Игорь Голубев
Собачья площадка
De te fabula narratur!
(Не твоя ли это история!)
Пролог
Под утро противоугонное устройство сработало второй раз. Если первый раз Валерий вскочил, как когда-то в армии по тревоге, то на этот раз только открыл глаза и включил ночник, ещё не зная, что будет делать дальше. Вскакивать дважды не хотелось. Геркулес поднял голову и посмотрел на хозяина, как бы спрашивая, будут ли они выходить.
– Дернул же черт выбрать именно эту систему, – размышлял Валерий.
Прерывистые пищащие звуки, должно быть, уже разбудили добрую половину дома, и в умах многих потревоженных зрело желание запустить пустую бутылку в этот будильник.
Собака подошла к дивану и ткнулась в руку хозяина, как бы предупреждая о возможных неприятностях.
– От бисова душа, только жрать и умеешь да ворон гонять, а как до дела, нет тебя. Надо к батьке в деревню отправить телят пасти, – рассуждал Валерий.
Тревожные сигналы внезапно прекратились. Наступившая тишина не прервалась шумом отъезжающей машины, что говорило о ложной тревоге и на этот раз. Валерий попробовал уснуть, но сон не приходил.
Рассветало... Первыми утреннюю тишину нарушили вороны. Сначала одна поприветствовала не то своих сородичей, не то жителей дома, за ней другая, и началась утренняя разминка. Валерий встал и подошел к окну. С высоты двор был как на ладони. Три мусорных контейнера оккупированы завтракающей стаей. Утренняя трапеза проходила далеко не в дружеской обстановке, так как за столами то и дело вспыхивали громкие перебранки, часто заканчивающиеся трепкой кого-нибудь. Тогда уже начинали кричать все – и участники, и зрители.
Через некоторое время на смену стае ворон пришла стая бомжей, которая, в отличие от предыдущей, работала в полной тишине, перегружая содержимое баков в свои объемные мешки и сумки. Но вороны не сдавались, и две из них, наиболее возмущенные и дерзкие, отлетев на незначительное расстояние, принялись с присущей им эмоциональностью обсуждать нарушения прав.
Валерий решил последний раз попытаться уснуть, но во дворе разнеслась известная всем утренняя мелодия. Вжик, вжик, вжик – уноси готовенького. Вжик, вжик, вжик – кто на новенького? – заливалась метла, и сладко спящие жильцы один за другим просыпались.
Послышались звуки подъезжающих троллейбусов и заводившихся машин, хлопанье подъездной дверью, одинокий собачий лай. Дом просыпался...
Господина Погера, адвоката, никто не будил. Спал он, за редким исключением, прекрасно, как спят дети или люди с чистой совестью. Совесть Соломона была чиста, как слеза новорожденного теленка при открытой внезапно двери хлева, когда ласковый для матери, но слишком резкий для него солнечный луч падал на радужку коричневого зрачка.
Луч света упал на сомкнутые, почти без ресниц веки. Они дрогнули и беспомощно затрепетали. Он потер лицо, массируя начинающие отвисать защечные мешки, и опустил ноги в тапочки. Обе одновременно, ибо был суеверен. Следующим движением стало окно. Не без труда отворил разбухшую после зимы раму и впустил сырой, утренний воздух.
Внизу натужно взвыл мотор «бычка», пытающегося преодолеть газонный бордюр. Это к складу кавказцев пытался пробиться очередной груз. Развернуться на узком пятачке неопытный водитель не смог и решил воспользоваться отсутствием свидетелей. Но свидетель-то был, и ещё какой – Соломон Погер.
«Что делают, что делают...» – про себя возмутился адвокат, опрометью кинулся на кухню, распахнул холодильник и взял первое, что попалось, – пакет молока.
Господин Погер дождался, когда к водителю выйдет складской, прицелился и, метнув молоко, тут же закрыл окно. Соломон промахнулся. Он и в детстве не отличался особой меткостью, а здесь дело пахло «хулиганкой», в лучшем случае административным наказанием. Впрочем, Соломон мог подать встречный иск, как-то: создание помех или препятствование нормальному проживанию и пользованию недвижимостью владельцев квартир. Ведь перегородили же вход в подъезд!
Соломон выбрал более быстрый способ отомстить. Пакет разорвало прямо у ног складского и шофера, напрочь забрызгав брюки обоих. Снизу понесся мат сразу на двух языках.
Соломон отбежал в глубь комнаты, хотя ни заметить, ни достать его все равно не могли. Зато открылось ещё одно окно двумя этажами выше. Там тоже жили люди веселые. Пообещали, если внизу «головешка» не заткнется, пусть пеняет на себя. Потом на асфальт упало ещё что-то...
Ольга Максимовна все проспала.
Проспал ткнувшийся красным лицом в подушку подполковник Бубнов. Рядом с диваном валялись на ковролине пустая бутылка водки и цветные фотографии, где он был в полной парадной форме подполковника МВД на фоне знамени.
Не проспал Сардор. Он как раз выходил из своего подъезда и держал путь на рынок. Проследив полет керамического горшка, его падение и брызнувшие осколки, повар остановил складского, и готовые сорваться ругательства замерли на полуслове. Неизвестно, что сказал кавказец и что Сардор, но последний обиделся.
Потом эрдель вывел свою полусонную хозяйку на утренний моцион, а за эрделем потянулись все, кому надо было в госучреждения, то есть люди с небольшим достатком, вынужденные выгуливать сами.
Утренняя прогулка, как правило, непродолжительна и по существу отличается от вечерней. Здесь все коротко. Поздоровались, пара фраз, собачка сделала свои дела, и по домам. Это потом, вечерком, можно расслабиться, поговорить, обменяться мнениями о ценах. Причем о ценах говорят все. Раньше такого не было, чтобы мужики да о ценах. А теперь за милую душу. Страстные спорщики.
Через пустырь до магазина просеменила продавщица Маша. У дверей приказала овчарке возвращаться. Сука сделала вид, что беспрекословно подчинилась. Хитрая «немка» тормозила на пустыре и, хорошенько погоняв ворон, справляла нужду, только затем возвращалась к себе домой за кольцевую.
Загудел троллейбус на кольце, и, словно по сигналу, из подъездов посыпались люди.
Это сладкое слово РАБОТА!
