По площадке расставлены четыре набора декораций — «школьный класс» с пустыми, естественно, внутри коробками стационарных коммов и пыльными тачскринами, которых уже двести лет не касалась рука человека; «девичья спальня», омерзительно фиолетовая и вся в плющевых чисинах, которых реальные дети уже двадцать лет как не видели; «детская площадка» — плохо закрепленные качели, с которых кто-нибудь грохается при каждой второй съемке, и искусственная трава, и «мотодром» — вернее, закут, где снимают и надевают моторники и где, по странному воображению не то студийников, не то клиентов, вечно происходит этакое грязненькое действо: юбочки задираются, пальчики нет-нет да и соскальзывают с высоких креплений на что-нибудь более округлое.
Заметь, что последние недели полторы ты обходишься без крема; уже не больно, в принципе, и, кажется, детские легенды про «разработанную пизду» оказываются правдой.
— Аннабел, тебе больно бывает? Мне как-то перестало в последнее время.
— Разработала пизду. Прекрасно.
— Да нет, серьезно. Ведь было больно сначала.
— Только на студии или вообще?
— Вообще.
— Разработала пизду. Попробуем закинуть удочку.
— Не представляю себе, неужели настоящая девочка, ну, тоже бы привыкла?
Надо сказать, что сердце падает хорошенько и на секунду кажется, что спросила с фальшивой интонацией. Пока она оборачивается, смотрит, разлепляет губы, даже начинает говорить — крутится в голове: вот сейчас спросит — «А зачем тебе?» А зачем тебе? А затем, что я сержант полиции, подосланный к вам сюда агентом, а не маленькая блядь Лесли Тауб, сделавшая себе детский морф, да так и не сумевшая найти богатого папочку, и вот — начавшая зарабатывать деньги разрабатыванием пизды перед камерами. А сказать: «Да так, интересно!» — у меня уже действительно может не хватить невинной интонации, потому что в горле ком,
— А тебя что, в двенадцать лет большие дяди не ебли? А тебя, Кшися, что — в двенадцать лет не ебли? Меня,
Кшисю, в двенадцать лет не ебли; не в последнюю очередь потому, что в двенадцать лет я встала на колени перед диваном, зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и смотрела на красную растертую промежность своей подруги Долли, рыдающей, цепляющейся больно за мое плечо и скулящей: он меня порвал! он мне все порвал!.. Большой, извините, оказалась разница между тринадцатилетним бойфрендом Долли и не знающим стыда сожителем ее матушки. Я, Кшися, хорошо это запомнила — и избегала, избегала, хотя модно было тогда. Да и здешнюю мою ипостась, Лесли Тауб, по личной ее легенде, в двенадцать лет не ебли, Лесли Тауб, по личной ее легенде, прилагавшейся к фальшивому паспорту, начали ебать только в четырнадцать лет («…; школьное хобби: пела в хоре; домашнее животное: с 6 до 14 лет такса Джордж; первый сексуальный опыт — четырнадцать лет, сверстник; первый морф — 17 лет, уменьшение груди; родители: Кристина Тауб, Ричард Стивен Тауб, врачи;…»). Поэтому Лесли Тауб не знает, что маленькая девочка чувствует при сексе со взрослым мужчиной.
— Нет. Я, знаешь, только поздно и по любви. Аннабел смеется.
— Ну, говорят, больно. Я, правда, в двенадцать лет тоже не пробовала, хотя модно у нас было — у вас было? — у нас девчонки за взрослыми мужиками убивались, считалось — супершик! Но говорили, что больно. Поэтому-то маленькие девочки и не любят на самом деле взрослых мужиков; только так, хорохорятся. А мне, кстати, всегда этих мужиков было жалко: ему тоже неприятно, наверное, — мало что в тюрьму светит, если что, так еще и хнычет она, говорит — больно, больно. А он же не зверь какой, он ее ласково. А она — больно, больно,..
— Разрабатывала бы пизду.
От хохота Аннабел давится куском, роняет коробочку с сичуань-тянь, пачкает липким соусом коленки в цветных штанишках. Ну, давай!
— А как же снимают их? Или как раз хотят, чтобы на бионе совсем больно было?
Аннабел утирает слезы и по одному собирает куски курицы обратно в коробку, двумя пальцами каждый держа, как дохлую какую-нибудь пакость, вытирает пальцы о скромный детский топик с отложным воротничком.
— Кто снимает?
— Ну, настоящих. Детское порно. Смотрит недоуменно.
— Лесс! Окстись! Ты же взрослая девка, в чилли попой двигаешь, а говоришь, как если бы тебе, ну… (прыскает) было двенадцать лет! Дорогая, нет такой вещи — детское порно! Детское порно — это мы! Студия «Underage of Innocensc» — это детское порно! На наших сетах ведь не пишут, что тебе двадцать семь!
— Так они же все равно знают, что морф!
— Лесси! Но они же про это — за-бы-ва-ют! Я тоже, знаешь, думала, когда смотрела старое порно, вижуалы, ну, ты поняла; я думала — господи! Да какой же вот это — аматюр? У них же даже свет поставлен и все бабы в одинаковом белье! Я Хави сказала: кто же в это верил? А он мне объяснил — это, говорит, дорогая, и есть порно: человек знает, что постановка, но делает вид, что не знает. Представляет себе, как будто настоящее. Он, говорит, смотрит не нашу с тобой еблю, а ту еблю, которую он воображает, глядя на нашу еблю. В ней тоже мы с тобой, только по-настоящему. Ты теперь, говорит, понимаешь, что для порно значило — бион? Это же счастье было, революция! Первые сеты стоили — по сорок, по пятьдесят азов штука! А просто старый вижуал — пять! А покупали — сеты!
— Чтобы чувствовать, что — по-настоящему? —Да!
— Фу.
