Страница:
Уяви на мить, що ти – це я…
Они слушали очень внимательно. Вникали, переваривали. Но когда я доиграл, я посмотрел в их глаза, и понял, что докричаться до них мне не удалось. Они восприняли это как очередной сюрреалистический мазок, а не как кровь мою, которую я перед ними выпустил из вен, чтобы показать, чем дышу. Это меня сломало вмомент.
Мы принялись аранжировать пьесу, вертеть её вправо-влево, примерять на неё разные одёжки. Причём, получалось неплохо – видать, измученные коммерческими экскурсами, они пытались отдохнуть душой.
Но… Меня это уже не интересовало. Они не взяли главное – то, что лежало на поверхности, то, что я протягивал им в раскрытых ладонях.
А без этого сыграть вещь было невозможно.
– Знаешь, – Батькович после репетиции подошёл ко мне, – очень классная вещь. Но для среднего человека она слишком сложна.
– Я никогда не стремился играть для "среднего человека", – ощетинился я.
Эти постоянные разговоры о "среднем человеке", о "толпе", о
"стандартном потребителе" выводили меня из себя. Я хотел играть свою музыку и не беспокоиться о том, хватит ли у сантехников и слесарей интеллекта её принять. Чхал я на "среднего человека"!
Мои коллеги, судя по всему, поняли моё настроение, и вопрос о следующей репетиции не поднимался. Мы просто пили чай, трепались о всякой всячине, вспоминали разные весёлости, но я знал – это наша последняя репетиция. Логическая точка. Мы можем надеяться на что-то, или не надеяться ни на что -основной сути это не меняет. Нет смысла раскапывать полуразложившихся покойников – лучше создавать что-то новое.
С репетиции мы шли без обычного "шмиру". Не хохотали над шутками, не сочиняли на ходу побасенки похабно-эротического содержания.
Просто шагали, обмениваясь на ходу короткими замечаниями. Когда мы подошли к развилке, на которой мне предстояло свернуть, мы пожали друг другу руки и разошлись, не оглядываясь. Всё когда-нибудь заканчивается, и нужно быть к этому готовым.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Не спрашивай ничего не спрашивай нет смысла говорить о том чего уже нет видишь я не пью не торчу не бойся я выздоровел это был просто страшный сон мы будем вместе и мы будем счастливы а музыка что музыка никуда она не денется хватит нас в этой жизни и на музыку
Таточка не плачь я обещаю всё будет хорошо.
Иногда всё происходит не так, как мы ожидаем. Иногда игры наугад заканчиваются с непредвиденным результатом. Иногда приходится признать, что после долгого и трудного пути ты оказался не там, куда стремился. И вот, я лежу в ванной, наполненной тёплой водой, и наблюдаю за изящными розоватыми узорами, выплетающимися в воде.
Странноватый финал…
Сознание бесплотно и воздушно. В нём возникают хрупкие образы, незаметно сменяющиеся и трансформирующиеся. Тонкие, хрустальные лучики томительного, неопределённого ожидания пронизывают меня насквозь. Иногда я поднимаю руки кверху и рассматриваю аккуратно вычерченные линии, из которых убегает моя жизнь. Впрочем, убегает – это неверно. Скорее, уходит украдкой, на цыпочках, воровато оглядываясь. Я любуюсь красивыми рубиновыми капельками, бегущими по предплечьям. С неуловимым изяществом они падают вниз, и тогда в жидком прозрачном тепле воды распускаются прозрачно-розовые цветы, ежесекундно меняющие форму и окраску. Эти лепестки – моё последнее впечатление в этой жизни. Интересно, будут ли другие?
Я имел в виду жизни…
Запряги воду в ладони,
Сплети струи в тугой узел,
Вышли голодных псов в погоню,
И я никому не скажу, что ты струсил.
Мы долго вязали узлы, пока они не сплелись в один бесформенный ком, который можно лишь рассечь лезвием опасной бритвы. Чирк…
Чирк… И всё… И вместо узлов – цветы в воде… А страх… Страх ушёл ещё до того, как ушла первая капелька из моих вен. Так-то…
Меня поймать будет несложно,
Цепочка следов держит крепко,
Но я буду бежать, пока возможно,
И дышать, пока не загонят в клетку.
Самое интересное – по концовке оказывается, что бегаем мы сами от себя. От других – намного реже. Получается – в клетку я загнал себя сам. Фу, как банально. Но в жизни всегда так – самые истасканные и банальные истины оказываются самыми неопровержимыми. Глупая реальность не даёт нам права выпендриться и быть другими, не такими, как все.
Я буду топтать змеиные норы,
Но ударюсь лицом о зеркальные двери,
И, очнувшись, почувствую, как моё горло
Держат зубами твои звери.
Да уж, псы-то сегодня будут сыты. Я чувствую их смрадное дыхание, капли вонючей клейкой слюны падают мне на лицо. Ворча, они рвут зубами мою гортань, наступая лапами мне на грудь и оставляя там грязные следы. Псам не интересна падаль, они любят живое, пульсирующее, трепещущее. Поэтому они спешат.
Я слежу за тем, как розовеет вода. Чем больше розового – тем ближе финал. Розовый – цвет смерти. Не нужно любить розовый цвет.
Розовые мечты убивают эффективней, чем оружие массового поражения.
Судья в мантии, изъеденной молью,
Станет плести из слов узоры,
Он напоит тебя моей болью.
И пригласит нас в театр одного актёра.
Почему нет боли? Я всегда боялся боли. Может, если бы было больно, я бы не оказался здесь, в этой ванне?
Хотя нет, я здесь как раз потому, что боюсь боли, не хочу с ней существовать. Я всю жизнь боялся боли. Поэтому сейчас доигрывается последний акт спектакля. Я – единственный актёр на этой сцене, и этот акт в пьесе – мой.
Стоп! А где же те, кто шёл вместе со мной? Помню ли я о том, кто они? Наверное, да. Хотя, смутно… Наверное, я помню их в гриме. А их лиц я не знал никогда. Как оказалось…
Мы писали эту пьесу вместе, но потом они осторожно спустились в зрительный зал, пряча свою неловкость в его спасительной тьме, стараясь не топать ногами и дышать как можно тише. Они оставили доигрывать меня одного.
