мантилье поверх лилового шелкового
платья она шла мелкими шажками - в том году носили очень узкие юбки - и
размышляла о дорогой Эстер и о том, как жаль, что у нее по утрам в
воскресенье всегда так ужасно разбаливается голова, ведь как ей полезно было
бы послушать эту проповедь!
Теперь, когда дорогая Энн стала так слаба, что уже не может ходить в
церковь, милочке Эстер, право, следовало бы собраться с силами хоть
настолько, чтобы не пропускать воскресных богослужений. Сегодня, например,
дорогой мистер Скоулз говорил такие назидательные вещи - насчет того, что
лилии полевые не заботятся о своих фигурах, и, однако, даже самые модные
дамы во всей славе своей не бывают пышнее одеты! Он, конечно, имел в виду
турнюры, и милочке Эстер приятно было бы это слышать, потому что не далее
как вчера, когда они говорили о модном изгибе фигуры, как раз пришла Эмили с
дорогим Джемсом, и Эмили сказала, что скоро опять начнут носить кринолины,
это вопрос времени, и она, Эмили, не намерена отставать от моды и сейчас же
заведет себе кринолин, как только они появятся. Дорогая Энн даже довольно
строго обошлась с ней, а Джемс сказал, что не видит, какая от них польза, от
этих кринолинов. Это верно, кринолины занимают так много места, а турнюры
нет, хотя они гораздо теплее. Но Эстер сказала, что и те и другие ужасно
неудобны, и она не понимает, для чего они нужны; а теперь вот и мистер
Скоулз говорит то же самое! Если он считает, что турнюры пагубны для души,
об этом непременно надо будет подумать, мистер Скоулз всегда говорит
что-нибудь такое, о чем после можно долго раздумывать. А уж как бы это было
полезно для Эстер! И Джули постояла минутку, глядя вдаль на зеленеющие
лужайки.
Что это? Смотри-ка! Там бегает маленькая белая собачка. Потерялась она,
что ли? То туда побежит, то сюда и опять обратно! Это, кажется, шпиц или,
как их еще называют, померанская собака, - совсем! новая порода. И, завидев
скамью, миссис Септимус подошла, нагнулась и, легким движением спины
поддернув кверху свой турнюр, чтобы он не помялся, села; ей хотелось
посмотреть, что все-таки будет с этой собачкой. Солнце, проглянув между двух
весенних облачков, благосклонно озарило ее лицо, все в пухлых складочках,
выпиравших сквозь тонкую сетку туго натянутой вуали. Ее глаза, серые, как у
всех Форсайтов, следили за собачкой тем более пристально, что после
таинственной пропажи бедного Томми (их кота)- Джули подозревала трубочиста -
у Тимоти больше не держали домашних животных и, кроме попугая Полли, ей не
на кого было излить свою нежность. Этот песик был трепаный и грязный, как
будто всю ночь провел на улице, но у него была такая милая острая мордочка!
А тут еще Джули показалось, что он на нее посматривает, и она тотчас ощутила
легкий трепет где-то внутри себя, под корсетом. И, словно почуяв это, песик
стал приближаться бочком, а потом сел на траву, как будто раздумывая, можно
ли ей довериться. Тетя Джули сморщила губы, пытаясь свистнуть. Этому
помешала вуаль; тогда она протянула к нему руку в перчатке.
- Иди сюда, песик, миленький!
Ее изголодавшемуся сердцу почудилось, что он хоть и не тронулся с
места, но вздохнул с облегчением, как будто радуясь, что его наконец
заметили. Все же он не подошел. Но кончик его пушистого хвоста задергался, и
тетя Джули снова сказала, вложив в голос еще большую ласковость:
- Бедненький, миленький, поди же сюда!
Песик подполз ближе, униженно извиваясь всем телом, но в двух шагах
остановился. Тетя Джули увидела, что на нем нет ошейника. Но какая славная у
него мордочка и какие глазки!
- Пом! - сказала она. - Милый маленький Пом! Песик так посмотрел на
нее, как будто согласен
был, чтоб она его любила, и трепет под ее корсетом усилился.
- Поди же сюда, мой хорошенький!