— Здрасьте — фу! Нашлась цаца ванильная. Ты не «фу», а понимаешь, почему сейчас трудно актрис искать? Раньше, Хави говорит, брали любую блядь и ставили — лишь бы глаза закатывала и стонала. Говорит, они все сухие были, мужик член мазал, чтоб войти. Потому что — вижуал, дерьмо, фальшивка. Как кино добионное было — дерьмо. И их голливудские актеры почти никто не смогли на бион работать, эпоха сменилась, не было звезд! И с порно то же произошло. Поэтому есть мы,
— Но мы же — все равно ненастоящие! На бионе же ясно — мне не двенадцать лет, тебе не одиннадцать!
— Ну, знаешь, есть предел. Мы стараемся. Я себя на записи почти всегда, натурально, чувствую, как девочка.
Он меня гладит — а я думаю: господи! как же он в меня войдет, такой большой! — и верю почти. Ты не так?
Я не так? Нет, я не так. Я не почти, я совсем; я не могу представить себе, что я взрослая в эти моменты. Это все, чего я хочу, — быть маленькой. Чтобы на меня смотрели, как на маленькую. Чтобы как с маленькой говорили. Чтобы ни за что никогда не отвечать, а быть ребенком. Чтобы взрослым все было виднее. И тело отзывается, поддакивает.
— Ннну… примерно так.
— Ну вот. Было б им где брать настоящее — нас бы с тобой уволили. Ты бы себе сделала деморф, а? Или маленькой бы осталась?
Она действительно, я думаю, ничего не знает. И это плохо, очень. Потому что она жена Хави, потому что если бы Хави делал сеты на сторону, она бы знала. Потому что она дура и не смогла бы врать мне так немедленно и так наивно.
Потому что, кажется, отдел ошибся. Здесь чисто.
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Заметь, что последние недели полторы ты обходишься без крема; уже не больно, в принципе, и, кажется, детские легенды про «разработанную пизду» оказываются правдой.
— Аннабел, тебе больно бывает? Мне как-то перестало в последнее время.
— Разработала пизду. Прекрасно.
— Да нет, серьезно. Ведь было больно сначала.
— Только на студии или вообще?
— Вообще.
— Разработала пизду. Попробуем закинуть удочку.
— Не представляю себе, неужели настоящая девочка, ну, тоже бы привыкла?
Надо сказать, что сердце падает хорошенько и на секунду кажется, что спросила с фальшивой интонацией. Пока она оборачивается, смотрит, разлепляет губы, даже начинает говорить — крутится в голове: вот сейчас спросит — «А зачем тебе?» А зачем тебе? А затем, что я сержант полиции, подосланный к вам сюда агентом, а не маленькая блядь Лесли Тауб, сделавшая себе детский морф, да так и не сумевшая найти богатого папочку, и вот — начавшая зарабатывать деньги разрабатыванием пизды перед камерами. А сказать: «Да так, интересно!» — у меня уже действительно может не хватить невинной интонации, потому что в горле ком,
— А тебя что, в двенадцать лет большие дяди не ебли? А тебя, Кшися, что — в двенадцать лет не ебли? Меня,
Кшисю, в двенадцать лет не ебли; не в последнюю очередь потому, что в двенадцать лет я встала на колени перед диваном, зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и смотрела на красную растертую промежность своей подруги Долли, рыдающей, цепляющейся больно за мое плечо и скулящей: он меня порвал! он мне все порвал!.. Большой, извините, оказалась разница между тринадцатилетним бойфрендом Долли и не знающим стыда сожителем ее матушки. Я, Кшися, хорошо это запомнила — и избегала, избегала, хотя модно было тогда. Да и здешнюю мою ипостась, Лесли Тауб, по личной ее легенде, в двенадцать лет не ебли, Лесли Тауб, по личной ее легенде, прилагавшейся к фальшивому паспорту, начали ебать только в четырнадцать лет («…; школьное хобби: пела в хоре; домашнее животное: с 6 до 14 лет такса Джордж; первый сексуальный опыт — четырнадцать лет, сверстник; первый морф — 17 лет, уменьшение груди; родители: Кристина Тауб, Ричард Стивен Тауб, врачи;…»). Поэтому Лесли Тауб не знает, что маленькая девочка чувствует при сексе со взрослым мужчиной.
— Нет. Я, знаешь, только поздно и по любви. Аннабел смеется.
— Ну, говорят, больно. Я, правда, в двенадцать лет тоже не пробовала, хотя модно у нас было — у вас было? — у нас девчонки за взрослыми мужиками убивались, считалось — супершик! Но говорили, что больно. Поэтому-то маленькие девочки и не любят на самом деле взрослых мужиков; только так, хорохорятся. А мне, кстати, всегда этих мужиков было жалко: ему тоже неприятно, наверное, — мало что в тюрьму светит, если что, так еще и хнычет она, говорит — больно, больно. А он же не зверь какой, он ее ласково. А она — больно, больно,..
— Разрабатывала бы пизду.
От хохота Аннабел давится куском, роняет коробочку с сичуань-тянь, пачкает липким соусом коленки в цветных штанишках. Ну, давай!
— А как же снимают их? Или как раз хотят, чтобы на бионе совсем больно было?
Аннабел утирает слезы и по одному собирает куски курицы обратно в коробку, двумя пальцами каждый держа, как дохлую какую-нибудь пакость, вытирает пальцы о скромный детский топик с отложным воротничком.
— Кто снимает?
— Ну, настоящих. Детское порно. Смотрит недоуменно.
— Лесс! Окстись! Ты же взрослая девка, в чилли попой двигаешь, а говоришь, как если бы тебе, ну… (прыскает) было двенадцать лет! Дорогая, нет такой вещи — детское порно! Детское порно — это мы! Студия «Underage of Innocensc» — это детское порно! На наших сетах ведь не пишут, что тебе двадцать семь!
— Так они же все равно знают, что морф!