– Это не по сценарию!
– Это по жизни…
Аккуратно… Не показывай, что ты растерян. Не показывай, что тебе страшно. Играй! Играй!
Что это? Куда это все подевались? Я один на сцене, а зрителей нет. Они спешили на последнюю электричку… Дрались за места в вагоне… Как дерутся за последний парашют в падающем самолёте.
А что же произойдёт в последнем акте? Не по сценарию, а по жизни.
Утренний оркестр настроит инструменты,
Медленно поднимет шпагу дирижёр,
И сразу, в тот же миг, под гром аплодисментов
Пойму, что я и есть единственный актёр.
Завязанным глазам не видно отчужденья
В зрачках ружейных дул, стыдящихся взглянуть,
И птицей над оркестром взметнётся нетерпенье
И музыка их пальцев разорвёт мне грудь.
Я как-то не заметил, что сил осталось только на то, чтобы слушать, как падают капли из крана. Каждый звук разрастается в мозгу до громадных размеров и лопается, как проколотый воздушный шарик.
Предметы становятся размытыми, теряя свои чёткие контуры.
Натка, я бросаю тебя. Так нужно. По-другому не вытанцовывалось. Я был плохим мальчиком. Был… Уже был…
Всё… Я ушёл… Шторы, двери, шаги… Где-то здесь должен быть яркий свет. Где? Врут, что-ли? Значит, врут… А, не имеет значения… Уже…
Из того, что предыдущая глава расположена не в самом конце книги, вы, наверное, догадались, что мои суицидные поползновения успехом не увенчались. Смешно, правда? Гражданский пафос предсмертных размышлений, последнее "прости", вирши напоследок, и, в результате, вместо занавеса – лекарственный смрад больницы, банки-склянки-капельницы и толстые медсёстры вкупе с врачами-спасителями. Ну и, как у всякого неудавшегося самоубийцы, психушка в перспективе.
Очнувшись после длительных плаваний в "бессознанке", я имел удовольствие узнать, каким образом остался вживых. А ларчик просто открывался. Местом своего прощания с этим миром я выбрал квартиру, где жил до своей женитьбы вместе с матерью. Маман месяц назад уехала к бабушке, и я был абсолютно уверен, что никто мне не помешает, совершенно позабыв, что каждый день туда приходит батя, чтобы покормить кота. Он в этой твари души не чаял, и закармливал его карасями по полной программе. В тот день мой родитель, нагрянув на квартиру, обнаружил в ванной сюрприз – своё возлюбленное чадо, изо всех сил ломящееся в мир иной. Замечу, что "пациент был скорее мёртв, чем жив", на внешние раздражители не реагировал и признаков жизни не подавал. Папаше следует отдать должное – он подхватил мои бренные останки на руки, выволок из ванной, перевязал вены и ломанулся в больницу. Он швырнул моё тело в первую попавшуюся машину, стоявшую возле дома, дал в рыло водителю, пытавшемуся объяснить, что для таких дел существует "скорая помощь", выбросил его из автомобиля и повёз меня в ближайшую больницу. Успел он вовремя – меня умудрились спасти. А к чести ментов, нужно сказать, что они отказались возбудить уголовное дело об угоне автомобиля по заявлению его хозяина. Такие вот пироги!
В результате, я валялся на больничной койке, ждал своего физического выздоровления и предвкушал предстоящее общение с психами в "дурке". Вот здорово будет! Я представлял, как меня выгуливают в парке здоровенные санитары, ширяют убойными уколами, а тихими вечерами в компании других пациентов я с жаром распределяю роли
Наполеона, вице-короля Индии, Александра Невского и, наверное,
Степана Бандеры, учитывая специфику местной политики. Идилия!
Пришедший меня навестить папаша развеял мои страхи. Он сообщил мне, что от "дурки" меня отмазали, и сказал, чтобы я побольше жрал, спал, поскорее выздоравливал и поменьше думал о глупостях. Он рассказал, что Наташа вместе с ним дежурила в больнице всё время, пока за меня боролись врачи. Когда я пришёл в себя, ко мне не пускали посетителей, и она совершенно извелась, ожидая встречи со мной. В конце концов, батя отвёз её домой – пусть выспится немного.
– Покажешься Андрею отдохнувшей. Нечего мозолить человеку глаза своим измученным видом – ему и так хреново, – заявил мой родитель.
– Таким макаром удалось её отправить поспать. Она сама на себя не похожа, – рассказывал он мне.
Вопросов о причине моей попытки "самоустранения" отец тактично не касался – видать, Татка ему всё выложила. Он старался выглядеть бодрячком, но я видел, что мой выбрык его здорово подкосил. Он ещё больше поседел и выглядел не лучшим образом.
Я слушал отца и боролся с приступами тихого отчаяния – ну какого чёрта? Опять всё сначала? Опять страхи, паника, опять водка и наркотики, опять безысходность? Зачем? Ведь я всё так красиво решил!
Зачем мне мешать?
Отец внимательно следил за моим лицом, и, наверное, понял, что со мной происходит. Он сжал мою руку и сказал:
– Отдохни. Не думай ни о чём. Просто отдохни. Всё образуется. Ты попробовал выбрать самый простой путь, но не самый правильный. Я знаю, что ты всё сделаешь хорошо – ты же умный мужик!
Мне стало стыдно перед ним. Действительно, я тут занимаюсь собой, мусолю свои проблемы, а на всех остальных забил. Не подумал я, как они будут существовать с гирей, которую я попытался на них повесить.
Нет, нужно срочно приходить в себя. Побанькался – и будя!
Татка пришла ко мне вечером. Как только она вошла в палату, я, чтобы предупредить неизбежные слёзы, нарочито весело сказал:
– Татка – я мудак! Прости меня за такие экстремальные выражения, но иначе как мудаком и долбоёбом, назвать себя не могу. Я портил тебе жизнь, думая только о себе. Больше этого не будет – я обещаю!
Я тараторил эти слова, чтобы не дать ей разрыдаться. Не выношу я женских слёз! Особенно тех, в которых повинен я. Поэтому я продолжал изощряться в обещаниях и шутках-прибаутках. Она стояла, слушала меня, и я видел надежду в её глазах.
