Страница:
очертя голову вступит в войну, никаких дивидендов вообще не будет. Война, а?
Все существо человека, в течение шестидесяти лет принимавшего мирное
состояние Англии как нечто непреложное, восставало против такой ужасающей
перспективы. По какому праву русские - да если на то пошло, и французы -
рассчитывают, что Англия будет таскать для них каштаны из огня? Ну, а немцы?
Кайзер у них фанфарон, только и знает, что бряцать саблей да бахвалиться, но
все-таки их легче понять, чем русских или французов. Что касается Австрии,
смешно и подумать, что с ней можно воевать.
- Альберт обратился за помощью к великим державам, - сказал кто-то.
Альберт! Это бельгийский король. Так он, значит, обратился за помощью?
Бельгия! А разве ей не даны гарантии нейтралитета, так же, как Швейцарии? Не
сделают же немцы такую глупость... Мы живем в цивилизованную эпоху -
договоры и все такое... Сомс поднялся. Что толку слушать этих джингоистов.
Надо пойти позавтракать.
Но есть ему совсем не хотелось - очень было жарко. Может, и на события
в Европе повлияла жара? А что, очень просто. Посадить этих императоров и
генералов на лед, они бы живо притихли. Он допивал стакан ячменного отвара,
когда официант сказал члену клуба, сидевшему за соседним столиком:
- Так я слышал, сэр.
- Боже милостивый! - охнул тот, вскакивая с места.
Сомс забыл о приличиях.
- Что вы слышали?
- Немцы вторглись в Бельгию, сэр.
Сомс поставил стакан на столик.
- Кто это вам сказал?
- Передали по телеграфу, сэр.
Сомс издал горлом звук такой низкий, что, казалось, он возник где-то в
глубине его штиблет. Нужно подумать. Но думать здесь, в клубе, нет никакой
возможности.
- Дайте счет, - сказал он.
Уплатив по счету, он, наперекор клубным правилам и долголетней
привычке, добавил шиллинг на чай: у него было смутное чувство, что он чем-то
особенно обязан этому лакею. И тут ему захотелось домой; он доехал до
вокзала на такси, а в поезде всю дорогу то читал вечернюю газету, то
невидящим взглядом смотрел в окно.
Дома он ничего не сказал - никому ничего не сказал о том, что узнал в
клубе, - его целиком поглотил неслышный и мучительный процесс внутреннего
приспособления. Сейчас этот Грей {Эдвард Грей - министр иностранных дел в
1905-1916 гг.} - серьезный человек, самый из них порядочный, - должно быть,
уже начал свою речь в палате общин. Что он им там говорит? И как они
принимают его слова? Усевшись в свою лодку, Сомс прислушивался к воркованью
лесных горлиц в зеленом покое безоблачного дня. Ему хотелось побыть одному.
Англия! Говорят, английский флот в боевой готовности.
Дальше этого его мысль отказывалась проникать. Близость воды почему-то
успокаивала его, словно река могла донести его веру в английский флот до
самого моря, туда, где качался на волнах этот флот-гордость и защита Англии.
Он свесил руку за борт, и зеленоватая вода побежала у него между пальцами.
Смотри-ка! Вон зимородок - ярко-синяя вспышка в тростниках. Сомс что-то
давно его не видел. Не хотел бы он быть на месте этого Грея. Говорят, он
любит птиц и рыбную ловлю. Что он им там говорит под сенью Большого Бена? Он
всегда был джентльменом, что же ему и смазать, как не то, что Англия сдержит
свое слово? И опять из горла у Сомса вырвался звук, возникший, казалось, в
самых подошвах. Под этим, в сущности, как будто и нельзя не подписаться. А
дальше что? Все эти мирные луга, все семьи по всей стране, курс ценных бумаг
- все пойдет прахом! А старому дяде Тимоти девяносто четыре года. Нужно
распорядиться, чтобы они там помалкивали. К счастью, после смерти тети Эстер
в доме совсем не бывало газет; а когда Тимоти в 1910 году прочел про палату
лордов {В 1910 году было ограничено право палаты лордов налагать вето на
законопроекты, принятые палатой общин.}, он так расстроился, что и "Таймс"
перестал выписывать. "А мои картины!" - подумал Сомс. Да, и гувернантка у
Флер - немка: по-французски Флер с раннего детства говорила с матерью.
Скорее всего, Аннет захочет ее уволить. И куда ей тогда деваться? Если будет
война, никто не захочет взять в дом немку. Пролетела стрекоза. Сомс
проследил за ней взглядом, чувствуя глубоко в душе обиду и боль. Такое
замечательное лето - теплое, ясное, так нет же, чем бы радоваться, заварили
во всем мире эту чертову кашу. Ведь это... это может бог знает до чего
дойти! Он встал в лодке и, работая шестом, медленно переправился на другой
берег. Стала видна церковь. Сам он никогда не ходил в церковь, но полагал,
что люди что-то в этом находят. А вот теперь начнут по всей Европе палить
друг в друга из пушек. Что скажут тогда священники? А вероятно, ничего не
скажут, чудной они народ. Семь часов! В палате, должно быть, все уже
кончилось. И он стал медленно переправляться обратно. Его обволакивали
запахи - пахло цветущими липами и таволгой, шиповником и жимолостью, да и
травой, отдающей дневную жару. Не хотелось уходить от воды, но сырость,
сырость!
Матери тех юношей, что там, в Европе, уходят на войну... совсем
мальчишки, новобранцы - в России и в Австрии, в Германии и во Франции... и
ничего-то они в этом не понимают, и на все им наплевать. Ну и дела! А здесь,
конечно, многие пойдут добровольцами, если... если... Только трудно себе
представить, какую пользу может принести Англия, кроме как на море.
Он вылез из лодки и медленно пошел мимо дома к воротам. Жара спала,
свет померк, проглянули звезды, воздух попахивал пылью. Сомс стоял у ворот,
точно пеликан, который ждет сам не зная чего. Со стороны Рэдинга застрекотал
мотоцикл. Сидевший за рулем мужчина в пыльном комбинезоне крикнул Сомсу:
"Парламент! Вступаем в войну!" - и прострекотал дальше. Сомс вытянул вперед
руку жестом слепого.
Вступаем в войну? Он с утра почти ничего не ел, светили звезды, и
воображение его, которое он обычно держал в узде, заработало рывками, на
ощупь. Рваные, беспорядочные видения войны неслись одно за другим перед его
внутренним взором, как дикие гуси над пустыней, над морем, из тьмы в другую
тьму - сознание профана, и к тому же профана, мыслившего категориями мира
всю свою жизнь, долгую жизнь. Надо же, чтобы такое случилось с человеком в
шестьдесят лет! Могли бы подождать, пока он станет такой, как Тимоти.
Тревога снедала его. Говорят, Китченер вернулся из Египта. И то хорошо.