Наступало время Бабкома, и первые заседатели начали занимать места на подъездных лавочках согласно выработанной за годы существования дома субординации. Открылись рты, и новости полились рекой. Новости бытового характера могли в один миг перескочить на международную встречу Клинтон – президент и обратно, перемежаясь с погодой и жалобами на боли в крестце. Никакой системы. В этом Бабком интуитивно подражал западным информационным программам. Те, начиная выпуски новостей, В самом начале говорят непременно о погоде будущего дня. И в этом смысле правы – граждан прежде всего интересует, чего ждать от небесной канцелярии. День надо начинать с полезной информации. Начался день.
– Дернул же черт выбрать именно эту систему, – размышлял Валерий.
Прерывистые пищащие звуки, должно быть, уже разбудили добрую половину дома, и в умах многих потревоженных зрело желание запустить пустую бутылку в этот будильник.
Собака подошла к дивану и ткнулась в руку хозяина, как бы предупреждая о возможных неприятностях.
– От бисова душа, только жрать и умеешь да ворон гонять, а как до дела, нет тебя. Надо к батьке в деревню отправить телят пасти, – рассуждал Валерий.
Тревожные сигналы внезапно прекратились. Наступившая тишина не прервалась шумом отъезжающей машины, что говорило о ложной тревоге и на этот раз. Валерий попробовал уснуть, но сон не приходил.
Рассветало... Первыми утреннюю тишину нарушили вороны. Сначала одна поприветствовала не то своих сородичей, не то жителей дома, за ней другая, и началась утренняя разминка. Валерий встал и подошел к окну. С высоты двор был как на ладони. Три мусорных контейнера оккупированы завтракающей стаей. Утренняя трапеза проходила далеко не в дружеской обстановке, так как за столами то и дело вспыхивали громкие перебранки, часто заканчивающиеся трепкой кого-нибудь. Тогда уже начинали кричать все – и участники, и зрители.
Через некоторое время на смену стае ворон пришла стая бомжей, которая, в отличие от предыдущей, работала в полной тишине, перегружая содержимое баков в свои объемные мешки и сумки. Но вороны не сдавались, и две из них, наиболее возмущенные и дерзкие, отлетев на незначительное расстояние, принялись с присущей им эмоциональностью обсуждать нарушения прав.
Валерий решил последний раз попытаться уснуть, но во дворе разнеслась известная всем утренняя мелодия. Вжик, вжик, вжик – уноси готовенького. Вжик, вжик, вжик – кто на новенького? – заливалась метла, и сладко спящие жильцы один за другим просыпались.
Послышались звуки подъезжающих троллейбусов и заводившихся машин, хлопанье подъездной дверью, одинокий собачий лай. Дом просыпался...
Господина Погера, адвоката, никто не будил. Спал он, за редким исключением, прекрасно, как спят дети или люди с чистой совестью. Совесть Соломона была чиста, как слеза новорожденного теленка при открытой внезапно двери хлева, когда ласковый для матери, но слишком резкий для него солнечный луч падал на радужку коричневого зрачка.
Луч света упал на сомкнутые, почти без ресниц веки. Они дрогнули и беспомощно затрепетали. Он потер лицо, массируя начинающие отвисать защечные мешки, и опустил ноги в тапочки. Обе одновременно, ибо был суеверен. Следующим движением стало окно. Не без труда отворил разбухшую после зимы раму и впустил сырой, утренний воздух.
Внизу натужно взвыл мотор «бычка», пытающегося преодолеть газонный бордюр. Это к складу кавказцев пытался пробиться очередной груз. Развернуться на узком пятачке неопытный водитель не смог и решил воспользоваться отсутствием свидетелей. Но свидетель-то был, и ещё какой – Соломон Погер.
«Что делают, что делают...» – про себя возмутился адвокат, опрометью кинулся на кухню, распахнул холодильник и взял первое, что попалось, – пакет молока.
Господин Погер дождался, когда к водителю выйдет складской, прицелился и, метнув молоко, тут же закрыл окно. Соломон промахнулся. Он и в детстве не отличался особой меткостью, а здесь дело пахло «хулиганкой», в лучшем случае административным наказанием. Впрочем, Соломон мог подать встречный иск, как-то: создание помех или препятствование нормальному проживанию и пользованию недвижимостью владельцев квартир. Ведь перегородили же вход в подъезд!
Соломон выбрал более быстрый способ отомстить. Пакет разорвало прямо у ног складского и шофера, напрочь забрызгав брюки обоих. Снизу понесся мат сразу на двух языках.
Соломон отбежал в глубь комнаты, хотя ни заметить, ни достать его все равно не могли. Зато открылось ещё одно окно двумя этажами выше. Там тоже жили люди веселые. Пообещали, если внизу «головешка» не заткнется, пусть пеняет на себя. Потом на асфальт упало ещё что-то...
Ольга Максимовна все проспала.
Проспал ткнувшийся красным лицом в подушку подполковник Бубнов. Рядом с диваном валялись на ковролине пустая бутылка водки и цветные фотографии, где он был в полной парадной форме подполковника МВД на фоне знамени.
Не проспал Сардор. Он как раз выходил из своего подъезда и держал путь на рынок. Проследив полет керамического горшка, его падение и брызнувшие осколки, повар остановил складского, и готовые сорваться ругательства замерли на полуслове. Неизвестно, что сказал кавказец и что Сардор, но последний обиделся.
Потом эрдель вывел свою полусонную хозяйку на утренний моцион, а за эрделем потянулись все, кому надо было в госучреждения, то есть люди с небольшим достатком, вынужденные выгуливать сами.
Утренняя прогулка, как правило, непродолжительна и по существу отличается от вечерней. Здесь все коротко. Поздоровались, пара фраз, собачка сделала свои дела, и по домам. Это потом, вечерком, можно расслабиться, поговорить, обменяться мнениями о ценах. Причем о ценах говорят все. Раньше такого не было, чтобы мужики да о ценах. А теперь за милую душу. Страстные спорщики.
Через пустырь до магазина просеменила продавщица Маша. У дверей приказала овчарке возвращаться. Сука сделала вид, что беспрекословно подчинилась. Хитрая «немка» тормозила на пустыре и, хорошенько погоняв ворон, справляла нужду, только затем возвращалась к себе домой за кольцевую.
Загудел троллейбус на кольце, и, словно по сигналу, из подъездов посыпались люди.
Это сладкое слово РАБОТА!
