Страница:
– С Новым годом, чувачок, – хитро улыбнулась мне напоследок мохнатая морда светкиного пса.
– Да пошёл ты… – пробормотал я в ответ и ухнул в бездонную яму, полную бессмысленного пьяного бреда.
В голове мелькнула последняя мысль: "Вот и оттянулся без летального исхода…"
Пробуждение было ужасным. Всё тело пульсировало нечеловеческой усталостью. Голова весила тонны две и всё время норовила свеситься набок. Приходилось придерживать её обеими руками. Опустив взгляд, я обнаружил, что моя любимая праздничная белая рубашка в нескольких местах прожжена сигаретой.
– Отдохнул, называется, – просипел я сам себе.
Я выполз на кухню и наткнулся на насмешливо-сочувствующие взгляды
Светки и Толстого.
– Как здоровьице? – подленьким голосочком поинтересовался Толстый.
– Я погиб под Смоленском, – простонал я. – Пристрелите меня, чтоб не мучался.
– Поправься, – Толстый протянул полтишок водки.
Я почувствовал, что съеденные вчера салаты рвутся на свободу. Но похмеляться не следовало. Предстояло ещё играть роль воспитанного и скромного молодого человека на вечерних смотринах.
Мужественно отказавшись принять лекарство, я поинтересовался, где
Палыч. Светка сообщила, что барин ещё не соизволили проснуться и дрыхнут в гостинной.
– Покажите мне этого провокатора, – потребовал я.
Меня привели в гостинную и продемонстрировали останки того, что ещё вчера называлось Палычем. Я с радостью отметил, что его рубашка не в лучшем состоянии, чем моя. Морда у него была опухшая и можно было надеяться, что, проснувшись, этот гад будет страдать не меньше моего. Я с трудом удержался от соблазна придушить поджигателя прямо во сне. Но вовремя спохватился, что смерть от бодуна будет для него более мучительной.
– Пусть земля тебе будет пухом, – торжественно прохрипел я и пополз собираться домой.
Следовало привести себя в порядок и попытаться замаскировать следы ночных излишеств на моей многострадальной физиономии.
Дома я набрал полную ванну горячей воды и погрузил в нее свой труп. В течение часа я откисал под аккомпанемент самых ужасных проклятий, которые я сам плачущим голосом произносил в адрес своей неугомонной натуры. После этого логичней всего было бы подрыхнуть ещё пару часиков, в чём я не смог себе отказать.
Проснувшись, я понял, что пора выходить из дому. Я умылся, надел свой выходной костюм, причесался, обрызгался одеколоном и выскочил за дверь. Было слегка не по себе. Я чётко осознавал, что выгляжу препаскудно. Оставалось надеяться, что мою бледность сочтут признаком аристократизма, а не жестокого бодуна. Поднёся ладонь к лицу, я дыхнул на неё, сразу потянув носом в себя. Явственно ощущался "факел"9 изо рта.
– Буду дышать в сторону, – философски рассудил я.
Заскочив на базар, я купил два букета гвоздик. Один – Наташе, второй – её матери. И в назначенный час я расположился на троллейбусной остановке и приготовился ждать. Несмотря на все мои старания, Татка с первого взгляда оценила моё состояние. Поэтому, вместо "с Новым годом" или "здравствуй", я услышал:
– Я же тебя просила!
В ответ я стал бессвязно оправдываться, что-то бормотать о роковом невезении. В конце концов, я всучил ей букет и пообещал, что больше не буду.
– Поехали, – она потянула меня к подъехавшему троллейбусу. Всю дорогу я намекал, что дуться на меня – занятие бесчеловечное и жестокое.
Двери нам открыла полная женщина в домашнем переднике – живое воплощение домашнего уюта, эдакая хранительница семейного очага. У меня в мозгу сразу возникли ассоциации с горячими пончиками и длиннющими бразильскими сериалами. Женщина приветливо улыбнулась и пригласила войти.
– Это Андрей, – представила меня Наташа.
– Анфиса Тихоновна, мама Наташи, – представилась женщина, – проходите, Андрей.
Я церемонно вручил ей букет и принялся стаскивать с себя куртку.
Наташа выдала мне домашние тапочки и повела в гостинную. Там я был моментально расстрелян несколькими парами любопытных глаз. Подвижный человек невысокого роста упруго подошёл ко мне и заорал командным баритоном:
– Ну, хлопче, давай знакомиться. Меня зовут Мыкола Степанович! А тебя Андреем, как я понимаю?
По-видимому, его совершенно не смущали обстоятельства, при которых нам пришлось беседовать в первый раз. Сей замечательный дяденька не постеснялся изматерить человека, не поинтересовавшись для начала его именем. И теперь он чувствовал себя совершенно свободно, считая, наверное, что всё это пустяки и дело житейское.
Миловидная мадам с военной выправкой и поведением классной дамы в пансионе для благородных девиц оказалась Наташиной сестрой. Как выяснилось позже, она действительно была учительницей в школе.
Назвалась она Таней.
Её мужа звали Виталиком. Он относился к тому разряду людей, который я обожаю за непосредственнось и здоровый житейский пофигизм.
Этому спокойному увальню, похоже, всё было пофиг. Он флегматично откусывал громадные куски от куриной ноги чудовищных размеров, всякий раз долго прицеливаясь, дабы половчее пристроить эту самую ногу у себя во рту. На меня он почти не обратил внимания. Судя по всему, он оставался бы такой же флегмой, соберись тут даже сотня
Таткиных ухажёров. За что я был в душе ему благодарен.
Тут же находилась их дочь – маленькая девочка лет пяти. Её представили как Ульяну. Но эту малявку больше занимали куклы от "ДЕД
МОРОЗ ПРОДАКШН", чем какой-то патлатый дядька неизвестного назначения.
По команде Анфисы Тихоновны все заняли места за столом. Мыкола
Степанович бойко хлопнул пробкой от шампанского в потолок и принялся разливать пенистый напиток в протянутые к нему бокалы. Я пить наотрез отказался, наспех придумав какое-то неубедительное объяснение. Наташина мать одобрительно переглянулась с дочкой, истолковав моё поведение, как признак того, что я полнейший абстинент.
Стол был накрыт богато, но мне смотреть на жратву не хотелось. Я отказывался от всего, что мне услужливо предлагали, налегая только на компот. Таня решила, что я чересчур застенчив, о чём не преминула сообщить на ушко Татке театральным шёпотом.