Физиономия у него свирепая, глаза глядят куда-то мимо тебя, как у льва в
Зоологическом саду; но выпутаться он всегда умел. И вдруг Сомсу вспомнилось,
что он перечувствовал во время "черной недели", в бурскую войну, -
пустяковая была заварушка по сравнению с нынешней. Да, и есть еще старик
Роберте - ну, тот, наверно, уже слишком стар.
"Но как знать, - подумал он, - может, нам еще и не придется воевать на
суше. Да и немцы, может, еще одумаются, когда узнают, что Англия решила
воевать. И есть Россия - у нее людей больше, чем у всех остальных, вместе
взятых. Паровой каток - так ее называют, только хватит ли пару? Япония-то ее
победила,
Ну что ж, - и при этой мысли он испытал престранное чувство:
одновременно гордость и скорбь. - Если уж мы начнем, так будем держаться до
конца". Интуитивная уверенность в этом наполнила его и страхом и глубоким
удовлетворением. Надо полагать, сейчас повсюду распевают "Правь, Британия!".
А что будет дальше, об этом никто не думает, не любят люди шевелить мозгами!
Звезды горели теперь в иссиня-черном небе. По всей Европе передвигаются
солдаты и орудия, по всем морям несутся корабли. И эта тишина - только
затишье перед бурей. Ненадолго она. Так и есть: вон уже поют где-то на
дороге, наверно, пьяные. Напев, слова - все незнакомое, пошлая какая-то
песенка:
Долог путь до Типперэри,
Долог путь домой...
Прощай, Пикадилли, будь здоров, Лестер-сквер,
Долог, долог путь до Типперэри,
Но сердцем я навеки там.
При чем это здесь, скажите на милость? А теперь кричат ура. Услышали
великую новость на каком-нибудь празднике - простонародье! Впрочем...
сегодня и это - Англия, Англия! Ну что ж, время позднее, надо идти домой.
Молчание - как гнет решения, принятого скорее вслепую, чем сознательно,
- давило Сомса весь тот вечер и на следующий день. Он прочел речь "этого
Грея" и вместе со всей страной стал ждать того, что, как он чувствовал, не
может последовать: ответа на ультиматум. Немцы отведали крови - из Бельгии
они ни за что не уйдут.
Во второй половине дня, не в силах дольше выносить ни собственную
мрачность, ни нервозное состояние Анкет, он пешком дошел до станции и уехал
в город. На улицах было полно; народу, казалось, все прибывало. В клубе
Знатоков он кое-как проглотил необычно поздний обед, застревавший в горле, и
спустился вниз. Из своего кресла в амбразуре окна он смотрел на
Сент-Джемс-стрит и на толпу, стремившуюся мимо к жизненному центру страны.
Срок ультиматума, так ему сказали, истекает в одиннадцать часов. Эта тихая
комната, для которой в течение целого столетия без войн подбирали мебель,
обои и картины, равняясь на людей с хорошим вкусом, воплощала собою жизнь,
какой он знал ее, жизнь Англии при Виктории и Эдуарде. Бурская война, а тем
более другие мелкие войны в Ашанти {Бывшая английская колония в Западной
Африке.}, Афганистане, Судане, заморские экспедиции, дело профессиональных
солдат - не нарушали душевного покоя "знатоков". Они продолжали жить
по-прежнему, принимая эти события как досадную необходимость либо как
аппетитные капли к утреннему завтраку. Но то огромное, что надвигалось
теперь... да что говорить, судя по сегодняшним газетам, оно даже
политических противников примирило. И Сомсу вспомнились стишки Льюиса
Кэррола:
Откуда ворон ни возьмись -
Большой, чернее вара.
Бойцы от страха затряслись
И вмиг забыли свару.
Ему не сиделось на месте, он вышел в холл. "Знатоки", сколько их было в
клубе, собрались у телеграфного аппарата - пять-шесть человек, все
незнакомые Сомсу. Он стал поодаль. Кто-то заговорил с ним. Сомса, всегда
сторонившегося своих ближних, а в минуты душевного волнения и подавно,
пробрала дрожь. Не может он оставаться здесь и слушать эту болтовню. Ответив
как можно короче, о" взял на вешалке свою шляпу и вышел. В толпе он будет
один. И вместе со всеми он двинулся по Пэл-Мэл. Толпа - молчаливая, но
взвинченная - делалась все гуще. По Кокспер-стрит Сомса медленно вынесло на
Уайтхолл, но у начала Даунинг-стрит толпа сгустилась в сплошную массу и
застыла. Осталось десять минут! Застрахованный природой и воспитанием от
всякой стадности, Сомс все же заразился общим волнением. То, что он ощущал
вокруг себя, было не просто стадное чувство, нет, это было что-то,
составленное из глубоко личных чувств множества отдельных людей, что-то
такое, для чего шум был только внешним проявлением. А шума было достаточно -
сплошной гул, временами прорывавшийся резкими выкриками, но этот шум,
казалось, не имел отношения к лицам людей, не вязался с ними так же, как не
вязался со звездами, выжидательно мерцавшими над головой. Мужчины, женщины,
всевозможного вида и звания, яблоку негде упасть, и он зажат среди них и...
ничего, как будто так и надо. Все гражданская публика, мирный народ - ни
одного солдата или матроса. Вот запели "Боже, храни короля". У Сомса тоже
зашевелились губы; он не слышал себя и этим утешался. Он обратил взгляд к
Большому Бену. Стрелки на освещенных часах, между ним и звездами, ползли с
неимоверной медлительностью. Еще две минуты, а потом "оно" начнется. И во
что оно выльется? Даже вообразить невозможно. Скверное дело, безумие
какое-то... впутаешься в него, так потом и не выпутаешься, надо будет
держаться... держаться до конца! Теперь эти лица, белые при свете фонарей,
были повернуты в одну сторону, из открытых ртов по-прежнему несся гимн, а
потом - бумм!!! Часы пробили, и покатилось "ура". Нашли чему радоваться!
"Урра-а!" Значит, началось.
Сомс пошел прочь. Неужели он тоже кричал "ура"? Он и сам не знал. Ему
было немного стыдно. Разве не мог он дождаться этого у себя на реке,
непременно ему понадобилось затесаться в эту толпу, точно он мальчишка,
какой-нибудь клерк или продавец. Хорошо, что никто не узнает, где он был.
Как будто ему можно волноваться; как будто ему в его возрасте можно выходить
из равновесия. Шестьдесят лет! Хорошо, что у него нет сына. Три племянника,
хватит и этого. Вэл, правда, в Южной Африке, и нога у него не в порядке; но
второй сын Уинифрид, Бенедикт, - сколько ему сейчас, тридцать? И у Сисили
сын, только что поступил в Кембридж. Вся эта молодежь! Помчатся теперь
очертя голову под пули! Скверное дело, одна грусть. А все почему? Да, вот
именно, почему?