Вдруг, я почувствовал, что верю сам себе. Всё, хватит дурака валять! К чёрту депрессии и самокопания. Дайте мне только выбраться из больницы – я перестану смурить, перестану травить себя всякой гадостью, я буду делать музыку! И у меня получится! Я уверен!
Она сидела возле меня, держала мою руку, говорила нежности всякие, ласковые слова, целовала мои пальцы. Ни слова о плохом. Я начинаю новую жизнь – без дерьма и смура. Ни к чему ворошить прошлое. Даже то, что закончилось несколько дней назад.
Мы ворковали таким образом, когда в дверь просунулась длинноволосая голова Аргунова. Он посмотрел на нас своим ехидным взглядом и ядовито спросил:
– Это тут, что-ли, страдальцев складируют, какие руки на себя накладывают?
Мы прыснули от смеха, и я сказал:
– Заходи, не стесняйся! А сарказм свой оставь за дверью, будешь мне тут мозги полоскать!
– Я подожду в коридоре, – тактично сказал Аргунов, – не хочу мешать вашей идилии. Я вижу, у вас тут интим. Кама-сутра.
– Какая Кама-сутра? Он же даже сидеть не может, – возмутилась
Наташа.
– А ебаться лёжа он может? – полюбопытствовал Аргунов. -
Представляешь, секс с неудавшимся самоубийцей? Это, между прочим, очень ценный жизненный опыт! А нервишки как щекочет!
– Да ну тебя! – махнула рукой Татка. – Ты без своих штучек не можешь!
– Я без своих штучек буду не я! В них – вся прелесть! – самоуверенно заявил Андрюха, взгромождаясь на стул. – Я тут кой-чего прихватил.
С этими словами он стал доставать из сумки всяческие "ништячки": фрукты, несколько пакетов сока, банку красной икры и две бутылки грузинского красного вина. Я знал, что в последнее время Аргунов плотно сидит на мели, и значит, для того, чтобы закупить всё это продуктовое великолепие, ему пришлось влезть в долги, или что-то продать.
– Андрюха, ну что ты, в самом деле? Это уже лишнее!
– Короче, не возбухай! Дают – бери! – похоже он не собирался со мной пререкаться по этому вопросу.
– Ну, чего там, спасибки тебе…
– Э, давай не будем выворачивать носки наизнанку! – Андрюха в корне пресёк мои попытки поблагодарить его.
Мы ещё долго трепались о всякой всячине. Табу на разговоры о моём суициде Аргунов проигнорировал наинаглейшим образом. Более того, этот гад высмеял меня так, как умел это делать лишь он один – весело, язвительно и беспощадно. Он сделал краткий иронический анализ моих предполагаемых переживаний, сыграл в лицах мою смерть в ванной, а потом рассказал, какой приём меня ожидал в загробном мире, если бы меня не успели спасти. В момент, когда Андрюха в лицах изображал мой спор со Святым Петром на предмет моего принятия в рай, в палату ворвалась медсестра, и заявила, что посетителям пора топать ножками. Аргунов попытался подвергнуть сомнению целесообразность
"топания ножками", но его слушать не стали. Невзирая на Андрюхины попытки "произвести впечатление", медсестра отвела нам три минуты на прощание, после чего выставила моих гостей за двери. И долго ещё из гулкого коридора доносились обрывки аргуновских комплиментов медсестре и её короткие рубленые фразы на манер: "Не положено".
А я с удивлением обнаружил, что от былой депрессии не осталось и следа. Она как-то незаметно испарилась, пока Аргунов доставал меня своими шуточками и хохмил о моих похождениях в загробном мире.
Действительно, какого чёрта смурить? Я же никогда не был смурным чуваком, и таких людей на дух не переносил! Что же это я других теперь напрягаю? Подумаешь, группа развалилась! Тоже мне, один свет в окошке! Зато я теперь свободен и могу сотрудничать с любыми интересными мне людьми. Грех этим не воспользоваться! Стану на ноги, и брошусь экспериментировать – я, ведь, давно этого хотел! Тогда не останется времени на то, чтобы заниматься хернёй и напрягать своих близких идиотскими закидонами. Заснул я со спокойной душой, чего давненько со мной не случалось.
Конечно же, проще что-либо решить, чем претворить своё решение в жизнь. Разумеется, я не перестал плавать в депрессняках сразу же после принятия решения "не смурить". Я, конечно же, смурил, кис, напрягал всех своими отвратительными выходками, но перелом произошёл. У меня исчезло желание убить себя. Во мне проснулась эдакая звенящая злость, кураж, кач. Я не хотел уходить, прикрыв за собой потихоньку двери. Я не хотел быть выброшенным на помойку воспоминаний. Я найду в себе силы остаться вживых.
Долгонько пришлось мне проваляться в больнице. Меня пичкали лекарствами, переливали кровь, ширяли болючими уколами. Каждый день меня навещали Татка и батя. Частенько заскакивал Аргунов – головная боль всех медсестёр в отделении. Человек, не понимающий значения слова "нельзя".
– Если нельзя, но очень-очень хочется, то можно, – втолковывал он очередной "сестричке", саркастически улыбаясь.
Больница с её строгими правилами, крахмальными халатами и горой всевозможных запретов повергала его в праведное негодование.
– Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, – ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки. -
Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы.
Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли…
– Ничего, ничего, – говорил он мне, – не плачь, мы на ноги тебя поставим, – и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого ему недавно презентовали за хорошо выполненную работу.
– Да не плачу я.
– Вот и не плачь, – это у него была такая присказка: "Не плачь".
– Лучше пей вино – оно кровь восстанавливает.
Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в
"чапаева", доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал.
Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал – классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи…
Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний.
Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови – недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя.
Из этих болезненных ощущений родился "Втрачений"5 – первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты.
Загубився в запахах лісових,
Чорне небо кутало погляд мій,
Регіт відьми плівся в гілках густих
І русалки щось шепотіли вслід.6
Было ли мне страшно тогда? Страшно – не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли…
Нашепотіли розлуку прозорую,
Наспівали вогні у тенетах хащ,
Націлували шию зашморгами,
Але ти мене їм не віддаш.
Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми
"удачами".
– Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, – она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью.
– Может, тебе ещё нельзя напрягаться? – она, как всегда, переживает за меня.
– Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма!