Наступало время Бабкома, и первые заседатели начали занимать места на подъездных лавочках согласно выработанной за годы существования дома субординации. Открылись рты, и новости полились рекой. Новости бытового характера могли в один миг перескочить на международную встречу Клинтон – президент и обратно, перемежаясь с погодой и жалобами на боли в крестце. Никакой системы. В этом Бабком интуитивно подражал западным информационным программам. Те, начиная выпуски новостей, В самом начале говорят непременно о погоде будущего дня. И в этом смысле правы – граждан прежде всего интересует, чего ждать от небесной канцелярии. День надо начинать с полезной информации. Начался день.
Глава 1
Каждый подходит к делу по-своему. Одни терпят бедствие сразу, другие пыжатся и хотят доказать всему миру, кто они такие есть, третьи вообще ничего никому не доказывают, так как заранее уверены, что ничего не получится. Итак, есть три варианта человеческого поведения. Они основные. Есть нюансы, отклонения, есть, в конце концов, случай. Вот об этом случае и хотелось рассказать в первую очередь. Только, ради бога, не подумайте, что это юмор.
Иванов ехал в электричке на собственный участок, чтобы отвезти саженцы. Была середина марта, когда сразу не поймешь – ещё холодно или уже теплеет, протираешь запылившиеся за зиму солнечные очки «Полароиды», оказавшиеся вовсе не «Полароидами». Ехал он, ехал. И приехал. На него через проход налево стала засматриваться очень даже ничего девица. Вульгарная, конечно. Чему Иванов удивился несказанно. Любые мало-мальски приличные женщины не заглядывались на него с самого рождения. Вульгарные тем более.
И что она во мне нашла, думал Иванов и то поправлял прическу, то впивался глазами в расписание, которое знал от одной конечной до другой.
Иванов сладко, как в детстве, представил себя Бельмондо и удивился ещё раз. Девушка покинула насиженное место и направилась к его лавке. Вот еще, подумал Иванов, сладко замирая и ощущая пустоту в желудке. Кому дрова, кому топор, а Иванову всегда приходилось собирать щепки. Потому никто не удивился, когда он объявил о своем браке с Виолеттой. Насколько красиво было её имя, настолько невзрачна наружность. Зато Иванов знал твердо – эта не откажет. Но Виолетта сразу взяла правильный тон. Сама-то она давно поставила на себе крест, но когда в учреждении появился такой же, как она, горемыка, Виолетта поняла – мой. И стала вести себя, как вела раньше, то есть совсем так же. Никак. Сейчас уже неважно, когда и как произошло признание, но Виолетта сразу поставила Иванова на место: пусть он не рассчитывает, раз берет некрасивую, некрасивая будет его обстирывать, кормить и молчать в тряпочку. Иванов сказал, что она совсем даже не некрасивая. На том и поладили. Втайне Виолетта, конечно, не считала себя такой уж, ну, совсем никакой. Просто недооцененной.
И вот теперь он сидел и пожирал глазами ноги дамы напротив. Иногда их коленки соприкасались. Иванов специально выдвинул саженцы так, чтобы они всем мешали, и тогда ему приходилось сдвигаться и как бы невзначай касаться её коленей. Его буквально трясло.
–Мне в Фуфелово. А вам? – сама спросила она. – Это я к тому, что ваши кустики мешают. Могут чулки порвать.
– Ах, извините, пропущу. Мне тоже в Фуфелово выходить, – неожиданно соврал Иванов, хотя почему неожиданно, он готовился к этому вранью всю жизнь. И когда играл в сарае в Бельмондо, и когда, томимый неясными образами, жевал травинку на сеновале, дожидаясь, когда пойдут дачницы за земляникой...
Они вышли вместе, и Иванов с ужасом подумал, что следующая электричка через перерыв.
– Следующая электричка нескоро, – никому сказала девица, и Иванов подумал, что ослышался. – Я говорю, что следующая через перерыв, – повторила она, глядя ему в лицо.
Если вдуматься, то в этом не было никакой мистики. Все в дачных поселках соседи, и все делятся друг с другом последними изменениями в расписании движения электропоездов. Все. Но Иванова пробила мистическая дрожь. Началось, подумал он, хотя началось это уже давно. Еще в детстве.
– Ну и что? – сам себе удивляясь и выдержав её взгляд, ответил Иванов. – Мне это как-то...
– До фени?
– Можно я вас провожу?
Это в девять утра? Идиот, подумал Иванов.
– А что? – отвечая самому себе на вопрос, выпалил Иванов. – Время-то сейчас какое...
Они дошли до забора. А за забором, куда пригласили на чашку кофе, для него начался тот самый счастливый и безумный кошмар, которым Иванов не раз и не два – тысячу, десять тысяч раз бредил в грезах. Правда, показывая участок, вынудили посадить здесь же его личные саженцы. Но при чем тут саженцы, когда такое приключение началось.
В доме она взяла инициативу на себя. Да и как не взять, если весь пыл кавалера куда-то улетучился. Выходит, работая с собственными саженцами на благо чужого сада, он как бы в землю зарыл свою решимость.
– А можно я помоюсь? – спросила она у Иванова.
Почему помоюсь? Почему спросила? Иванов кивнул и густо покраснел.
– Скучать не будете? Музыку поставьте, видик. Пультом пользоваться умеете?
Дальше – больше. Иванов смотрел и ничего не видел и не понимал происходящего на экране. Постепенно врубился. Это было жесткое порно. Но порно между мужчинами. Само загадочное слово, каким называется это дело, Иванов сейчас произнести боялся, хотя вовсю щеголял им в курилке учреждения. А как не щеголять? Все пользовались. Забытовили. Иногда им награждали даже женщину-менеджера по связям с прессой.
Врубившись, смотрел уже внимательно за техникой. Столько слышал, а вот увидел впервые. В нем вдруг проснулся стыдненький интерес ко всему скабрезному, нехорошему. Иванов даже подвинулся ближе к экрану.
Он не слышал, как вошла девица. Только почувствовал носом запах дорогого не то шампуня, не то крема. Подлокотник по-кошачьи скрипнул. Девица села на его кресло, и, скосив глаза, Иванов увидел голую красивую коленку. Теперь его внимание раздваивалось. Глаза смотрели на экран, все остальное трепетало от близости упругого тела молодой женщины.