Он шел и шел, словно в забытьи, и очутился перед отелем Риц. Тут все
перемешалось. Официанты высыпали на тротуар. Уличные женщины оживленно
переговаривались между собой или заговаривали с полисменами, словно сбросив
с себя свою профессию. По Беркли-сквер и сравнительно тихим улицам Сомс
добрался до дома Уинифрид. Она дожидалась его, одетая в строгое черное
платье, - она все еще носила траур по Монтегью Дарти, что Сомс считал
совершенно излишним. Ему-то в качестве доверенного лица пришлось узнать
подлинную историю этой французской лестницы, хотя бы для того, чтобы утаить
ее от остального мира.
- Говорят, война объявлена, Сомс. Такое облегчение!
- Хорошенькое облегчение!
- Ну, ты меня понимаешь. Мало ли что могли натворить эти радикалы!
- Война обойдется нам в сотни и сотни миллионов. Неизвестно, когда она
кончится. Немцы не шутка.
- Что ты, Сомс, когда против них Россия и мы? Да и Франция, говорят,
сейчас очень сильна.
- Сказать можно что угодно, - проворчал Сомс.
- Но ты ведь доволен?
- Доволен, что мы не подвели, это да. Но тут всем достанется. Где твой
Бенедикт?
Уинифрид быстро подняла голову.
- О, - сказала она. - Но ведь он даже не записывался в армию.
- Значит, запишется, - мрачно произнес Сомс. - Ты правда думаешь, что
это так серьезно?
- Серьезнее некуда. Попомни мои слова.
Несколько минут Уинифрид молчала; на лице ее, обычно светски
непроницаемом, появилось такое выражение, будто кто-то приподнял над ним
шторку. Она сказала едва слышно:
- Счастье, что у Вэла больная нога. Сомс, неужели ты думаешь, что они
вторгнутся сюда?
- Только если совсем потеряют голову. Все зависит от флота. Говорят,
есть там один дельный, по фамилии Джеллико {Джон Джеллико (1859-1935) -
английский адмирал.}, а, впрочем, кто его знает. Тут еще эти цеппелины...
Отдам Флер в какую-нибудь школу на западе.
- Запасать провизию нужно?
- Если все начнут запасать, будут перебои, а это не годится. Чем меньше
суеты, тем лучше. Я завтра уеду к себе первым поездом. А сейчас пойду спать.
Покойной ночи.
И он поцеловал сестру в лоб, мельком взглянув на ее лицо, над которым
все еще не задернули шторку.
Он хорошо выспался и еще до полудня вернулся домой. Радость Флер,
выбежавшей встречать его, и солнечный покой реки пролили бальзам на его
сердце, так что он не без аппетита позавтракал. После завтрака к нему на
веранду пришел старший садовник.
- Выставку цветов отложили, сэр. Сегодня не откроют. А немцы, похоже,
зарвались, сэр, как вы полагаете?
- Не знаю, - сказал Сомс. Все, казалось, воспринимали войну, как
веселый пикник, и это раздражало его.
- И лорд Китченер, на счастье, здесь, - сказал садовник. - Уж он-то им
покажет!
- Война может продлиться и год и больше, - сказал Сомс. - Так что не
тратьте зря деньги, понятно?
Садовник удивился.
- А я думал...
- Думайте, что хотите, но никаких лишних трат, и готовьтесь сеять
овощи. Ясно?
- Ясно, сэр. Так вы думаете, это дело серьезное, сэр?
- Да, - сказал Сомс.
- Слушаю, сэр.
Садовник удалился. И у этого ветер в голове! В том-то и беда: сердце у
людей доброе, а вот голова не работает. У немцев, говорят, головы большие,
круглые, а затылок срезан. Да, помнится, так оно и есть. Он вошел в дом и
взял "Таймс". Читать газеты - больше как будто ничего и не оставалось. Вошла
Аннет с румянцем на щеках и клубком шерсти в руке.
- Ну, - сказал он, выглядывая из-за газеты, - теперь ты довольна?
Она подошла ближе.
- Брось газету, Сомс, дай я тебя поцелую.
- Это по какому же случаю?
Аннет отбросила газету в сторону и села к нему на колени. Потом
положила руки ему на плечи, наклонилась и поцеловала его.
- Потому что вы не покинули мою родину в беде. Я горжусь Англией.
- В первый раз слышу, - сказал Сомс. Она была не легонькая, от нее
пахло вербеной. - Не знаю, право, - добавил он, - какую пользу мы можем
принести. Разве что на море.
- О, но это все, что нужно. Теперь мы не приперты к стене, мы опираемся
на вас.
- Ты-то безусловно, - сказал Сомс, нисколько, впрочем, не огорчаясь
этим обстоятельством.
Аннет встала. Вид у нее был преображенный.
- Теперь мы разобьем этих ужасных немцев. Сомс, нужно расстаться с
фрейлейн. Нельзя больше ее держать.
- Я этого ждал. Но почему? Она-то чем виновата?
- Оставить в доме немку? Нет!
- Да почему? Какой от нее вред? А если ты ее уволишь, что ей делать?
- Что угодно, лишь бы не в моем" доме. Почем мы знаем, может, она
шпионка.
- Чушь!
- Ах, вы, англичане, так туго соображаете, всегда спохватываетесь
слишком поздно.
- Не вижу проку в истериках, - буркнул Сомс.
- О нас будут говорить по всей округе.
- Пусть говорят.
- Non! Я уже сказала ей, чтобы собиралась. А Флер после каникул отдадим
в закрытую школу. Не возражай, Сомс, я не оставлю в своем доме немку. "A la
guerre comme a la guerre".
Сомс проворчал что-то очень неодобрительное. Ну, закусила удила!
Чувство справедливости в нем" было глубоко оскорблено, однако рассудок
подсказывал, что если спорить с Аннет, положение станет невыносимым.
- Тогда пришли ее ко мне, - сказал он.
- Только не вздумай с ней нежничать, - сказала Аннет и ушла.
"Нежничать"! Это слово возмутило его. "Нежничать"! Он все еще
возмущался, когда до его сознания дошло, что гувернантка стоит перед ним.
Это была молодая женщина высокого роста, румяная, с немного
выступающими скулами и честными серыми глазами, и стояла она молча, сцепив
опущенные руки.
- Скверная получилась история, фрейлейн.
- Да, мистер Форсайт. Madame говорит, что я должна уехать.
Сомс кивнул.
- Французы очень эмоциональны. У вас есть какие-нибудь планы?
Гувернантка покачала головой. Сомс прочел в этом движении полную
безнадежность.
- Какие у меня могут быть планы? Никто не захочет меня держать. Мне
нужно было уехать в Германию неделю назад. А теперь меня выпустят?
- Почему бы нет? Мы ведь здесь не на побережье. Поезжайте в Лондон,
поговорите с кем следует. Я дам вам письмо, подтвержу, что вы отсюда не
выезжали.
- Благодарю вас, мистер Форсайт. Вы очень добры.
- Я-то не хочу, чтобы вы уезжали, - сказал Сомс. - Все это глупости; но
тут я бессилен. - И, заметив, что на скулах у нее блестят две большие слезы,
он поспешил добавить: - Флер будет скучать без вас. Деньги у вас есть?
- Очень мало. Я все время отсылала мое жалованье старикам родителям.