Меня расспрашивали о том, где я учусь, как учусь, каковы мои планы на жизнь. Короче говоря, меня примеряли на роль потенциального жениха и пытались выведать мои сильные и слабые стороны. По причине паскудного самочувствия я абсолютно потерял бдительность и без всякого стеснения вещал им о рок-н-ролле и своём грядущем вкладе в историю мировой музыки. Меня слушали, не перебивая, и смотрели так, как смотрят на трёхлетнего мальчика, когда он рассказывает стишочки о новогодней ёлке, говорит, что уже большой, и умудряется тут же помочиться в штанишки.
Впрочем, болтовней я их сильно не напрягал – не было ни сил, ни желания. Через пару часов я засобирался домой. "Задача минимум" была выполнена – роль застенчивого и воспитанного вьюноши удалась. А то, что они думали по поводу моих музыкальных амбиций, меня мало интересовало. Я в таких вопросах чаще всего доверяю себе, любимому.
Поблагодарив за гостеприимство, заверив всех в своём глубочайшем уважении и с десяток раз упомянув, насколько мне было приятно знакомство, я слинял домой. Ничто так не утомляет, как общение с народом при полнейшем отсутствии общих тем и интересов.
Вокзал гудел, кипел, сердился, урчал, свистел. Схлёстывались между собой потоки встречающих, провожающих, отбывающих и прибывших.
Путалась под ногами малолетняя цыганва, клянча копейки. Суетливые грязные цыганки предлагали погадать по ладони или на засаленных картах. Толстые неопрятные тётки торговали втихаря сигаретами и дешёвой самопальной водкой. В мусорниках рылись бомжи всевозможных мастей и калибров. В общем, вокзал жил своей обычной жизнью.
Я стоял возле монументальной колонны с написанным на ней неприличным словом. Надпись содержала в себе две грамматические ошибки, и я с трудом удерживал в себе порыв их исправить. Возле моих ног лежал тяжеленный рюкзак, а в руках я держал гитару в потрёпанном чехле. Моя физиономия светилась радостным предвкушением предстоящего оттяга. Наша кодла решила на рождественские праздники рвануть на турбазу. Предложение исходило от Толстого – он подрабатывал на заводе и имел возможность взять на всех путёвки по десятипроцентной стоимости. Народец идеей загорелся. Все по быстрячку скинулись денежкой, выбрали день и вперёд!
Электричка должна была отойти через полчаса. Я был на месте,
Палыч тоже, рядышком на складном стульчике дремал Лешек. Наши три барышни – Светка, Татка и девушка Палыча Леся – выглядывали организатора поездки Толстого. Наташа и Леся шёпотом ругали его в полупристойных выражениях и осматривали окрестности, озираясь по сторонам. Светка же металась по окружности диаметром в двадцать метров и ругала вышеупомянутого товарища, употребляя непристойные и недопустимые в приличном обществе выражения. Ещё одна мадемуазель по имени Марина стояла в очереди за билетами, и в сцене ожидания участия не принимала. Её волновали другие проблемы – наличие билетов в кассе и участие в поездке девушки Палыча, в которого Марина была тайно и безрезультатно влюблена. Остальные участники, то бишь я,
Палыч и Лешек, были спокойны, аки сфинксы, так как знали за Толстым скверную привычку опаздывать и запрыгивать уже в движущийся вагон.
Не стоило надеяться, что на этот раз он прибудет раньше, чем обычно.
Объявили посадку на нашу электричку. Мы подхватили под руки
Светку, потерявшую всякую надежду отметить Рождество в обществе возлюбленного, и поволокли её к поезду. В вагон пришлось залетать с боем. Следовало опередить остальных человекообразных, стремящихся туда же, и занять сидячие места для всей компании. Но та же идея крутилась в головах всех, кто пытался уехать на этой электричке.
Посему приходилось действовать локтями, кулаками, коленями и другими частями тела. В крайнем случае, применялся отвлекающий манёвр в виде крика: "Гражданочка, у Вас сумку режут!" При этом главным было максимально использовать тот короткий промежуток времени, который требовался "гражданочке" на ахи, охи и поиски злоумышленника. В результате мы благополучно расселись и выслали к дверям разведчика
Палыча на случай прибытия Толстого.
Когда электричка плавно тронулась с места, а надежды на появление
Толстого рухнули, он появился на перроне и бросился догонять поезд.
Общими усилиями мы открыли двери и втащили его в тамбур. Сей мерзавец, сверкая очками вкупе с виноватой улыбкой, обещал с себя пузырь за беспокойство. Наташа и Леся держали за руки Светку, которая, пытаясь компенсировать сгоревшие нервные клетки, стремилась набить Толстому морду. Марина объясняла пассажирам нашего вагона, что всё в порядке и нет никаких причин для беспокойства. Короче говоря, всё было мило и душевно, как всегда.
Потом конфликт погас сам собой, и всё окружающее погрузилось в дремотную скукотищу, обычную для путешествий в электричках. Всё затопила влажная и липкая лень. Напряжение уступило место абсолютному расслабону. Лешек тихонько дремал, положив голову на рюкзак. Палыч и Татка резались в "дурака", используя вместо карточного столика мою гитару. Толстый подлизывался к Светке и в карты играть отказался. Марина о чём-то тихонько беседовала с Лесей.
На лицах у обеих застыли гиперлюбезные улыбки, но пространство между ними было так наэлектризовано, что каждую секунду следовало ожидать удара молнии. Попутно я прикидывал, что с пассажиров вагона в таком случае можно было бы собрать добровольные денежные пожертвования, выдав девчонок за каких-нибудь медиумиц-спиритуалисток или же монашек-девственниц, на которых снизошла сила небесная. Но, к моему разочарованию, ничего не произошло и мой бизнес-план остался без применения.
Потом мои мысли потекли в другом направлении. Несмотря на то, что я дал себе слово не засирать голову проблемами, припомнился неприятный разговор с батей по поводу моих "достижений" в Политехе.
Сказать, что, начиная с самого начала моей учёбы в институте, отец был недоволен мной – это значит не сказать ничего. После того, как я окончил школу с пятёрками и одной четвёркой в аттестате, родные ожидали от меня блестящих успехов на поприще добывания инженерного диплома. Но с первых же дней оказалось, что я – стойкий гуманитарий, и к техническим наукам питаю вполне обоснованное отвращение. Первая и вторая сессии были сплошным кошмаром. На носу висела третья и, судя по всему, последняя. Из-за рок-н-ролльных заморочек я совершенно забыл, что желательно всё-таки учиться. Теперь мне светил полный звездец. Меня же это обстоятельство волновало только с той точки зрения, что логическим продолжением позорного изгнания из
Политеха обещала быть армия. А погоны и плоские остроты отцов-командиров мне были милей не более чем кривошипно-шатунные механизмы и схемы механосборочных цехов.