Она погладила его по редким, мягким волосам и почему-то подула в затылок. Черт, плохо, что редкие, зато без лысины, подумал Иванов и осмелился положить руку на голую коленку. Нога ответила ему сначала легким движением, потом разогнулась и сбросила тапочку. Иванов увидел ярко накрашенные ногти и удовлетворился. Он именно такими и представлял её ногти на ногах – ярко-красные. Она подняла воротник рубашки и стащила с него галстук. Было глупо сидеть, уставившись в телевизор, и делать вид, что ничего не замечаешь, но Иванов ничего не мог с собой поделать. Видимо, к этому моменту клубящиеся в нем подозрения начали выстраиваться в ровные ленты, ленты свиваться в спирали, спирали затягиваться в узел. А что может быть проще узла? Его либо надо рубить, либо не надо завязывать. Вот тебе, Коля Иванов, и Гордей...
И он обернулся.
И встретился с ней глазами.
Она загадочно улыбалась. Именно глазами. Так редко кто может – улыбаться одними глазами. Она могла.
– Можно?..
– Тес... Все можно. – Сказано было шепотом, и Иванов прямо сидя начал стаскивать с себя штаны.
Она встала и, опершись о дверной косяк, наблюдала за его лихорадочным раздеванием.
Иванов запутался в штанине и чуть было не грохнулся на палас. Наконец остался в трусах, мысленно благодаря судьбу, что именно сегодня надел свежее белье. Есть, значит. Бог. Он все видит. Он все знает, что и как.
– А вы? – заметил он наконец, что девица как стояла опершись о косяк, так и стоит, загадочно улыбаясь.
Под полупрозрачной тканью смутно угадывались интимные части её тела.
–Сюрприз... – сказала она и поманила его в спальню.
Какие ещё там сюрпризы? Быстрее. Быстрее под одеяло. И... И... И... Буря чувств привела его в полуисступление. Игра стоила свеч. Да пропади они все пропадом со своей моралью. Он готов был поиметь хоть бегемота, хоть курицу.
А перед ним стояла женщина в просвечивающем пеньюаре.
Вот она медленно, плавными движениями сбросила пеньюар с плеча. Потом ещё движение. И вот уже стал виден бюстгальтер... Фу, слово какое придумали. Все равно что аллигатор... Ниже был пояс с чулками. Чулки прочь. Сам пояс тоже. Под поясом ажурные трусики. Но сначала аллигатор. Груди совсем нет. И черт с ней. Трусы долой... Что-то там розовеет в райских кущах? Член? Ну и хрен с ним.
– Ну иди же сюда, иди... – свистящим шепотом позвал Иванов, которому теперь было что бегемот, что птица...
Он все делал так, словно практиковался до этого момента целую жизнь. Ждал, надеялся и верил. Какая к черту Виолетка! Разве можно так с Виолеткой? Да она против этого парня плюнуть и растереть.
В этот день Иванов понял, какой он мужчина.
Иванов ехал в электричке на собственный участок, чтобы отвезти саженцы. Была середина марта, когда сразу не поймешь – ещё холодно или уже теплеет, протираешь запылившиеся за зиму солнечные очки «Полароиды», оказавшиеся вовсе не «Полароидами». Ехал он, ехал. И приехал. На него через проход налево стала засматриваться очень даже ничего девица. Вульгарная, конечно. Чему Иванов удивился несказанно. Любые мало-мальски приличные женщины не заглядывались на него с самого рождения. Вульгарные тем более.
И что она во мне нашла, думал Иванов и то поправлял прическу, то впивался глазами в расписание, которое знал от одной конечной до другой.
Иванов сладко, как в детстве, представил себя Бельмондо и удивился ещё раз. Девушка покинула насиженное место и направилась к его лавке. Вот еще, подумал Иванов, сладко замирая и ощущая пустоту в желудке. Кому дрова, кому топор, а Иванову всегда приходилось собирать щепки. Потому никто не удивился, когда он объявил о своем браке с Виолеттой. Насколько красиво было её имя, настолько невзрачна наружность. Зато Иванов знал твердо – эта не откажет. Но Виолетта сразу взяла правильный тон. Сама-то она давно поставила на себе крест, но когда в учреждении появился такой же, как она, горемыка, Виолетта поняла – мой. И стала вести себя, как вела раньше, то есть совсем так же. Никак. Сейчас уже неважно, когда и как произошло признание, но Виолетта сразу поставила Иванова на место: пусть он не рассчитывает, раз берет некрасивую, некрасивая будет его обстирывать, кормить и молчать в тряпочку. Иванов сказал, что она совсем даже не некрасивая. На том и поладили. Втайне Виолетта, конечно, не считала себя такой уж, ну, совсем никакой. Просто недооцененной.
И вот теперь он сидел и пожирал глазами ноги дамы напротив. Иногда их коленки соприкасались. Иванов специально выдвинул саженцы так, чтобы они всем мешали, и тогда ему приходилось сдвигаться и как бы невзначай касаться её коленей. Его буквально трясло.
–Мне в Фуфелово. А вам? – сама спросила она. – Это я к тому, что ваши кустики мешают. Могут чулки порвать.
– Ах, извините, пропущу. Мне тоже в Фуфелово выходить, – неожиданно соврал Иванов, хотя почему неожиданно, он готовился к этому вранью всю жизнь. И когда играл в сарае в Бельмондо, и когда, томимый неясными образами, жевал травинку на сеновале, дожидаясь, когда пойдут дачницы за земляникой...
Они вышли вместе, и Иванов с ужасом подумал, что следующая электричка через перерыв.
– Следующая электричка нескоро, – никому сказала девица, и Иванов подумал, что ослышался. – Я говорю, что следующая через перерыв, – повторила она, глядя ему в лицо.
Если вдуматься, то в этом не было никакой мистики. Все в дачных поселках соседи, и все делятся друг с другом последними изменениями в расписании движения электропоездов. Все. Но Иванова пробила мистическая дрожь. Началось, подумал он, хотя началось это уже давно. Еще в детстве.
– Ну и что? – сам себе удивляясь и выдержав её взгляд, ответил Иванов. – Мне это как-то...
– До фени?
– Можно я вас провожу?
Это в девять утра? Идиот, подумал Иванов.
– А что? – отвечая самому себе на вопрос, выпалил Иванов. – Время-то сейчас какое...
Они дошли до забора. А за забором, куда пригласили на чашку кофе, для него начался тот самый счастливый и безумный кошмар, которым Иванов не раз и не два – тысячу, десять тысяч раз бредил в грезах. Правда, показывая участок, вынудили посадить здесь же его личные саженцы. Но при чем тут саженцы, когда такое приключение началось.
