Голсуорси Джон. На Форсайтской Бирже (Рассказы)

   Тети Джули и Эстер встали навстречу брату; тетя Энн, по праву своих семидесяти восьми лет, осталась сидеть. Всегда Форсайты приходили к ней, а не она к ним. А сейчас Суизин явился как нельзя более кстати: ведь он такой знаток во всем, что касается лошадей...
   - Можете пока оставить этого песика здесь. Мистер Суизин скажет нам, что с ним делать.
   Суизин, очень медленно поднимавшийся по лестнице - она была для него узковата, - наконец вступил в гостиную. Рослый, осанистый, с выпяченной грудью, одутловатым, бледным лицом и светлыми круглыми глазами, седой эспаньолкой и усами, он походил_на церемониймейстера, и белый песик, отбежав в угол, громко залаял.
   - Что это? - сказал Суизин. - Собака?
   Так кто-нибудь, войдя в более современную гостиную, мог бы сказать: "Что это? Верблюд?"
   Тетя Джули кинулась в угол и погрозила псу пальцем. Он слегка задрожал и умолк. Тетя Энн сказала:
   - Эстер, усади Суизина в его кресло. Нам нужен твой совет, Суизин. Этот песик сегодня утром пристал к Джули в парке; очевидно, потерял хозяев.
   Суизин опустился в кресло. Он сидел, разведя колени, что позволяло ему сохранять важность осанки и оберегать от морщинок свой великолепный жилет. Лаковые его сапожки жестко блестели пониже светло-серых, почти голубоватых панталон. Он сказал:
   - Как Тимоти это перенес? Его не хватил удар?
   Дорогой Суизин был всегда такой шутник!
   - Пока еще нет, - ответила тетя Эстер, которая тоже иногда бывала не слишком почтительной.
   - Ну, так хватит. Джули, что ты там стоишь как приклеенная? Выведи сюда собаку, я хочу на нее посмотреть. Э, да это сучка!
   Это специфически мужское слово, хотя и произнесенное с изяществом, вызвало у дам такое потрясение, как если бы посреди гостиной вывалили кучу сажи. До сих пор все по молчаливому согласию причисляли найденыша к более галантному полу, потому что... ну, таких вещей ведь просто не замечаешь. У тети Джули, правда, были кое-какие сомнения - супружество с Септимусом Смоллом сделало ее несколько более восприимчивой, - но и она предпочитала поддерживать галантную версию.
   - Сучка, - повторил Суизин. - Ну и хлопот же у вас с ней будет!
   - Этого-то мы и боимся, - сказала тетя Энн, - только все-таки, дорогой мой, тебе не следовало бы так ее называть в гостиной.
   - Чушь и чепуха! - сказал Суизин. - Поди сюда, бродяжка! - И он протянул к ней руку в перстнях, пахнувшую собачьей кожей: он приехал в своем фаэтоне и сам правил всю дорогу.
   Подбодряемая тетей Джули, собачка приблизилась и съежилась под занесенной над ней рукой. Суизин поднял ее за шиворот.
   - Чистокровная, - сказал он, опуская ее наземь.
   - Мы не можем оставить ее у себя, - твердо заявила тетя Энн. - Ковры... Мы думали, может быть, в полицейский участок?
   - На вашем месте, - сказал Суизин, - я бы послал объявление в "Таймс": "Приблудился белый шпиц, сучка. Обращаться по адресу: Бэйсуотер-Род, "Тихий Уголок". Еще и награду, пожалуй, получите. Ну-ка, посмотрим ее зубы.
   Собачка, которую, казалось, загипнотизировал запах, исходивший от рук Суизияа, и пристальный взгляд его фарфорово-голубых глаз, не стала чинить ему препятствий, когда он пальцами раздвинул ей губы - сперва верхнюю губу вверх, потом нижнюю вниз.
   - Это щенок, - сказал Суизин. - Усь, усь, бродяжка!
   Этот возбуждающий возглас оказал поразительное действие на собачку: опустив хвост, насколько ей это было доступно, она отпрыгнула вбок и забегала вокруг кресла тети Эстер; потом, припав на передние лапы и вздернув кверху свой пушистый зад и хвостик, впилась в Суизина черными, как башмачные пуговицы, глазами.
