Страница:
крохотном прудике, а большой белый петух поглядывает на воду, как будто
собрался купаться. Все в темных желтоватых тонах, только петух посветлее.
- Ну же, господа! Знаменитый художник, несравненный изобразитель
домашней птицы. Скажем, пятьдесят фунтов? Сорок? Кто даст сорок фунтов? Это
же все равно что даром. Ну хорошо, тридцать, для начала. Посмотрите на этого
петуха! Мастерская кисть! Ну же! Предлагайте цену. Я приму любую.
- Пять фунтов, - сказал Джемс, заслонив рот ладонью так, чтобы никому,
кроме аукциониста, не было понятно, откуда идет голос.
- Пять фунтов - за это оригинальное произведение величайшего
живописателя домашней птицы! Вы сказали, десять фунтов, сэр? Идет за десять
фунтов!
- Пятнадцать, - пробурчал Джемс.
- Двадцать.
- Двадцать пять, - сказал Джемс. Он решил не давать больше тридцати.
- Идет за двадцать пять фунтов - одна рама дороже стоит! Кто сказал
тридцать?
Но никто не говорил тридцать - и картину присудили Джемсу. У него даже
рот слегка разинулся. Он вовсе не собирался ее покупать - но ведь такая
дешевка! - это размер всех отпугнул; Джолион заплатил сто сорок за своего
Гондекутера. Ну что ж, как раз прикроет пустое место над лестницей. Джемс
подождал, пока продали еще две картины. Затем, оставив свою карточку и
указания насчет отправки Гондекутера, пошел пешком по Сент-Джемс-стрит и
дальше, домой.
Он застал Эмили в ту минуту, когда она с Рэчел и Сисили садилась в
ландо. Но сопровождать их он отказался: побаивался, как бы не стали
расспрашивать, где он был и что делал. Войдя в опустевший дом, он сказал
Уормсону, что неважно себя чувствует - печень пошаливает, - пусть подадут
ему чашку чая и булочку, ничего больше. На лестнице он постоял немного,
глядя на голую стену. Вот повесят сюда Гондекутера, она уже и не будет такая
голая. Что еще Сомс скажет: после заграничной поездки мальчик стал
интересоваться картинами. Ладно, во всяком случае, он заплатил за нее "иже
рыночной стоимости. И, пройдя в гостиную, Джемс выпил свой китайский чай,
крепкий, со сливками, и съел две булочки. Если завтра не полегчает, надо
будет позвать Дэша, пусть посмотрит.
На следующее утро, уходя в контору, он сказал Уормсону:
- Сегодня привезут картину. Возьмите себе в помощь Хента и Томаса -
повесить ее надо вот здесь над лестницей, на самой середине. Лучше всего,
когда миссис Форсайт не будет дома. Вносят пусть с черного хода - она
большая, 11 футов на 6. И поосторожней - не поцарапайте краску.
Когда он вернулся, на этот раз довольно поздно, Гондекутер уже висел.
Он как раз заполнил пустое место, но так как свет был слабый, а картина
темная, то на ней ничего нельзя было разглядеть. Тем не менее Джемс в общем
остался доволен.
Эмили сидела в гостиной.
- Джемс, - обратилась она к мужу, когда он вошел, - скажи, пожалуйста,
что это за гигантская картина у нас на лестнице?
- Это? - сказал Джемс. - Это Гондекутер. Из Смелтеровской коллекции.
Купил на аукционе по дешевке. У Джолиона на Стэнхоп-Гейт тоже есть
Гондекутер.
- В жизни не видала такой громадины!
- Что? - сказал Джемс. - Она очень хорошо заполняет пустое место. У нас
на лестнице, конечно, ничего не видать, а это прекрасная картина -
мастерское изображение домашней птицы.
- От нее на лестнице стало еще темнее. Не знаю уж, что Сомс на это
скажет. Право, Джемс, не ходил бы ты один на аукционы, покупаешь бог знает
что...
- Надеюсь, я могу свои деньги тратить как мне нравится? - сказал Джемс.
- Гондекутер - известное имя.
- Ох, Джемс, - сказала Эмили, - в твои годы... Ну хорошо, хорошо!
Только не волнуйся. Садись, пей чай.
Джемс сел, бормоча себе под нос. Женщины! До чего несправедливы! А в
ценностях разбираются не лучше кошек!
Эмили промолчала. Она никогда не теряла самообладания - обходительная и
светская.
Позже пришла Уинифрид с Монтегью Дарти, так что к обеду вся семья была
в сборе: Сисили с локонами по плечам, Рэчел - в высокой прическе - в этом
сезоне она начала "выезжать", Сомс, только что расставшийся со своими
бачками, вышедшими из моды к концу семидесятых годов, отчего он казался еще
бледнее и сухощавее. Уинифрид, в которой уже замечались признаки
"интересного положения" - в связи с надеждами на близкое появление
маленького Дарти, - не сводила несколько настороженного взгляда с "Монти", а
тот, плотный, широкоплечий, напомаженный, типичный "красавец мужчина", сидел
с самодовольным выражением на смугловато-бледном лице и большой
бриллиантовой запонкой в ослепительном пластроне рубашки. Она первая
заговорила о Гондекутере.
- Папочка, милый, что это вам вздумалось купить такую огромную картину?
Джемс вскинул на нее глаза и пробурчал с набитым ртом:
- Огромную! Она как раз заполнила пустое место. Ему показалось в эту
минуту, что у его домашних какие-то очень странные лица.
- Прекрасная картина, и размер хороший! - Реплика исходила от Дарти.
"Гм! - подумал Джемс. - Чего ему от меня нужно? Денег?"
- Очень уж желтая, - пожаловалась Рэчел.
- Ты-то что понимаешь в картинах?
- Понимаю, во всяком случае, что мне нравится, а что нет.
Джемс покосился на сына, но Сомс смотрел в тарелку.
- Это большая ценность, - отрывисто сказал Джемс. - Там перья
изумительно написаны.
На том разговор кончился, так как никто не хотел обижать папочку, но
наверху, в гостиной, после того как Эмили и три ее дочери, поднимаясь по
лестнице, прошли вдоль всей картины, обсуждение приняло более оживленный
характер.
- Нет, в самом деле!.. Уж папа всегда! Такая громадина, уродина - даже
слова не подберешь, как ее назвать! И еще куры - кому интересно смотреть на
кур, даже если бы их можно было разглядеть! Но ведь папа известно как
рассуждает: раз выгодно, так уж, значит, и хорошо!
- Сисили, - сказала Эмили, - не будь непочтительной!
- Но это же правда, мама. Все старые Форсайты такие.
Эмили, втайне соглашаясь, все же оборвала ее:
- Тсс!
Она всегда защищала Джемса в его отсутствие. Да и остальные тоже, кроме
как между собой.
- Сомс считает ее ужасной, - сказала Рэчел. - Надеюсь, он скажет об
этом папе.
- Ничего подобного он не скажет, - отрезала Эмили. - Или уж ваш отец не
имеет права делать что хочет в своем доме? Вы, дети, становитесь чересчур
дерзки.