— Лесси! Но они же про это — за-бы-ва-ют! Я тоже, знаешь, думала, когда смотрела старое порно, вижуалы, ну, ты поняла; я думала — господи! Да какой же вот это — аматюр? У них же даже свет поставлен и все бабы в одинаковом белье! Я Хави сказала: кто же в это верил? А он мне объяснил — это, говорит, дорогая, и есть порно: человек знает, что постановка, но делает вид, что не знает. Представляет себе, как будто настоящее. Он, говорит, смотрит не нашу с тобой еблю, а ту еблю, которую он воображает, глядя на нашу еблю. В ней тоже мы с тобой, только по-настоящему. Ты теперь, говорит, понимаешь, что для порно значило — бион? Это же счастье было, революция! Первые сеты стоили — по сорок, по пятьдесят азов штука! А просто старый вижуал — пять! А покупали — сеты!
— Чтобы чувствовать, что — по-настоящему? —Да!
— Фу.
— Здрасьте — фу! Нашлась цаца ванильная. Ты не «фу», а понимаешь, почему сейчас трудно актрис искать? Раньше, Хави говорит, брали любую блядь и ставили — лишь бы глаза закатывала и стонала. Говорит, они все сухие были, мужик член мазал, чтоб войти. Потому что — вижуал, дерьмо, фальшивка. Как кино добионное было — дерьмо. И их голливудские актеры почти никто не смогли на бион работать, эпоха сменилась, не было звезд! И с порно то же произошло. Поэтому есть мы,
— Но мы же — все равно ненастоящие! На бионе же ясно — мне не двенадцать лет, тебе не одиннадцать!
— Ну, знаешь, есть предел. Мы стараемся. Я себя на записи почти всегда, натурально, чувствую, как девочка.
Он меня гладит — а я думаю: господи! как же он в меня войдет, такой большой! — и верю почти. Ты не так?
Я не так? Нет, я не так. Я не почти, я совсем; я не могу представить себе, что я взрослая в эти моменты. Это все, чего я хочу, — быть маленькой. Чтобы на меня смотрели, как на маленькую. Чтобы как с маленькой говорили. Чтобы ни за что никогда не отвечать, а быть ребенком. Чтобы взрослым все было виднее. И тело отзывается, поддакивает.
— Ннну… примерно так.
— Ну вот. Было б им где брать настоящее — нас бы с тобой уволили. Ты бы себе сделала деморф, а? Или маленькой бы осталась?
Она действительно, я думаю, ничего не знает. И это плохо, очень. Потому что она жена Хави, потому что если бы Хави делал сеты на сторону, она бы знала. Потому что она дура и не смогла бы врать мне так немедленно и так наивно.
Потому что, кажется, отдел ошибся. Здесь чисто.
Глава 18
Двадцать три биона на левой руке, двадцать два на правой, — лесенкой, как кружочки прозрачной колбасы. Двадцать две кнопки на правой руке, двадцать три на левой, — полосочкой, как пуговицы на кукольном платье. За два года научился виртуозно класть, вся процедура занимает примерно четыре минуты — от момента надевания на нос темных очков, чтобы не слепило радужное сияние, испускаемое кожей там, где находят один на другой пятнадцать-двадцать прозрачных переливающихся бионов, до момента, когда разобранный на детали крошечный дезактивирующий щуп пылью улетает в унитаз. С этого момента есть тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд на то, чтобы пройти регистрацию, таможню и паспортный контроль — все места, где тебе могут заглянуть в сумку, —добраться до туалета на другом конце аэропорта и скатать двадцать три биона с левой руки и двадцать два — с правой. Опоздать, дорогой Лис, будет крайне неприятно: начнут активироваться раскатанные бионы, и ты почувствуешь себя одновременно маленьким мальчиком, которого насилуют большим вибратором, и извивающейся под электрошокером мазохисткой, и тем, кто держит электрошокер, и морфом с рыбьим хвостом вместо ног, обнимающим под водой маленькую русалочку, и нежной лижущейся лесбиянкой…
…Уронена сумка. Поднять, отряхнуть. Четыре секунды. Раскалывается голова, черт, ну почему именно сегодня мигрень? Набрать в рот воды из крана, найти таблетки, выдрать из упаковки, засунуть одну в рот (козел, почему нельзя было сделать это до того, как накатал бионы?!). Одна минута восемь секунд…
…Ты, в один миг познавший все наслаждения мира, все испытавший и предавшийся всем негам разврата одновременно, сможешь ли снова вернуться к себе и снова с собою же слиться, себе возвратить разум и продолжить свой путь, как обычно? Нет, не сможешь. От неосторожного смешения бионов, «биомиксинга», сходят с ума, а пятьдесят без малого бионовчилли, будь уверен, общими усилиями откроют тебе двери в такой ад, какого не видывали ни Джеффри Шней, ни «мама биомикса» Papa Годоли…
…Маленькая старушка тихо ругается с девицей за регистрационной стойкой — хочет тащить за собой в самолет этот нереальный гигантский саквояж. Шесть минут четыре секунды. Сбой в компьютере, твой билет выплевывает обратно, потом принимает. Пятнадцать секунд. Очередь на паспортном контроле — двенадцать минут двадцать одна секунда…
…Весь аэропорт сделали красивым — круглым, синим, современным, — а рожи все те же. На эскалаторе мерзкая бабка саданула корзиной — корзиной! — в самолет с собой??? В буфете час назад деваха, отпускающая кофеистую бурду, ткнула пальцем в переливающуюся холорекламу: крутится уродливая толстая чашка с дымком пожарища над нею, вокруг наматывает круги липкая на вид плюшка. «Купите большую чашку кофе и получите булочку бесплатно». — «Бог с ней, с булочкой; дайте просто кофе мне». — «А мы просто не даем, только с булочкой». Но зато взлетная полоса отливает шелком, стены расписаны пагодами и лугами, и к стойкам регистрации багажа спускаются от потолка роскошные холодраконы, навьюченные по самые рога ярким и красивым призрачным багажом. Примерно три раза в месяц я летаю из Быково-3. Нет, даже четыре иногда, — туда-обратно, туда-обратно. Когда-то меня колотило от адреналина, когда-то даже так сильно меня колотило от адреналина, что я боялся — не забыл ли дезактивировать какой-то из бионов? Мой ли это расколбас от предстоящего нарушения таможенного закона — или у меня под кожей какой-нибудь семнадцатилетний мальчик крадет у своей сестры ее нижнее белье? Теперь я понимаю, что таскание на себе пятидесяти дезактивированных чиллов через границу — это худший из рисков, которые мое воображение может себе нарисовать. Я бы предпочел таскание на себе бомбы, готовой взорваться через тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд: я бы знал, что просто умру — и все. А вот что станет с моим мозгом, и сколько я протяну, и в каком кошмаре я протяну те годы, которые протяну, если не успею скатать на себе шарики до истечения тридцати четырех минут и шестнадцати секунд — этого я не знаю ж знать не готов…
…Девочка в военной форме пытается открыть мой паспорт не с той стороны. Восемь секунд…