Вот оно! Старики родители, Малые дети, больные, и все прочее. Жестоко
это! И он же сам толкает человека в пропасть! А внешность у нее приятная.
Ничего ей не поставишь в упрек, кроме войны!
- На вашем месте, - сказал он медленно, - я бы не стал терять времени.
Поезжайте сейчас же, пока они еще только осматриваются. А потом начнется
такая истерика... Погодите, я дам вам денег.
Он подошел к старинному ореховому бюро, которое купил по случаю в
Рэдинге, - прекрасная вещь, с потайным ящичком, и продали за бесценок.
Сколько же ей дать? Все так неопределенно... Она стояла совсем тихо, но он
чувствовал, что слезы бегут у нее по щекам.
- Ну их к черту, - сказал он вполголоса. - Я дам вам жалованье за три
месяца и пятнадцать фунтов наличными на дорогу. Если вас не выпустят, дайте
мне знать, когда все истратите.
Гувернантка подняла сцепленные руки.
- Я не хочу брать у вас деньги, мистер Форсайт.
- Глупости. Возьмете все, что я вам даю. Я этого не хотел. По-моему,
вам нужно было у нас остаться. При чем здесь женщины?
Он достал из потайного ящичка нужное количество банкнот и вернулся на
середину комнаты.
- Я вас отправлю на станцию. Поезжайте и сегодня же обратитесь куда
следует. Пока вы собираетесь, я напишу письмо.
Гувернантка наклонилась и поцеловала ему руку. Такое с ним случалось
впервые, и нельзя сказать, чтобы это ему понравилось.
- Ну что вы, что вы, - сказал он и, присев к бюро, написал:
"Сэр!
Подательница сего, фрейлейн Шульц, последние полтора года была
гувернанткой моей дочери. Могу засвидетельствовать ее хорошее поведение и
недюжинные знания. Все это время она прожила в моем доме в Мейплдерхеме,
если не считать двух отпусков, проведенных, насколько мне известно, в
Уэльсе. Фрейлейн Шульц желает возвратиться в Германию, и Вы, я надеюсь, ей в
этом! посодействуете.
Прилагаю свою карточку и остаюсь
уважающий Вас
Сомс Форсайт".
Потом он вызвал по телефону такси - завести собственный автомобиль он
упорно отказывался: бешеные какие-то махины и вечно ломаются.
Когда такси подъехало к дому, Сомс вышел в холл. Флер с подружкой
убежали в лес; Аннет в саду, и скорее всего там останется; нельзя же
допустить, чтобы этой молодой женщине даже некому было пожать руку на
прощание.
Сперва по лестнице снесли глянцевитый заграничный чемодан, потом
саквояж и небольшой тючок в ремнях с заткнутым за них зонтиком. Последней
спустилась гувернантка. Глаза у нее были заплаканные. Внезапно все это
показалось Сомсу вопиющим варварством. Оказаться вот так выброшенной на
улицу только потому, что этот чертов кайзер и его бандиты-генералы посходили
с ума! Не по-английски это.
- Вот письмо. Советую пока пожить в гостинице у вокзала Виктории. Ну,
прощайте. Мне очень жаль, но, пока длится война, вам будет лучше дома.
Он пожал ее руку в перчатке и, заметив, что собственная его рука опять
в опасности, поспешно ее отдернул.
- Поцелуйте от меня Флер, сэр.
- Непременно. Она будет жалеть, что не проводила вас. Ну, прощайте! -
От страха, как бы ома снова не расплакалась или не стала его благодарить, он
поспешно добавил: - Вам будет приятно прокатиться.
Сам он в этом сомневался. Воображение уже рисовало ему, как она всю
дорогу обливает платок слезами.
Багаж был уже в машине, гувернантка тоже. Мотор гудел и фыркал. Стоя в
дверях, Сомс поднял руку и помахал заплаканной девушке.
Нижняя губа у нее дрожала, лицо было испуганное. Он криво улыбнулся ей
и вошел в дом. Нужно же такому случиться!
Слухи! Никогда бы Сомс не поверил, что на свете столько дураков. Слухи
о морских сражениях, слухи о шпионах, слухи о русских. Взять хотя бы его
разговор с деревенской учительницей, которую он встретил перед зданием
школы.
- Вы слышали, какие страшные новости, мистер Форсайт?
У Сомса волосы встали дыбом под шляпой.
- Нет, а что такое?
- Было ужасающее сражение на море. Мы потеряли шесть линейных кораблей.
Какой ужас, правда?
У Сомса сжались в кулаки руки, засунутые в карманы.
- Кто это вам сказал?
- Да вся деревня говорит. Шесть кораблей - правда, ужасно?
- А сколько потеряли немцы?
- Двенадцать.
Сомс чуть не подскочил на месте.
- Двенадцать? Но ведь это значит, что война окончена. Что вы толкуете
про страшные новости... да лучшего и желать нельзя.
- О, но шесть наших кораблей - это ужасно!
- Война вообще ужасна, - сказал Сомс, - но если это правда...
Он круто повернулся и зашагал на почту. Разумеется, это оказалось
неправдой. Все оказывалось неправдой. Даже его личные подозрения. Взять хотя
бы тех двух широкоплечих мужчин в соломенных шляпах, которых он встретил на
проселочной дороге, - на ходу они ставили ноги носками врозь, так ни один
англичанин не ходит. Он готов был головой ручаться, что это немцы, и не
просто немцы, а шпионы, тем более что в тот же день у него испортился
телефон. И, конечно, оказалось, что они американцы, проводящие отпуск в
Пэнгборне, а провода повредило грозой. Но что прикажете думать, когда газеты
полны историй о шпионах и даже молнии, судя по всему, состоят на службе в
германской разведке. А уж что касается зеркал в дневное время и спичек по
ночам, то они все, безусловно, связаны с немецким флотом в Кильском канале,
или где он там стоит.
Время от времени Сомс изрекал: "Вздор! Размягчение мозгов!" А в
следующую минуту сам чувствовал, что у него размягчились мозги. Ну откуда,
например, могли взяться двести тысяч русских, которых все видели в поездах
во всех концах страны? Оказалось, что это были яйца, и к тому же, наверно,
тухлые; но как было не поверить, особенно когда поверить так хотелось! А
власти не считают нужным вас осведомлять - молчат, как воды в рот набрали!
Разве можно так обращаться с англичанином? Он от этого только начнет
воображать бог знает что. А потом - битва под Монсом. Не могут даже
рассказать вразумительно про армию - только и пишут, какие наши солдаты
герои и как они убили несметное количество немцев, а теперь отступают, чтобы
получше их добить. Больше никаких новостей, в сущности, и не печатали, а
потом вдруг оказалось, что немцы вот-вот возьмут Париж и французское
правительство упаковало пожитки и отбыло в Бордо. И заняться-то нечем -
только читать газеты да слушать, как стучит спицами Аннет. А потом пришли
вести о битве на Марне, и Сомс перевел дух.