– Очень меткое сравнение! – Тата смеётся. Давно она так не смеялась.
– Ты будешь слушать, или нет?
– Буду, конечно, – она уселась на низенький табурет и смотрит на меня блестящими глазьями.
Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою?
Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами.
Повернувся, знаючи пісню стріл,
Печаль-траво, ти зберегла сліди,
Сірий попіл замість роси покрив
Мою втечу і тихий плач води.
Ритмическая перебивка. Дробное стаккато:
Очеретяні флейти тужили по мені,
Плакальниць крила вкривали тіло моє,
Поранений птах сів напитися з жмені,
В темній воді вмирання побачив своє.
И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик:
Їх закляття
Стелилися чорним димом,
Йшов за обрій –
Розпитував шлях у стріл,
В'ялим листям
Опадали години,
Падав з кручі –
Бракувало крил.
Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина.
Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым.
– Ну? Что скажешь? – не выдерживаю я.
– Знаешь, – она медленно растягивает слоги, – это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше.
Это твоя музыка.
– Как тебе? Понравилось? Или не очень? – меня гложет нетерпение.
– По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна.
Мы радуемся вдвоём. Мы хохочем от облегчения, швыряемся подушкой, брызгаемся водой. На шум заглядывает медсестра и застывает столбом от изумления. Потом она вихрем врывается к нам и решительной рукой наводит порядок. Она недовольна, она ворчит и ругает нас. Ну и пусть! Ей не понять того, что бушует в нас, что заставляет нас резвиться и "плохо себя вести"! Ей этого не понять!
– Валёк, пойми, мне Старый – во, как нужен! – я провёл ребром ладони по горлу.
– Андрюха, я всё понимаю, но он не появлялся недели две, – Валика
"колбасит", и он никак не может собраться с мыслями.
– Ну, хотя бы подскажи, где мне его искать, – я трясу его изо всех сил.
Причина моей настойчивости кроется в моей неугомонности. Через три недели начинается отборочный тур очередной "Червоной Руты", и мне позарез нужно там выступить. Мне нельзя сейчас пропадать ни в коем случае. Мне нельзя допустить, чтобы в городе сказали: всё, мол, спёкся Андрюха, хана ему. Мне нужно выжить. Я решил собрать временный проект и показаться на фестивале.
На бас я подписал Батьковича, на барабаны – Полтинника. Да, именно Полтинника! Сам не знаю, почему он согласился играть со мной, учитывая, что на фестивале он будет ещё с тремя командами. Полтинник
– нарасхват! На гитару я планировал пригласить Старого, и уже вторую неделю мечусь по всем знакомым, стараясь его "вычислить".
Валёк ничем помочь не может. Я в отчаянии. Что делать? И тут – о, моя счастливая звезда – раздаётся звонок в дверь! Валёк идёт открывать и впускает в квартиру Апреля. Хе-хе, это в образе Апреля заявился мой ангел-хранитель. Нет, не подумайте, я не сошёл с ума, и не собираюсь подписывать Апреля на "живую лабу". Я с ним разговаривал только по поводу записи. Но Апрель – важный источник информации. Морща лоб, он вспоминает, что пару дней назад он видел
Старого. По словам Апреля, тот продавал майонез на трамвайной остановке возле оперного.
– Знаешь, он ваще без башлей сидел в последнее время, – Апрель возмущён этим обстоятельством, – во страна, бля, где музыканту, чтоб не сдохнуть, приходится майонезом торговать.
Я абсолютно согласен, что это – говно, но у меня нет времени обсасывать этот вопрос. Мне нужно бежать. Наспех прощаюсь, хватаю куртку и бегу к указанному Апрелем месту. Господи, сделай так, чтобы он ничего не перепутал!
Нет, всё в порядке! Вот он, лоток! Ящики с майонезными банками. И
Старый собственной персоной. Слава Богу! Вот он важно расхаживает возле прилавка, иногда поднося ко рту озябшие руки, чтобы согреть их дыханием. Возле него весело щебечет незнакомая мне барышня.
– Старый, привет! – я не в силах скрыть радость от того, что я, всё-таки, нашёл пропажу.
– Здорово! – он суёт мне задубевшую ладонь. – Как жизнь?
– Старый, я ищу тебя две недели!
Старый озадачен. Старый даже не скрывает этого. Старый хочет знать, зачем он мне понадобился.
– Понимаешь, "Клана Тишины" больше нет, – при этих моих словах
Старый делает большие глаза и всей своей мимикой демонстрирует изумление.
– И что? – осторожно интересуется он.
– Я хочу выступить на отборочном "Руты". Хотел подписать тебя на гитару.
– А кого ты ещё подписал? – Старый обязан выполнить все
"формальности".
– Басист "Клана" Батькович, на барабанах – Полтинник, на гитаре – ты.
– Понимаешь, – мнётся Старый, – мы с "Пятихатками" тоже планируем на "Руте" показаться. Если тебя это не наламывает…
– Старый, меня это абсолютно не наламывает! Вон Полтинник вообще с тремя командами лабает – с вами, со мной и с "Электрическим
Адольфом".
– Тогда нет проблем. Где рыпаем?
– На бывшей клановской точке. Помнишь, где это?
– Общага Лесотеха?
– Точно. Когда ты можешь начать?
– Да хоть завтра!
Барышня, внимательно слушающая наш разговор, дёргает Старого за рукав:
– Послезавтра у Полтинника свадьба. Так что, раньше следующей недели не надейтесь.
– А, кстати, познакомься, – спохватился мой собеседник, – это моя жена Галя.
– Очень приятно, – я улыбаюсь ей и перевожу взгляд на Старого, – как тогда договоримся?
– Перезвони Полтиннику, и согласуй всё с ним. Потом подойдёшь сюда и скажешь мне, как вы договорились. Лады?
– Лады!
– Ну, тогда бывай! Рад был тебя увидеть! Слушай, а что вы в
"Клане Тишины" не поделили? Чего разбежались-то?
– У нас разные взгляды на музыку.
– Так ведь вы лабали вместе уже три года!
– Понимаешь, это проявляется тогда, когда на повестке дня становится вопрос о коммерции. Правда, они, почему-то, стыдливо скрывают эту сторону вопроса.