…Я просто жалею, что когда-то читал ту же (того же?) Годоли и еще Вустера, — правда, немножко меньше, — и теперь я слишком много знаю о том, чем может закончиться неудачный биомикс. Фотография Годоли, когда его-ее привезли в больницу — белые от ужаса глаза и руки, судорожно подкинутые к лицу (мочащаяся собака + пилот в падающем самолете + нелегальная иммигрантка, пришедшая наниматься на работу по поддельному резюме), — до сих пор стоит у меня перед глазами. С тех пор как я начал сталкать, я не притрагивался к этим книгам и даже несколько раз замечал, что при мысли о Годоли, Скулхеде или Гаспарове у меня неприятно сводит живот. Как сейчас…
…Она листает паспорт и зовет кого-то. Кто-то не идет. Полторы минуты. Она встает из-за стола и идет куда-то с моим паспортом…
…Меня совершенно не волнует, заметим, могут ли они к чему-нибудь придраться, — меня волнует мысль о том, как скоро девочка вернется. Если она сейчас отдаст мне паспорт и скажет идти разбираться с кем-нибудь — я побегу в туалет, скатаю шарики и пойду разбираться. Если она сейчас просто остановится лишний раз подкрасить глазки… Надо дышать глубже, и тогда пройдет тошнота. Это все от мигрени, от головной боли, От невесть откуда появившихся в последние месяцы головных болей, затяжных головных болей, мигреней…
.. .Не могли найти штамп о прошлом въезде. Семь минут пятьдесят шесть секунд.. .
…Что со мной? Я проделываю все это четыре раза в месяц — так почему у меня свинцовые ноги и колотится сердце? Обморок — и они активируются, и я уже не вернусь в сознание — в нынешнее мое сознание — никогда. В прошлый раз мне тоже было тошно, так тошно, но я держался, а в этот раз мне кажется, что я хочу опоздать, я хочу, чтобы все свершилось, потому что мне так трудно, мне так непосильно все это делать, я вожу бионы уже два года с лишним, я измотался, пожалейте меня, отпустите, у меня болят голова и ноги, я уже не чувствую ни азарта, ни запаха денег, ждущих меня по завершении рейда, — кажется, я устал, кажется, я старею. Кажется, я старею и становлюсь трусливей, кажется, я слишком много думаю о тот, как перестану мотаться и буду с тобой, мой ангел…
…Заняты две кабинки, третья заперта. Две минуты одиннадцать секунд…
…Кажется, мне пора завязывать…
…Кнопка на шестом бионе не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Срабатьпвает…
…Кажется, я далее жалею, что все получилось.
…Уронена сумка. Поднять, отряхнуть. Четыре секунды. Раскалывается голова, черт, ну почему именно сегодня мигрень? Набрать в рот воды из крана, найти таблетки, выдрать из упаковки, засунуть одну в рот (козел, почему нельзя было сделать это до того, как накатал бионы?!). Одна минута восемь секунд…
…Ты, в один миг познавший все наслаждения мира, все испытавший и предавшийся всем негам разврата одновременно, сможешь ли снова вернуться к себе и снова с собою же слиться, себе возвратить разум и продолжить свой путь, как обычно? Нет, не сможешь. От неосторожного смешения бионов, «биомиксинга», сходят с ума, а пятьдесят без малого бионовчилли, будь уверен, общими усилиями откроют тебе двери в такой ад, какого не видывали ни Джеффри Шней, ни «мама биомикса» Papa Годоли…
…Маленькая старушка тихо ругается с девицей за регистрационной стойкой — хочет тащить за собой в самолет этот нереальный гигантский саквояж. Шесть минут четыре секунды. Сбой в компьютере, твой билет выплевывает обратно, потом принимает. Пятнадцать секунд. Очередь на паспортном контроле — двенадцать минут двадцать одна секунда…
…Весь аэропорт сделали красивым — круглым, синим, современным, — а рожи все те же. На эскалаторе мерзкая бабка саданула корзиной — корзиной! — в самолет с собой??? В буфете час назад деваха, отпускающая кофеистую бурду, ткнула пальцем в переливающуюся холорекламу: крутится уродливая толстая чашка с дымком пожарища над нею, вокруг наматывает круги липкая на вид плюшка. «Купите большую чашку кофе и получите булочку бесплатно». — «Бог с ней, с булочкой; дайте просто кофе мне». — «А мы просто не даем, только с булочкой». Но зато взлетная полоса отливает шелком, стены расписаны пагодами и лугами, и к стойкам регистрации багажа спускаются от потолка роскошные холодраконы, навьюченные по самые рога ярким и красивым призрачным багажом. Примерно три раза в месяц я летаю из Быково-3. Нет, даже четыре иногда, — туда-обратно, туда-обратно. Когда-то меня колотило от адреналина, когда-то даже так сильно меня колотило от адреналина, что я боялся — не забыл ли дезактивировать какой-то из бионов? Мой ли это расколбас от предстоящего нарушения таможенного закона — или у меня под кожей какой-нибудь семнадцатилетний мальчик крадет у своей сестры ее нижнее белье? Теперь я понимаю, что таскание на себе пятидесяти дезактивированных чиллов через границу — это худший из рисков, которые мое воображение может себе нарисовать. Я бы предпочел таскание на себе бомбы, готовой взорваться через тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд: я бы знал, что просто умру — и все. А вот что станет с моим мозгом, и сколько я протяну, и в каком кошмаре я протяну те годы, которые протяну, если не успею скатать на себе шарики до истечения тридцати четырех минут и шестнадцати секунд — этого я не знаю ж знать не готов…
…Девочка в военной форме пытается открыть мой паспорт не с той стороны. Восемь секунд…
…Я просто жалею, что когда-то читал ту же (того же?) Годоли и еще Вустера, — правда, немножко меньше, — и теперь я слишком много знаю о том, чем может закончиться неудачный биомикс. Фотография Годоли, когда его-ее привезли в больницу — белые от ужаса глаза и руки, судорожно подкинутые к лицу (мочащаяся собака + пилот в падающем самолете + нелегальная иммигрантка, пришедшая наниматься на работу по поддельному резюме), — до сих пор стоит у меня перед глазами. С тех пор как я начал сталкать, я не притрагивался к этим книгам и даже несколько раз замечал, что при мысли о Годоли, Скулхеде или Гаспарове у меня неприятно сводит живот. Как сейчас…
…Она листает паспорт и зовет кого-то. Кто-то не идет. Полторы минуты. Она встает из-за стола и идет куда-то с моим паспортом…
…Меня совершенно не волнует, заметим, могут ли они к чему-нибудь придраться, — меня волнует мысль о том, как скоро девочка вернется. Если она сейчас отдаст мне паспорт и скажет идти разбираться с кем-нибудь — я побегу в туалет, скатаю шарики и пойду разбираться. Если она сейчас просто остановится лишний раз подкрасить глазки… Надо дышать глубже, и тогда пройдет тошнота. Это все от мигрени, от головной боли, От невесть откуда появившихся в последние месяцы головных болей, затяжных головных болей, мигреней…
.. .Не могли найти штамп о прошлом въезде. Семь минут пятьдесят шесть секунд.. .