   - Ишь ты, - сказал Суизин. - Стоящая собака. Усь, усь!
   На этот раз собачка суетливо забегала по всей комнате, чудом избегая столкновения с ножками кресел, потом, остановившись у столика маркетри, поднялась на задние лапы и стала зубами хватать пампасовую траву.
   - Эстер, позвони! - воскликнула тетя Энн. - Позовите Смизер! Джули, запрети ей!
   Суизин, с застывшей улыбкой, от которой его эспаньолка встала торчком, сказал:
   - Где Тимоти? Посмотреть бы, как она станет кусать его за икры.
   Джули в порыве материнских чувств нагнулась и подхватила собачку на руки. Теперь она стояла, как живое воплощение непокорства, прижимая к груди острую мордочку и пушистое тельце, пахнувшее зеленым мылом.
   - Я сама отнесу ее вниз, - сказала она. - Не позволю, чтобы ее дразнили! Пойдем, Помми.
   Собачка, чьего мнения касательно ее будущей участи никто не спрашивал, высунула розовый язычок и лизнула нос своей покровительницы. Тетя Джули вдруг почувствовала себя любимой - неизъяснимо сладкое чувство! - и, чтобы скрыть волнение, поспешно вышла из комнаты, унося собачку, покорно висевшую у нее на руке. Но она понесла ее не вниз, а наверх, в свою спальню, которая была в конце коридора, за спальней дорогой Энн, и остановилась посреди мебели красного дерева с собачкой в объятиях. Все они против нее и против этой бедной малютки! И тетя Джули еще крепче прижала собачку к груди. А собачка только прерывисто дышала и время от времени узким своим язычком лизала тетю Джули в щеку, словно проверяя, тут ли она. После смерти Септимуса Смолла - десять лет назад - никто не любил ее по-настоящему, а теперь, когда нашлось существо, готовое ее полюбить, его хотят отнять у нее! Джули села на кровать, все еще держа собачку. Там, в гостиной, они сейчас, наверно, придумывают, как бы отослать Помми в полицейский участок или пропечатать в газетах! Но тут она заметила, что все платье у нее в белых волосках, и спустила собачку на пол. Та прошлась бочком по комнате, обнюхивая все, что ей попадалось на пути, а когда дошла до умывальника, то остановилась и, шумно дыша, оглянулась на тетю Джули. Что ей нужно? Самые странные мысли зароились в уме тети Джули, но тут собачка вдруг привстала на задние лапки и лизнула воздух. Господи, да она хочет пить! И, забыв все свои привычки к опрятности, тетя Джули сняла кувшин с умывальника и поставила на пол. Несколько минут в тишине слышен был только звук лаканья. Что это она, все пьет и пьет, куда только это помещается! Собачка подняла глаза на тетю Джули, дважды махнула хвостом и рысцой отправилась обследовать комнату, на сей раз уже более подробно. Обследовав все, кроме тети Джули, о которой, по-видимому, еще ранее составила себе определенное мнение, собачка спряталась под туалетный столик, выставив из-под кружевного подзора голову и передние лапки, и вдруг отрывисто и задорно затявкала. Тетя Джули поняла это как приглашение: "Поиграй со мной!" - и, сняв свой мешочек с губкой, помахала им. Собачка вдруг - так неожиданно! - схватила мешочек и давай его трепать! Тетя Джули пришла в восторг и одновременно в ужас. Значит, собачка уже чувствует себя как дома, - но бедный мешочек! До чего же у нее острые и крепкие зубки! Какое-то ликование охватило вдруг тетю Джули. Да пусть делает с ним что хочет, с этим мешочком, лишь бы ей было весело! В один миг от мешочка ничего не осталось; и, подбирая лохмотья, тетя Джули подумала с вызовом: "Все равно я вряд ли еще когда-нибудь поеду в Брайтон!" Но вслух она строго сказала:
   - Смотри, что ты наделала! - И пока они вместе разглядывали обрывки, сердце тети Джули исполнилось решимости. "Пусть себе говорят что угодно, но что я нашла, то мое; а если Тимоти не нравится, что ж, ничего не поделаешь". Потрясающее было ощущение! Но тут постучали в дверь.