На самом деле он, конечно, не был хорошеньким - такой грязный! - но
ушки у него насторожились, и блестящие глазки искоса оглядели ее
необыкновенно умным взглядом. Потерялся, и где - в Лондоне! Совсем как в
этой грустной книжечке, которую написала миссис... да как же ее имя?.. Ведь
это она написала "Первую молитву Джессики"? Или нет? Ну вот, подумайте, все
забыла! Экая стала память! Песик вдруг сделал шаг вперед; изогнувшись, как
буква S, весь дрожа, он стоял теперь так близко, что его можно было тронуть
рукой, и обнюхивал затянутые в перчатку пальцы Джули. Тетя Джули издала
мурлыкающий звук. Гордость переполняла ее сердце: ведь из всех, к кому он
мог подойти, он выбрал только ее! Песик свесил язык набок и прерывисто дышал
в муках нерешимости. Бедняжечка! Все еще не знает, можно ли отдать себя во
власть новой хозяйки - то есть, конечно, она ни в коем случае не может взять
его домой, где всюду ковры, и дорогая Энн так заботится о чистоте и... и еще
Тимоти! Тимоти придет в ужас! А может быть, все-таки?.. Во всяком случае,
они не помешают, ей погладить его носик! И она тоже прерывисто задышала под
своей вуалью. Как все это волнует! И тут, неизвестно когда и как, ее пальцы
и нос песика пришли в соприкосновение. Хвост его застыл, все тело дрожало.
Тете Джули вдруг стало стыдно, что она кому-то внушает такой страх; и,
руководимая скорее инстинктом, чем знанием, ибо она никогда не имела дела с
собаками, она согнула палец и почесала его за ухом. Только бы у него не было
блох! И вдруг... песик взял да и прыгнул ей на колени! И сейчас же прилег и
поднял блестящие глазки к ее лицу. Бродячий пес! Ее парадное платье! Самое
лучшее, которое она надевала только по воскресеньям! Ну история! Песик
потянулся и лизнул ее в подбородок. Почти машинально тетя Джули встала. И
песик соскользнул наземь. Нет, право, это уж слишком, - он позволяет себе
такие вольности! Господи, а какой худой! Теперь вот вертится у ее ног. Что
сказал бы мистер Скоулз? Может быть, просто уйти, не смотреть на него?.. Она
пошла по направлению к дому - и песик пошел за ней, держась не дальше шести
дюймов от ее юбки. Тетя Джули представила себе, как она сейчас будет есть
ростбиф, йоркширский пудинг и сладкие пирожки, а он, вот он, этот песик,
смотрит на нее, словно говорит: "И мне немножко! И мне немножко!" Просто
невыносимо! Ее раздирали сомнения: крикнуть "пошел!" и погрозить ему
зонтиком? Или все-таки?.. Нет, нет, об этом нечего и думать! Собаки бывают
такими... Она слыхала! И, кроме того, ответственность! И блохи! Тимоти не
выносит блох! И, может быть, этот пес не умеет вести себя в комнатах! Нет,
никак нельзя! Песик вдруг поднял лапку. Тц, тц! До чего же выразительная
мордочка! Какая-то паническая отвага вдруг нахлынула на тетю Джули.
Решительно повернувшись к выходу из сада, она сказала слабым голосом:
- Ну, пойдем!
И песик пошел. Ужасно!
Когда она с опаской переходила через Бэйсуотер-Род, мимо во весь опор
промчалось два или три кэба - до чего же они неосторожно ездят! - а на самой
середине улицы одна из этих громоздких извозчичьих карет вздумала
поворачивать, и тете Джули пришлось пережидать, стоя на месте. И, как
водится, полисмена там не было. Нет, эта езда по улицам положительно выходит
из всяких границ. Только бы не встретиться с Тимоти, когда он будет
возвращаться с прогулки, и успеть бы поговорить со Смизер - расторопная
девушка! - чтобы она накормила этого песика и выкупала, пока никто его не
видел. Ну, а дальше что? Может быть, удалось бы подержать его на кухне, пока
хозяева не потребуют. Но как они могут его потребовать, если не знают, где
он? С кем бы посоветоваться? Может быть, Смизер знает какого-нибудь
полисмена, но будем надеяться, что нет: полисмены - опасное знакомство для
девушки, если она недурна собой, а у Смизер еще и румянец во всю щеку и
фигура даже чересчур пышная по ее годам. Тут тетя Джули вдруг обнаружила,
что уже подошла к дому, и вся задрожала с головы до ног. Вот и звонок - в ту
эпоху еще не водилось американских замков, - и уж пахнет обедом, и песик
тоже это учуял. Теперь или никогда! Тетя Джули нацелилась зонтиком в песика
и чуть слышно сказала: "Пошел!" Но песик только припал к земле. Ну вот, не
уходит, она не умеет его прогнать! И тетя Джули, снова ощутив прилив отваги,
позвонила. Ожидая, пока откроют, она почти наслаждалась собственной
дерзостью. Да, она совершает ужасный поступок - и пусть, ей все равно! Но
тут перед нею зазиял дверной проем, и сердце тети Джули медленно покатилось
вниз, вниз, прямехонько в ее высокие ботинки на пуговках.
- Смизер! Этот бедный песик пристал ко мне на улице. Этого со мной еще
никогда не бывало. Он, наверно, потерялся. Такой худой и грязный. Что нам
теперь с ним делать?