- Мама, да вы же сами чудно знаете, что этот Гондекутер - просто дикое
старье!
- Не люблю, когда ты так говоришь, Сисили, - "чудно", "дикое"!
- Почему? В школе все так говорят.
- Это верно, мама, - вмешалась Уинифрид, - сейчас так говорят. Самые
новые словечки!
Эмили примолкла. Это определение - "самое новое" - всегда ее
обескураживало. Она была женщина с характером, но и ей не хотелось отставать
от века.
Рэчел растворила дверь.
- Слушайте! - сказала она.
Снизу доносилось какое-то бормотанье: Джемс на лестнице восхвалял
Гондекутера.
- Этот петух, - говорил он, - великолепен. А посмотрите на эти
плавающие перья! Думаете, сейчас сумели бы так написать? Ваш дядя Джолион
сто сорок фунтов заплатил за своего Гондекутера, а мне этот достался за
двадцать пять.
- Что я вам говорила? - прошептала Сисили. - Выгодная покупка! Ненавижу
выгодные покупки - всегда какой-нибудь хлам, только место занимает. Вроде
этого Тернера.
- Тсс! - шикнула на нее Уинифрид. Она была уже не так молода, как
Сисили, и временами ей хотелось, чтобы "Монти" проявлял больше интереса к
своей выгоде, чего до сих пор в нем не наблюдалось. - Я сама люблю покупать
по дешевке. Знаешь по крайней мере, что получил что-то за свои деньги.
- А я предпочитаю деньги, - сказала Сисили. - Дали бы мне, чем
выбрасывать!
- Не говори глупостей, - остановила ее Эмили. - Иди-ка сыграй свою
пьесу. Отец это любит.
Вошли Джемс и Дарти; Сомс прошел прямо к себе в комнату, где он работал
по вечерам.
Сисили села за рояль. Она была дома, потому что в ее школе на Хэм
Коммой вспыхнула эпидемия свинки, и эту пьесу, состоявшую главным образом из
стремительных пассажей вверх и вниз по клавиатуре, она разучивала для
школьного концерта в конце семестра. Джемс всегда просил ее сыграть, отчасти
потому, что это было полезно для Сисили, а отчасти потому, что это было
полезно для его пищеварения. Он сел у камина и, укрывшись между своих
бакенбард, отвратил взор от всех одушевленных предметов. К несчастью, ему
никогда не удавалось заснуть после обеда, и мысли жужжали у него в голове,
как пчелы. Сомс сказал, что сейчас вовсе нет спроса на большие картины и
очень мало - на картины голландской школы, однако и он согласился, что
картина куплена дешево, гораздо ниже рыночной цены - все-таки Гондекутер,
одно имя уже стоит денег. Сисили заиграла; Джемс продолжал свои размышления.
Он даже не знал, доволен ли он, что купил эту картину. Никто ее не одобрил,
только Дарти, единственный человек, без чьего одобрения он вполне мог
обойтись. Сказать, что Джемс сознавал происходившую в его время эволюцию
взглядов, значило бы приписать ему философскую чуткость, несовместимую с его
воспитанием и возрастом, но у него возникло смутное и неловкое ощущение, что
выгодная покупка сейчас уже не такая бесспорная вещь, как раньше. И пока
пальцы Сисили бегали по клавишам, он мысленно повторял - не знаю, не знаю,
не могу сказать...
- Вы, пожалуй, скажете, - произнес он вдруг, когда Сиоили закрыла
рояль, - что и эти дрезденские вазы вам не нравятся?
Никто не понял, кому был адресован этот вопрос и чем вызван, поэтому
никто не ответил.
- Я их купил у Джобсона в 67 году, а теперь они стоят втрое дороже, чем
я заплатил.
На этот раз ответила Рэчел:
- А вам самому, папа, они нравятся?
- Мне? При чем тут это? Они настоящие и стоят кучу денег.
- Так ты бы продал их, Джемс, - сказала Эмили. - Они сейчас не в моде.
- Не в моде? Они будут стоить еще дороже к тому времени, как я умру.
- Выгодная покупка, - сказала про себя Сисили.
- Что, что? - спросил Джемс, у которого слух иногда вдруг оказывался
неожиданно острым.
- Я сказала: "Выгодная покупка". Разве это не так, папа?
- Конечно, выгодная. - По тону его было слышно, что будь это не так, он
бы их не купил. - Вы, молодежь, ничего не смыслите в деньгах, только тратить
умеете. - И он покосился на зятя, который прилежно разглядывал свои ногти.
Эмили, отчасти чтобы умиротворить Джемса, который, как она видела, уже
разволновался, отчасти потому, что сама любила карты, велела Сисили
раздвинуть ломберный столик и оказала благодушно:
- Иди к нам, Джемс, сыграем в Нап {Сокращенное "Наполеон" - карточная
игра.}.
Они уже довольно долго сидели за зеленым; столиком, играя по фартингу и
время от времени прерывая игру взрывами смеха, как вдруг Джемс сказал:
- Иду на все! - В этой игре на него всегда нападала своего рода удаль.
При ставке в фартинг он мог выказать себя отчаянным! малым за очень
небольшие деньги. Он быстро проиграл тринадцать шиллингов, но это не умерило
его пыла.
Наконец, он встал от стола в прекрасном настроении и объявил, что
проигрался в лоск.
- Не знаю, - сказал он, - я почему-то всегда проигрываю.
Гондекутер и все порожденные им тревоги улетучились у него из головы.
Когда Уинифрид и Дарти ушли - последний, так и не затронув вопроса о
финансах, - Джемс, почти совсем утешенный, отправился с Эмили в спальню и
вскоре уже похрапывал.
Его разбудил оглушительный удар и долгое прерывистое громыхание,
подобное раскатам грома. Звуки шли откуда-то справа.
- Джемс! Что это? - раздался испуганный голос Эмили.
- Что? - сказал Джемс. - Где? Куда ты дела мои туфли?
- Наверно, молния ударила. Ради бога, Джемс, будь осторожнее!
Ибо Джемс уже стоял в ночной рубашке возле кровати, озаренный слабым
светом ночника, длинный, как аист.
Он шумно понюхал воздух.
- Ты не чувствуешь, паленым не пахнет?
- Нет, - сказала Эмили.
- Дай мне свечу.
- Накинь шаль, Джемс. Это не могут быть воры - они бы так не шумели.
- Не знаю, - пробормотал Джемс. - Я спал.
Он взял у Эмили свечу и, шлепая туфлями, направился к двери.
- Что там такое? - спросил он, выйдя на площадку. В смешанном свете
свечей и ночника его глазам предстало несколько белых фигур - Рэчел, Сисили
и горничная Фифин, все в ночных рубашках. Сомс, тоже в ночной рубашке, стоял
на верхней ступеньке, а в самом низу маячил этот растяпа Уормсон.
Голос Сомса, ровный и бесстрастный, проговорил:
- Это Гондекутер.
И верно - огромная картина лежала плашмя у подножия лестницы. Джемс,
держа свечу над головой, сошел по ступенькам и остановился, глядя на
поверженного Гондекутера. Все молчали, только Фифин сокрушенно пролепетала:
- Ла ла!