   - Ах, Смизер! - сказала тетя Джули. - Посмотрите, что она натворила! И вызывающе подняла вверх остатки мешочка.
   - О-о! - сказала Смизер. - Да уж, зубки у нее острые! Вы не сойдете в гостиную, мэм? Там мистер и миссис Джемс Форсайт. Увести теперь собачку? Ей, наверно, нужно бы прогуляться.
   - Только не в полицейский участок, Смизер. Я ее нашла и никому не отдам.
   - Ну конечно же, мэм! И нам с кухаркой будет веселее. Томми-то уже нету. А она сразу к нам привязалась.
   Тетя Джули почувствовала укол ревности.
   - Я беру на себя всю ответственность, - оказала она. - Ступай со Смизер, Помми!
   Подхваченная на руки собачка высунула мордочку из-за края Смизер и, пока ее несли к двери, не отрывала сентиментальных глаз от тети Джули. И снова все, что было в тете Джули материнского, всколыхнулось под лиловым шелком ее корсажа, усеянного белыми волосками.
   - Скажите им, я сейчас приду. - И она стала обирать с себя белые волоски.
   Перед дверью в гостиную она помедлила: у нее подгибались колени; наконец вошла. Джемс, укрывшись меж своих длинных бакенбард, рассказывал историю. Длинные его ноги так вытянулись, что Джули пришлось обойти их кругом, длинные губы приостановились на минуту, чтобы выговорить: "Здравствуй, Джули. Говорят, ты нашла собаку?" - Затем он продолжал свой рассказ. Рассказ был о человеке, которого укусила собака, и он настоял, чтобы ему сделали прижигание, и после этого даже не мог сидеть, а потом оказалось, что собака не бешеная, так что все это было зря. И какой толк от этих собак, он, Джемс, не понимает, только грязь разводят.
   Эмили сказала:
   - Шпицы теперь в большой моде. У них такой забавный вид, когда они сидят в коляске!
   Тетя Эстер сообщила, что у Джолиона на Стэнхоп-Гейт есть левретка.
   - Этот ошметок! - фыркнул Суизин; вероятно, впервые это слово употреблялось в таком применении. - Никакого вида!
   - Надеюсь, ты не собираешься оставить эту собаку у себя? - сказал Джемс. - Она, может, какая-нибудь заразная.
   - Чепуха, Джемс! - отрезала тетя Джули, красная как рак.
   - Ты с ней еще под суд попадешь. Говорят, есть приюты для бездомных собак. Ты должна ее выгнать.
   - Да, как же! Сейчас! - огрызнулась тетя Джули: она не боялась Джемса.
   - Это называется - сокрытие чужой собственности. Ты идешь против закона.
   - Провались он, твой закон!
   Это ниспровержение всех основ было встречено в молчании. Никто не понимал, что сделалось с Джули.
   - Так, - сказал Джемс, как бы подводя итог. - Не говори потом, что я тебя не предупредил. Как еще Тимоти на это посмотрит. Он с ума сойдет!
   - Если он хочет сходить с ума, - сказала тетя Джули, - пожалуйста, я ему не мешаю.
   - Что ты со щенятами будешь делать? - спросил Суизин. - Держу пари, она вам принесет щенят.
   - Видишь, Джули? - сказала тетя Энн. Волнение тети Джули достигло такой степени, что она взяла веер со столика с антикварными вещицами и стала обмахивать им свое разгоряченное лицо.
   - Вы все против меня, - сказала она. - Выдумали еще: щенят принесет! Такая крошка!
   Суизин встал.
   - Ну, прощайте. Поеду теперь к Николасу. Прощай, Джули. Может, поедешь как-нибудь со мной покататься? Я свезу тебя в приют для бездомных собак.
   Выпятив грудь, он прошествовал к двери; потом стало слышно, как он спускается по лестнице под аккомпанемент звонка из гостиной.
   Джемс машинально сказал:
   - Ну и чудак этот Суизин!
   Он говорил это после каждой встречи с братом, а Суизин в таких случаях столь же неизменно говорил:
   - Ну и болван этот Джемс!