…Что со мной? Я проделываю все это четыре раза в месяц — так почему у меня свинцовые ноги и колотится сердце? Обморок — и они активируются, и я уже не вернусь в сознание — в нынешнее мое сознание — никогда. В прошлый раз мне тоже было тошно, так тошно, но я держался, а в этот раз мне кажется, что я хочу опоздать, я хочу, чтобы все свершилось, потому что мне так трудно, мне так непосильно все это делать, я вожу бионы уже два года с лишним, я измотался, пожалейте меня, отпустите, у меня болят голова и ноги, я уже не чувствую ни азарта, ни запаха денег, ждущих меня по завершении рейда, — кажется, я устал, кажется, я старею. Кажется, я старею и становлюсь трусливей, кажется, я слишком много думаю о тот, как перестану мотаться и буду с тобой, мой ангел…
…Заняты две кабинки, третья заперта. Две минуты одиннадцать секунд…
…Кажется, мне пора завязывать…
…Кнопка на шестом бионе не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Срабатьпвает…
…Кажется, я далее жалею, что все получилось.
Глава 19
— Алло! Добрый день, мне нужен мистер Бо, он у себя? Вупи Накамура; впрочем, можете включить экран и описать ему мое лицо, он, я думаю, быстро… Мистер Бо, добрый лень. Включите, пожалуйста, экран. Добрый день еще раз. Спасибо, я тоже очень рада (у него лицо совершенно нормального человека, даже мягкого. Господи, да ему как минимум пятьдесят пять. Какой-то нипповский жид, живо себе представляю, как в начале сороковых он выращивал на себе цветочки и пел под воксер гимны о свободе искусства). Иллинойс, спасибо, прекрасен, но я бы хотела сразу по делу, простите. Мистер Бо, я до сих пор не верю, что говорю то, что говорю, — но я готова попробовать сниматься на вашей студии. У меня есть, тощ множество причин, ни одну из которых я не склонна в данный момент вам объяснять (главная из них — мне все-таки очень, очень страшно жить…. и очень, очень тоскливо). Только, ради бога, не ставьте себе в заслугу тонкие намеки на возможность шантажа. Вам удалось безумно меня напугать, это правда: все потому, что я не сразу задумалась о том, как сильно и основательно я на самом деле устала от бизнеса. Но, знаете ли, с малых лет страх не задерживался в моей душе надолго. Переваривался в адреналин и ярость. (Что это стоит у него за спиной? Я почти уверена, что это скелет какого-то животного; какая гадость! И это на студии, где зоусы… Наверное, синтетический. Но все равно — какая гадость! Черные у них там, в Кэмбрии, шуточки, ничего себе.) Я решила, что — если бы вы все-таки попытались послать наши милые сеты моим, скажем, работодателям — я бы плюнула на все и потащила вас в суд (и точно проиграла бы, точно; но сейчас — голос не дрогнет, ибо — говорит и показывает адреналин); мало того — меня бы вряд ли уволили — я ценнейший, знаете ли, кадр. Двусмысленная ситуация, да; но с другой стороны — а что плохого в репутации sexy beast? (Все. Клиенты смотрят на тебя так, как будто хотят спросить: «Интересно, а с настоящей, скажем, собакой она когда-нибудь…?») Кроме того, я очень хорошо смотрюсь на этих сетах, а вот вы — не очень; в конце концов, секс в нашей стране ненаказуем, в отличие от нарушения прав личности, распространения и производства нелегальной порнографии, изнасилования и попыток шантажа. Из моей последней фразы вы вполне между тем можете понять, что расклад карт на руках несколько переменился. (Интересно, понимает ли он, какой блефовщицей я себя чувствую? Слушает, по крайней мере, без улыбки и терпеливо, не перебивает.) У меня нет поводов бояться вас, мистер Бо; так сказать, вы всего-навсего колода карт. Но у вас между тем есть поводы бояться меня. Поэтому, возвращаясь к нашей главной теме: я готова сменить карьеру и стать порноактрисой, благо эта профессия ничуть не хуже любой другой (ох, хорошо бы я это почувствовала хоть на пять минут… хоть на три…). Я даже готова пойти не в приличную и уважаемую ванильную студию, но в ваш притончик — во-первых, потому, что, как вы тонко подметили, я люблю зоусов и способна в работе с ними давать прекрасный бион; во-вторых, потому, что для вас, в силу указанного обстоятельства, я — бесценный алмаз, для ванильной же студии я — еще одна легко возбудимая девочка, таких хватает. А будучи бесценным алмазом и при этом человеком, готовым потащить вас в суд, я намерена сама диктовать условия наших отношений (полжизни за откашляться!). Итак: я получаю у вас столько же, сколько получала до переезда в Иллинойс, случившегося по вашей милости. Добавьте к чистой сумме моей зарплаты стоимость соцпакета — что-то подсказывает мне, что ваша компания не страхует здоровье, не спонсирует процедуры пролонгирования и не открывает пенсионных фондов своим сотрудникам (АС, правда, тоже не спонсировали пролонгирование, каждый месяц как одну копеечку двести долларов платила из своего кармана за укольчик, — три дополнительных недели «возраста активности» каждый раз, два полных года успела зарезервировать себе на будущее, дока из-за вас, сук, не пропустила месяц и в результате четыре недели не потеряла из уже накопленного. Но вы этого не знаете, слава богу). Дальше. Я работаю под своим именем — Були Накамура. Никаких сценических «Джангл Квин». Если я решила менять карьеру, я буду гордиться этой карьерой, поверьте мне (и тогда, может быть, я тоже себе поверю). Третье. Я ни под каким предлогом не делаю морф. Я хочу и буду сниматься с зоусами, да, но сама я искренне желаю остаться вполне гладкокожей женщиной. Это не подлежит обсуждению. В отличие от следующего пункта, который вполне обсуждению подлежит: каким образом мы собираемся промоутировать мои фильмы? Я хочу гарантий того, что через полгода половила населения этой страны будет обливаться потом от одного упоминания моего имени.