На днях батяня заскочил в гости, дабы в очередной раз справиться о моих успехах и узнать, сдал ли я зачётную сессию. Обычно я кормил его сказками различной степени достоверности, но на этот раз решил быть абсолютно откровенным. Посему я высказался в том плане, что к зачётной сессии я не приступал, судя по всему, и не приступлю.
Следовательно, мне следует брить голову наголо, разучивать военно-патриотические песни и повторить, где – право, а где – лево
(говорят, что в армии очень важно не путаться в этом вопросе).
Что я могу вам сказать? Батя схватился за голову и проклял тот день, когда поверил в то, что я – взрослый и рассудительный человек.
Потом он проклял тот день, когда я взял в руки гитару. А потом он проклял всех музыкантов в мире, включая "Битлз", Элвиса Пресли, Баха и Бетховена.
– В гробу я видел такую учёбу! – орал папаша, размахивая руками и непроизвольно выдавая абсолютно непристойные жесты. – Пойдёшь в армию сапоги сержантам чистить! Тебе было сложно выучить пару страниц и сдать их? Тебе было сложно пару часов в день посидеть в институте?
– Я музыку люблю, – мычал в ответ я. – Мне неинтересно в Политехе.
– А мне интересно каждый день по цехам бегать и всю жизнь за кульманом стоять? А как ты собираешься зарабатывать на хлеб?
– Музыкой! – с чувством произнёс я, вдохновенно пялясь на плакат с перекошенной рожей Мика Джеггера, приколотый к стене.
– Музыкой! – батя захлебнулся от возмущения. – Да таких музыкантов в каждой подворотне жопой жуй!
– Тебе виднее, – огрызнулся я. – Ты же у нас спец в музыке.
Из современных звёзд мой отец признавал только Макаревича, а всё остальное считал жалкой пародией на него. Поэтому я себе не представлял его в качестве музыкального эксперта. Но в смысле моей учёбы и грядущего вылизывания солдатских сортиров он, похоже, был прав на все сто. Я не мог ничего возразить.
Выпустив пар и поматюкамши меня от души, папенька постепенно успокоился.
– Ладно, не обижайся, – примиряюще сказал он. – Ты, конечно, мудак редкостный. Но дело не в этом. Нужно спасать положение.
А я и не обижался. Я знал, что отец беспокоится за меня, переживает. Отсюда и взрыв эмоций. Обычно мы ладили между собой очень хорошо, и отношения наши можно было классифицировать скорее как дружбу, чем как отношения отца и сына. Такое положение вещей нас обоих устраивало, облегчало общение и сближало. Поверьте, очень приятно иметь отца, который не читает нудных нотаций, а воспитывает незаметно и ненапряжно.
– Сиди дома. В институт не суйся. Попробуем взять тебе
"академку". Только, ради Бога, не светись там. Я постараюсь всё уладить.
– Угу…
Излишне упоминать, что я абсолютно не рвался в этот грёбанный
Политех. Больно надо выслушивать нудные нотации от преподов и извращаться в оправданиях! В институте я больше не показывался, а батя дёргал за все свои "крюки", пытаясь выбить мне "академку".
Завязнув в размышлениях, я не заметил, как пролетело время.
– Приехали, – толкнул меня в бок Палыч. – Станция Петушки.
Как всё-таки классно зимой в сосновом лесу! Непередаваемые ощущения! Чувствуешь себя оторванным от всех проблем, напрягов и некайфов, оставшихся в том, другом мире. Ты – первобытный охотник.
Ухо ловит звуки, которыми наполнено пространство между заснеженными соснами. Хруст снега под ногами, скрип деревьев, вскрики птиц.
Мы идём молча. Разговаривать не хочется. Каждый впитывает в себя дыхание этого леса. В мозгу, переполненном непривычными впечатлениями, вспыхивают и гаснут неожиданные фантазии и ассоциации. Позже вся эта чехарда сменится душевным покоем. Не хочется думать, не хочется разговаривать. Хочется отдаться медленному течению, тихо качаться на волнах этой торжественной тишины, уносящей всё дальше и дальше от грубой домотканной повседневности. Хочется верить в Бога, который создал всё это великолепие и дал нам душу, способную его ощутить и принять.
За деревьями показалась база, где нам предстоит остановиться. Мы ускоряем шаг и бодро маршируем к административному корпусу.
Рождество – праздник, который принято встречать в кругу семьи.
Поэтому на базе никого, кроме нас нет. Толстый предъявляет путёвки начальству, представленному полупьяным сторожем, и через полчаса мы поселяемся в маленьком домике, состоящем из нескольких отдельных номеров, душа и туалета. Всё довольно уютно, настроение хорошее, а значит праздник обещает быть душевным и приятным.
Кодла собирается в самой большой комнате, которую мы сообща нарекаем гостинной и решаем устраивать посиделки именно там.
Производится ревизия привезённых продуктов и спиртного. Составляется приблизительное меню. Мы притаскиваем столы из других номеров, сдвигаем их, застилаем одной из простыней вместо скатерти. Девчонки шуршат, накрывая на стол. Мужская половина занята решением важного вопроса – как правильно раздерибанить спиртное на всё время нашего пребывания. Оказывается, что, кроме всего прочего, в наличии имеются напитки, которые живым людям употреблять нельзя ни в коем случае.
Это бутылка пойла с символическим названием "СТРУГУРАШ" молдавского производства. Старшее поколение должно помнить этот ужас, который ломает самых стойких и мужественных. Ещё обнаружилась бутыль спирта, похищенного Толстым на производстве. Спирт отдавал какой-то мертвечиной, и его даже нюхать было опасно для здоровья.
Баловник Палыч принялся экспериментировать. Он слил опасные напитки в одну ёмкость и стал наблюдать за бурной реакцией, гадая, взорвётся ли бутылка. Народец залёг кто где, прячась от продуктов взрыва, но ёмкость оставалась целой и невредимой. Палыч разочарованно вздохнул, прикидывая, на что можно было бы этот яд употребить.
Вдруг в дверь постучали. Потом она сама собой приоткрылась и впустила сначала густой перегар, а потом человечка с пористым фиолетовым носом, обширной потной лысиной и посоловелыми свинными глазками. Этот симпатяга оказался тем самым сторожем, который нас поселял. Он решил, что пришло время проведать отдыхающих, спросить, не нужно ли чего, а заодно и проверить, не обломится ли бухнуть на халяву.