На Сисили напал вдруг неудержимый смех, и она убежала.
Тогда Сомс сказал вниз, в темный колодец, слабо озаренный свечой
Джемса:
- Не беспокойтесь, отец: ничего с ней не сделалось, она ведь была
незастекленная.
Джемс не ответил. Со свечой в опущенной руке он прошел обратно по
лестнице и молча удалился в спальню.
- Что там случилось, Джемс? - спросила Эмили. Она так и не вставала с
постели.
- Картина обрушилась - что значит сам не последил. Этот растяпа
Уормсон! Где у тебя одеколон?
Он вытерся одеколоном и лег. Некоторое время он молча лежал на спине,
ожидая комментариев Эмили. Но она только спросила:
- Голова у тебя не разболелась, Джемс?
- Нет, - сказал Джемс. Она вскоре заснула, но он еще долго лежал без
сна, глядя во все глаза на ночник, как будто ждал, что Гондекутер сыграет с
ним еще какую-нибудь штуку - и это после того, как он купил его и дал ему
приют у себя в доме!
Утром, сходя вниз к завтраку, он прошел мимо картины - ее уже подняли,
и она косо стояла на ступеньках - один край выше, другой ниже, прислоненная
к стене. Белый петух по-прежнему имел такой вид, словно готовился
выкупаться. Перья плавали по воде, изогнутые, как ладьи. Джемс прошел в
столовую.
Все уже сидели за завтраком, ели яичницу с ветчиной и были
подозрительно молчаливы.
Джемс положил себе яичницы и сел.
- Что ты теперь думаешь с ней делать, Джемс? - спросила Эмили.
- Делать с ней? Конечно, повесить обратно.
- Да что вы, папа! - сказала Рэчел. - Я сегодня ночью так напугалась!
- Стена не выдержит, - сказал Сомс.
- Что? Стена крепкая.
- Картина, правда, чересчур велика, - сказала Эмили.
- И никому из нас она не нравится, - вставила Сисили. - Такое чудище,
да еще желтая-прежелтая!
- Чудище! Скажешь тоже! - буркнул Джемс и замолчал. Потом, вдруг
выпалил, брызгая слюной: - А что же я, по-вашему, должен с ней сделать?
- Отослать обратно; пусть опять продадут.
- Я ничего за нее не выручу.
- Но вы же говорили, папа, что это выгодная покупка, - сказала Сисили.
- Конечно, выгодная!
Снова наступило молчание. Джемс искоса поглядел на сына; что-то жалкое
было в этом взгляде, как будто он взывал о помощи. Но все внимание Сомса
было сосредоточено на яичнице.
- Вели убрать ее в кладовую, Джемс, - кротко посоветовала Эмили.
Джемс покраснел между бакенбардами, и рот у него приоткрылся. Он опять
посмотрел на сына, но Сомс продолжал есть. Джемс взялся за чашку. Что-то
происходило в нем, чего он не умел выразить. Как будто его спросили: "Когда
выгода бывает невыгодной?" - и он не знал ответа, а они знали. Времена
изменились, что-то новое носится в воздухе. Уже нельзя купить вещь только из
тех соображений, что она стоит дороже, чем за нее просят!.. Но ведь это -
это конец всему! И внезапно он проворчал:
- Ладно, делайте, как хотите. Только, по-моему, это значит -
выбрасывать деньги!
Когда он уехал в контору, Гондекутер совместными усилиями Уормсона,
Хента и Томаса был препровожден в кладовую. Там, в чехле, чтобы сохранить
лак, он простоял двадцать один год, до смерти. Джемса в 1901 году, после
чего был извлечен на свет божий и снова пошел с молотка. Дали за него пять
фунтов; его купил живописец, изготовлявший плакаты для птицеводческой фирмы.
Перевод Д. Жукова
Бал кончился. Сомс решил пройтись. Получая в гардеробной пальто я
шапокляк, он увидел себя в зеркале - белый жилет выглядит вполне прилично,
но воротничок немного размяк, а края лепестков гардении, продетой в петлицу,
пожелтели. Ну и жара была в зале! И прежде чем надеть шапокляк, Сомс вытянул
из-за обшлага платок и отер лицо.
По широкой, устланной красным ковром лестнице, на которой уже погасли
китайские фонарики, о<н спустился в Иннер Темпл. Светало. Легкий ветерок с
реки освежил лицо. Половина четвертого!
Наверно, никогда он не танцевал так много, как в эту ночь, - так много
и так подолгу. Шесть раз с Ирэн! Шесть раз с девушками, о которых теперь он
не помнит ничего. А хорошо он танцевал? Танцуя с Ирэн, он ощущал только ее
близость и аромат; танцуя с другими - только то, что она кружится не с ним.
Всего четырнадцать дней и четырнадцать ночей - и он навсегда получит
право ощущать ее близость, ее аромат! Они с мачехой, должно быть, уже
подъезжают к дому в кэбе, в который он сам посадил их. Как Ирэн ненавидит
эту женщину! Чему ж тут удивляться: ведь Сомсу достаточно хорошо известно,
что своим счастьем в эти полтора года он обязан желанию "этой женщины" найти
для падчерицы мужа, чтобы потом снова выйти замуж самой.
Из холла, где яркие лампы отражались в темном полированном дереве, он
уходил в полутьму, и, по мере того, как он удалялся, плавные звуки вальса
постепенно замирали. Глубоко вдыхая пахнущий травой воздух садов Темпля,
Сомс сорвал с рук перчатки, тонкие, бледно-лиловые, с черной строчкой.
Ирэн любит танцевать! Танцевать с собственной женой- дурной тон. И
из-за этого он не будет танцевать с ней? Будет, черт побери!
Пройдя мимо кадки с кустом вьющихся роз и единственного еще не
погасшего китайского фонарика - последнего красочного пятна в сизом)
рассветном полумраке, - он миновал тусклый фонарь на углу переулка Мидл
Темпл и повернул вниз, к набережной, к Игле Клеопатры. Клеопатра!
Развратница! Была б она жива сейчас, с ней бы не раскланивались на
Роттен-Роу, да еще судили бы за попытку к самоубийству, а вот, пожалуйста,
обелиск в ее честь, и сама она представляется романтической фигурой, как и
другие развратницы: Елена Троянская, Семирамида, Мария Стюарт - потому
что... потому что она ощущала в крови то же самое, что и он! Великую
страсть. Но не более великую, чем его собственная! Гм, его-то никогда не
представят романтической личностью! И Сомс ухмыльнулся.