Глава 20
— Каэтан, мне каждый раз хочется спросить, что ты уронил.
— А мне каждый раз хочется напомнить тебе, что с неверующих на том свете будут живьем сдирать кожу. А это, наверное, больно.
— Если они не собираются снимать это на пленку, то их поведение находится вне сферы интересов нашего отдела.
— Ты же араб, в конце концов!
— А ты мексиканец, в конце концов! Я же не требую, чтобы ты ловил бабочек на прокорм Кецал… Ке-цалкому-то!
— Ке-цаль-ко-ат-лю! —Невежда!
— Мракобес!
Смешно, и я смеюсь. Какой хороший мальчик, и как. мне жалко, что не удается — и не удастся, видно, никогда — его с собою привести к Аллаху. Я думаю, что в вере он бы был таким же, как в работе, — верным, чистым, слегка наивным рыцарем; он был бы прекрасным мусульманином — не то что его наставник — старый, каждый день молящий Аллаха о прощении — и в целом не питающий надежд ни на прощение, ни на вечный рай, ни даже на спокойную кончину, «достойную», как любят говорить мои собратья по вере.
— Садись, пожалуйста, у нас есть минут двадцать, потам мне выезжать.
С грохотом едет ко мне на стуле, с трудом помещает длинные ноги под моим столом. У меня три сета, два принесли, скопировав, агенты, третий я сам купил на улице — показать мальчику разницу, пусть начнет понимать, чем снафф — ну, или, по крайней мере, то, что выдают за снафф и за что мы платим столько, что сказать страшно, отличается от подделки с надписью «100% REAL!!!», продающейся на каждом углу. Я совершенно не сомневаюсь, что принесенные агентами два сета — голяк, хотя поданы они очень грамотно: никакой обложки, нет трейд-марков внутри, нет дат на пленке, ничего нет; господи, твоя воля, сколько же денег у нас уходит на заказы этих невыносимых фальшивок! Агенты заказывают то на той, то на другой студии примерно раз в месяц, ротация таких «клиентов» огромна, по молодости даже я один раз ходил; что просил, не помню уже, но мы тогда были такими наивными зайками… Кажется, просил, чтобы мне записали изнасилование близнецов. В последнюю секунду, не выдержав ужаса, выпалил: «Взрослых!» Я сходил с ума тогда от того, что мы реально «заказываем» людей. Когда мне объясняли, как работает отдел, я бодро спросил: «И как мы отслеживаем съемку заказа?» Скиннер, тогда еще вполне молодой, посмотрел на меня, как на идиота. Я все понял и едва не умер там же, на месте, Правда, он долго успокаивал меня, объяснял, что за восемь лет существования отдела они еще ни разу не вышли на реальный снафф; что всегда дают подделку; что шансы найти студию, на которой тебе сделают настоящую вещь, стремятся к нулю… Я знал, что он помешан на снаффе, только за ним охотится, весь отдел по борьбе с нелегальной порнографией едва ли не на самотек пустил и только со снаффом возится, — но у меня все колотилось, и по лицу моему видно было, что я готов сейчас, немедленно, пулей вылететь из отдела и больше никогда сюда не возвращаться, и в целом, может, больше никогда не просыпаться даже в мире, где полицейский спокойно полицейскому сказал бы: о, шансов, что по нашему заказу замучают реального ребенка, почти что нет; не стоит волноваться… И Скиннер подошел ко мне тоща, взял за плечи жестко, по-отцовски, усадил на вытертый диван и объяснил мне, что «один за всех» — не принцип дружбы глупых мушкетеров, но принцип, по которому один ребенок расстается с жизнью ради сотни других, которых умучают гады, если мы не выйдем на них как можно скорее… И я все понял, но потом болел от ужаса как минимум неделю — и каждый раз, когда нам приносили очередной заказанный сет, я, перед тем как посмотреть его. накатывал на руку «глубокую апатию» или «рабочий азарт», чтобы не выскочило сердце и не стошнило, стоит лишь подумать, что эта девочка передо мной действительно обмотана кэпэшкой и кто-то держит палец на пульте управления взрывом. И когда Зухраб к нам пришел, я долго подготавливал себя (и Зухраба) к большому разговору о том, как мы получаем эти три-четыре сета в месяц, и ждал, что мне придется в какой-то момент взять его за плечи крепко, по-отцовски, и объяснить… Но вовсе не пришлось, и я был, если честно, очень сильно напуган тем, что вот — передо мною стоит человек, которого не волнует, «как мы отслеживаем процесс съемки». Какое-то время я думал, что он — абсолютное чудовище, одержимое карьерным рвением и ничего не различающее сквозь него, и только после пары недель совместной работы догадался: он просто не думает об этом.