Выслушав длинное путаное поздравление от аборигена, мы поблагодарили, и спросили, не откажется ли он выпить за святое
Рождество. Как и следовало ожидать, сторож не отказался.
– Мы… эта… завсегда, значить, готовы… – забормотал он, источая густой самогонный дух и икая от благодарности.
Глаза у Толстого загорелись зловещим огнём, он метнулся к фляге с чудо-напитком, сотворённым мерзавцем Палычем, быстрым точным движением налил до краёв большую железную кружку и поднёс её нашему гостю. Тот благодарно крякнул и принялся тянуть в себя огненную воду жадными торопливыми глотками. Впечатлительные девчонки ахнули. Палыч беспокойно заёрзал на стуле, видимо подсчитывая, сколько лет тюрьмы дадут, если сторож тут же на месте откинет копыта, и подумывая, как бы всю вину свалить на Толстого. Я прикрыл глаза, потому что смотреть на эту сцену было физически больно. Лешек снял очки и принялся их яростно протирать.
Абориген осушил кружку, занюхал грязной пятернёй и, отдыхиваясь, сказал уважительно:
– На травах…
– Ну и как? – хором спросили Палыч, Толстый и я.
– Пыяк нэ розбырае10, – гордо ответил гость и, поблагодарив, покинул помещение.
– Если до вечера проживёт, дадим остаток кочегару, чтоб натопил посильнее, а то помёрзнем, – заключил Толстый, давая понять, что ничего особенного не произошло.
Когда всеобщий восторг по поводу необыкновенной живучести сторожа поулёгся, мы продолжили приготовления к празднику. Вскоре стол был накрыт, за ним сидели мы и изображали полную боевую готовность.
Выпили по первой, закусили, выпили по второй, закусили, выпили по третьей, закусили и праздник покатился сам собой по накатанной дорожке. Было весело, приятно и душевно. Мы выключили свет, зажгли свечи и пошли песни под гитару. Сначала пели всякую лирику, романсы и другую дребедень. С ростом литража в наших желудках мы стали постепенно переходить на забойные блюзы, рок-н-роллы и репертуарчик стал разухабистее. Пели своё, чужое, опять своё, опять чужое. Свеча мигала от бодрого ора, исторгаемого молодыми здоровыми глотками.
Хипаны, хипаны, хипаны!
– Толстый, наливай!
– За рок-н-ролл!
That's all right, my mama!
That's all right!
– Всё офигенно, мама! Праздник буяет! Всё ништяк!
– Мальчишки, а за любовь!
– За любовь! Поехали!
– Давай блюзец закатаем!
Народец притих, давая место блюзу. В полной тишине я провел тему и вступил субтоном:
Пусть свет от лампы во тьме струится,
И золотистой тенью вокруг ложится,
Пусть у деревьев умолкнут листья
И стихнет ветер там за окном.
Блюз хромая, шагал по жёлтой полутьме, похлопывая нас дружески по плечам, спотыкаясь о нечёткую рифму стиха. Словно старый знакомый, он уверенно стучался в наши души, и мы впускали его в себя. Палыч соорудил из кружек, стаканов и мисок ударную установку и подыгрывал мне ложками. Остальные подпевали, выстукивая ладонями шаффл11 и притопывая ногами.
И тогда мы разбудим мелодии старого дома,
Пусть играет, словно старый слепой музыкант!
Нас мягко несла на себе волна кача12. Прикрыв глаза, я лупил по струнам, Палыч вторил мне. Мы дома!
Кода тёплой рукой накрыла нас. Я взял последний аккорд и прижал струны рукой. Мы немного по молчали. Так бывает после долгого путешествия, когда все собрались у огня, есть что сказать друг другу и нужно лишь выдержать небольшую паузу.
Веселье вспыхнуло с новой силой. Мы с Палычем разделись до пояса, а барышни расписали нас косметическими карандашами, изобразив рисунки различной степени пристойности. Видончик у нас был ещё тот!
Папуасы во время брачных танцев! Вся толпень отплясывала под шаманское мумбо-юмбо, когда в дверь заглянула физиономия сторожа.
Увидев непривычное зрелище, бедняга протёр глаза, надеясь, что наваждение исчезнет. Но папуасы продолжали свои ритуальные пляски.
Человечек, крестясь, заковылял по коридору прочь.
Мы ещё долго оттягивались. Ели, пили, пели, плясали. Часов в пять утра вся шобла расползлась по номерам и завалилась спать.
С утра я был разбужен немелодичным рёвом:
Выйду на улицу да гляну на село,
Девки гуляют и мне весело!
Спать под эти вопли было совершенно невозможно и я выглянул в коридор, интересуясь, что же это за сволочь измывается над приличными людями. Там разгуливал Палыч в одних трусах и со следами ночных зарисовок на торсе. Он самозабвенно орал кусок всё той же песни, а так как дальше слов не знал, то без конца повторял те же две строчки:
Выйду на улицу, да гляну на село,
Девки гуляют, и мне весело!
Выйду на улицу, да гляну на село,
Девки гуляют, и мне весело!
Выйду на улицу, да гляну на село…
– Чтоб ты опух, сволочь! – с чувством сказал я, адресуясь к нарушителю моего отдыха. – Делать больше нечего?
– А что ещё делать? – искренне удивился мерзавец, как будто в лучших домах Ландона и Жмеринки это обыкновенное дело – орать поутру всякую похабель.
– Пойди и удавись, если не спится! – посоветовал я ему. – А нормальных людей тревожить не смей!
Пока мы препирались, людишки стали просыпаться. Причём, каждый старался пожелать Палычу что-нибудь эдакое… Но проклятый нарушитель спокойствия так и не признал себя виновным.
День прошёл в приятственном отдохновении от ночного загула. Мы слегка позавтракали, погуляли по лесу, малость подрыхли, а ближе к вечеру стали опять готовиться к гульбану.
– Просто богемная жизнь какая-то, – сокрушался Лешек. – Днём спим, ночью пьём. Я так не привык.
– Привыкай, чувак, – хлопал его по плечу Толстый, успевший к тому времени подхватить от меня и Палыча привычку вставлять всякие сленговые выражения в разговор.
Я заметил, что сленг – что-то вроде триппера. Он передаётся в тот момент, когда люди наслаждаются радостью человеческого общения.
Вскоре стало темнеть. Перед тем как загулять снова, было решено отрядить Толстого к кочегару с остатками огненной воды.
Предполагалось сунуть ему этот напиток в виде взятки, чтобы он хорошенько натопил на ночь.
– Ты же только всё сразу ему не отдавай. Налей граммов сто, а остальное дадим, когда батареи будут горячие, – напутствовал посланника Палыч.