Он вздохнул свободно, как будто до этого ему много недель ни разу не
Все существо человека, в течение шестидесяти лет принимавшего мирное
состояние Англии как нечто непреложное, восставало против такой ужасающей
перспективы. По какому праву русские - да если на то пошло, и французы -
рассчитывают, что Англия будет таскать для них каштаны из огня? Ну, а немцы?
Кайзер у них фанфарон, только и знает, что бряцать саблей да бахвалиться, но
все-таки их легче понять, чем русских или французов. Что касается Австрии,
смешно и подумать, что с ней можно воевать.
- Альберт обратился за помощью к великим державам, - сказал кто-то.
Альберт! Это бельгийский король. Так он, значит, обратился за помощью?
Бельгия! А разве ей не даны гарантии нейтралитета, так же, как Швейцарии? Не
сделают же немцы такую глупость... Мы живем в цивилизованную эпоху -
договоры и все такое... Сомс поднялся. Что толку слушать этих джингоистов.
Надо пойти позавтракать.
Но есть ему совсем не хотелось - очень было жарко. Может, и на события
в Европе повлияла жара? А что, очень просто. Посадить этих императоров и
генералов на лед, они бы живо притихли. Он допивал стакан ячменного отвара,
когда официант сказал члену клуба, сидевшему за соседним столиком:
- Так я слышал, сэр.
- Боже милостивый! - охнул тот, вскакивая с места.
Сомс забыл о приличиях.
- Что вы слышали?
- Немцы вторглись в Бельгию, сэр.
Сомс поставил стакан на столик.
- Кто это вам сказал?
- Передали по телеграфу, сэр.
Сомс издал горлом звук такой низкий, что, казалось, он возник где-то в
глубине его штиблет. Нужно подумать. Но думать здесь, в клубе, нет никакой
возможности.
- Дайте счет, - сказал он.
Уплатив по счету, он, наперекор клубным правилам и долголетней
привычке, добавил шиллинг на чай: у него было смутное чувство, что он чем-то
особенно обязан этому лакею. И тут ему захотелось домой; он доехал до
вокзала на такси, а в поезде всю дорогу то читал вечернюю газету, то
невидящим взглядом смотрел в окно.
Дома он ничего не сказал - никому ничего не сказал о том, что узнал в
клубе, - его целиком поглотил неслышный и мучительный процесс внутреннего
приспособления. Сейчас этот Грей {Эдвард Грей - министр иностранных дел в
1905-1916 гг.} - серьезный человек, самый из них порядочный, - должно быть,
уже начал свою речь в палате общин. Что он им там говорит? И как они
принимают его слова? Усевшись в свою лодку, Сомс прислушивался к воркованью
лесных горлиц в зеленом покое безоблачного дня. Ему хотелось побыть одному.
Англия! Говорят, английский флот в боевой готовности.
Дальше этого его мысль отказывалась проникать. Близость воды почему-то
успокаивала его, словно река могла донести его веру в английский флот до
самого моря, туда, где качался на волнах этот флот-гордость и защита Англии.
Он свесил руку за борт, и зеленоватая вода побежала у него между пальцами.
Смотри-ка! Вон зимородок - ярко-синяя вспышка в тростниках. Сомс что-то
давно его не видел. Не хотел бы он быть на месте этого Грея. Говорят, он
любит птиц и рыбную ловлю. Что он им там говорит под сенью Большого Бена? Он
всегда был джентльменом, что же ему и смазать, как не то, что Англия сдержит
свое слово? И опять из горла у Сомса вырвался звук, возникший, казалось, в
самых подошвах. Под этим, в сущности, как будто и нельзя не подписаться. А
дальше что? Все эти мирные луга, все семьи по всей стране, курс ценных бумаг
- все пойдет прахом! А старому дяде Тимоти девяносто четыре года. Нужно
распорядиться, чтобы они там помалкивали. К счастью, после смерти тети Эстер
в доме совсем не бывало газет; а когда Тимоти в 1910 году прочел про палату
лордов {В 1910 году было ограничено право палаты лордов налагать вето на
законопроекты, принятые палатой общин.}, он так расстроился, что и "Таймс"
перестал выписывать. "А мои картины!" - подумал Сомс. Да, и гувернантка у
Флер - немка: по-французски Флер с раннего детства говорила с матерью.
Скорее всего, Аннет захочет ее уволить. И куда ей тогда деваться? Если будет
война, никто не захочет взять в дом немку. Пролетела стрекоза. Сомс
проследил за ней взглядом, чувствуя глубоко в душе обиду и боль. Такое
замечательное лето - теплое, ясное, так нет же, чем бы радоваться, заварили
во всем мире эту чертову кашу. Ведь это... это может бог знает до чего
дойти! Он встал в лодке и, работая шестом, медленно переправился на другой
берег. Стала видна церковь. Сам он никогда не ходил в церковь, но полагал,
что люди что-то в этом находят. А вот теперь начнут по всей Европе палить
друг в друга из пушек. Что скажут тогда священники? А вероятно, ничего не
скажут, чудной они народ. Семь часов! В палате, должно быть, все уже
кончилось. И он стал медленно переправляться обратно. Его обволакивали
запахи - пахло цветущими липами и таволгой, шиповником и жимолостью, да и
травой, отдающей дневную жару. Не хотелось уходить от воды, но сырость,
сырость!
Матери тех юношей, что там, в Европе, уходят на войну... совсем
мальчишки, новобранцы - в России и в Австрии, в Германии и во Франции... и
ничего-то они в этом не понимают, и на все им наплевать. Ну и дела! А здесь,
конечно, многие пойдут добровольцами, если... если... Только трудно себе
представить, какую пользу может принести Англия, кроме как на море.
Он вылез из лодки и медленно пошел мимо дома к воротам. Жара спала,
свет померк, проглянули звезды, воздух попахивал пылью. Сомс стоял у ворот,
точно пеликан, который ждет сам не зная чего. Со стороны Рэдинга застрекотал
мотоцикл. Сидевший за рулем мужчина в пыльном комбинезоне крикнул Сомсу:
"Парламент! Вступаем в войну!" - и прострекотал дальше. Сомс вытянул вперед
руку жестом слепого.
Вступаем в войну? Он с утра почти ничего не ел, светили звезды, и
воображение его, которое он обычно держал в узде, заработало рывками, на
ощупь. Рваные, беспорядочные видения войны неслись одно за другим перед его
внутренним взором, как дикие гуси над пустыней, над морем, из тьмы в другую
тьму - сознание профана, и к тому же профана, мыслившего категориями мира
всю свою жизнь, долгую жизнь. Надо же, чтобы такое случилось с человеком в
шестьдесят лет! Могли бы подождать, пока он станет такой, как Тимоти.
Тревога снедала его. Говорят, Китченер вернулся из Египта. И то хорошо.
Физиономия у него свирепая, глаза глядят куда-то мимо тебя, как у льва в
Зоологическом саду; но выпутаться он всегда умел. И вдруг Сомсу вспомнилось,
что он перечувствовал во время "черной недели", в бурскую войну, -
пустяковая была заварушка по сравнению с нынешней. Да, и есть еще старик
Роберте - ну, тот, наверно, уже слишком стар.