Он шел в полузабытьи, в груди росло такое ощущение, словно душа его
купалась в сладком аромате шиповника. Кругом ни звука - ни топота ног, ни
скрипа колес - пустынно, просторно, только трепетали листья я под робкими
лучами брезжущего на горизонте солнца порозовела река. Казалось, вое в мире
жило одной мыслью: когда же взойдет солнце? И Сомс, одержимый своей одной
мыслью, ускорил шаг. Ее окно! Конечно, в ее окне еще будет свет! И если она
отдернет штору, чтобы глотнуть свежего воздуха, он сможет еще увидеть ее,
сам оставаясь невидимым, прячась за фонарным столбом или в каком-нибудь
подъезде... увидеть ее такой, какой он еще никогда ее не видел, какой он
скоро будет видеть ее каждую ночь и каждое утро. Подстегиваемый этой мыслью,
он почти бегом ринулся мимо тускнеющих фонарей, мимо Большого Бена, мимо
Вестминстерского аббатства, которое уже стало медленно, начиная с крыши,
вырисовываться во всей своей громадности, по Виктория-стрит, мимо своей
квартиры, к углу улицы, где жила она. Здесь он остановился, сердце
колотилось. Надо быть осторожным! Она странная, она вспыльчивая... ей может
не понравиться это... ей это наверняка не понравится. Он медленно двинулся
по другой стороне пустынной улицы. Хватит ли у него смелости подойти к ее
дому? Она, конечно, ничего не будет иметь против, если он быстро прошагает
мимо. Осталось четыре дома... Ее окно - первое на третьем этаже! Он
остановился около фонарного столба и стал вглядываться. Открыто... да... и
штора приподнята, чтобы проветрить комнату перед сном! Осмелится ли он?
Положим, что она увидит, как он украдкой наблюдает за ней, когда она думает,
что она одна, что ее никто не видит. И все же, если она увидит его, разве
это не будет лишним доказательством того, что только с ней его мысли, мечты,
его счастье? Что она может иметь против этого? По правде говоря... он не
знал и стоял, выжидая. Она должна подойти к окну и опустить штору, так как
быстро светало. Если бы только она любила его так, как любит ее он, тогда
действительно она не возражала бы.... она была бы рада, и их взгляды
встретились бы над этой пустынной лондонской улице, такой безмолвной, что
становится жутко, и никто бы не заметил, как они смотрят друг на друга.
Скрытый за фонарным столбом, он стоял не шевелясь, до боли желая увидеть ее.
Запахнув пальто, он прикрыл белое пятно манишки, потом снял шапокляк и
сложил его, прижав к себе. Теперь, прильнув щекой к столбу и спрятав лицо,
он мог сойти за обыкновенного заплутавшегося бездельника, за возвращающегося
домой гуляку. Но он не отрывал взгляда от того продолговатого просвета, где
ветерок легонько отдувал занавеску. И вдруг он вздрогнул. В окне появилась
белая рука, лицо Ирэн покоилось на ладони, она смотрела поверх крыш на
светлеющее небо. Вне себя от волнения, он сощурил глаза, чтобы разглядеть
выражение ее лица. Но не мог... слишком далеко, она всегда была слишком
далекой, она не должна... ей не следует быть такой далекой. О чем она
думает? О нем? О маленьких кудрявых облачках, проплывающих на восток? Об
утренней прохладе? О самой себе? О чем? Слившись с фонарным столбом, он
стоял тихо, как мертвый. Стоит ей увидеть утолщение на столбе, и она
исчезнет. Ее шея, ее волосы, схваченные лентой, прятались в складках
занавески - он видел только руку, округлую и белую, только овал лица, такого
неподвижного, что даже здесь, в ста футах от нее, он затаил дыхание. А потом
зачирикали воробьи, и все небо посветлело. Он увидел, как она встала, на
мгновение увидел ее в ночной рубашке, увидел, как ее руки, ее длинные белые
руки поднялись, и занавеска опустилась. Словно безумный, он отпрыгнул в
сторону и на цыпочках побежал обратно, к Виктория-стрит. Там он повернул не
в сторону своего дома, а прочь от него: рай еще не обретен! Он не сможет
уснуть. Сомс быстро шагал по улице. На него уставился полицейский, мимо
проехала повозка с мусором, цокот копыт могучей лошади был единственным
звуком во всем городе. Сомс повернул к Хайд-парку. Этот утренний мир
молчаливых улиц был непривычным и странным, каким и сам он, одержимый
страстью, показался бы всем, кто видел его ежедневно и знал сдержанным,
усердным, ничем не приметным горожанином. По Найтсбридж проехал, позвякивая,
запоздалый кэб с парочкой, еле видной в окошке; за ним еще один и еще. Сомс
шел на запад, туда, где стоял дом, в котором они с ней поселятся. Дом еще
блестел свежей краской, а на стене висела доска с именем подрядчика. Ничто
не сблизило его с Ирэн так, как обсуждение убранства дома, и он смотрел на
этот маленький дом с чувством благодарности и каким-то благоговением.
Двенадцать часов тому назад он уплатил по счету декоратора. И в этом доме он
будет жить с ней... невероятно! Дом в этом раннем освещении, был как в
сне... все эти маленькие прямоугольники домов были, как в сне о его будущем,
о ее будущем, неизвестном, невообразимом.
На несуеверного Сомса напал суеверный страх: он отвел взор, словно
боясь, как бы не сглазить этот маленький дам, как бы он действительно не
рассеялся, как сон. Он прошел мимо казарм к ограде парка и продолжал идти на
запад, страшась поворотить к дому, прежде чем окончательно устанет. Пошел
пятый час, а город по-прежнему был пустынный, не похожий на людской
муравейник, но именно эта пустынность приобретала для Сомса особое значение.
Он чувствовал, что навсегда запомнит город, такой непохожий на тот, что он
видел каждый день; и себя, такого, запомнит - как ходил по улицам наедине со
своей страстью.
Сомс миновал Принсес-Тейт и повернул обратно. Как-никак, надо работать,
к половине одиннадцатого быть в конторе! И улица, и парк, и дома вдруг
предстали перед ним в ярком утреннем освещении. Он свернул в парк и вышел на
Роу. Странно было видеть Роу без всадников, носящихся из конца в конец, без
лошадей, приплясывающих, словно кошки на горячих кирпичах, без потока
экипажей, без отдыхающих на скамейках людей. Кругом не было ничего, кроме
деревьев и коричневой дорожки. От деревьев и травы, хотя на них еще не пала
роса, пахнуло свежестью; и Сомс растянулся во весь рост на скамейке,
подложив руки под голову, шапокляк покоился у него на груди, а взгляд был
устремлен на листья, четко выделявшиеся на фоне все более светлеющего неба.
Ветерок овевал его щеки, губы и тыльную сторону рук. Первые солнечные лучи
крались от ствола к стволу, птицы не пели, а переговаривались, где-то за
деревьями ворковал дикий голубь. Сомс закрыл глаза, и тотчас воображение
стало рисовать ему Ирэн. Вот она стоит неподвижно в платье с оборками до
сверкающего пола, а сам он пишет свои инициалы в ее бальной карточке. Вот
она, не снимая перчаток, прикрепляет длинными пальцами камелию, отцепившуюся
от корсажа, вот он подает ей накидку... картины, бесчисленные картины, и все
странные - выражение лица то оживленное, то грустное, то брезгливое; ее
щека, подставленная для поцелуя; ее губы, избегающие его губ; ее глаза,
глядящие на него с вопросом, на который, казалось, нет ответа; ее темные
глаза, с нежностью глядящие на кошку, которая мурлычет у нее на руках; ее
золотистые волосы - он никогда еще не видел, чтобы они так струились. Но
собрался купаться. Все в темных желтоватых тонах, только петух посветлее.