В доме она взяла инициативу на себя. Да и как не взять, если весь пыл кавалера куда-то улетучился. Выходит, работая с собственными саженцами на благо чужого сада, он как бы в землю зарыл свою решимость.
– А можно я помоюсь? – спросила она у Иванова.
Почему помоюсь? Почему спросила? Иванов кивнул и густо покраснел.
– Скучать не будете? Музыку поставьте, видик. Пультом пользоваться умеете?
Дальше – больше. Иванов смотрел и ничего не видел и не понимал происходящего на экране. Постепенно врубился. Это было жесткое порно. Но порно между мужчинами. Само загадочное слово, каким называется это дело, Иванов сейчас произнести боялся, хотя вовсю щеголял им в курилке учреждения. А как не щеголять? Все пользовались. Забытовили. Иногда им награждали даже женщину-менеджера по связям с прессой.
Врубившись, смотрел уже внимательно за техникой. Столько слышал, а вот увидел впервые. В нем вдруг проснулся стыдненький интерес ко всему скабрезному, нехорошему. Иванов даже подвинулся ближе к экрану.
Он не слышал, как вошла девица. Только почувствовал носом запах дорогого не то шампуня, не то крема. Подлокотник по-кошачьи скрипнул. Девица села на его кресло, и, скосив глаза, Иванов увидел голую красивую коленку. Теперь его внимание раздваивалось. Глаза смотрели на экран, все остальное трепетало от близости упругого тела молодой женщины.
Она погладила его по редким, мягким волосам и почему-то подула в затылок. Черт, плохо, что редкие, зато без лысины, подумал Иванов и осмелился положить руку на голую коленку. Нога ответила ему сначала легким движением, потом разогнулась и сбросила тапочку. Иванов увидел ярко накрашенные ногти и удовлетворился. Он именно такими и представлял её ногти на ногах – ярко-красные. Она подняла воротник рубашки и стащила с него галстук. Было глупо сидеть, уставившись в телевизор, и делать вид, что ничего не замечаешь, но Иванов ничего не мог с собой поделать. Видимо, к этому моменту клубящиеся в нем подозрения начали выстраиваться в ровные ленты, ленты свиваться в спирали, спирали затягиваться в узел. А что может быть проще узла? Его либо надо рубить, либо не надо завязывать. Вот тебе, Коля Иванов, и Гордей...
И он обернулся.
И встретился с ней глазами.
Она загадочно улыбалась. Именно глазами. Так редко кто может – улыбаться одними глазами. Она могла.
– Можно?..
– Тес... Все можно. – Сказано было шепотом, и Иванов прямо сидя начал стаскивать с себя штаны.
Она встала и, опершись о дверной косяк, наблюдала за его лихорадочным раздеванием.
Иванов запутался в штанине и чуть было не грохнулся на палас. Наконец остался в трусах, мысленно благодаря судьбу, что именно сегодня надел свежее белье. Есть, значит. Бог. Он все видит. Он все знает, что и как.
– А вы? – заметил он наконец, что девица как стояла опершись о косяк, так и стоит, загадочно улыбаясь.
Под полупрозрачной тканью смутно угадывались интимные части её тела.
–Сюрприз... – сказала она и поманила его в спальню.
Какие ещё там сюрпризы? Быстрее. Быстрее под одеяло. И... И... И... Буря чувств привела его в полуисступление. Игра стоила свеч. Да пропади они все пропадом со своей моралью. Он готов был поиметь хоть бегемота, хоть курицу.
А перед ним стояла женщина в просвечивающем пеньюаре.
Вот она медленно, плавными движениями сбросила пеньюар с плеча. Потом ещё движение. И вот уже стал виден бюстгальтер... Фу, слово какое придумали. Все равно что аллигатор... Ниже был пояс с чулками. Чулки прочь. Сам пояс тоже. Под поясом ажурные трусики. Но сначала аллигатор. Груди совсем нет. И черт с ней. Трусы долой... Что-то там розовеет в райских кущах? Член? Ну и хрен с ним.
– Ну иди же сюда, иди... – свистящим шепотом позвал Иванов, которому теперь было что бегемот, что птица...
Он все делал так, словно практиковался до этого момента целую жизнь. Ждал, надеялся и верил. Какая к черту Виолетка! Разве можно так с Виолеткой? Да она против этого парня плюнуть и растереть.
В этот день Иванов понял, какой он мужчина.
Глава 2
В это утро от Ольги Максимовны ушел мужик. Вот так запросто. Взял и ушел. Нет, не то чтобы совсем без слов. Он сказал что-то вроде «пора и честь знать» – и ушел. Да и то, к слову будет сказано, она обиделась не сильно. А ведь могла. Ольге Максимовне чуть за сорок. Держится молодцом, потому что держаться надо. Учреждение, в котором она имела счастье служить, вопреки всем законам рыночной экономики, не сокращалось, а, наоборот, распухало. И распухало за счет наглых, молодых девиц со скверным произношением и бедным словарным запасом, зато с богатыми бюстами и крепкими ногами в черном. Тут даже знание трех европейских языков и вшивой латыни не вывезет. Кому нужна латынь, когда нет денег на пластику груди и подтяжку защечных мешочков.
Ольга Максимовна поджарила себе глазунью, поковыряла в ней вилкой и глубоко вздохнула. Мужика она сняла на презентации, куда (видимо, в последний раз) повел её шеф. Что в последний, она кожей почувствовала. Женщины это чувствуют. Так же как уход мужика. Покажите ей ту, для которой уход мужика будет громом среди ясного неба. Она скажет – это не женщина. Это тетёха. Ну да бог с ним, с мужиком. Наверное, семья есть. Дети. А он закуролесил на неделю. Они с ним практически не вылезали из кровати. Только на кухню к холодильнику. Благо набила его, будто знала. Да ещё Тишку выводила на воздух. Нет, все-таки она ещё поборется за место под солнцем. Если шефу надо, найдет себе вторую секретаршу. Безъязыкую, но грудастую и жо... Ольга Максимовна оборвала себя.
Она поднялась и вернулась в спальню к большому, во всю стену, зеркалу. Скинула ночнушку. Нет. Еще очень даже ничего, а если чуть задернуть шторы, то вообще на любителя в самый раз. Значит, поборемся.