– Да пошёл ты… – пробормотал я в ответ и ухнул в бездонную яму, полную бессмысленного пьяного бреда.
В голове мелькнула последняя мысль: "Вот и оттянулся без летального исхода…"
ГЛАВА 4
Пробуждение было ужасным. Всё тело пульсировало нечеловеческой усталостью. Голова весила тонны две и всё время норовила свеситься набок. Приходилось придерживать её обеими руками. Опустив взгляд, я обнаружил, что моя любимая праздничная белая рубашка в нескольких местах прожжена сигаретой.
– Отдохнул, называется, – просипел я сам себе.
Я выполз на кухню и наткнулся на насмешливо-сочувствующие взгляды
Светки и Толстого.
– Как здоровьице? – подленьким голосочком поинтересовался Толстый.
– Я погиб под Смоленском, – простонал я. – Пристрелите меня, чтоб не мучался.
– Поправься, – Толстый протянул полтишок водки.
Я почувствовал, что съеденные вчера салаты рвутся на свободу. Но похмеляться не следовало. Предстояло ещё играть роль воспитанного и скромного молодого человека на вечерних смотринах.
Мужественно отказавшись принять лекарство, я поинтересовался, где
Палыч. Светка сообщила, что барин ещё не соизволили проснуться и дрыхнут в гостинной.
– Покажите мне этого провокатора, – потребовал я.
Меня привели в гостинную и продемонстрировали останки того, что ещё вчера называлось Палычем. Я с радостью отметил, что его рубашка не в лучшем состоянии, чем моя. Морда у него была опухшая и можно было надеяться, что, проснувшись, этот гад будет страдать не меньше моего. Я с трудом удержался от соблазна придушить поджигателя прямо во сне. Но вовремя спохватился, что смерть от бодуна будет для него более мучительной.
– Пусть земля тебе будет пухом, – торжественно прохрипел я и пополз собираться домой.
Следовало привести себя в порядок и попытаться замаскировать следы ночных излишеств на моей многострадальной физиономии.
Дома я набрал полную ванну горячей воды и погрузил в нее свой труп. В течение часа я откисал под аккомпанемент самых ужасных проклятий, которые я сам плачущим голосом произносил в адрес своей неугомонной натуры. После этого логичней всего было бы подрыхнуть ещё пару часиков, в чём я не смог себе отказать.
Проснувшись, я понял, что пора выходить из дому. Я умылся, надел свой выходной костюм, причесался, обрызгался одеколоном и выскочил за дверь. Было слегка не по себе. Я чётко осознавал, что выгляжу препаскудно. Оставалось надеяться, что мою бледность сочтут признаком аристократизма, а не жестокого бодуна. Поднёся ладонь к лицу, я дыхнул на неё, сразу потянув носом в себя. Явственно ощущался "факел"9 изо рта.
– Буду дышать в сторону, – философски рассудил я.
Заскочив на базар, я купил два букета гвоздик. Один – Наташе, второй – её матери. И в назначенный час я расположился на троллейбусной остановке и приготовился ждать. Несмотря на все мои старания, Татка с первого взгляда оценила моё состояние. Поэтому, вместо "с Новым годом" или "здравствуй", я услышал:
– Я же тебя просила!
В ответ я стал бессвязно оправдываться, что-то бормотать о роковом невезении. В конце концов, я всучил ей букет и пообещал, что больше не буду.
– Поехали, – она потянула меня к подъехавшему троллейбусу. Всю дорогу я намекал, что дуться на меня – занятие бесчеловечное и жестокое.
Двери нам открыла полная женщина в домашнем переднике – живое воплощение домашнего уюта, эдакая хранительница семейного очага. У меня в мозгу сразу возникли ассоциации с горячими пончиками и длиннющими бразильскими сериалами. Женщина приветливо улыбнулась и пригласила войти.
– Это Андрей, – представила меня Наташа.
– Анфиса Тихоновна, мама Наташи, – представилась женщина, – проходите, Андрей.
Я церемонно вручил ей букет и принялся стаскивать с себя куртку.
Наташа выдала мне домашние тапочки и повела в гостинную. Там я был моментально расстрелян несколькими парами любопытных глаз. Подвижный человек невысокого роста упруго подошёл ко мне и заорал командным баритоном:
– Ну, хлопче, давай знакомиться. Меня зовут Мыкола Степанович! А тебя Андреем, как я понимаю?
По-видимому, его совершенно не смущали обстоятельства, при которых нам пришлось беседовать в первый раз. Сей замечательный дяденька не постеснялся изматерить человека, не поинтересовавшись для начала его именем. И теперь он чувствовал себя совершенно свободно, считая, наверное, что всё это пустяки и дело житейское.
Миловидная мадам с военной выправкой и поведением классной дамы в пансионе для благородных девиц оказалась Наташиной сестрой. Как выяснилось позже, она действительно была учительницей в школе.
Назвалась она Таней.
Её мужа звали Виталиком. Он относился к тому разряду людей, который я обожаю за непосредственнось и здоровый житейский пофигизм.
Этому спокойному увальню, похоже, всё было пофиг. Он флегматично откусывал громадные куски от куриной ноги чудовищных размеров, всякий раз долго прицеливаясь, дабы половчее пристроить эту самую ногу у себя во рту. На меня он почти не обратил внимания. Судя по всему, он оставался бы такой же флегмой, соберись тут даже сотня
Таткиных ухажёров. За что я был в душе ему благодарен.
Тут же находилась их дочь – маленькая девочка лет пяти. Её представили как Ульяну. Но эту малявку больше занимали куклы от "ДЕД
МОРОЗ ПРОДАКШН", чем какой-то патлатый дядька неизвестного назначения.
По команде Анфисы Тихоновны все заняли места за столом. Мыкола
Степанович бойко хлопнул пробкой от шампанского в потолок и принялся разливать пенистый напиток в протянутые к нему бокалы. Я пить наотрез отказался, наспех придумав какое-то неубедительное объяснение. Наташина мать одобрительно переглянулась с дочкой, истолковав моё поведение, как признак того, что я полнейший абстинент.
Стол был накрыт богато, но мне смотреть на жратву не хотелось. Я отказывался от всего, что мне услужливо предлагали, налегая только на компот. Таня решила, что я чересчур застенчив, о чём не преминула сообщить на ушко Татке театральным шёпотом.