- Ну же, господа! Знаменитый художник, несравненный изобразитель
домашней птицы. Скажем, пятьдесят фунтов? Сорок? Кто даст сорок фунтов? Это
же все равно что даром. Ну хорошо, тридцать, для начала. Посмотрите на этого
петуха! Мастерская кисть! Ну же! Предлагайте цену. Я приму любую.
- Пять фунтов, - сказал Джемс, заслонив рот ладонью так, чтобы никому,
кроме аукциониста, не было понятно, откуда идет голос.
- Пять фунтов - за это оригинальное произведение величайшего
живописателя домашней птицы! Вы сказали, десять фунтов, сэр? Идет за десять
фунтов!
- Пятнадцать, - пробурчал Джемс.
- Двадцать.
- Двадцать пять, - сказал Джемс. Он решил не давать больше тридцати.
- Идет за двадцать пять фунтов - одна рама дороже стоит! Кто сказал
тридцать?
Но никто не говорил тридцать - и картину присудили Джемсу. У него даже
рот слегка разинулся. Он вовсе не собирался ее покупать - но ведь такая
дешевка! - это размер всех отпугнул; Джолион заплатил сто сорок за своего
Гондекутера. Ну что ж, как раз прикроет пустое место над лестницей. Джемс
подождал, пока продали еще две картины. Затем, оставив свою карточку и
указания насчет отправки Гондекутера, пошел пешком по Сент-Джемс-стрит и
дальше, домой.
Он застал Эмили в ту минуту, когда она с Рэчел и Сисили садилась в
ландо. Но сопровождать их он отказался: побаивался, как бы не стали
расспрашивать, где он был и что делал. Войдя в опустевший дом, он сказал
Уормсону, что неважно себя чувствует - печень пошаливает, - пусть подадут
ему чашку чая и булочку, ничего больше. На лестнице он постоял немного,
глядя на голую стену. Вот повесят сюда Гондекутера, она уже и не будет такая
голая. Что еще Сомс скажет: после заграничной поездки мальчик стал
интересоваться картинами. Ладно, во всяком случае, он заплатил за нее "иже
рыночной стоимости. И, пройдя в гостиную, Джемс выпил свой китайский чай,
крепкий, со сливками, и съел две булочки. Если завтра не полегчает, надо
будет позвать Дэша, пусть посмотрит.
На следующее утро, уходя в контору, он сказал Уормсону:
- Сегодня привезут картину. Возьмите себе в помощь Хента и Томаса -
повесить ее надо вот здесь над лестницей, на самой середине. Лучше всего,
когда миссис Форсайт не будет дома. Вносят пусть с черного хода - она
большая, 11 футов на 6. И поосторожней - не поцарапайте краску.
Когда он вернулся, на этот раз довольно поздно, Гондекутер уже висел.
Он как раз заполнил пустое место, но так как свет был слабый, а картина
темная, то на ней ничего нельзя было разглядеть. Тем не менее Джемс в общем
остался доволен.
Эмили сидела в гостиной.
- Джемс, - обратилась она к мужу, когда он вошел, - скажи, пожалуйста,
что это за гигантская картина у нас на лестнице?
- Это? - сказал Джемс. - Это Гондекутер. Из Смелтеровской коллекции.
Купил на аукционе по дешевке. У Джолиона на Стэнхоп-Гейт тоже есть
Гондекутер.
- В жизни не видала такой громадины!
- Что? - сказал Джемс. - Она очень хорошо заполняет пустое место. У нас
на лестнице, конечно, ничего не видать, а это прекрасная картина -
мастерское изображение домашней птицы.
- От нее на лестнице стало еще темнее. Не знаю уж, что Сомс на это
скажет. Право, Джемс, не ходил бы ты один на аукционы, покупаешь бог знает
что...
- Надеюсь, я могу свои деньги тратить как мне нравится? - сказал Джемс.
- Гондекутер - известное имя.
- Ох, Джемс, - сказала Эмили, - в твои годы... Ну хорошо, хорошо!
Только не волнуйся. Садись, пей чай.
Джемс сел, бормоча себе под нос. Женщины! До чего несправедливы! А в
ценностях разбираются не лучше кошек!
Эмили промолчала. Она никогда не теряла самообладания - обходительная и
светская.
Позже пришла Уинифрид с Монтегью Дарти, так что к обеду вся семья была
в сборе: Сисили с локонами по плечам, Рэчел - в высокой прическе - в этом
сезоне она начала "выезжать", Сомс, только что расставшийся со своими
бачками, вышедшими из моды к концу семидесятых годов, отчего он казался еще
бледнее и сухощавее. Уинифрид, в которой уже замечались признаки
"интересного положения" - в связи с надеждами на близкое появление
маленького Дарти, - не сводила несколько настороженного взгляда с "Монти", а
тот, плотный, широкоплечий, напомаженный, типичный "красавец мужчина", сидел
с самодовольным выражением на смугловато-бледном лице и большой
бриллиантовой запонкой в ослепительном пластроне рубашки. Она первая
заговорила о Гондекутере.
- Папочка, милый, что это вам вздумалось купить такую огромную картину?
Джемс вскинул на нее глаза и пробурчал с набитым ртом:
- Огромную! Она как раз заполнила пустое место. Ему показалось в эту
минуту, что у его домашних какие-то очень странные лица.
- Прекрасная картина, и размер хороший! - Реплика исходила от Дарти.
"Гм! - подумал Джемс. - Чего ему от меня нужно? Денег?"
- Очень уж желтая, - пожаловалась Рэчел.
- Ты-то что понимаешь в картинах?
- Понимаю, во всяком случае, что мне нравится, а что нет.
Джемс покосился на сына, но Сомс смотрел в тарелку.
- Это большая ценность, - отрывисто сказал Джемс. - Там перья
изумительно написаны.
На том разговор кончился, так как никто не хотел обижать папочку, но
наверху, в гостиной, после того как Эмили и три ее дочери, поднимаясь по
лестнице, прошли вдоль всей картины, обсуждение приняло более оживленный
характер.
- Нет, в самом деле!.. Уж папа всегда! Такая громадина, уродина - даже
слова не подберешь, как ее назвать! И еще куры - кому интересно смотреть на
кур, даже если бы их можно было разглядеть! Но ведь папа известно как
рассуждает: раз выгодно, так уж, значит, и хорошо!
- Сисили, - сказала Эмили, - не будь непочтительной!
- Но это же правда, мама. Все старые Форсайты такие.
Эмили, втайне соглашаясь, все же оборвала ее:
- Тсс!
Она всегда защищала Джемса в его отсутствие. Да и остальные тоже, кроме
как между собой.
- Сомс считает ее ужасной, - сказала Рэчел. - Надеюсь, он скажет об
этом папе.
- Ничего подобного он не скажет, - отрезала Эмили. - Или уж ваш отец не
имеет права делать что хочет в своем доме? Вы, дети, становитесь чересчур
дерзки.
- Мама, да вы же сами чудно знаете, что этот Гондекутер - просто дикое
старье!