   Эмили, соскучившись за время этой семейной сцены, начала рассказывать тете Эстер о входящем в моду новом обычае - есть устрицы перед супом. Это, конечно, очень по-иностранному, но, говорят, Принц тоже так делает. Джемс ни за что не хочет, а лично она, Эмили, находит это довольно элегантным. Отчего бы Эстер не попробовать? Джемс начал рассказывать Энн о Сомсе: он в январе кончает свою практику у юриста; серьезный юноша! Джемс рассказывал долго. Тетя Джули сидела надувшись, обмахиваясь веером и пряча за ним лицо. Ей очень хотелось, чтобы приехал Джолион. Отчасти потому, что он был ее любимцем и, как старший брат, не позволял никому другому ее обижать; отчасти потому, что только у него была собака; а отчасти потому, что даже Энн его немножко побаивалась. Послушать бы, как он им скажет: "Трусы вы все и больше ничего! Разумеется, Джули имеет право оставить у себя то, что она нашла". Потому что ведь так же это и было! Собачка сама пошла за ней, по собственной воле. И это же не драгоценный камень и не кошелек - тогда бы, конечно, другое дело! Джолион иногда приезжал к ним по воскресеньям, но чаще водил малютку Джун в Зоологический сад. А как только он появлялся в гостиной, Джемс сейчас же норовил улизнуть: боялся, что ему намылят голову. И очень бы хорошо, раз он так отвратительно вел себя с нею!
   Она вдруг сказала:
   - Я вот возьму и поеду на Стэнхоп-Гейт и спрошу дорогого Джолиона.
   - Это еще зачем? - сказал Джемс, забирая в кулак одну из своих бакенбард. - Только и дождешься, что он даст тебе нахлобучку!
   То ли устрашенная этой перспективой, то ли по другим причинам, но Джули, видимо, раздумала ехать; она перестала обмахиваться, и лицо ее привяло то выражение, из-за которого в семье создалась поговорка: "Такой-то? Ну! Настоящая Джули".
   Джемс, однако, уже истощил свой недельный запас новостей.
   - Я вижу, Эмили, - сказал он, - тебе хочется домой. Да и лошади, наверно, застоялись.
   Справедливость этого утверждения никогда не подвергалась проверке, так как Эмили всякий раз тотчас вставала и говорила: "Прощайте, дорогие. Передайте от нас привет Тимоти".
   Так было и на этот раз. Она легонько перецеловала всех тетушек в щеку и вышла из комнаты раньше, чем Джемс вспомнил - как он после жаловался ей в карете, - что именно он должен был у них спросить; а ведь он, собственно, ради этого и приехал!
   Когда они удалились, тетя Эстер, поглядев сперва на одну сестру, потом на другую, окутала "Тайну леди Одли" своей шалью и вышла на цыпочках. Она знала, что теперь будет. Тетя Джули дрожащими руками взяла доску для солитера. Вот она, решительная минута! И она ждала, изредка переставляя шарики мокрыми от пота пальцами и украдкой поглядывая на прямую фигуру, затянутую в черный шелк со стеклярусной отделкой и камеей у ворота. Она решила, что ни за что не заговорит первой, и вдруг сказала:
   - Ну что ж ты молчишь, Энн?
   Тетя Энн встретила ее взгляд своими серыми глазами, которые так хорошо видели вдаль, и промолвила:
   - Ты слышала, что говорили Джемс и Суизин.
   - Я не выгоню эту собачку, - сказала тетя Джули. - Не выгоню, и все! Кровь стучала у нее в висках, я сама она постукивала ботинком об пол.
   - Будь это действительно хорошая собачка, она бы не убежала и не потерялась. Но собачкам этого пола нельзя доверять. Пора бы тебе это знать. Джули, в твои годы. Теперь мы одни - я могу говорить открыто. Она, конечно, будет приводить сюда кавалеров.
   Тетя Джули сунула палец в рот, пососала его, вынула и сказала:
   - Мне надоело, что со мной обращаются, как с ребенком.
   Тетя Энн бесстрастно ответила:
   - Тебе следовало бы каломеля принять: разводишь тут истерики! Мы никогда не держали собак.
   - Я вам и не предлагаю, - сказала тетя Джули. - Это будет моя собака. Я... я... - Она не решалась заговорить о том, что лежало у нее на сердце, о своей жажде быть любимой - это... это значило бы пускаться в излияния!..
   - Нельзя оставлять у себя то, что не твое, - сказала тетя Энн. - Ты сама это прекрасно понимаешь.