Песик явно стремился в дом, откуда исходил столь дивный запах, и
хвостик его трепетал.
- О-о! - радостно воскликнула Смизер: она ведь была молода! -
Бедняжечка! Сейчас я скажу кухарке, мэм, пусть, даст ему каких-нибудь
объедков!
При слове "объедки" глаза у песика загорелись.
- Хорошо, - сказала тетя Джули. - Но уж это на вашу ответственность,
Смизер. Поскорее уведите его вниз.
Она стояла, затаив дыхание, пока песик, ведомый Смизер и собственным
носом, бежал через маленькую прихожую и дальше вниз по ступенькам в кухню.
Легкий топоток его лап пробудил в тете Джули очень сложное чувство, какого
она, пожалуй, ни разу не испытывала со дня смерти Септимуса Смолла.
Она поднялась к себе в комнату, сняла вуаль и шляпку. Надо сейчас же
решить, что она им скажет. Так и не решив, она сошла вниз.
В гостиной, где только что обновили пампасовую траву в вазах, на диване
сидела Энн, опустив молитвенник на колени, - по воскресеньям она всегда
читала про себя утреннее богослужение. Подбородок у нее был широкий и губы
крепко сжаты, а в старческих серых глазах такое выражение, как будто ей
больно. Ну, понятно, заждалась завтрака, - теперь они все старались называть
это вторым завтраком, потому что, по словам Эмили, никто, сколько-нибудь
претендующий на светскость, уже не называет это обедом, даже по
воскресеньям. Эстер, сидя в своем уголке у камина, облизывала губы кончиком
языка: она любила пирожки с изюмом, а сегодня они будут в первый раз в этом
сезоне. Тетя Джули сказала:
- Мистер Скоулз замечательно говорил, превосходная проповедь! А потом я
еще прошлась в Кенсингтонском саду.
Какой-то внутренний голос предостерег ее - пока больше ничего говорить
не надо, - и они в молчании стали ждать гонга. У Тимоти только что завели
гонг: Эмили сказала, что иначе нельзя в порядочном доме.
И гонг грянул. Боже, как громко: бом, бом! Тимоти с ума сойдет. Смизер
должна поучиться! У дорогого Джемса на Парк-лейн дворецкий умеет так
звонить, что получается даже уютно.
В дверях столовой Смизер сказала ей на ухо: - Он все съел, мэм, до чего
голодный!
- Тсс!..
В холле послышались тяжелые шаги: Тимоти шел из кабинета. Он показался
в дверях, очень грузный в своем сюртуке, и лицо все в красных и коричневых
пятнах, - у него было такое слабое здоровье! - и сел на свой стул; он всегда
сидел спиной к окну, чтобы свет не бил в глаза.
Тимоти, конечно, не ходил в церковь - это слишком его утомляло, - но
всегда спрашивал, какой сегодня был сбор, и иногда добавлял, что не
понимает, на что им столько денег, - как будто мистер Скоулз что-нибудь
тратит зря! Недавно он заказал новые подушечки, и когда их разложили, тетя
Джули выразила надежду, что, может быть, дорогой Тимоти и Эстер теперь
придут в церковь. Но Тимоти буркнул сердито:
- Подушечки! Только спотыкаешься об них и портишь себе брюки!
Тетя Энн, которая уже не могла становиться на колени, снисходительно
улыбнулась.
- В церкви полагается иногда преклонять колени, дорогой мой.
Сейчас они уже все сидели за столом, перед блюдом с ростбифом, и Тимоти
говорил:
- Горчицу! И скажите кухарке, что картофель недостаточно подрумянен, -
слышите, Смизер?
Смизер, залившись краской, над его головой ответила:
- Да, сэр.
Неизбежность объяснений, тревога за песика и тяжесть йоркширского
пудинга породили в недрах тети Джули такое смятение, что у нее уже началась
боль под ложечкой.
- Я так хорошо прогулялась в Саду, - с трудом выговорила она. - После
церкви.
- Нечего тебе, там ходить одной: по нынешним временам нельзя знать, на
кого ты можешь там напороться.
Тетя Джули отпила глоток темного хереса. Сердце у нее так колотилось!
Тетя Эстер - она столько читала! - заметила, что где-то прочла, будто мистер
Гладстон тоже там иногда гуляет.
- Вот видишь! - сказал Тимоти.
Тетя Энн выразила мнение, что мистер Гладстон - человек высоких
принципов и не пристало им его судить.
- Судить его! - буркнул Тимоти. - Я бы его повесил!
- Грешно так говорить, дорогой мой, тем более в воскресенье.