"Но как знать, - подумал он, - может, нам еще и не придется воевать на
суше. Да и немцы, может, еще одумаются, когда узнают, что Англия решила
воевать. И есть Россия - у нее людей больше, чем у всех остальных, вместе
взятых. Паровой каток - так ее называют, только хватит ли пару? Япония-то ее
победила,
Ну что ж, - и при этой мысли он испытал престранное чувство:
одновременно гордость и скорбь. - Если уж мы начнем, так будем держаться до
конца". Интуитивная уверенность в этом наполнила его и страхом и глубоким
удовлетворением. Надо полагать, сейчас повсюду распевают "Правь, Британия!".
А что будет дальше, об этом никто не думает, не любят люди шевелить мозгами!
Звезды горели теперь в иссиня-черном небе. По всей Европе передвигаются
солдаты и орудия, по всем морям несутся корабли. И эта тишина - только
затишье перед бурей. Ненадолго она. Так и есть: вон уже поют где-то на
дороге, наверно, пьяные. Напев, слова - все незнакомое, пошлая какая-то
песенка:
Долог путь до Типперэри,
Долог путь домой...
Прощай, Пикадилли, будь здоров, Лестер-сквер,
Долог, долог путь до Типперэри,
Но сердцем я навеки там.
При чем это здесь, скажите на милость? А теперь кричат ура. Услышали
великую новость на каком-нибудь празднике - простонародье! Впрочем...
сегодня и это - Англия, Англия! Ну что ж, время позднее, надо идти домой.
Молчание - как гнет решения, принятого скорее вслепую, чем сознательно,
- давило Сомса весь тот вечер и на следующий день. Он прочел речь "этого
Грея" и вместе со всей страной стал ждать того, что, как он чувствовал, не
может последовать: ответа на ультиматум. Немцы отведали крови - из Бельгии
они ни за что не уйдут.
Во второй половине дня, не в силах дольше выносить ни собственную
мрачность, ни нервозное состояние Анкет, он пешком дошел до станции и уехал
в город. На улицах было полно; народу, казалось, все прибывало. В клубе
Знатоков он кое-как проглотил необычно поздний обед, застревавший в горле, и
спустился вниз. Из своего кресла в амбразуре окна он смотрел на
Сент-Джемс-стрит и на толпу, стремившуюся мимо к жизненному центру страны.
Срок ультиматума, так ему сказали, истекает в одиннадцать часов. Эта тихая
комната, для которой в течение целого столетия без войн подбирали мебель,
обои и картины, равняясь на людей с хорошим вкусом, воплощала собою жизнь,
какой он знал ее, жизнь Англии при Виктории и Эдуарде. Бурская война, а тем
более другие мелкие войны в Ашанти {Бывшая английская колония в Западной
Африке.}, Афганистане, Судане, заморские экспедиции, дело профессиональных
солдат - не нарушали душевного покоя "знатоков". Они продолжали жить
по-прежнему, принимая эти события как досадную необходимость либо как
аппетитные капли к утреннему завтраку. Но то огромное, что надвигалось
теперь... да что говорить, судя по сегодняшним газетам, оно даже
политических противников примирило. И Сомсу вспомнились стишки Льюиса
Кэррола:
Откуда ворон ни возьмись -
Большой, чернее вара.
Бойцы от страха затряслись
И вмиг забыли свару.
Ему не сиделось на месте, он вышел в холл. "Знатоки", сколько их было в
клубе, собрались у телеграфного аппарата - пять-шесть человек, все
незнакомые Сомсу. Он стал поодаль. Кто-то заговорил с ним. Сомса, всегда
сторонившегося своих ближних, а в минуты душевного волнения и подавно,
пробрала дрожь. Не может он оставаться здесь и слушать эту болтовню. Ответив
как можно короче, о" взял на вешалке свою шляпу и вышел. В толпе он будет
один. И вместе со всеми он двинулся по Пэл-Мэл. Толпа - молчаливая, но
взвинченная - делалась все гуще. По Кокспер-стрит Сомса медленно вынесло на
Уайтхолл, но у начала Даунинг-стрит толпа сгустилась в сплошную массу и
застыла. Осталось десять минут! Застрахованный природой и воспитанием от
всякой стадности, Сомс все же заразился общим волнением. То, что он ощущал
вокруг себя, было не просто стадное чувство, нет, это было что-то,
составленное из глубоко личных чувств множества отдельных людей, что-то
такое, для чего шум был только внешним проявлением. А шума было достаточно -
сплошной гул, временами прорывавшийся резкими выкриками, но этот шум,
казалось, не имел отношения к лицам людей, не вязался с ними так же, как не
вязался со звездами, выжидательно мерцавшими над головой. Мужчины, женщины,
всевозможного вида и звания, яблоку негде упасть, и он зажат среди них и...
ничего, как будто так и надо. Все гражданская публика, мирный народ - ни
одного солдата или матроса. Вот запели "Боже, храни короля". У Сомса тоже
зашевелились губы; он не слышал себя и этим утешался. Он обратил взгляд к
Большому Бену. Стрелки на освещенных часах, между ним и звездами, ползли с
неимоверной медлительностью. Еще две минуты, а потом "оно" начнется. И во
что оно выльется? Даже вообразить невозможно. Скверное дело, безумие
какое-то... впутаешься в него, так потом и не выпутаешься, надо будет
держаться... держаться до конца! Теперь эти лица, белые при свете фонарей,
были повернуты в одну сторону, из открытых ртов по-прежнему несся гимн, а
потом - бумм!!! Часы пробили, и покатилось "ура". Нашли чему радоваться!
"Урра-а!" Значит, началось.
Сомс пошел прочь. Неужели он тоже кричал "ура"? Он и сам не знал. Ему
было немного стыдно. Разве не мог он дождаться этого у себя на реке,
непременно ему понадобилось затесаться в эту толпу, точно он мальчишка,
какой-нибудь клерк или продавец. Хорошо, что никто не узнает, где он был.
Как будто ему можно волноваться; как будто ему в его возрасте можно выходить
из равновесия. Шестьдесят лет! Хорошо, что у него нет сына. Три племянника,
хватит и этого. Вэл, правда, в Южной Африке, и нога у него не в порядке; но
второй сын Уинифрид, Бенедикт, - сколько ему сейчас, тридцать? И у Сисили
сын, только что поступил в Кембридж. Вся эта молодежь! Помчатся теперь
очертя голову под пули! Скверное дело, одна грусть. А все почему? Да, вот
именно, почему?
Он шел и шел, словно в забытьи, и очутился перед отелем Риц. Тут все
перемешалось. Официанты высыпали на тротуар. Уличные женщины оживленно
переговаривались между собой или заговаривали с полисменами, словно сбросив
с себя свою профессию. По Беркли-сквер и сравнительно тихим улицам Сомс
добрался до дома Уинифрид. Она дожидалась его, одетая в строгое черное
платье, - она все еще носила траур по Монтегью Дарти, что Сомс считал
совершенно излишним. Ему-то в качестве доверенного лица пришлось узнать
подлинную историю этой французской лестницы, хотя бы для того, чтобы утаить
ее от остального мира.