   - Я помещу объявление в газетах; если хозяин отыщется, я ее отдам. Но она сама пошла за мной, по своей воле. А жить она может внизу. Тимоти никогда ее и не увидит.
   - Она станет пачкать ковры, - сказала тетя Энн, - и лаять по ночам. У нас покоя не будет.
   - Надоел мне покой, - сказала тетя Джули, громыхая по доске стеклянными шариками. - Надоел покой и надоело беречь вещи - все беречь и беречь... так что, под конец, уже не я... не ты... уже не они тебе, а ты им принадлежишь!
   Тетя Энн воздела вверх свои худые, бледные руки.
   - Ты сама не понимаешь, что говоришь! Кто не умеет беречь вещи, тот не достоин их иметь.
   - Вещи, вещи! Надоели мне вещи! Я хочу что-нибудь живое. Хочу вот эту собачку. А если вы мне не дадите, я уеду и возьму ее с собой. Вот вам!
   Таких бунтарских речей еще никогда не слыхали эти стены! Тетя Энн сказала очень тихо:
   - Ты не можешь уехать, Джули; у тебя нет денег. Так что незачем об этом и говорить.
   - Джолион даст мне денег; он не позволит вам меня тиранить.
   Морщинка боли залегла между старческих глаз тети Эмн.
   - Разве я тебя тираню? - сказала она. - Ты забываешься!
   Целую минуту тетя Джули молчала, глядя то на свои дергающиеся пальцы, то на изрезанное морщинами, бледное, как слоновая кость, лицо старшей сестры. Слезы раскаяния подступили у нее к глазам. Дорогая Энн так стара... и доктор всегда говорит!.. Джули поспешно достала носовой платочек.
   - Я... я... я так расстроилась... Я не хотела... дорогая Энн... я... Слова вперемежку с рыданиями спотыкались у нее на губах. - Но мне т-так хо... хочется эту с-соб... бачку!
   Воцарилось молчание, нарушаемое лишь ее всхлипываниями.
   Потом прозвучал голос тети Энн - спокойный, чуть-чуть дрожащий:
   - Хорошо, милочка. Нам придется многим пожертвовать, но если это может сделать тебя счастливее...
   - О! о! - зарыдала тетя Джули. - О! о!
   Крупная слеза упала на доску для солитера, и тетя Джули вытерла ее платочком.
   ГОНДЕКУТЕР, 1880.
   Перевод О. Холмской
   Летом 1880 года Джемс Форсайт, уйдя пораньше из своей конторы в Сити и повстречав возле Конногвардейских казарм своего старинного приятеля Трэкуэра, пошел рядом с ним и так начал разговор:
   - Что-то мне нездоровится.
   - Ну-у? - сказал его приятель. - А вид у вас веселенький. Вы куда? В клуб?
   - Нет, - сказал Джемс. - К Джобсону. Сегодня там продают Смелтеровокую коллекцию. Вряд ли будет что путное, но я решил поглядеть.
   - Смелтеровские картины? Его "Амура и Пискею", как он выражался? Так ведь и не научился говорить по-человечески.
   - Не знаю, с чего ему было умирать, - сказал Джемс. - Ему еще и семидесяти не было. А хороший у него был портвейн 47-го года!
   - Да. И темный херес.
   Джемс покачал головой.
   - Вредно для печени. Я сейчас прошелся пешком из Темпля. Печень немножко не в порядке.
   - Поезжайте в Карлсбад. Это теперь самый модный курорт.
   - Гомбург, - машинально проговорил Джемс. - Эмили нравится. По-моему, слишком шумно. Не знаю: мне шестьдесят девять лет. - Он показал зонтиком на бронзового льва {Один из четырех бронзовых львов работы Лендсира у подножия памятника Нельсону на Трафальгарской площади.}.
   - Этот молодчик, Лендсир, надо думать, зашиб на них порядочную деньгу, - проворчал он. - Говорят, Диззи очень плох. Он-то долго не протянет.
   - М-м. А этот старый осел, Гладстон, еще, увидите, всех нас перессорит. Думаете покупать у Джобсона?
   - Покупать? Я не так богат, чтоб выбрасывать деньги в окошко. У меня дети растут.