Ольга Максимовна повеселела, накинула тренировочный «Nike» и дубленочку – все-таки середина марта – и вывела своего бассета Тишку на лестничную площадку. Пес рвался с поводка, бил себе по щекам ушами и радостно взвизгивал. Он любил общество только своей хозяйки, и все другие мужчины в доме воспринимались им как скучное, но неизбежное зло. Лично ему суки были не нужны с детства. Об этом позаботились.
Но вот и улица, вот и простор. Прямо за домом-кораблем пустырь. В официальных сводках он значится как парк. Ну и пусть. Когда-то здесь школьники высадили с сотню деревьев. Половина принялась. Половина загнулась. Место, говорили, нехорошее. Засыпанная свалка. Налево троллейбусная остановка с вечно разбитыми стеклянными стенами. Вообще эта остановка троллейбусная многим была неприятна. Там троллейбусы круг делали. Водители в железной будке отмечали свои путевые листы, тут же делились новостями, тут же курили, тут же мочились. Тут же подполковнику в отставке Бубнову на прошлой неделе выбили зуб, когда он выгуливал своего шпица ночью. Дрянная собачонка. Ко всем вяжется. Всех норовит за лодыжку укусить. И чего он Чехову глянулся? Какая там порода? Злобность одна...
Ольга Максимовна повела свое сильно раздавшееся веретено с хвостом и ушами подальше от этого места. Под березки. Тут они принялись расти группкой, и образовался некий лоскуток живой жизни. Когда совсем потеплеет, сюда уже не придешь. Днем его займут пенсионеры-козлятники, а вечером тинэйджеры-хулиганы.
Ольга Максимовна спустила бассета с поводка, и тот поглядел на хозяйку умными крыжовинами глаз, словно укорил. Там, чуть дальше, за сваленными в кучу покрышками мочилась сука той же породы.
«Можно поиграть?» – немо спросил бассет.
– Иди, иди, – вслух поощрила его Ольга Максимовна, – только смотри, если линяет, не трись.
– Вы что, всерьез думаете, он вас понимает? – спросил собачник Валера, подошедший откуда-то сзади.
Ольга Максимовна его не любила. Точнее бы сказать, он был ей неприятен. Когда-то нравился. Даже ждала ухаживания. Главным образом, чтобы отшить. В самом деле, кто он такой? Рабочий с шиномонтажа. Надо ещё спросить, не их ли покрышки здесь валяются.
– Он умнее некоторых людей.
– Не спорю. Геркулес, ко мне! – позвал он своего ротвейлера, и тот бросился на зов, воззрился на владелицу никчемного бассета, как бы спрашивая: ну что прицепилась к моему хозяину, стоит ему только моргнуть, и разорву в куски.
И за это тоже не любила она Валеру. Как только завел себе эту громадину, сразу стал считать себя главным собаководом района. Слово «кинолог» Ольга Максимовна тоже не любила. Не понимала, при чем тут кино и собаки.
А завел Валера ротвейлера назло Ольге Максимовне и всей шелупони, которая вьется здесь по пустырю со своими болонками и шпицами. Нос воротит от него, кирзового. Так нате вам, получите. Могу нечаянно спустить с поводка. Он ваших шавок вмиг передавит.
– Что-то генерала не видно, – сказал Валера. Он так нарочно называл подполковника в отставке Бубнова, чтобы позлить мужика. Честный и прямой, Бубнов всякий раз принимался объяснять ему разницу между старшим офицерским корпусом и генералитетом. Валера же прикидывался дурачком и ахал – надо же.
– Брось дурить, парень, ты в армии служил, должен суб-бординацию знать.
Он так и говорил – с двумя «б», искренне считая, что как слышится, так и пишется.
– Наверное, зуб пошел вставлять.
– Вы бы волкодава своего убрали, я Тишу позову...
– Скажите, а зачем вы его так обидели?
– То есть? Ах, вы об этом?
– А об чем же еще. Ни рыба ни мясо. Квелый. Неинтересная у него жизнь.
– А у вас интересная?
Где-то заливисто не то лаял, не то визжал пес.
Ольга Максимовна поджарила себе глазунью, поковыряла в ней вилкой и глубоко вздохнула. Мужика она сняла на презентации, куда (видимо, в последний раз) повел её шеф. Что в последний, она кожей почувствовала. Женщины это чувствуют. Так же как уход мужика. Покажите ей ту, для которой уход мужика будет громом среди ясного неба. Она скажет – это не женщина. Это тетёха. Ну да бог с ним, с мужиком. Наверное, семья есть. Дети. А он закуролесил на неделю. Они с ним практически не вылезали из кровати. Только на кухню к холодильнику. Благо набила его, будто знала. Да ещё Тишку выводила на воздух. Нет, все-таки она ещё поборется за место под солнцем. Если шефу надо, найдет себе вторую секретаршу. Безъязыкую, но грудастую и жо... Ольга Максимовна оборвала себя.
Она поднялась и вернулась в спальню к большому, во всю стену, зеркалу. Скинула ночнушку. Нет. Еще очень даже ничего, а если чуть задернуть шторы, то вообще на любителя в самый раз. Значит, поборемся.
Ольга Максимовна повеселела, накинула тренировочный «Nike» и дубленочку – все-таки середина марта – и вывела своего бассета Тишку на лестничную площадку. Пес рвался с поводка, бил себе по щекам ушами и радостно взвизгивал. Он любил общество только своей хозяйки, и все другие мужчины в доме воспринимались им как скучное, но неизбежное зло. Лично ему суки были не нужны с детства. Об этом позаботились.
Но вот и улица, вот и простор. Прямо за домом-кораблем пустырь. В официальных сводках он значится как парк. Ну и пусть. Когда-то здесь школьники высадили с сотню деревьев. Половина принялась. Половина загнулась. Место, говорили, нехорошее. Засыпанная свалка. Налево троллейбусная остановка с вечно разбитыми стеклянными стенами. Вообще эта остановка троллейбусная многим была неприятна. Там троллейбусы круг делали. Водители в железной будке отмечали свои путевые листы, тут же делились новостями, тут же курили, тут же мочились. Тут же подполковнику в отставке Бубнову на прошлой неделе выбили зуб, когда он выгуливал своего шпица ночью. Дрянная собачонка. Ко всем вяжется. Всех норовит за лодыжку укусить. И чего он Чехову глянулся? Какая там порода? Злобность одна...