Они слушали очень внимательно. Вникали, переваривали. Но когда я доиграл, я посмотрел в их глаза, и понял, что докричаться до них мне не удалось. Они восприняли это как очередной сюрреалистический мазок, а не как кровь мою, которую я перед ними выпустил из вен, чтобы показать, чем дышу. Это меня сломало вмомент.
Мы принялись аранжировать пьесу, вертеть её вправо-влево, примерять на неё разные одёжки. Причём, получалось неплохо – видать, измученные коммерческими экскурсами, они пытались отдохнуть душой.
Но… Меня это уже не интересовало. Они не взяли главное – то, что лежало на поверхности, то, что я протягивал им в раскрытых ладонях.
А без этого сыграть вещь было невозможно.
– Знаешь, – Батькович после репетиции подошёл ко мне, – очень классная вещь. Но для среднего человека она слишком сложна.
– Я никогда не стремился играть для "среднего человека", – ощетинился я.
Эти постоянные разговоры о "среднем человеке", о "толпе", о
"стандартном потребителе" выводили меня из себя. Я хотел играть свою музыку и не беспокоиться о том, хватит ли у сантехников и слесарей интеллекта её принять. Чхал я на "среднего человека"!
Мои коллеги, судя по всему, поняли моё настроение, и вопрос о следующей репетиции не поднимался. Мы просто пили чай, трепались о всякой всячине, вспоминали разные весёлости, но я знал – это наша последняя репетиция. Логическая точка. Мы можем надеяться на что-то, или не надеяться ни на что -основной сути это не меняет. Нет смысла раскапывать полуразложившихся покойников – лучше создавать что-то новое.
С репетиции мы шли без обычного "шмиру". Не хохотали над шутками, не сочиняли на ходу побасенки похабно-эротического содержания.
Просто шагали, обмениваясь на ходу короткими замечаниями. Когда мы подошли к развилке, на которой мне предстояло свернуть, мы пожали друг другу руки и разошлись, не оглядываясь. Всё когда-нибудь заканчивается, и нужно быть к этому готовым.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Не спрашивай ничего не спрашивай нет смысла говорить о том чего уже нет видишь я не пью не торчу не бойся я выздоровел это был просто страшный сон мы будем вместе и мы будем счастливы а музыка что музыка никуда она не денется хватит нас в этой жизни и на музыку
Таточка не плачь я обещаю всё будет хорошо.
ГЛАВА 5
Иногда всё происходит не так, как мы ожидаем. Иногда игры наугад заканчиваются с непредвиденным результатом. Иногда приходится признать, что после долгого и трудного пути ты оказался не там, куда стремился. И вот, я лежу в ванной, наполненной тёплой водой, и наблюдаю за изящными розоватыми узорами, выплетающимися в воде.
Странноватый финал…
Сознание бесплотно и воздушно. В нём возникают хрупкие образы, незаметно сменяющиеся и трансформирующиеся. Тонкие, хрустальные лучики томительного, неопределённого ожидания пронизывают меня насквозь. Иногда я поднимаю руки кверху и рассматриваю аккуратно вычерченные линии, из которых убегает моя жизнь. Впрочем, убегает – это неверно. Скорее, уходит украдкой, на цыпочках, воровато оглядываясь. Я любуюсь красивыми рубиновыми капельками, бегущими по предплечьям. С неуловимым изяществом они падают вниз, и тогда в жидком прозрачном тепле воды распускаются прозрачно-розовые цветы, ежесекундно меняющие форму и окраску. Эти лепестки – моё последнее впечатление в этой жизни. Интересно, будут ли другие?
Я имел в виду жизни…
Запряги воду в ладони,
Сплети струи в тугой узел,
Вышли голодных псов в погоню,
И я никому не скажу, что ты струсил.
Мы долго вязали узлы, пока они не сплелись в один бесформенный ком, который можно лишь рассечь лезвием опасной бритвы. Чирк…
Чирк… И всё… И вместо узлов – цветы в воде… А страх… Страх ушёл ещё до того, как ушла первая капелька из моих вен. Так-то…
Меня поймать будет несложно,
Цепочка следов держит крепко,
Но я буду бежать, пока возможно,
И дышать, пока не загонят в клетку.
Самое интересное – по концовке оказывается, что бегаем мы сами от себя. От других – намного реже. Получается – в клетку я загнал себя сам. Фу, как банально. Но в жизни всегда так – самые истасканные и банальные истины оказываются самыми неопровержимыми. Глупая реальность не даёт нам права выпендриться и быть другими, не такими, как все.
Я буду топтать змеиные норы,
Но ударюсь лицом о зеркальные двери,
И, очнувшись, почувствую, как моё горло
Держат зубами твои звери.
Да уж, псы-то сегодня будут сыты. Я чувствую их смрадное дыхание, капли вонючей клейкой слюны падают мне на лицо. Ворча, они рвут зубами мою гортань, наступая лапами мне на грудь и оставляя там грязные следы. Псам не интересна падаль, они любят живое, пульсирующее, трепещущее. Поэтому они спешат.
Я слежу за тем, как розовеет вода. Чем больше розового – тем ближе финал. Розовый – цвет смерти. Не нужно любить розовый цвет.
Розовые мечты убивают эффективней, чем оружие массового поражения.
Судья в мантии, изъеденной молью,
Станет плести из слов узоры,
Он напоит тебя моей болью.
И пригласит нас в театр одного актёра.
Почему нет боли? Я всегда боялся боли. Может, если бы было больно, я бы не оказался здесь, в этой ванне?
Хотя нет, я здесь как раз потому, что боюсь боли, не хочу с ней существовать. Я всю жизнь боялся боли. Поэтому сейчас доигрывается последний акт спектакля. Я – единственный актёр на этой сцене, и этот акт в пьесе – мой.
Стоп! А где же те, кто шёл вместе со мной? Помню ли я о том, кто они? Наверное, да. Хотя, смутно… Наверное, я помню их в гриме. А их лиц я не знал никогда. Как оказалось…
Мы писали эту пьесу вместе, но потом они осторожно спустились в зрительный зал, пряча свою неловкость в его спасительной тьме, стараясь не топать ногами и дышать как можно тише. Они оставили доигрывать меня одного.
– Это не по сценарию!