Меня расспрашивали о том, где я учусь, как учусь, каковы мои планы на жизнь. Короче говоря, меня примеряли на роль потенциального жениха и пытались выведать мои сильные и слабые стороны. По причине паскудного самочувствия я абсолютно потерял бдительность и без всякого стеснения вещал им о рок-н-ролле и своём грядущем вкладе в историю мировой музыки. Меня слушали, не перебивая, и смотрели так, как смотрят на трёхлетнего мальчика, когда он рассказывает стишочки о новогодней ёлке, говорит, что уже большой, и умудряется тут же помочиться в штанишки.
Впрочем, болтовней я их сильно не напрягал – не было ни сил, ни желания. Через пару часов я засобирался домой. "Задача минимум" была выполнена – роль застенчивого и воспитанного вьюноши удалась. А то, что они думали по поводу моих музыкальных амбиций, меня мало интересовало. Я в таких вопросах чаще всего доверяю себе, любимому.
Поблагодарив за гостеприимство, заверив всех в своём глубочайшем уважении и с десяток раз упомянув, насколько мне было приятно знакомство, я слинял домой. Ничто так не утомляет, как общение с народом при полнейшем отсутствии общих тем и интересов.
ГЛАВА 5
Вокзал гудел, кипел, сердился, урчал, свистел. Схлёстывались между собой потоки встречающих, провожающих, отбывающих и прибывших.
Путалась под ногами малолетняя цыганва, клянча копейки. Суетливые грязные цыганки предлагали погадать по ладони или на засаленных картах. Толстые неопрятные тётки торговали втихаря сигаретами и дешёвой самопальной водкой. В мусорниках рылись бомжи всевозможных мастей и калибров. В общем, вокзал жил своей обычной жизнью.
Я стоял возле монументальной колонны с написанным на ней неприличным словом. Надпись содержала в себе две грамматические ошибки, и я с трудом удерживал в себе порыв их исправить. Возле моих ног лежал тяжеленный рюкзак, а в руках я держал гитару в потрёпанном чехле. Моя физиономия светилась радостным предвкушением предстоящего оттяга. Наша кодла решила на рождественские праздники рвануть на турбазу. Предложение исходило от Толстого – он подрабатывал на заводе и имел возможность взять на всех путёвки по десятипроцентной стоимости. Народец идеей загорелся. Все по быстрячку скинулись денежкой, выбрали день и вперёд!
Электричка должна была отойти через полчаса. Я был на месте,
Палыч тоже, рядышком на складном стульчике дремал Лешек. Наши три барышни – Светка, Татка и девушка Палыча Леся – выглядывали организатора поездки Толстого. Наташа и Леся шёпотом ругали его в полупристойных выражениях и осматривали окрестности, озираясь по сторонам. Светка же металась по окружности диаметром в двадцать метров и ругала вышеупомянутого товарища, употребляя непристойные и недопустимые в приличном обществе выражения. Ещё одна мадемуазель по имени Марина стояла в очереди за билетами, и в сцене ожидания участия не принимала. Её волновали другие проблемы – наличие билетов в кассе и участие в поездке девушки Палыча, в которого Марина была тайно и безрезультатно влюблена. Остальные участники, то бишь я,
Палыч и Лешек, были спокойны, аки сфинксы, так как знали за Толстым скверную привычку опаздывать и запрыгивать уже в движущийся вагон.
Не стоило надеяться, что на этот раз он прибудет раньше, чем обычно.
Объявили посадку на нашу электричку. Мы подхватили под руки
Светку, потерявшую всякую надежду отметить Рождество в обществе возлюбленного, и поволокли её к поезду. В вагон пришлось залетать с боем. Следовало опередить остальных человекообразных, стремящихся туда же, и занять сидячие места для всей компании. Но та же идея крутилась в головах всех, кто пытался уехать на этой электричке.
Посему приходилось действовать локтями, кулаками, коленями и другими частями тела. В крайнем случае, применялся отвлекающий манёвр в виде крика: "Гражданочка, у Вас сумку режут!" При этом главным было максимально использовать тот короткий промежуток времени, который требовался "гражданочке" на ахи, охи и поиски злоумышленника. В результате мы благополучно расселись и выслали к дверям разведчика
Палыча на случай прибытия Толстого.
Когда электричка плавно тронулась с места, а надежды на появление
Толстого рухнули, он появился на перроне и бросился догонять поезд.
Общими усилиями мы открыли двери и втащили его в тамбур. Сей мерзавец, сверкая очками вкупе с виноватой улыбкой, обещал с себя пузырь за беспокойство. Наташа и Леся держали за руки Светку, которая, пытаясь компенсировать сгоревшие нервные клетки, стремилась набить Толстому морду. Марина объясняла пассажирам нашего вагона, что всё в порядке и нет никаких причин для беспокойства. Короче говоря, всё было мило и душевно, как всегда.
Потом конфликт погас сам собой, и всё окружающее погрузилось в дремотную скукотищу, обычную для путешествий в электричках. Всё затопила влажная и липкая лень. Напряжение уступило место абсолютному расслабону. Лешек тихонько дремал, положив голову на рюкзак. Палыч и Татка резались в "дурака", используя вместо карточного столика мою гитару. Толстый подлизывался к Светке и в карты играть отказался. Марина о чём-то тихонько беседовала с Лесей.
На лицах у обеих застыли гиперлюбезные улыбки, но пространство между ними было так наэлектризовано, что каждую секунду следовало ожидать удара молнии. Попутно я прикидывал, что с пассажиров вагона в таком случае можно было бы собрать добровольные денежные пожертвования, выдав девчонок за каких-нибудь медиумиц-спиритуалисток или же монашек-девственниц, на которых снизошла сила небесная. Но, к моему разочарованию, ничего не произошло и мой бизнес-план остался без применения.
Потом мои мысли потекли в другом направлении. Несмотря на то, что я дал себе слово не засирать голову проблемами, припомнился неприятный разговор с батей по поводу моих "достижений" в Политехе.
Сказать, что, начиная с самого начала моей учёбы в институте, отец был недоволен мной – это значит не сказать ничего. После того, как я окончил школу с пятёрками и одной четвёркой в аттестате, родные ожидали от меня блестящих успехов на поприще добывания инженерного диплома. Но с первых же дней оказалось, что я – стойкий гуманитарий, и к техническим наукам питаю вполне обоснованное отвращение. Первая и вторая сессии были сплошным кошмаром. На носу висела третья и, судя по всему, последняя. Из-за рок-н-ролльных заморочек я совершенно забыл, что желательно всё-таки учиться. Теперь мне светил полный звездец. Меня же это обстоятельство волновало только с той точки зрения, что логическим продолжением позорного изгнания из
Политеха обещала быть армия. А погоны и плоские остроты отцов-командиров мне были милей не более чем кривошипно-шатунные механизмы и схемы механосборочных цехов.