Ольга Максимовна повела свое сильно раздавшееся веретено с хвостом и ушами подальше от этого места. Под березки. Тут они принялись расти группкой, и образовался некий лоскуток живой жизни. Когда совсем потеплеет, сюда уже не придешь. Днем его займут пенсионеры-козлятники, а вечером тинэйджеры-хулиганы.
Ольга Максимовна спустила бассета с поводка, и тот поглядел на хозяйку умными крыжовинами глаз, словно укорил. Там, чуть дальше, за сваленными в кучу покрышками мочилась сука той же породы.
«Можно поиграть?» – немо спросил бассет.
– Иди, иди, – вслух поощрила его Ольга Максимовна, – только смотри, если линяет, не трись.
– Вы что, всерьез думаете, он вас понимает? – спросил собачник Валера, подошедший откуда-то сзади.
Ольга Максимовна его не любила. Точнее бы сказать, он был ей неприятен. Когда-то нравился. Даже ждала ухаживания. Главным образом, чтобы отшить. В самом деле, кто он такой? Рабочий с шиномонтажа. Надо ещё спросить, не их ли покрышки здесь валяются.
– Он умнее некоторых людей.
– Не спорю. Геркулес, ко мне! – позвал он своего ротвейлера, и тот бросился на зов, воззрился на владелицу никчемного бассета, как бы спрашивая: ну что прицепилась к моему хозяину, стоит ему только моргнуть, и разорву в куски.
И за это тоже не любила она Валеру. Как только завел себе эту громадину, сразу стал считать себя главным собаководом района. Слово «кинолог» Ольга Максимовна тоже не любила. Не понимала, при чем тут кино и собаки.
А завел Валера ротвейлера назло Ольге Максимовне и всей шелупони, которая вьется здесь по пустырю со своими болонками и шпицами. Нос воротит от него, кирзового. Так нате вам, получите. Могу нечаянно спустить с поводка. Он ваших шавок вмиг передавит.
– Что-то генерала не видно, – сказал Валера. Он так нарочно называл подполковника в отставке Бубнова, чтобы позлить мужика. Честный и прямой, Бубнов всякий раз принимался объяснять ему разницу между старшим офицерским корпусом и генералитетом. Валера же прикидывался дурачком и ахал – надо же.
– Брось дурить, парень, ты в армии служил, должен суб-бординацию знать.
Он так и говорил – с двумя «б», искренне считая, что как слышится, так и пишется.
– Наверное, зуб пошел вставлять.
– Вы бы волкодава своего убрали, я Тишу позову...
– Скажите, а зачем вы его так обидели?
– То есть? Ах, вы об этом?
– А об чем же еще. Ни рыба ни мясо. Квелый. Неинтересная у него жизнь.
– А у вас интересная?
Где-то заливисто не то лаял, не то визжал пес.
Глава 3
Подполковник Семен Семенович Бубнов был человек твердых правил и раз и навсегда установившихся привычек. Уволенный в запас, он поначалу сильно растерялся, ведь в конце концов можно было жить и не по уставу. У каждого человека есть свои нравственные критерии, и он по мере возможности им следует. Например, Бубнов предпочитал не врать по мелочам. От вранья по мелочам, справедливо считал он, на свете создаются лишняя путаница и всяческое недоразумение. Взять его покойную супругу. Она и сошла в могилу, свято веря в то, что была той единственной, что заполнила навсегда жизнь курсанта-связиста. В принципе так оно и было. Бывший лихой курсант, а ныне дядечка ещё ого-го, до сих пор с благодарностью вспоминал её борщи.
Теперь, привязывая Альберта, так звали шпица, к перилам у входа в поликлинику, подполковник боялся только одного – сопрут. И ведь вот что обидно – выкинут через день. Не выдержат. Шпиц и с подполковником-то бывал в напряженных отношениях. Не понимал, собака, субординации, считая себя безраздельным хозяином квартиры на втором этаже дома-корабля. Военный пенсионер воевал с ним и обламывал характер в силу привычки, так как занимался воспитанием офицеров всю свою служебную карьеру.
А пришел Бубнов в поликлинику по поводу выбитого зуба.
Он получил талончик в регистратуре, даже не предъявляя пенсионки. Иногда бывали трудности, ибо вид у него цветущий. Ничего не скажешь. Старая закваска. Иной раз даже молодежь места не уступит в транспорте. Поднялся на этаж. Сухо спросил, кто крайний, и пристроился на диван.
Бубнов только достал воскресное приложение и изготовился читать о страстях, как его вызвали в кабинет. Тут все было стерильно. Везде царил порядок почти военный, и поэтому докторов он уважал.
Единственным диссонансом, который отмечал про себя бывший подполковник, был сам специалист – ну очень молодая и красивая дама, резко пахнущая духами дорогой французской фирмы. Но и запах, и красоту Бубнов ей прощал, так как этот запах должен был перешибить больничный, а красота – понятие преходящее. Насмотревшись в армии военных врачих, Бубнов был твердо убежден, что при такой профессии красота не главное.
Сегодня делали слепок. И врач, и техник наперебой отвлекали пациента от неприятной процедуры. Надо было набрать чуть не полный рот замазки и сидеть несколько минут со стиснутыми зубами, чтобы сформировался слепок.
Сидел и слушал. Естественно, молча. А говорить хотелось.
– Семен Семеныч, у вас дети есть? Вы только глазами или головой: да – да, нет – нет. А то мы тут поспорили. Я говорю, что детей сейчас иметь не резон, а Света – это, мол, радость. Но ведь радостью сыт не будешь? Вы посмотрите, что кругом делается. Никому верить нельзя.
– Не слушайте её, Семен Семеныч. Это она от зависти.
– Чему тут завидовать. Сначала надо самой пожить, а уж потом...
– Что потом? Потом бывает суп с котом. Потом остановиться трудно. Привыкнешь всухомятку или с бойфрендом по ресторанам.
– Ой-ой-ой, можно подумать, ты что-то выиграла, родив на четвертом курсе.
– Я всего лишь техник. А ты врач. Много больше меня имеешь?
– Разве в деньгах дело? Зато я не сижу полторы смены. Мне это не нужно, а ты двух мужиков содержишь. Ну вот чем женщина любит?
– Фуфой...
– Только рот не открывать, Семен Семеныч. Так чем?
– Фуфой...
– Душой?.. А что это такое? Это то место, куда потом мужик побольней норовит ударить?
– Фуфой, фуфой...