– Это по жизни…
Аккуратно… Не показывай, что ты растерян. Не показывай, что тебе страшно. Играй! Играй!
Что это? Куда это все подевались? Я один на сцене, а зрителей нет. Они спешили на последнюю электричку… Дрались за места в вагоне… Как дерутся за последний парашют в падающем самолёте.
А что же произойдёт в последнем акте? Не по сценарию, а по жизни.
Утренний оркестр настроит инструменты,
Медленно поднимет шпагу дирижёр,
И сразу, в тот же миг, под гром аплодисментов
Пойму, что я и есть единственный актёр.
Завязанным глазам не видно отчужденья
В зрачках ружейных дул, стыдящихся взглянуть,
И птицей над оркестром взметнётся нетерпенье
И музыка их пальцев разорвёт мне грудь.
Я как-то не заметил, что сил осталось только на то, чтобы слушать, как падают капли из крана. Каждый звук разрастается в мозгу до громадных размеров и лопается, как проколотый воздушный шарик.
Предметы становятся размытыми, теряя свои чёткие контуры.
Натка, я бросаю тебя. Так нужно. По-другому не вытанцовывалось. Я был плохим мальчиком. Был… Уже был…
Всё… Я ушёл… Шторы, двери, шаги… Где-то здесь должен быть яркий свет. Где? Врут, что-ли? Значит, врут… А, не имеет значения… Уже…
ГЛАВА 6
Из того, что предыдущая глава расположена не в самом конце книги, вы, наверное, догадались, что мои суицидные поползновения успехом не увенчались. Смешно, правда? Гражданский пафос предсмертных размышлений, последнее "прости", вирши напоследок, и, в результате, вместо занавеса – лекарственный смрад больницы, банки-склянки-капельницы и толстые медсёстры вкупе с врачами-спасителями. Ну и, как у всякого неудавшегося самоубийцы, психушка в перспективе.
Очнувшись после длительных плаваний в "бессознанке", я имел удовольствие узнать, каким образом остался вживых. А ларчик просто открывался. Местом своего прощания с этим миром я выбрал квартиру, где жил до своей женитьбы вместе с матерью. Маман месяц назад уехала к бабушке, и я был абсолютно уверен, что никто мне не помешает, совершенно позабыв, что каждый день туда приходит батя, чтобы покормить кота. Он в этой твари души не чаял, и закармливал его карасями по полной программе. В тот день мой родитель, нагрянув на квартиру, обнаружил в ванной сюрприз – своё возлюбленное чадо, изо всех сил ломящееся в мир иной. Замечу, что "пациент был скорее мёртв, чем жив", на внешние раздражители не реагировал и признаков жизни не подавал. Папаше следует отдать должное – он подхватил мои бренные останки на руки, выволок из ванной, перевязал вены и ломанулся в больницу. Он швырнул моё тело в первую попавшуюся машину, стоявшую возле дома, дал в рыло водителю, пытавшемуся объяснить, что для таких дел существует "скорая помощь", выбросил его из автомобиля и повёз меня в ближайшую больницу. Успел он вовремя – меня умудрились спасти. А к чести ментов, нужно сказать, что они отказались возбудить уголовное дело об угоне автомобиля по заявлению его хозяина. Такие вот пироги!
В результате, я валялся на больничной койке, ждал своего физического выздоровления и предвкушал предстоящее общение с психами в "дурке". Вот здорово будет! Я представлял, как меня выгуливают в парке здоровенные санитары, ширяют убойными уколами, а тихими вечерами в компании других пациентов я с жаром распределяю роли
Наполеона, вице-короля Индии, Александра Невского и, наверное,
Степана Бандеры, учитывая специфику местной политики. Идилия!
Пришедший меня навестить папаша развеял мои страхи. Он сообщил мне, что от "дурки" меня отмазали, и сказал, чтобы я побольше жрал, спал, поскорее выздоравливал и поменьше думал о глупостях. Он рассказал, что Наташа вместе с ним дежурила в больнице всё время, пока за меня боролись врачи. Когда я пришёл в себя, ко мне не пускали посетителей, и она совершенно извелась, ожидая встречи со мной. В конце концов, батя отвёз её домой – пусть выспится немного.
– Покажешься Андрею отдохнувшей. Нечего мозолить человеку глаза своим измученным видом – ему и так хреново, – заявил мой родитель.
– Таким макаром удалось её отправить поспать. Она сама на себя не похожа, – рассказывал он мне.
Вопросов о причине моей попытки "самоустранения" отец тактично не касался – видать, Татка ему всё выложила. Он старался выглядеть бодрячком, но я видел, что мой выбрык его здорово подкосил. Он ещё больше поседел и выглядел не лучшим образом.
Я слушал отца и боролся с приступами тихого отчаяния – ну какого чёрта? Опять всё сначала? Опять страхи, паника, опять водка и наркотики, опять безысходность? Зачем? Ведь я всё так красиво решил!
Зачем мне мешать?
Отец внимательно следил за моим лицом, и, наверное, понял, что со мной происходит. Он сжал мою руку и сказал:
– Отдохни. Не думай ни о чём. Просто отдохни. Всё образуется. Ты попробовал выбрать самый простой путь, но не самый правильный. Я знаю, что ты всё сделаешь хорошо – ты же умный мужик!
Мне стало стыдно перед ним. Действительно, я тут занимаюсь собой, мусолю свои проблемы, а на всех остальных забил. Не подумал я, как они будут существовать с гирей, которую я попытался на них повесить.
Нет, нужно срочно приходить в себя. Побанькался – и будя!
Татка пришла ко мне вечером. Как только она вошла в палату, я, чтобы предупредить неизбежные слёзы, нарочито весело сказал:
– Татка – я мудак! Прости меня за такие экстремальные выражения, но иначе как мудаком и долбоёбом, назвать себя не могу. Я портил тебе жизнь, думая только о себе. Больше этого не будет – я обещаю!
Я тараторил эти слова, чтобы не дать ей разрыдаться. Не выношу я женских слёз! Особенно тех, в которых повинен я. Поэтому я продолжал изощряться в обещаниях и шутках-прибаутках. Она стояла, слушала меня, и я видел надежду в её глазах.