- Не люблю, когда ты так говоришь, Сисили, - "чудно", "дикое"!
- Почему? В школе все так говорят.
- Это верно, мама, - вмешалась Уинифрид, - сейчас так говорят. Самые
новые словечки!
Эмили примолкла. Это определение - "самое новое" - всегда ее
обескураживало. Она была женщина с характером, но и ей не хотелось отставать
от века.
Рэчел растворила дверь.
- Слушайте! - сказала она.
Снизу доносилось какое-то бормотанье: Джемс на лестнице восхвалял
Гондекутера.
- Этот петух, - говорил он, - великолепен. А посмотрите на эти
плавающие перья! Думаете, сейчас сумели бы так написать? Ваш дядя Джолион
сто сорок фунтов заплатил за своего Гондекутера, а мне этот достался за
двадцать пять.
- Что я вам говорила? - прошептала Сисили. - Выгодная покупка! Ненавижу
выгодные покупки - всегда какой-нибудь хлам, только место занимает. Вроде
этого Тернера.
- Тсс! - шикнула на нее Уинифрид. Она была уже не так молода, как
Сисили, и временами ей хотелось, чтобы "Монти" проявлял больше интереса к
своей выгоде, чего до сих пор в нем не наблюдалось. - Я сама люблю покупать
по дешевке. Знаешь по крайней мере, что получил что-то за свои деньги.
- А я предпочитаю деньги, - сказала Сисили. - Дали бы мне, чем
выбрасывать!
- Не говори глупостей, - остановила ее Эмили. - Иди-ка сыграй свою
пьесу. Отец это любит.
Вошли Джемс и Дарти; Сомс прошел прямо к себе в комнату, где он работал
по вечерам.
Сисили села за рояль. Она была дома, потому что в ее школе на Хэм
Коммой вспыхнула эпидемия свинки, и эту пьесу, состоявшую главным образом из
стремительных пассажей вверх и вниз по клавиатуре, она разучивала для
школьного концерта в конце семестра. Джемс всегда просил ее сыграть, отчасти
потому, что это было полезно для Сисили, а отчасти потому, что это было
полезно для его пищеварения. Он сел у камина и, укрывшись между своих
бакенбард, отвратил взор от всех одушевленных предметов. К несчастью, ему
никогда не удавалось заснуть после обеда, и мысли жужжали у него в голове,
как пчелы. Сомс сказал, что сейчас вовсе нет спроса на большие картины и
очень мало - на картины голландской школы, однако и он согласился, что
картина куплена дешево, гораздо ниже рыночной цены - все-таки Гондекутер,
одно имя уже стоит денег. Сисили заиграла; Джемс продолжал свои размышления.
Он даже не знал, доволен ли он, что купил эту картину. Никто ее не одобрил,
только Дарти, единственный человек, без чьего одобрения он вполне мог
обойтись. Сказать, что Джемс сознавал происходившую в его время эволюцию
взглядов, значило бы приписать ему философскую чуткость, несовместимую с его
воспитанием и возрастом, но у него возникло смутное и неловкое ощущение, что
выгодная покупка сейчас уже не такая бесспорная вещь, как раньше. И пока
пальцы Сисили бегали по клавишам, он мысленно повторял - не знаю, не знаю,
не могу сказать...
- Вы, пожалуй, скажете, - произнес он вдруг, когда Сиоили закрыла
рояль, - что и эти дрезденские вазы вам не нравятся?
Никто не понял, кому был адресован этот вопрос и чем вызван, поэтому
никто не ответил.
- Я их купил у Джобсона в 67 году, а теперь они стоят втрое дороже, чем
я заплатил.
На этот раз ответила Рэчел:
- А вам самому, папа, они нравятся?
- Мне? При чем тут это? Они настоящие и стоят кучу денег.
- Так ты бы продал их, Джемс, - сказала Эмили. - Они сейчас не в моде.
- Не в моде? Они будут стоить еще дороже к тому времени, как я умру.
- Выгодная покупка, - сказала про себя Сисили.
- Что, что? - спросил Джемс, у которого слух иногда вдруг оказывался
неожиданно острым.
- Я сказала: "Выгодная покупка". Разве это не так, папа?
- Конечно, выгодная. - По тону его было слышно, что будь это не так, он
бы их не купил. - Вы, молодежь, ничего не смыслите в деньгах, только тратить
умеете. - И он покосился на зятя, который прилежно разглядывал свои ногти.
Эмили, отчасти чтобы умиротворить Джемса, который, как она видела, уже
разволновался, отчасти потому, что сама любила карты, велела Сисили
раздвинуть ломберный столик и оказала благодушно:
- Иди к нам, Джемс, сыграем в Нап {Сокращенное "Наполеон" - карточная
игра.}.
Они уже довольно долго сидели за зеленым; столиком, играя по фартингу и
время от времени прерывая игру взрывами смеха, как вдруг Джемс сказал:
- Иду на все! - В этой игре на него всегда нападала своего рода удаль.
При ставке в фартинг он мог выказать себя отчаянным! малым за очень
небольшие деньги. Он быстро проиграл тринадцать шиллингов, но это не умерило
его пыла.
Наконец, он встал от стола в прекрасном настроении и объявил, что
проигрался в лоск.
- Не знаю, - сказал он, - я почему-то всегда проигрываю.
Гондекутер и все порожденные им тревоги улетучились у него из головы.
Когда Уинифрид и Дарти ушли - последний, так и не затронув вопроса о
финансах, - Джемс, почти совсем утешенный, отправился с Эмили в спальню и
вскоре уже похрапывал.
Его разбудил оглушительный удар и долгое прерывистое громыхание,
подобное раскатам грома. Звуки шли откуда-то справа.
- Джемс! Что это? - раздался испуганный голос Эмили.
- Что? - сказал Джемс. - Где? Куда ты дела мои туфли?
- Наверно, молния ударила. Ради бога, Джемс, будь осторожнее!
Ибо Джемс уже стоял в ночной рубашке возле кровати, озаренный слабым
светом ночника, длинный, как аист.
Он шумно понюхал воздух.
- Ты не чувствуешь, паленым не пахнет?
- Нет, - сказала Эмили.
- Дай мне свечу.
- Накинь шаль, Джемс. Это не могут быть воры - они бы так не шумели.
- Не знаю, - пробормотал Джемс. - Я спал.
Он взял у Эмили свечу и, шлепая туфлями, направился к двери.
- Что там такое? - спросил он, выйдя на площадку. В смешанном свете
свечей и ночника его глазам предстало несколько белых фигур - Рэчел, Сисили
и горничная Фифин, все в ночных рубашках. Сомс, тоже в ночной рубашке, стоял
на верхней ступеньке, а в самом низу маячил этот растяпа Уормсон.
Голос Сомса, ровный и бесстрастный, проговорил:
- Это Гондекутер.
И верно - огромная картина лежала плашмя у подножия лестницы. Джемс,
держа свечу над головой, сошел по ступенькам и остановился, глядя на
поверженного Гондекутера. Все молчали, только Фифин сокрушенно пролепетала:
- Ла ла!