   - Да-а... А как поживает ваша замужняя дочь Уинифрид?
   Морщинка между бровей Джемса стала еще глубже.
   - Она мне никогда ничего не говорит. Но я знаю, что ее муженек, этот Дарти, сорит деньгами направо и налево.
   - Чем! он занимается?
   - Маклер, - мрачно отвечал Джемс. - Но, насколько я могу судить, он ровно ничего не делает, только шляется на скачки и в разные веселые места. Не будет из него толку.
   Он остановился на краю тротуара, где переход был только что подметен после недавнего дождя, и, достав пенни из брючного кармана, подал его подметальщику, который обмерил его длинную фигуру круглыми проницательными глазами.
   - Ну, прощайте, Джемс. Я иду в клуб. Кланяйтесь от меня Эмили.
   Джемс Форсайт кивнул и зашагал, как аист, по узкому переходу. Энди Трэкуэр! Ничего, еще молодцом! Живчик! Но уж эта его жена - надо же было придумать - в его годы жениться во второй раз! Как водится: седина в бороду, а бес в ребро. Проезжавшая извозчичья карета загородила ему дорогу, он машинально поднял зонтик - никогда не смотрят, куда едут!
   Переходя площадь Сент-Джемс, он предавался мрачным размышлениям: эти новые клубы - вон какие домины! - и всюду теперь заводят асфальтовые мостовые. Ну, не знаю! Лондон скоро станет совсем непохож на то, чем был раньше, - и лошади только и делают, что оскользаются на этом асфальте! Он свернул к Джобсону. Три часа! Как раз к началу. А Смелтер, наверно, оставил после себя кругленькое состояние!
   Поднявшись по ступенькам, он прошел через вестибюль в аукционный зал. Аукцион уже начался, но до "собственности Уильяма Смелтера, эсквайра" еще не добрались.
   Оседлав нос черепаховым пенсне, Джемс углубился в каталог. После покупки Тернера - а кто говорит, что это вовсе и не Тернер - сплошь такелаж и утопающие - Джеме больше не покупал картин, а над лестницей было на стене пустое место. Довольно-таки широкое, а свет там слабый, и Джемс часто смотрел на эту стену и думал, что она выглядит очень голо. Если бы нашлось что-нибудь не слишком дорогое, можно бы об этом подумать. Гм! Вот он, Бронзино: "Амур и Пискея", которой Смелтер так гордился, - "обнаженные фигуры" - ну, у нас на Парк-Лейн обнаженные фигуры не к месту. Он продолжал просматривать каталог: "Клод Лоррен", "Босбем", "Корнелий ван Вос", "Снайдерс". Ага, Снайдерс! Натюрморты - утки и гуси, зайцы, артишоки, лук, деревянные тарелки, устрицы, виноград, индейки, груши, а под всем этим спящие борзые, такие тощие, как будто их никогда не кормили досыта. Э 17, "М. Гондекутер. Домашняя птица. 11 футов на 6." Ого! Вот это размер! Он мысленно сделал три шага внутрь картины и три шага обратно. "Гондекутер". У брата Джолиона висит один в биллиардной на Стэнхоп-Гейт - тоже домашняя птица, - но не такой огромный. "Снайдерс". "Ари Шеффер" - ну, это что-нибудь малокровное, можно поручиться! "Роза Бонер", "Снайдерс".
   Он сел сбоку, у стены, и замечтался - у Джемса это всегда было серьезное дело, неразрывно связанное с помещением капитала. Сомс теперь уже полноправный компаньон в фирме - что ж, мальчик подает надежды - сумел привлечь новых клиентов. А этот дом на Брайанстон-сквер - срок аренды кончается в сентябре - при пересдаче надо сотню накинуть, принимая в расчет те усовершенствования, что сделал прежний квартирант. К следующему кварталу очистится тысчонки две, надо бы вложить в ценные бумаги. Только вот в какие? Кэптаунские Медные - ну, не знаю! - Николас советует Мидлендские. А этот молодчик, Дарти, все пристает с Аргентинскими - нет уж, извините, до них я и щипцами не дотронусь! Подавшись вперед, опираясь скрещенными руками на ручку зонтика, он сидел, вперив взор в застекленную крышу, словно ожидая оттуда некоей благой вести, и его гладко выбритые губы между седеющих бакенбард чувственно налились, как бы уже смакуя дивиденды.