Вдруг, я почувствовал, что верю сам себе. Всё, хватит дурака валять! К чёрту депрессии и самокопания. Дайте мне только выбраться из больницы – я перестану смурить, перестану травить себя всякой гадостью, я буду делать музыку! И у меня получится! Я уверен!
Она сидела возле меня, держала мою руку, говорила нежности всякие, ласковые слова, целовала мои пальцы. Ни слова о плохом. Я начинаю новую жизнь – без дерьма и смура. Ни к чему ворошить прошлое. Даже то, что закончилось несколько дней назад.
Мы ворковали таким образом, когда в дверь просунулась длинноволосая голова Аргунова. Он посмотрел на нас своим ехидным взглядом и ядовито спросил:
– Это тут, что-ли, страдальцев складируют, какие руки на себя накладывают?
Мы прыснули от смеха, и я сказал:
– Заходи, не стесняйся! А сарказм свой оставь за дверью, будешь мне тут мозги полоскать!
– Я подожду в коридоре, – тактично сказал Аргунов, – не хочу мешать вашей идилии. Я вижу, у вас тут интим. Кама-сутра.
– Какая Кама-сутра? Он же даже сидеть не может, – возмутилась
Наташа.
– А ебаться лёжа он может? – полюбопытствовал Аргунов. -
Представляешь, секс с неудавшимся самоубийцей? Это, между прочим, очень ценный жизненный опыт! А нервишки как щекочет!
– Да ну тебя! – махнула рукой Татка. – Ты без своих штучек не можешь!
– Я без своих штучек буду не я! В них – вся прелесть! – самоуверенно заявил Андрюха, взгромождаясь на стул. – Я тут кой-чего прихватил.
С этими словами он стал доставать из сумки всяческие "ништячки": фрукты, несколько пакетов сока, банку красной икры и две бутылки грузинского красного вина. Я знал, что в последнее время Аргунов плотно сидит на мели, и значит, для того, чтобы закупить всё это продуктовое великолепие, ему пришлось влезть в долги, или что-то продать.
– Андрюха, ну что ты, в самом деле? Это уже лишнее!
– Короче, не возбухай! Дают – бери! – похоже он не собирался со мной пререкаться по этому вопросу.
– Ну, чего там, спасибки тебе…
– Э, давай не будем выворачивать носки наизнанку! – Андрюха в корне пресёк мои попытки поблагодарить его.
Мы ещё долго трепались о всякой всячине. Табу на разговоры о моём суициде Аргунов проигнорировал наинаглейшим образом. Более того, этот гад высмеял меня так, как умел это делать лишь он один – весело, язвительно и беспощадно. Он сделал краткий иронический анализ моих предполагаемых переживаний, сыграл в лицах мою смерть в ванной, а потом рассказал, какой приём меня ожидал в загробном мире, если бы меня не успели спасти. В момент, когда Андрюха в лицах изображал мой спор со Святым Петром на предмет моего принятия в рай, в палату ворвалась медсестра, и заявила, что посетителям пора топать ножками. Аргунов попытался подвергнуть сомнению целесообразность
"топания ножками", но его слушать не стали. Невзирая на Андрюхины попытки "произвести впечатление", медсестра отвела нам три минуты на прощание, после чего выставила моих гостей за двери. И долго ещё из гулкого коридора доносились обрывки аргуновских комплиментов медсестре и её короткие рубленые фразы на манер: "Не положено".
А я с удивлением обнаружил, что от былой депрессии не осталось и следа. Она как-то незаметно испарилась, пока Аргунов доставал меня своими шуточками и хохмил о моих похождениях в загробном мире.
Действительно, какого чёрта смурить? Я же никогда не был смурным чуваком, и таких людей на дух не переносил! Что же это я других теперь напрягаю? Подумаешь, группа развалилась! Тоже мне, один свет в окошке! Зато я теперь свободен и могу сотрудничать с любыми интересными мне людьми. Грех этим не воспользоваться! Стану на ноги, и брошусь экспериментировать – я, ведь, давно этого хотел! Тогда не останется времени на то, чтобы заниматься хернёй и напрягать своих близких идиотскими закидонами. Заснул я со спокойной душой, чего давненько со мной не случалось.
ГЛАВА 7
Конечно же, проще что-либо решить, чем претворить своё решение в жизнь. Разумеется, я не перестал плавать в депрессняках сразу же после принятия решения "не смурить". Я, конечно же, смурил, кис, напрягал всех своими отвратительными выходками, но перелом произошёл. У меня исчезло желание убить себя. Во мне проснулась эдакая звенящая злость, кураж, кач. Я не хотел уходить, прикрыв за собой потихоньку двери. Я не хотел быть выброшенным на помойку воспоминаний. Я найду в себе силы остаться вживых.
Долгонько пришлось мне проваляться в больнице. Меня пичкали лекарствами, переливали кровь, ширяли болючими уколами. Каждый день меня навещали Татка и батя. Частенько заскакивал Аргунов – головная боль всех медсестёр в отделении. Человек, не понимающий значения слова "нельзя".
– Если нельзя, но очень-очень хочется, то можно, – втолковывал он очередной "сестричке", саркастически улыбаясь.
Больница с её строгими правилами, крахмальными халатами и горой всевозможных запретов повергала его в праведное негодование.
– Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, – ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки. -
Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы.
Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли…
– Ничего, ничего, – говорил он мне, – не плачь, мы на ноги тебя поставим, – и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого ему недавно презентовали за хорошо выполненную работу.
– Да не плачу я.
– Вот и не плачь, – это у него была такая присказка: "Не плачь".
– Лучше пей вино – оно кровь восстанавливает.
Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в
"чапаева", доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал.
Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал – классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи…
Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний.
Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови – недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя.
Из этих болезненных ощущений родился "Втрачений"5 – первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты.
Загубився в запахах лісових,
Чорне небо кутало погляд мій,
Регіт відьми плівся в гілках густих
І русалки щось шепотіли вслід.6
Было ли мне страшно тогда? Страшно – не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли…
Нашепотіли розлуку прозорую,
Наспівали вогні у тенетах хащ,
Націлували шию зашморгами,
Але ти мене їм не віддаш.
Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми
"удачами".
– Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, – она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью.
– Может, тебе ещё нельзя напрягаться? – она, как всегда, переживает за меня.
– Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма!