– Не надо уже нервничать. Фуфой так фуфой. А я думаю, Светочка, железами внутренней секреции. Их у нас вдвое против мужиков.
– Фуфой, фуфой...
Но на него не обращали внимания.
Семен Семенович побагровел, моргал глазами, тряс головой, словно эпилептик, попытался ухватиться за халат, но последнее движение восприняли как заигрывание.
Семен Семенович разлепил набитый замазкой рот и засунул в полость по меньшей мере четыре пальца.
Больше не поместилось. Засунув, начал отчаянно ими там ковырять.
– Кусок, говорю, кусок отвалился и в горле застрял, – сипя, объяснил подполковник и, видя, что его не понимают, продемонстрировал. – Фуфой, фуфой...
– Господи Исусе, Светка, ты закрепитель забыла вмесить, – догадалась врач. – Но ничего, Семен Семеныч, мы сейчас закрепитель вмесим...
Но Семен Семенович решительно отказался, подбежал к окну и попытался выглянуть на улицу. Мешал подъездный козырек. Отсюда не увидишь, что делает шпиц. Почему замолчал? Подполковник, быть может, и стерпел дубль-процедуру, но собаки уже минут пять как не было слышно. Наскоро попрощавшись и разом простив забытый закрепитель и трепотню вместо оказания первой помощи, заторопился на улицу.
Так и есть. Шпица на месте не было. Бубнов проклял и свой зуб, и тот день, вернее, поздний вечер, когда черт дернул его подставить ногу мнимому преступнику, и мужика, справедливо сделавшего его щербатым: ни хрена, мог бы и так походить еще, – случилось то, что случилось... Единственно верным решением было бежать на местную студию кабельного телевидения и давать объявление о пропаже собаки. Причем обещать нашедшим немыслимое обогащение.
Теперь, привязывая Альберта, так звали шпица, к перилам у входа в поликлинику, подполковник боялся только одного – сопрут. И ведь вот что обидно – выкинут через день. Не выдержат. Шпиц и с подполковником-то бывал в напряженных отношениях. Не понимал, собака, субординации, считая себя безраздельным хозяином квартиры на втором этаже дома-корабля. Военный пенсионер воевал с ним и обламывал характер в силу привычки, так как занимался воспитанием офицеров всю свою служебную карьеру.
А пришел Бубнов в поликлинику по поводу выбитого зуба.
Он получил талончик в регистратуре, даже не предъявляя пенсионки. Иногда бывали трудности, ибо вид у него цветущий. Ничего не скажешь. Старая закваска. Иной раз даже молодежь места не уступит в транспорте. Поднялся на этаж. Сухо спросил, кто крайний, и пристроился на диван.
Бубнов только достал воскресное приложение и изготовился читать о страстях, как его вызвали в кабинет. Тут все было стерильно. Везде царил порядок почти военный, и поэтому докторов он уважал.
Единственным диссонансом, который отмечал про себя бывший подполковник, был сам специалист – ну очень молодая и красивая дама, резко пахнущая духами дорогой французской фирмы. Но и запах, и красоту Бубнов ей прощал, так как этот запах должен был перешибить больничный, а красота – понятие преходящее. Насмотревшись в армии военных врачих, Бубнов был твердо убежден, что при такой профессии красота не главное.
Сегодня делали слепок. И врач, и техник наперебой отвлекали пациента от неприятной процедуры. Надо было набрать чуть не полный рот замазки и сидеть несколько минут со стиснутыми зубами, чтобы сформировался слепок.
Сидел и слушал. Естественно, молча. А говорить хотелось.
– Семен Семеныч, у вас дети есть? Вы только глазами или головой: да – да, нет – нет. А то мы тут поспорили. Я говорю, что детей сейчас иметь не резон, а Света – это, мол, радость. Но ведь радостью сыт не будешь? Вы посмотрите, что кругом делается. Никому верить нельзя.
– Не слушайте её, Семен Семеныч. Это она от зависти.
– Чему тут завидовать. Сначала надо самой пожить, а уж потом...
– Что потом? Потом бывает суп с котом. Потом остановиться трудно. Привыкнешь всухомятку или с бойфрендом по ресторанам.
– Ой-ой-ой, можно подумать, ты что-то выиграла, родив на четвертом курсе.
– Я всего лишь техник. А ты врач. Много больше меня имеешь?
– Разве в деньгах дело? Зато я не сижу полторы смены. Мне это не нужно, а ты двух мужиков содержишь. Ну вот чем женщина любит?
– Фуфой...
– Только рот не открывать, Семен Семеныч. Так чем?
– Фуфой...
– Душой?.. А что это такое? Это то место, куда потом мужик побольней норовит ударить?
– Фуфой, фуфой...
– Не надо уже нервничать. Фуфой так фуфой. А я думаю, Светочка, железами внутренней секреции. Их у нас вдвое против мужиков.
– Фуфой, фуфой...
Но на него не обращали внимания.
Семен Семенович побагровел, моргал глазами, тряс головой, словно эпилептик, попытался ухватиться за халат, но последнее движение восприняли как заигрывание.
Семен Семенович разлепил набитый замазкой рот и засунул в полость по меньшей мере четыре пальца.
Больше не поместилось. Засунув, начал отчаянно ими там ковырять.
– Кусок, говорю, кусок отвалился и в горле застрял, – сипя, объяснил подполковник и, видя, что его не понимают, продемонстрировал. – Фуфой, фуфой...
– Господи Исусе, Светка, ты закрепитель забыла вмесить, – догадалась врач. – Но ничего, Семен Семеныч, мы сейчас закрепитель вмесим...
Но Семен Семенович решительно отказался, подбежал к окну и попытался выглянуть на улицу. Мешал подъездный козырек. Отсюда не увидишь, что делает шпиц. Почему замолчал? Подполковник, быть может, и стерпел дубль-процедуру, но собаки уже минут пять как не было слышно. Наскоро попрощавшись и разом простив забытый закрепитель и трепотню вместо оказания первой помощи, заторопился на улицу.
Так и есть. Шпица на месте не было. Бубнов проклял и свой зуб, и тот день, вернее, поздний вечер, когда черт дернул его подставить ногу мнимому преступнику, и мужика, справедливо сделавшего его щербатым: ни хрена, мог бы и так походить еще, – случилось то, что случилось... Единственно верным решением было бежать на местную студию кабельного телевидения и давать объявление о пропаже собаки. Причем обещать нашедшим немыслимое обогащение.