На днях батяня заскочил в гости, дабы в очередной раз справиться о моих успехах и узнать, сдал ли я зачётную сессию. Обычно я кормил его сказками различной степени достоверности, но на этот раз решил быть абсолютно откровенным. Посему я высказался в том плане, что к зачётной сессии я не приступал, судя по всему, и не приступлю.
Следовательно, мне следует брить голову наголо, разучивать военно-патриотические песни и повторить, где – право, а где – лево
(говорят, что в армии очень важно не путаться в этом вопросе).
Что я могу вам сказать? Батя схватился за голову и проклял тот день, когда поверил в то, что я – взрослый и рассудительный человек.
Потом он проклял тот день, когда я взял в руки гитару. А потом он проклял всех музыкантов в мире, включая "Битлз", Элвиса Пресли, Баха и Бетховена.
– В гробу я видел такую учёбу! – орал папаша, размахивая руками и непроизвольно выдавая абсолютно непристойные жесты. – Пойдёшь в армию сапоги сержантам чистить! Тебе было сложно выучить пару страниц и сдать их? Тебе было сложно пару часов в день посидеть в институте?
– Я музыку люблю, – мычал в ответ я. – Мне неинтересно в Политехе.
– А мне интересно каждый день по цехам бегать и всю жизнь за кульманом стоять? А как ты собираешься зарабатывать на хлеб?
– Музыкой! – с чувством произнёс я, вдохновенно пялясь на плакат с перекошенной рожей Мика Джеггера, приколотый к стене.
– Музыкой! – батя захлебнулся от возмущения. – Да таких музыкантов в каждой подворотне жопой жуй!
– Тебе виднее, – огрызнулся я. – Ты же у нас спец в музыке.
Из современных звёзд мой отец признавал только Макаревича, а всё остальное считал жалкой пародией на него. Поэтому я себе не представлял его в качестве музыкального эксперта. Но в смысле моей учёбы и грядущего вылизывания солдатских сортиров он, похоже, был прав на все сто. Я не мог ничего возразить.
Выпустив пар и поматюкамши меня от души, папенька постепенно успокоился.
– Ладно, не обижайся, – примиряюще сказал он. – Ты, конечно, мудак редкостный. Но дело не в этом. Нужно спасать положение.
А я и не обижался. Я знал, что отец беспокоится за меня, переживает. Отсюда и взрыв эмоций. Обычно мы ладили между собой очень хорошо, и отношения наши можно было классифицировать скорее как дружбу, чем как отношения отца и сына. Такое положение вещей нас обоих устраивало, облегчало общение и сближало. Поверьте, очень приятно иметь отца, который не читает нудных нотаций, а воспитывает незаметно и ненапряжно.
– Сиди дома. В институт не суйся. Попробуем взять тебе
"академку". Только, ради Бога, не светись там. Я постараюсь всё уладить.
– Угу…
Излишне упоминать, что я абсолютно не рвался в этот грёбанный
Политех. Больно надо выслушивать нудные нотации от преподов и извращаться в оправданиях! В институте я больше не показывался, а батя дёргал за все свои "крюки", пытаясь выбить мне "академку".
Завязнув в размышлениях, я не заметил, как пролетело время.
– Приехали, – толкнул меня в бок Палыч. – Станция Петушки.
ГЛАВА 6
Как всё-таки классно зимой в сосновом лесу! Непередаваемые ощущения! Чувствуешь себя оторванным от всех проблем, напрягов и некайфов, оставшихся в том, другом мире. Ты – первобытный охотник.
Ухо ловит звуки, которыми наполнено пространство между заснеженными соснами. Хруст снега под ногами, скрип деревьев, вскрики птиц.
Мы идём молча. Разговаривать не хочется. Каждый впитывает в себя дыхание этого леса. В мозгу, переполненном непривычными впечатлениями, вспыхивают и гаснут неожиданные фантазии и ассоциации. Позже вся эта чехарда сменится душевным покоем. Не хочется думать, не хочется разговаривать. Хочется отдаться медленному течению, тихо качаться на волнах этой торжественной тишины, уносящей всё дальше и дальше от грубой домотканной повседневности. Хочется верить в Бога, который создал всё это великолепие и дал нам душу, способную его ощутить и принять.
За деревьями показалась база, где нам предстоит остановиться. Мы ускоряем шаг и бодро маршируем к административному корпусу.
Рождество – праздник, который принято встречать в кругу семьи.
Поэтому на базе никого, кроме нас нет. Толстый предъявляет путёвки начальству, представленному полупьяным сторожем, и через полчаса мы поселяемся в маленьком домике, состоящем из нескольких отдельных номеров, душа и туалета. Всё довольно уютно, настроение хорошее, а значит праздник обещает быть душевным и приятным.
Кодла собирается в самой большой комнате, которую мы сообща нарекаем гостинной и решаем устраивать посиделки именно там.
Производится ревизия привезённых продуктов и спиртного. Составляется приблизительное меню. Мы притаскиваем столы из других номеров, сдвигаем их, застилаем одной из простыней вместо скатерти. Девчонки шуршат, накрывая на стол. Мужская половина занята решением важного вопроса – как правильно раздерибанить спиртное на всё время нашего пребывания. Оказывается, что, кроме всего прочего, в наличии имеются напитки, которые живым людям употреблять нельзя ни в коем случае.
Это бутылка пойла с символическим названием "СТРУГУРАШ" молдавского производства. Старшее поколение должно помнить этот ужас, который ломает самых стойких и мужественных. Ещё обнаружилась бутыль спирта, похищенного Толстым на производстве. Спирт отдавал какой-то мертвечиной, и его даже нюхать было опасно для здоровья.
Баловник Палыч принялся экспериментировать. Он слил опасные напитки в одну ёмкость и стал наблюдать за бурной реакцией, гадая, взорвётся ли бутылка. Народец залёг кто где, прячась от продуктов взрыва, но ёмкость оставалась целой и невредимой. Палыч разочарованно вздохнул, прикидывая, на что можно было бы этот яд употребить.
Вдруг в дверь постучали. Потом она сама собой приоткрылась и впустила сначала густой перегар, а потом человечка с пористым фиолетовым носом, обширной потной лысиной и посоловелыми свинными глазками. Этот симпатяга оказался тем самым сторожем, который нас поселял. Он решил, что пришло время проведать отдыхающих, спросить, не нужно ли чего, а заодно и проверить, не обломится ли бухнуть на халяву.
Выслушав длинное путаное поздравление от аборигена, мы поблагодарили, и спросили, не откажется ли он выпить за святое
Рождество. Как и следовало ожидать, сторож не отказался.