– Очень меткое сравнение! – Тата смеётся. Давно она так не смеялась.
– Ты будешь слушать, или нет?
– Буду, конечно, – она уселась на низенький табурет и смотрит на меня блестящими глазьями.
Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою?
Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами.
Повернувся, знаючи пісню стріл,
Печаль-траво, ти зберегла сліди,
Сірий попіл замість роси покрив
Мою втечу і тихий плач води.
Ритмическая перебивка. Дробное стаккато:
Очеретяні флейти тужили по мені,
Плакальниць крила вкривали тіло моє,
Поранений птах сів напитися з жмені,
В темній воді вмирання побачив своє.
И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик:
Їх закляття
Стелилися чорним димом,
Йшов за обрій –
Розпитував шлях у стріл,
В'ялим листям
Опадали години,
Падав з кручі –
Бракувало крил.
Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина.
Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым.
– Ну? Что скажешь? – не выдерживаю я.
– Знаешь, – она медленно растягивает слоги, – это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше.
Это твоя музыка.
– Как тебе? Понравилось? Или не очень? – меня гложет нетерпение.
– По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна.
Мы радуемся вдвоём. Мы хохочем от облегчения, швыряемся подушкой, брызгаемся водой. На шум заглядывает медсестра и застывает столбом от изумления. Потом она вихрем врывается к нам и решительной рукой наводит порядок. Она недовольна, она ворчит и ругает нас. Ну и пусть! Ей не понять того, что бушует в нас, что заставляет нас резвиться и "плохо себя вести"! Ей этого не понять!
ГЛАВА 8
– Валёк, пойми, мне Старый – во, как нужен! – я провёл ребром ладони по горлу.
– Андрюха, я всё понимаю, но он не появлялся недели две, – Валика
"колбасит", и он никак не может собраться с мыслями.
– Ну, хотя бы подскажи, где мне его искать, – я трясу его изо всех сил.
Причина моей настойчивости кроется в моей неугомонности. Через три недели начинается отборочный тур очередной "Червоной Руты", и мне позарез нужно там выступить. Мне нельзя сейчас пропадать ни в коем случае. Мне нельзя допустить, чтобы в городе сказали: всё, мол, спёкся Андрюха, хана ему. Мне нужно выжить. Я решил собрать временный проект и показаться на фестивале.
На бас я подписал Батьковича, на барабаны – Полтинника. Да, именно Полтинника! Сам не знаю, почему он согласился играть со мной, учитывая, что на фестивале он будет ещё с тремя командами. Полтинник
– нарасхват! На гитару я планировал пригласить Старого, и уже вторую неделю мечусь по всем знакомым, стараясь его "вычислить".
Валёк ничем помочь не может. Я в отчаянии. Что делать? И тут – о, моя счастливая звезда – раздаётся звонок в дверь! Валёк идёт открывать и впускает в квартиру Апреля. Хе-хе, это в образе Апреля заявился мой ангел-хранитель. Нет, не подумайте, я не сошёл с ума, и не собираюсь подписывать Апреля на "живую лабу". Я с ним разговаривал только по поводу записи. Но Апрель – важный источник информации. Морща лоб, он вспоминает, что пару дней назад он видел
Старого. По словам Апреля, тот продавал майонез на трамвайной остановке возле оперного.
– Знаешь, он ваще без башлей сидел в последнее время, – Апрель возмущён этим обстоятельством, – во страна, бля, где музыканту, чтоб не сдохнуть, приходится майонезом торговать.
Я абсолютно согласен, что это – говно, но у меня нет времени обсасывать этот вопрос. Мне нужно бежать. Наспех прощаюсь, хватаю куртку и бегу к указанному Апрелем месту. Господи, сделай так, чтобы он ничего не перепутал!
Нет, всё в порядке! Вот он, лоток! Ящики с майонезными банками. И
Старый собственной персоной. Слава Богу! Вот он важно расхаживает возле прилавка, иногда поднося ко рту озябшие руки, чтобы согреть их дыханием. Возле него весело щебечет незнакомая мне барышня.
– Старый, привет! – я не в силах скрыть радость от того, что я, всё-таки, нашёл пропажу.
– Здорово! – он суёт мне задубевшую ладонь. – Как жизнь?
– Старый, я ищу тебя две недели!
Старый озадачен. Старый даже не скрывает этого. Старый хочет знать, зачем он мне понадобился.
– Понимаешь, "Клана Тишины" больше нет, – при этих моих словах
Старый делает большие глаза и всей своей мимикой демонстрирует изумление.
– И что? – осторожно интересуется он.
– Я хочу выступить на отборочном "Руты". Хотел подписать тебя на гитару.
– А кого ты ещё подписал? – Старый обязан выполнить все
"формальности".
– Басист "Клана" Батькович, на барабанах – Полтинник, на гитаре – ты.
– Понимаешь, – мнётся Старый, – мы с "Пятихатками" тоже планируем на "Руте" показаться. Если тебя это не наламывает…
– Старый, меня это абсолютно не наламывает! Вон Полтинник вообще с тремя командами лабает – с вами, со мной и с "Электрическим
Адольфом".
– Тогда нет проблем. Где рыпаем?
– На бывшей клановской точке. Помнишь, где это?
– Общага Лесотеха?
– Точно. Когда ты можешь начать?
– Да хоть завтра!
Барышня, внимательно слушающая наш разговор, дёргает Старого за рукав:
– Послезавтра у Полтинника свадьба. Так что, раньше следующей недели не надейтесь.
– А, кстати, познакомься, – спохватился мой собеседник, – это моя жена Галя.
– Очень приятно, – я улыбаюсь ей и перевожу взгляд на Старого, – как тогда договоримся?
– Перезвони Полтиннику, и согласуй всё с ним. Потом подойдёшь сюда и скажешь мне, как вы договорились. Лады?
– Лады!
– Ну, тогда бывай! Рад был тебя увидеть! Слушай, а что вы в
"Клане Тишины" не поделили? Чего разбежались-то?
– У нас разные взгляды на музыку.
– Так ведь вы лабали вместе уже три года!
– Понимаешь, это проявляется тогда, когда на повестке дня становится вопрос о коммерции. Правда, они, почему-то, стыдливо скрывают эту сторону вопроса.