У него, кажется, элементарно не хватает воображения, он вообще не может себе представить всех этих мальчиков, девочек… То есть он слышит все, что я ему говорю, он понимает головой, но вот ощущения, что это в реальности происходит, — нет у него, как у меня нет, когда я смотрю, скажем, кадры трагедии в Пало-Альто. Наверное, это большое счастье. Он такой бешеный рыцарь, азартный и сумасшедший; такой маленький ребенок, который рвется идти на войну, совершенно не понимая, что такое — война, а видя только стурм унд дранг, подвиги и геройство, и поэтому ничем не мучается, ничего не боится. Иногда такие маленькие дети вырастают, совершенно не изменяясь, и тогда получается наш коллега Дэн Ковальски, которого я почему-то искренне и глубоко… черт, да простыми словами — боюсь. Несмотря на нежность голоса и мягкость взгляда.
— Ау? Ты что — молился сейчас на сон грядущий?
— Я задумался, прости. У нас есть три свежих сета, ты готов?
Берет из коробки бион, пытается засунуть в декодер, я перехватываю его руку.
— Нет, дорогой, ты его на себя наденешь. Во-первых, это экзекутора, а не жертвы, а во-вторых — что за лютый непрофессионализм?
Морщится, но надевает. Я разрешаю ему прикрутить интенсивность на пятьдесят процентов и, пока он ходит к аппарату (пожалуй, самая дорогая из всех штучек, которыми набиты наши высокотехнологичные кабинеты), тупо смотрю на начинающийся вижуал. Это из Аризоны, агентский; мальчик лет четырнадцати, черноглазый, похоже, с примесью латинской крови, со сросшейся на переносице длинной бровью, страшно, истошно кричит — конвейерная лента по сантиметру вперед дыр-дыр, и ноги мальчика дыр-дыр под электропилу по сантиметру. В лучших традициях снаффа — или псевдоснаффа — в кадре видна рука с пультом управления, то ускоряющая, то замедляющая, то совсем останавливающая движение конвейера. Самое интересное: у мальчика полная эрекция. Самое неинтересное — она же. За спиной Зухраб издает длинный звук «ыы-ыы!» — накатал, значит; бион. Морда перекошена. То-то.
— По чему мы можем определить, что это подделка, Зухи?
— Эрекция?
— Ноль баллов. Эрекция случается.
— Шутишь!
— Нет. Посмотри учебники. Более веские причины, ну?
— Надо на анализ давать.
— Без анализа. —Тени?
— Слушай, ты что-нибудь знаешь кроме «тени»? Вот сюда посмотри: тут кровь должна быть сплошным болотом, а она тонкой струйкой капает — кап-кап! кап-кап! Потому что эффект капания впечатляет клиента, и вижуалом, и на звуке. Я готов поспорить, что мы еще увидим этого мальчика не раз.
Мы часто видим на псевдоснаффе одних и тех же людей. Клиенты, по более чем понятным причинам, записями не обмениваются, так что такое трюкачество вполне безопасно.
— Но все равно — что надо сделать?
— На анализ.
— Именно.
Второй, тоже агентский сет — очень хороший: такое вполне может быть реалом: просто двадцатиминутка, женщину затаскивают в подворотню, насилуют, бьют; два биона — ее и одного из мужчин. Это не реал: просто потому,
что этого слишком легко добиться с актерами, заказывать смысла нет.
— Почему это не реал, Зухи?.
— Потому что это легко сделать с актерами?
— Именно. Но все равно — бионы на анализ.
— А зачем дают, кстати, ее бион? Клиент назвался мазохистом?
— Нам был нужен просто для точности анализа, вот он и попросил. А вообще, знаешь, в каком-то суде недавно дело шло: муж жену мучил знаешь как? Привязывал к кровати и навешивал бион с такой вот штукой. Жена орет — он любуется. Снимет бион, погладит-поцелует и опять навесит.
— Ни хрена себе изобретательность.
— Вот и он так думал. Радовался: никаких следов, и вообще неподсудное дело. А в законе, между прочим, уже три года написано: «причинение физических страданий, бла-бла, в том числе — с использованием бионных технологий». Так и сел.
— А мне каждый раз хочется напомнить тебе, что с неверующих на том свете будут живьем сдирать кожу. А это, наверное, больно.
— Если они не собираются снимать это на пленку, то их поведение находится вне сферы интересов нашего отдела.
— Ты же араб, в конце концов!
— А ты мексиканец, в конце концов! Я же не требую, чтобы ты ловил бабочек на прокорм Кецал… Ке-цалкому-то!
— Ке-цаль-ко-ат-лю! —Невежда!
— Мракобес!
Смешно, и я смеюсь. Какой хороший мальчик, и как. мне жалко, что не удается — и не удастся, видно, никогда — его с собою привести к Аллаху. Я думаю, что в вере он бы был таким же, как в работе, — верным, чистым, слегка наивным рыцарем; он был бы прекрасным мусульманином — не то что его наставник — старый, каждый день молящий Аллаха о прощении — и в целом не питающий надежд ни на прощение, ни на вечный рай, ни даже на спокойную кончину, «достойную», как любят говорить мои собратья по вере.
— Садись, пожалуйста, у нас есть минут двадцать, потам мне выезжать.