- Говорят, война объявлена, Сомс. Такое облегчение!
- Хорошенькое облегчение!
- Ну, ты меня понимаешь. Мало ли что могли натворить эти радикалы!
- Война обойдется нам в сотни и сотни миллионов. Неизвестно, когда она
кончится. Немцы не шутка.
- Что ты, Сомс, когда против них Россия и мы? Да и Франция, говорят,
сейчас очень сильна.
- Сказать можно что угодно, - проворчал Сомс.
- Но ты ведь доволен?
- Доволен, что мы не подвели, это да. Но тут всем достанется. Где твой
Бенедикт?
Уинифрид быстро подняла голову.
- О, - сказала она. - Но ведь он даже не записывался в армию.
- Значит, запишется, - мрачно произнес Сомс. - Ты правда думаешь, что
это так серьезно?
- Серьезнее некуда. Попомни мои слова.
Несколько минут Уинифрид молчала; на лице ее, обычно светски
непроницаемом, появилось такое выражение, будто кто-то приподнял над ним
шторку. Она сказала едва слышно:
- Счастье, что у Вэла больная нога. Сомс, неужели ты думаешь, что они
вторгнутся сюда?
- Только если совсем потеряют голову. Все зависит от флота. Говорят,
есть там один дельный, по фамилии Джеллико {Джон Джеллико (1859-1935) -
английский адмирал.}, а, впрочем, кто его знает. Тут еще эти цеппелины...
Отдам Флер в какую-нибудь школу на западе.
- Запасать провизию нужно?
- Если все начнут запасать, будут перебои, а это не годится. Чем меньше
суеты, тем лучше. Я завтра уеду к себе первым поездом. А сейчас пойду спать.
Покойной ночи.
И он поцеловал сестру в лоб, мельком взглянув на ее лицо, над которым
все еще не задернули шторку.
Он хорошо выспался и еще до полудня вернулся домой. Радость Флер,
выбежавшей встречать его, и солнечный покой реки пролили бальзам на его
сердце, так что он не без аппетита позавтракал. После завтрака к нему на
веранду пришел старший садовник.
- Выставку цветов отложили, сэр. Сегодня не откроют. А немцы, похоже,
зарвались, сэр, как вы полагаете?
- Не знаю, - сказал Сомс. Все, казалось, воспринимали войну, как
веселый пикник, и это раздражало его.
- И лорд Китченер, на счастье, здесь, - сказал садовник. - Уж он-то им
покажет!
- Война может продлиться и год и больше, - сказал Сомс. - Так что не
тратьте зря деньги, понятно?
Садовник удивился.
- А я думал...
- Думайте, что хотите, но никаких лишних трат, и готовьтесь сеять
овощи. Ясно?
- Ясно, сэр. Так вы думаете, это дело серьезное, сэр?
- Да, - сказал Сомс.
- Слушаю, сэр.
Садовник удалился. И у этого ветер в голове! В том-то и беда: сердце у
людей доброе, а вот голова не работает. У немцев, говорят, головы большие,
круглые, а затылок срезан. Да, помнится, так оно и есть. Он вошел в дом и
взял "Таймс". Читать газеты - больше как будто ничего и не оставалось. Вошла
Аннет с румянцем на щеках и клубком шерсти в руке.
- Ну, - сказал он, выглядывая из-за газеты, - теперь ты довольна?
Она подошла ближе.
- Брось газету, Сомс, дай я тебя поцелую.
- Это по какому же случаю?
Аннет отбросила газету в сторону и села к нему на колени. Потом
положила руки ему на плечи, наклонилась и поцеловала его.
- Потому что вы не покинули мою родину в беде. Я горжусь Англией.
- В первый раз слышу, - сказал Сомс. Она была не легонькая, от нее
пахло вербеной. - Не знаю, право, - добавил он, - какую пользу мы можем
принести. Разве что на море.
- О, но это все, что нужно. Теперь мы не приперты к стене, мы опираемся
на вас.
- Ты-то безусловно, - сказал Сомс, нисколько, впрочем, не огорчаясь
этим обстоятельством.
Аннет встала. Вид у нее был преображенный.
- Теперь мы разобьем этих ужасных немцев. Сомс, нужно расстаться с
фрейлейн. Нельзя больше ее держать.
- Я этого ждал. Но почему? Она-то чем виновата?
- Оставить в доме немку? Нет!
- Да почему? Какой от нее вред? А если ты ее уволишь, что ей делать?
- Что угодно, лишь бы не в моем" доме. Почем мы знаем, может, она
шпионка.
- Чушь!
- Ах, вы, англичане, так туго соображаете, всегда спохватываетесь
слишком поздно.
- Не вижу проку в истериках, - буркнул Сомс.
- О нас будут говорить по всей округе.
- Пусть говорят.
- Non! Я уже сказала ей, чтобы собиралась. А Флер после каникул отдадим
в закрытую школу. Не возражай, Сомс, я не оставлю в своем доме немку. "A la
guerre comme a la guerre".
Сомс проворчал что-то очень неодобрительное. Ну, закусила удила!
Чувство справедливости в нем" было глубоко оскорблено, однако рассудок
подсказывал, что если спорить с Аннет, положение станет невыносимым.
- Тогда пришли ее ко мне, - сказал он.
- Только не вздумай с ней нежничать, - сказала Аннет и ушла.
"Нежничать"! Это слово возмутило его. "Нежничать"! Он все еще
возмущался, когда до его сознания дошло, что гувернантка стоит перед ним.
Это была молодая женщина высокого роста, румяная, с немного
выступающими скулами и честными серыми глазами, и стояла она молча, сцепив
опущенные руки.
- Скверная получилась история, фрейлейн.
- Да, мистер Форсайт. Madame говорит, что я должна уехать.
Сомс кивнул.
- Французы очень эмоциональны. У вас есть какие-нибудь планы?
Гувернантка покачала головой. Сомс прочел в этом движении полную
безнадежность.
- Какие у меня могут быть планы? Никто не захочет меня держать. Мне
нужно было уехать в Германию неделю назад. А теперь меня выпустят?
- Почему бы нет? Мы ведь здесь не на побережье. Поезжайте в Лондон,
поговорите с кем следует. Я дам вам письмо, подтвержу, что вы отсюда не
выезжали.
- Благодарю вас, мистер Форсайт. Вы очень добры.
- Я-то не хочу, чтобы вы уезжали, - сказал Сомс. - Все это глупости; но
тут я бессилен. - И, заметив, что на скулах у нее блестят две большие слезы,
он поспешил добавить: - Флер будет скучать без вас. Деньги у вас есть?
- Очень мало. Я все время отсылала мое жалованье старикам родителям.