   - Коллекция Уильяма Смелтера, эсквайра, с Рассел-сквер.
   Ну, теперь пойдет болтовня! Как полагается. "Известный коллекционер", "шедевры голландской и французской школы", "редкий случай", "знаток" - чего только не нагородят! Вот уж нашли знатока - Смелтер покупал свои картины на ярды!
   - Номер первый: Бронзино - "Амур и Психея". Леди и джентльмены, какую мы назначим исходную цену для этой замечательной картины, доподлинного шедевра итальянской школы?
   Джемс иронически хмыкнул. Тоже знаток - со своим "Амуром и Пискеей"!
   К его удивлению, аукцион пошел живо, и верхняя губа Джемса начала вытягиваться, как всегда, когда разгорался спор о ценах. Наконец, раздались три удара молотком, и Бронзино убрали. Вместо него поставили Снайдерса. Джемс безучастно глядел, как продавали картины одну за другой. В комнате было жарко, его клонило в сон. И зачем только он пришел? Лучше было бы подремать в клубе или прокатиться по парку с Эмили.
   - Как? Нет желающих на Гондекутера? Этот замечательный большой шедевр?
   Джемс уставился на огромную, водруженную на мольберт картину; с обоих концов ее поддерживали служители. Полным-полно кур и перьев, плавающих в крохотном прудике, а большой белый петух поглядывает на воду, как будто собрался купаться. Все в темных желтоватых тонах, только петух посветлее.
   - Ну же, господа! Знаменитый художник, несравненный изобразитель домашней птицы. Скажем, пятьдесят фунтов? Сорок? Кто даст сорок фунтов? Это же все равно что даром. Ну хорошо, тридцать, для начала. Посмотрите на этого петуха! Мастерская кисть! Ну же! Предлагайте цену. Я приму любую.
   - Пять фунтов, - сказал Джемс, заслонив рот ладонью так, чтобы никому, кроме аукциониста, не было понятно, откуда идет голос.
   - Пять фунтов - за это оригинальное произведение величайшего живописателя домашней птицы! Вы сказали, десять фунтов, сэр? Идет за десять фунтов!
   - Пятнадцать, - пробурчал Джемс.
   - Двадцать.
   - Двадцать пять, - сказал Джемс. Он решил не давать больше тридцати.
   - Идет за двадцать пять фунтов - одна рама дороже стоит! Кто сказал тридцать?
   Но никто не говорил тридцать - и картину присудили Джемсу. У него даже рот слегка разинулся. Он вовсе не собирался ее покупать - но ведь такая дешевка! - это размер всех отпугнул; Джолион заплатил сто сорок за своего Гондекутера. Ну что ж, как раз прикроет пустое место над лестницей. Джемс подождал, пока продали еще две картины. Затем, оставив свою карточку и указания насчет отправки Гондекутера, пошел пешком по Сент-Джемс-стрит и дальше, домой.
   Он застал Эмили в ту минуту, когда она с Рэчел и Сисили садилась в ландо. Но сопровождать их он отказался: побаивался, как бы не стали расспрашивать, где он был и что делал. Войдя в опустевший дом, он сказал Уормсону, что неважно себя чувствует - печень пошаливает, - пусть подадут ему чашку чая и булочку, ничего больше. На лестнице он постоял немного, глядя на голую стену. Вот повесят сюда Гондекутера, она уже и не будет такая голая. Что еще Сомс скажет: после заграничной поездки мальчик стал интересоваться картинами. Ладно, во всяком случае, он заплатил за нее "иже рыночной стоимости. И, пройдя в гостиную, Джемс выпил свой китайский чай, крепкий, со сливками, и съел две булочки. Если завтра не полегчает, надо будет позвать Дэша, пусть посмотрит.
   На следующее утро, уходя в контору, он сказал Уормсону:
   - Сегодня привезут картину. Возьмите себе в помощь Хента и Томаса повесить ее надо вот здесь над лестницей, на самой середине. Лучше всего, когда миссис Форсайт не будет дома. Вносят пусть с черного хода - она большая, 11 футов на 6. И поосторожней - не поцарапайте краску.