– Мы… эта… завсегда, значить, готовы… – забормотал он, источая густой самогонный дух и икая от благодарности.
Глаза у Толстого загорелись зловещим огнём, он метнулся к фляге с чудо-напитком, сотворённым мерзавцем Палычем, быстрым точным движением налил до краёв большую железную кружку и поднёс её нашему гостю. Тот благодарно крякнул и принялся тянуть в себя огненную воду жадными торопливыми глотками. Впечатлительные девчонки ахнули. Палыч беспокойно заёрзал на стуле, видимо подсчитывая, сколько лет тюрьмы дадут, если сторож тут же на месте откинет копыта, и подумывая, как бы всю вину свалить на Толстого. Я прикрыл глаза, потому что смотреть на эту сцену было физически больно. Лешек снял очки и принялся их яростно протирать.
Абориген осушил кружку, занюхал грязной пятернёй и, отдыхиваясь, сказал уважительно:
– На травах…
– Ну и как? – хором спросили Палыч, Толстый и я.
– Пыяк нэ розбырае10, – гордо ответил гость и, поблагодарив, покинул помещение.
– Если до вечера проживёт, дадим остаток кочегару, чтоб натопил посильнее, а то помёрзнем, – заключил Толстый, давая понять, что ничего особенного не произошло.
Когда всеобщий восторг по поводу необыкновенной живучести сторожа поулёгся, мы продолжили приготовления к празднику. Вскоре стол был накрыт, за ним сидели мы и изображали полную боевую готовность.
Выпили по первой, закусили, выпили по второй, закусили, выпили по третьей, закусили и праздник покатился сам собой по накатанной дорожке. Было весело, приятно и душевно. Мы выключили свет, зажгли свечи и пошли песни под гитару. Сначала пели всякую лирику, романсы и другую дребедень. С ростом литража в наших желудках мы стали постепенно переходить на забойные блюзы, рок-н-роллы и репертуарчик стал разухабистее. Пели своё, чужое, опять своё, опять чужое. Свеча мигала от бодрого ора, исторгаемого молодыми здоровыми глотками.
Хипаны, хипаны, хипаны!
– Толстый, наливай!
– За рок-н-ролл!
That's all right, my mama!
That's all right!
– Всё офигенно, мама! Праздник буяет! Всё ништяк!
– Мальчишки, а за любовь!
– За любовь! Поехали!
– Давай блюзец закатаем!
Народец притих, давая место блюзу. В полной тишине я провел тему и вступил субтоном:
Пусть свет от лампы во тьме струится,
И золотистой тенью вокруг ложится,
Пусть у деревьев умолкнут листья
И стихнет ветер там за окном.
Блюз хромая, шагал по жёлтой полутьме, похлопывая нас дружески по плечам, спотыкаясь о нечёткую рифму стиха. Словно старый знакомый, он уверенно стучался в наши души, и мы впускали его в себя. Палыч соорудил из кружек, стаканов и мисок ударную установку и подыгрывал мне ложками. Остальные подпевали, выстукивая ладонями шаффл11 и притопывая ногами.
И тогда мы разбудим мелодии старого дома,
Пусть играет, словно старый слепой музыкант!
Нас мягко несла на себе волна кача12. Прикрыв глаза, я лупил по струнам, Палыч вторил мне. Мы дома!
Кода тёплой рукой накрыла нас. Я взял последний аккорд и прижал струны рукой. Мы немного по молчали. Так бывает после долгого путешествия, когда все собрались у огня, есть что сказать друг другу и нужно лишь выдержать небольшую паузу.
Веселье вспыхнуло с новой силой. Мы с Палычем разделись до пояса, а барышни расписали нас косметическими карандашами, изобразив рисунки различной степени пристойности. Видончик у нас был ещё тот!
Папуасы во время брачных танцев! Вся толпень отплясывала под шаманское мумбо-юмбо, когда в дверь заглянула физиономия сторожа.
Увидев непривычное зрелище, бедняга протёр глаза, надеясь, что наваждение исчезнет. Но папуасы продолжали свои ритуальные пляски.
Человечек, крестясь, заковылял по коридору прочь.
Мы ещё долго оттягивались. Ели, пили, пели, плясали. Часов в пять утра вся шобла расползлась по номерам и завалилась спать.
С утра я был разбужен немелодичным рёвом:
Выйду на улицу да гляну на село,
Девки гуляют и мне весело!
Спать под эти вопли было совершенно невозможно и я выглянул в коридор, интересуясь, что же это за сволочь измывается над приличными людями. Там разгуливал Палыч в одних трусах и со следами ночных зарисовок на торсе. Он самозабвенно орал кусок всё той же песни, а так как дальше слов не знал, то без конца повторял те же две строчки:
Выйду на улицу, да гляну на село,
Девки гуляют, и мне весело!
Выйду на улицу, да гляну на село,
Девки гуляют, и мне весело!
Выйду на улицу, да гляну на село…
– Чтоб ты опух, сволочь! – с чувством сказал я, адресуясь к нарушителю моего отдыха. – Делать больше нечего?
– А что ещё делать? – искренне удивился мерзавец, как будто в лучших домах Ландона и Жмеринки это обыкновенное дело – орать поутру всякую похабель.
– Пойди и удавись, если не спится! – посоветовал я ему. – А нормальных людей тревожить не смей!
Пока мы препирались, людишки стали просыпаться. Причём, каждый старался пожелать Палычу что-нибудь эдакое… Но проклятый нарушитель спокойствия так и не признал себя виновным.
День прошёл в приятственном отдохновении от ночного загула. Мы слегка позавтракали, погуляли по лесу, малость подрыхли, а ближе к вечеру стали опять готовиться к гульбану.
– Просто богемная жизнь какая-то, – сокрушался Лешек. – Днём спим, ночью пьём. Я так не привык.
– Привыкай, чувак, – хлопал его по плечу Толстый, успевший к тому времени подхватить от меня и Палыча привычку вставлять всякие сленговые выражения в разговор.
Я заметил, что сленг – что-то вроде триппера. Он передаётся в тот момент, когда люди наслаждаются радостью человеческого общения.
Вскоре стало темнеть. Перед тем как загулять снова, было решено отрядить Толстого к кочегару с остатками огненной воды.
Предполагалось сунуть ему этот напиток в виде взятки, чтобы он хорошенько натопил на ночь.
– Ты же только всё сразу ему не отдавай. Налей граммов сто, а остальное дадим, когда батареи будут горячие, – напутствовал посланника Палыч.