Вот оно! Старики родители, Малые дети, больные, и все прочее. Жестоко
это! И он же сам толкает человека в пропасть! А внешность у нее приятная.
Ничего ей не поставишь в упрек, кроме войны!
- На вашем месте, - сказал он медленно, - я бы не стал терять времени.
Поезжайте сейчас же, пока они еще только осматриваются. А потом начнется
такая истерика... Погодите, я дам вам денег.
Он подошел к старинному ореховому бюро, которое купил по случаю в
Рэдинге, - прекрасная вещь, с потайным ящичком, и продали за бесценок.
Сколько же ей дать? Все так неопределенно... Она стояла совсем тихо, но он
чувствовал, что слезы бегут у нее по щекам.
- Ну их к черту, - сказал он вполголоса. - Я дам вам жалованье за три
месяца и пятнадцать фунтов наличными на дорогу. Если вас не выпустят, дайте
мне знать, когда все истратите.
Гувернантка подняла сцепленные руки.
- Я не хочу брать у вас деньги, мистер Форсайт.
- Глупости. Возьмете все, что я вам даю. Я этого не хотел. По-моему,
вам нужно было у нас остаться. При чем здесь женщины?
Он достал из потайного ящичка нужное количество банкнот и вернулся на
середину комнаты.
- Я вас отправлю на станцию. Поезжайте и сегодня же обратитесь куда
следует. Пока вы собираетесь, я напишу письмо.
Гувернантка наклонилась и поцеловала ему руку. Такое с ним случалось
впервые, и нельзя сказать, чтобы это ему понравилось.
- Ну что вы, что вы, - сказал он и, присев к бюро, написал:
"Сэр!
Подательница сего, фрейлейн Шульц, последние полтора года была
гувернанткой моей дочери. Могу засвидетельствовать ее хорошее поведение и
недюжинные знания. Все это время она прожила в моем доме в Мейплдерхеме,
если не считать двух отпусков, проведенных, насколько мне известно, в
Уэльсе. Фрейлейн Шульц желает возвратиться в Германию, и Вы, я надеюсь, ей в
этом! посодействуете.
Прилагаю свою карточку и остаюсь
уважающий Вас
Сомс Форсайт".
Потом он вызвал по телефону такси - завести собственный автомобиль он
упорно отказывался: бешеные какие-то махины и вечно ломаются.
Когда такси подъехало к дому, Сомс вышел в холл. Флер с подружкой
убежали в лес; Аннет в саду, и скорее всего там останется; нельзя же
допустить, чтобы этой молодой женщине даже некому было пожать руку на
прощание.
Сперва по лестнице снесли глянцевитый заграничный чемодан, потом
саквояж и небольшой тючок в ремнях с заткнутым за них зонтиком. Последней
спустилась гувернантка. Глаза у нее были заплаканные. Внезапно все это
показалось Сомсу вопиющим варварством. Оказаться вот так выброшенной на
улицу только потому, что этот чертов кайзер и его бандиты-генералы посходили
с ума! Не по-английски это.
- Вот письмо. Советую пока пожить в гостинице у вокзала Виктории. Ну,
прощайте. Мне очень жаль, но, пока длится война, вам будет лучше дома.
Он пожал ее руку в перчатке и, заметив, что собственная его рука опять
в опасности, поспешно ее отдернул.
- Поцелуйте от меня Флер, сэр.
- Непременно. Она будет жалеть, что не проводила вас. Ну, прощайте! -
От страха, как бы ома снова не расплакалась или не стала его благодарить, он
поспешно добавил: - Вам будет приятно прокатиться.
Сам он в этом сомневался. Воображение уже рисовало ему, как она всю
дорогу обливает платок слезами.
Багаж был уже в машине, гувернантка тоже. Мотор гудел и фыркал. Стоя в
дверях, Сомс поднял руку и помахал заплаканной девушке.
Нижняя губа у нее дрожала, лицо было испуганное. Он криво улыбнулся ей
и вошел в дом. Нужно же такому случиться!
Слухи! Никогда бы Сомс не поверил, что на свете столько дураков. Слухи
о морских сражениях, слухи о шпионах, слухи о русских. Взять хотя бы его
разговор с деревенской учительницей, которую он встретил перед зданием
школы.
- Вы слышали, какие страшные новости, мистер Форсайт?
У Сомса волосы встали дыбом под шляпой.
- Нет, а что такое?
- Было ужасающее сражение на море. Мы потеряли шесть линейных кораблей.
Какой ужас, правда?
У Сомса сжались в кулаки руки, засунутые в карманы.
- Кто это вам сказал?
- Да вся деревня говорит. Шесть кораблей - правда, ужасно?
- А сколько потеряли немцы?
- Двенадцать.
Сомс чуть не подскочил на месте.
- Двенадцать? Но ведь это значит, что война окончена. Что вы толкуете
про страшные новости... да лучшего и желать нельзя.
- О, но шесть наших кораблей - это ужасно!
- Война вообще ужасна, - сказал Сомс, - но если это правда...
Он круто повернулся и зашагал на почту. Разумеется, это оказалось
неправдой. Все оказывалось неправдой. Даже его личные подозрения. Взять хотя
бы тех двух широкоплечих мужчин в соломенных шляпах, которых он встретил на
проселочной дороге, - на ходу они ставили ноги носками врозь, так ни один
англичанин не ходит. Он готов был головой ручаться, что это немцы, и не
просто немцы, а шпионы, тем более что в тот же день у него испортился
телефон. И, конечно, оказалось, что они американцы, проводящие отпуск в
Пэнгборне, а провода повредило грозой. Но что прикажете думать, когда газеты
полны историй о шпионах и даже молнии, судя по всему, состоят на службе в
германской разведке. А уж что касается зеркал в дневное время и спичек по
ночам, то они все, безусловно, связаны с немецким флотом в Кильском канале,
или где он там стоит.
Время от времени Сомс изрекал: "Вздор! Размягчение мозгов!" А в
следующую минуту сам чувствовал, что у него размягчились мозги. Ну откуда,
например, могли взяться двести тысяч русских, которых все видели в поездах
во всех концах страны? Оказалось, что это были яйца, и к тому же, наверно,
тухлые; но как было не поверить, особенно когда поверить так хотелось! А
власти не считают нужным вас осведомлять - молчат, как воды в рот набрали!
Разве можно так обращаться с англичанином? Он от этого только начнет
воображать бог знает что. А потом - битва под Монсом. Не могут даже
рассказать вразумительно про армию - только и пишут, какие наши солдаты
герои и как они убили несметное количество немцев, а теперь отступают, чтобы
получше их добить. Больше никаких новостей, в сущности, и не печатали, а
потом вдруг оказалось, что немцы вот-вот возьмут Париж и французское
правительство упаковало пожитки и отбыло в Бордо. И заняться-то нечем -
только читать газеты да слушать, как стучит спицами Аннет. А потом пришли
вести о битве на Марне, и Сомс перевел дух.
Он вздохнул свободно, как будто до этого ему много недель ни разу не