На Сисили напал вдруг неудержимый смех, и она убежала.
Тогда Сомс сказал вниз, в темный колодец, слабо озаренный свечой
Джемса:
- Не беспокойтесь, отец: ничего с ней не сделалось, она ведь была
незастекленная.
Джемс не ответил. Со свечой в опущенной руке он прошел обратно по
лестнице и молча удалился в спальню.
- Что там случилось, Джемс? - спросила Эмили. Она так и не вставала с
постели.
- Картина обрушилась - что значит сам не последил. Этот растяпа
Уормсон! Где у тебя одеколон?
Он вытерся одеколоном и лег. Некоторое время он молча лежал на спине,
ожидая комментариев Эмили. Но она только спросила:
- Голова у тебя не разболелась, Джемс?
- Нет, - сказал Джемс. Она вскоре заснула, но он еще долго лежал без
сна, глядя во все глаза на ночник, как будто ждал, что Гондекутер сыграет с
ним еще какую-нибудь штуку - и это после того, как он купил его и дал ему
приют у себя в доме!
Утром, сходя вниз к завтраку, он прошел мимо картины - ее уже подняли,
и она косо стояла на ступеньках - один край выше, другой ниже, прислоненная
к стене. Белый петух по-прежнему имел такой вид, словно готовился
выкупаться. Перья плавали по воде, изогнутые, как ладьи. Джемс прошел в
столовую.
Все уже сидели за завтраком, ели яичницу с ветчиной и были
подозрительно молчаливы.
Джемс положил себе яичницы и сел.
- Что ты теперь думаешь с ней делать, Джемс? - спросила Эмили.
- Делать с ней? Конечно, повесить обратно.
- Да что вы, папа! - сказала Рэчел. - Я сегодня ночью так напугалась!
- Стена не выдержит, - сказал Сомс.
- Что? Стена крепкая.
- Картина, правда, чересчур велика, - сказала Эмили.
- И никому из нас она не нравится, - вставила Сисили. - Такое чудище,
да еще желтая-прежелтая!
- Чудище! Скажешь тоже! - буркнул Джемс и замолчал. Потом, вдруг
выпалил, брызгая слюной: - А что же я, по-вашему, должен с ней сделать?
- Отослать обратно; пусть опять продадут.
- Я ничего за нее не выручу.
- Но вы же говорили, папа, что это выгодная покупка, - сказала Сисили.
- Конечно, выгодная!
Снова наступило молчание. Джемс искоса поглядел на сына; что-то жалкое
было в этом взгляде, как будто он взывал о помощи. Но все внимание Сомса
было сосредоточено на яичнице.
- Вели убрать ее в кладовую, Джемс, - кротко посоветовала Эмили.
Джемс покраснел между бакенбардами, и рот у него приоткрылся. Он опять
посмотрел на сына, но Сомс продолжал есть. Джемс взялся за чашку. Что-то
происходило в нем, чего он не умел выразить. Как будто его спросили: "Когда
выгода бывает невыгодной?" - и он не знал ответа, а они знали. Времена
изменились, что-то новое носится в воздухе. Уже нельзя купить вещь только из
тех соображений, что она стоит дороже, чем за нее просят!.. Но ведь это -
это конец всему! И внезапно он проворчал:
- Ладно, делайте, как хотите. Только, по-моему, это значит -
выбрасывать деньги!
Когда он уехал в контору, Гондекутер совместными усилиями Уормсона,
Хента и Томаса был препровожден в кладовую. Там, в чехле, чтобы сохранить
лак, он простоял двадцать один год, до смерти. Джемса в 1901 году, после
чего был извлечен на свет божий и снова пошел с молотка. Дали за него пять
фунтов; его купил живописец, изготовлявший плакаты для птицеводческой фирмы.
Перевод Д. Жукова
Бал кончился. Сомс решил пройтись. Получая в гардеробной пальто я
шапокляк, он увидел себя в зеркале - белый жилет выглядит вполне прилично,
но воротничок немного размяк, а края лепестков гардении, продетой в петлицу,
пожелтели. Ну и жара была в зале! И прежде чем надеть шапокляк, Сомс вытянул
из-за обшлага платок и отер лицо.
По широкой, устланной красным ковром лестнице, на которой уже погасли
китайские фонарики, о<н спустился в Иннер Темпл. Светало. Легкий ветерок с
реки освежил лицо. Половина четвертого!
Наверно, никогда он не танцевал так много, как в эту ночь, - так много
и так подолгу. Шесть раз с Ирэн! Шесть раз с девушками, о которых теперь он
не помнит ничего. А хорошо он танцевал? Танцуя с Ирэн, он ощущал только ее
близость и аромат; танцуя с другими - только то, что она кружится не с ним.
Всего четырнадцать дней и четырнадцать ночей - и он навсегда получит
право ощущать ее близость, ее аромат! Они с мачехой, должно быть, уже
подъезжают к дому в кэбе, в который он сам посадил их. Как Ирэн ненавидит
эту женщину! Чему ж тут удивляться: ведь Сомсу достаточно хорошо известно,
что своим счастьем в эти полтора года он обязан желанию "этой женщины" найти
для падчерицы мужа, чтобы потом снова выйти замуж самой.
Из холла, где яркие лампы отражались в темном полированном дереве, он
уходил в полутьму, и, по мере того, как он удалялся, плавные звуки вальса
постепенно замирали. Глубоко вдыхая пахнущий травой воздух садов Темпля,
Сомс сорвал с рук перчатки, тонкие, бледно-лиловые, с черной строчкой.
Ирэн любит танцевать! Танцевать с собственной женой- дурной тон. И
из-за этого он не будет танцевать с ней? Будет, черт побери!
Пройдя мимо кадки с кустом вьющихся роз и единственного еще не
погасшего китайского фонарика - последнего красочного пятна в сизом)
рассветном полумраке, - он миновал тусклый фонарь на углу переулка Мидл
Темпл и повернул вниз, к набережной, к Игле Клеопатры. Клеопатра!
Развратница! Была б она жива сейчас, с ней бы не раскланивались на
Роттен-Роу, да еще судили бы за попытку к самоубийству, а вот, пожалуйста,
обелиск в ее честь, и сама она представляется романтической фигурой, как и
другие развратницы: Елена Троянская, Семирамида, Мария Стюарт - потому
что... потому что она ощущала в крови то же самое, что и он! Великую
страсть. Но не более великую, чем его собственная! Гм, его-то никогда не
представят романтической личностью! И Сомс ухмыльнулся.