- Чем лучше день, тем слаще труд, - проворчал Тимоти, и тетя Джули
задрожала: он сегодня, оказывается, еще и в дурном настроении! И вдруг
дыхание замерло у нее в груди. До ее ушей донеслось бойкое тявканье: как
будто белый песик позволял себе вольности с кухаркой. Взгляд ее обратился к
Смизер.
- Это что? - спросил Тимоти. - Собака?
- В девятом номере за углом есть собака, - пролепетала тетя Джули и,
увидев внезапно округлившиеся глаза Смизер, осознала всю глубину своего
криводушия. Как ужасно! Вот к чему приводит, когда с самого начала не
говоришь правды. Тявканье сменилось пронзительным визгом: как будто кухарка,
в свою очередь, позволила себе вольность.
- Это не за углом, - сказал Тимоти. - Это у нас внизу. Что это значит?
Все глаза обратились к Смизер. В наступившем гробовом молчании раздался
странный звук - скрипнул корсет на Смизер.
- Извините, мисс, это та собачка, что увязалась за миссис Смолл на
улице.
- А-а! - поспешно воскликнула тетя Джули. - Тот песик!
- Что-о? - сказал Тимоти. - Увязался за ней на улице?
- Он был такой худой! - прошелестел замирающий голос тети Джули.
- Смизер, - сказала тетя Энн, - передайте мне сухарики и скажите
кухарке, что я желаю ее видеть, когда она пообедает.
Пухлые складочки на лице тети Джули начали заливаться краской.
- Я принимаю на себя всю ответственность, - сказала она. - Этот песик
потерялся. Он был страшно голодный, и кухарка дала ему объедков.
- Какой-то бродячий пес! - сказал Тимоти. - Да он тут блох напустит!
- Ах нет, что ты! - пролепетала тетя Джули. - Это очень хороший,
породистый песик!
- Ты-то почем знаешь? Ты же собаку от половика не отличишь.
Краска на пухлых щеках тети Джули стала ярче.
- Это был с моей стороны христианский поступок, - сказала она, глядя в
упор на Тимоти. - Если 6 ты был сегодня в церкви, ты бы так не разговаривал!
В первый раз она открыто восстала против своего слабого здоровьем
братца. Результат превзошел ожидания. Тимоти поспешно доел свой пирожок.
- Только чтобы я его не видел, - пробормотал он.
- Поставьте вино и орехи на стол, Смизер, - сказала тетя Энн. - И
пойдите вниз, посмотрите, что там кухарка с ним делает.
После ее ухода воцарилось молчание. Все чувствовали, что Джули вела
себя непозволительно.
Тетя Энн поднесла к губам рюмку, в которой было на два глотка темного
хереса - подарок дорогого Джолиона, - он такой знаток вин! Тетя Эстер,
успевшая за время этих волнений прикончить второй пирожок с изюмом,
улыбалась. Тетя Джули не сводила глаз с Тимоти; она вкусила непокорности и
нашла ее сладкой.
Смизер вернулась.
- Что скажете, Смизер?
- Кухарка его моет.
- Это еще зачем? - сказал Тимоти.
- Он был грязный, - пояснила тетя Джули.
- Вот видишь!
Раздался голос тети Энн, произносившей молитву. Когда она кончила, все
три сестры встали.
- Мы покидаем тебя, дорогой. Пей себе спокойно свой херес. Смизер! Мою
шаль, пожалуйста.
Наверху в гостиной они некоторое время сидели молча. Тетя Джули
старалась утишить свои расходившиеся нервы. Тетя Эстер старалась делать вид,
что ничего не произошло. Тетя Энн, сидевшая очень прямо, старалась подавить
бунт строгим взглядом и плотным сжатием своих тонких, бескровных губ. Не о
себе она думала, а о нерушимом порядке вещей, который неожиданно оказался
под угрозой.
Тетя Джули вдруг выпалила:
- Он сам подошел ко мме, Энн.
- Не будучи знако... Без твоего приглашения?
- Я заговорила с ним, потому что он потерялся.
- Надо было подумать, прежде чем заговаривать. Собаки очень назойливы.
Лицо тети Джули взбунтовалось.
- Ну и прекрасно, я очень рада, - сказала она, - и больше не о чем
говорить. Столько шуму из-за пустяков!
У тети Энн стал огорченный вид. Прошло еще порядочно времени. Тетя
Джули начала играть в солитер, но она играла рассеянно, и на доске
происходили невероятные вещи.
Тетя Энн сидела выпрямившись, с закрытыми главами; а тетя Эстер,
подождав, не откроются ли они опять, достала из-под подушки взятую в
библиотеке книжку и, спрятав ее за каминным экраном, принялась читать - это
был второй том, и Эстер не добралась еще до раскрытия "Тайны леди Одли";