Он шел в полузабытьи, в груди росло такое ощущение, словно душа его
купалась в сладком аромате шиповника. Кругом ни звука - ни топота ног, ни
скрипа колес - пустынно, просторно, только трепетали листья я под робкими
лучами брезжущего на горизонте солнца порозовела река. Казалось, вое в мире
жило одной мыслью: когда же взойдет солнце? И Сомс, одержимый своей одной
мыслью, ускорил шаг. Ее окно! Конечно, в ее окне еще будет свет! И если она
отдернет штору, чтобы глотнуть свежего воздуха, он сможет еще увидеть ее,
сам оставаясь невидимым, прячась за фонарным столбом или в каком-нибудь
подъезде... увидеть ее такой, какой он еще никогда ее не видел, какой он
скоро будет видеть ее каждую ночь и каждое утро. Подстегиваемый этой мыслью,
он почти бегом ринулся мимо тускнеющих фонарей, мимо Большого Бена, мимо
Вестминстерского аббатства, которое уже стало медленно, начиная с крыши,
вырисовываться во всей своей громадности, по Виктория-стрит, мимо своей
квартиры, к углу улицы, где жила она. Здесь он остановился, сердце
колотилось. Надо быть осторожным! Она странная, она вспыльчивая... ей может
не понравиться это... ей это наверняка не понравится. Он медленно двинулся
по другой стороне пустынной улицы. Хватит ли у него смелости подойти к ее
дому? Она, конечно, ничего не будет иметь против, если он быстро прошагает
мимо. Осталось четыре дома... Ее окно - первое на третьем этаже! Он
остановился около фонарного столба и стал вглядываться. Открыто... да... и
штора приподнята, чтобы проветрить комнату перед сном! Осмелится ли он?
Положим, что она увидит, как он украдкой наблюдает за ней, когда она думает,
что она одна, что ее никто не видит. И все же, если она увидит его, разве
это не будет лишним доказательством того, что только с ней его мысли, мечты,
его счастье? Что она может иметь против этого? По правде говоря... он не
знал и стоял, выжидая. Она должна подойти к окну и опустить штору, так как
быстро светало. Если бы только она любила его так, как любит ее он, тогда
действительно она не возражала бы.... она была бы рада, и их взгляды
встретились бы над этой пустынной лондонской улице, такой безмолвной, что
становится жутко, и никто бы не заметил, как они смотрят друг на друга.
Скрытый за фонарным столбом, он стоял не шевелясь, до боли желая увидеть ее.
Запахнув пальто, он прикрыл белое пятно манишки, потом снял шапокляк и
сложил его, прижав к себе. Теперь, прильнув щекой к столбу и спрятав лицо,
он мог сойти за обыкновенного заплутавшегося бездельника, за возвращающегося
домой гуляку. Но он не отрывал взгляда от того продолговатого просвета, где
ветерок легонько отдувал занавеску. И вдруг он вздрогнул. В окне появилась
белая рука, лицо Ирэн покоилось на ладони, она смотрела поверх крыш на
светлеющее небо. Вне себя от волнения, он сощурил глаза, чтобы разглядеть
выражение ее лица. Но не мог... слишком далеко, она всегда была слишком
далекой, она не должна... ей не следует быть такой далекой. О чем она
думает? О нем? О маленьких кудрявых облачках, проплывающих на восток? Об
утренней прохладе? О самой себе? О чем? Слившись с фонарным столбом, он
стоял тихо, как мертвый. Стоит ей увидеть утолщение на столбе, и она
исчезнет. Ее шея, ее волосы, схваченные лентой, прятались в складках
занавески - он видел только руку, округлую и белую, только овал лица, такого
неподвижного, что даже здесь, в ста футах от нее, он затаил дыхание. А потом
зачирикали воробьи, и все небо посветлело. Он увидел, как она встала, на
мгновение увидел ее в ночной рубашке, увидел, как ее руки, ее длинные белые
руки поднялись, и занавеска опустилась. Словно безумный, он отпрыгнул в
сторону и на цыпочках побежал обратно, к Виктория-стрит. Там он повернул не
в сторону своего дома, а прочь от него: рай еще не обретен! Он не сможет
уснуть. Сомс быстро шагал по улице. На него уставился полицейский, мимо
проехала повозка с мусором, цокот копыт могучей лошади был единственным
звуком во всем городе. Сомс повернул к Хайд-парку. Этот утренний мир
молчаливых улиц был непривычным и странным, каким и сам он, одержимый
страстью, показался бы всем, кто видел его ежедневно и знал сдержанным,
усердным, ничем не приметным горожанином. По Найтсбридж проехал, позвякивая,
запоздалый кэб с парочкой, еле видной в окошке; за ним еще один и еще. Сомс
шел на запад, туда, где стоял дом, в котором они с ней поселятся. Дом еще
блестел свежей краской, а на стене висела доска с именем подрядчика. Ничто
не сблизило его с Ирэн так, как обсуждение убранства дома, и он смотрел на
этот маленький дом с чувством благодарности и каким-то благоговением.
Двенадцать часов тому назад он уплатил по счету декоратора. И в этом доме он
будет жить с ней... невероятно! Дом в этом раннем освещении, был как в
сне... все эти маленькие прямоугольники домов были, как в сне о его будущем,
о ее будущем, неизвестном, невообразимом.
На несуеверного Сомса напал суеверный страх: он отвел взор, словно
боясь, как бы не сглазить этот маленький дам, как бы он действительно не
рассеялся, как сон. Он прошел мимо казарм к ограде парка и продолжал идти на
запад, страшась поворотить к дому, прежде чем окончательно устанет. Пошел
пятый час, а город по-прежнему был пустынный, не похожий на людской
муравейник, но именно эта пустынность приобретала для Сомса особое значение.
Он чувствовал, что навсегда запомнит город, такой непохожий на тот, что он
видел каждый день; и себя, такого, запомнит - как ходил по улицам наедине со
своей страстью.
Сомс миновал Принсес-Тейт и повернул обратно. Как-никак, надо работать,
к половине одиннадцатого быть в конторе! И улица, и парк, и дома вдруг
предстали перед ним в ярком утреннем освещении. Он свернул в парк и вышел на
Роу. Странно было видеть Роу без всадников, носящихся из конца в конец, без
лошадей, приплясывающих, словно кошки на горячих кирпичах, без потока
экипажей, без отдыхающих на скамейках людей. Кругом не было ничего, кроме
деревьев и коричневой дорожки. От деревьев и травы, хотя на них еще не пала
роса, пахнуло свежестью; и Сомс растянулся во весь рост на скамейке,
подложив руки под голову, шапокляк покоился у него на груди, а взгляд был
устремлен на листья, четко выделявшиеся на фоне все более светлеющего неба.
Ветерок овевал его щеки, губы и тыльную сторону рук. Первые солнечные лучи
крались от ствола к стволу, птицы не пели, а переговаривались, где-то за
деревьями ворковал дикий голубь. Сомс закрыл глаза, и тотчас воображение
стало рисовать ему Ирэн. Вот она стоит неподвижно в платье с оборками до
сверкающего пола, а сам он пишет свои инициалы в ее бальной карточке. Вот
она, не снимая перчаток, прикрепляет длинными пальцами камелию, отцепившуюся
от корсажа, вот он подает ей накидку... картины, бесчисленные картины, и все
странные - выражение лица то оживленное, то грустное, то брезгливое; ее
щека, подставленная для поцелуя; ее губы, избегающие его губ; ее глаза,
глядящие на него с вопросом, на который, казалось, нет ответа; ее темные
глаза, с нежностью глядящие на кошку, которая мурлычет у нее на руках; ее
золотистые волосы - он никогда еще не видел, чтобы они так струились. Но