С грохотом едет ко мне на стуле, с трудом помещает длинные ноги под моим столом. У меня три сета, два принесли, скопировав, агенты, третий я сам купил на улице — показать мальчику разницу, пусть начнет понимать, чем снафф — ну, или, по крайней мере, то, что выдают за снафф и за что мы платим столько, что сказать страшно, отличается от подделки с надписью «100% REAL!!!», продающейся на каждом углу. Я совершенно не сомневаюсь, что принесенные агентами два сета — голяк, хотя поданы они очень грамотно: никакой обложки, нет трейд-марков внутри, нет дат на пленке, ничего нет; господи, твоя воля, сколько же денег у нас уходит на заказы этих невыносимых фальшивок! Агенты заказывают то на той, то на другой студии примерно раз в месяц, ротация таких «клиентов» огромна, по молодости даже я один раз ходил; что просил, не помню уже, но мы тогда были такими наивными зайками… Кажется, просил, чтобы мне записали изнасилование близнецов. В последнюю секунду, не выдержав ужаса, выпалил: «Взрослых!» Я сходил с ума тогда от того, что мы реально «заказываем» людей. Когда мне объясняли, как работает отдел, я бодро спросил: «И как мы отслеживаем съемку заказа?» Скиннер, тогда еще вполне молодой, посмотрел на меня, как на идиота. Я все понял и едва не умер там же, на месте, Правда, он долго успокаивал меня, объяснял, что за восемь лет существования отдела они еще ни разу не вышли на реальный снафф; что всегда дают подделку; что шансы найти студию, на которой тебе сделают настоящую вещь, стремятся к нулю… Я знал, что он помешан на снаффе, только за ним охотится, весь отдел по борьбе с нелегальной порнографией едва ли не на самотек пустил и только со снаффом возится, — но у меня все колотилось, и по лицу моему видно было, что я готов сейчас, немедленно, пулей вылететь из отдела и больше никогда сюда не возвращаться, и в целом, может, больше никогда не просыпаться даже в мире, где полицейский спокойно полицейскому сказал бы: о, шансов, что по нашему заказу замучают реального ребенка, почти что нет; не стоит волноваться… И Скиннер подошел ко мне тоща, взял за плечи жестко, по-отцовски, усадил на вытертый диван и объяснил мне, что «один за всех» — не принцип дружбы глупых мушкетеров, но принцип, по которому один ребенок расстается с жизнью ради сотни других, которых умучают гады, если мы не выйдем на них как можно скорее… И я все понял, но потом болел от ужаса как минимум неделю — и каждый раз, когда нам приносили очередной заказанный сет, я, перед тем как посмотреть его. накатывал на руку «глубокую апатию» или «рабочий азарт», чтобы не выскочило сердце и не стошнило, стоит лишь подумать, что эта девочка передо мной действительно обмотана кэпэшкой и кто-то держит палец на пульте управления взрывом. И когда Зухраб к нам пришел, я долго подготавливал себя (и Зухраба) к большому разговору о том, как мы получаем эти три-четыре сета в месяц, и ждал, что мне придется в какой-то момент взять его за плечи крепко, по-отцовски, и объяснить… Но вовсе не пришлось, и я был, если честно, очень сильно напуган тем, что вот — передо мною стоит человек, которого не волнует, «как мы отслеживаем процесс съемки». Какое-то время я думал, что он — абсолютное чудовище, одержимое карьерным рвением и ничего не различающее сквозь него, и только после пары недель совместной работы догадался: он просто не думает об этом.
У него, кажется, элементарно не хватает воображения, он вообще не может себе представить всех этих мальчиков, девочек… То есть он слышит все, что я ему говорю, он понимает головой, но вот ощущения, что это в реальности происходит, — нет у него, как у меня нет, когда я смотрю, скажем, кадры трагедии в Пало-Альто. Наверное, это большое счастье. Он такой бешеный рыцарь, азартный и сумасшедший; такой маленький ребенок, который рвется идти на войну, совершенно не понимая, что такое — война, а видя только стурм унд дранг, подвиги и геройство, и поэтому ничем не мучается, ничего не боится. Иногда такие маленькие дети вырастают, совершенно не изменяясь, и тогда получается наш коллега Дэн Ковальски, которого я почему-то искренне и глубоко… черт, да простыми словами — боюсь. Несмотря на нежность голоса и мягкость взгляда.
— Ау? Ты что — молился сейчас на сон грядущий?
— Я задумался, прости. У нас есть три свежих сета, ты готов?
Берет из коробки бион, пытается засунуть в декодер, я перехватываю его руку.
— Нет, дорогой, ты его на себя наденешь. Во-первых, это экзекутора, а не жертвы, а во-вторых — что за лютый непрофессионализм?
Морщится, но надевает. Я разрешаю ему прикрутить интенсивность на пятьдесят процентов и, пока он ходит к аппарату (пожалуй, самая дорогая из всех штучек, которыми набиты наши высокотехнологичные кабинеты), тупо смотрю на начинающийся вижуал. Это из Аризоны, агентский; мальчик лет четырнадцати, черноглазый, похоже, с примесью латинской крови, со сросшейся на переносице длинной бровью, страшно, истошно кричит — конвейерная лента по сантиметру вперед дыр-дыр, и ноги мальчика дыр-дыр под электропилу по сантиметру. В лучших традициях снаффа — или псевдоснаффа — в кадре видна рука с пультом управления, то ускоряющая, то замедляющая, то совсем останавливающая движение конвейера. Самое интересное: у мальчика полная эрекция. Самое неинтересное — она же. За спиной Зухраб издает длинный звук «ыы-ыы!» — накатал, значит; бион. Морда перекошена. То-то.
— По чему мы можем определить, что это подделка, Зухи?
— Эрекция?
— Ноль баллов. Эрекция случается.
— Шутишь!
— Нет. Посмотри учебники. Более веские причины, ну?
— Надо на анализ давать.
— Без анализа. —Тени?
— Слушай, ты что-нибудь знаешь кроме «тени»? Вот сюда посмотри: тут кровь должна быть сплошным болотом, а она тонкой струйкой капает — кап-кап! кап-кап! Потому что эффект капания впечатляет клиента, и вижуалом, и на звуке. Я готов поспорить, что мы еще увидим этого мальчика не раз.
Мы часто видим на псевдоснаффе одних и тех же людей. Клиенты, по более чем понятным причинам, записями не обмениваются, так что такое трюкачество вполне безопасно.
— Но все равно — что надо сделать?
— На анализ.
— Именно.
Второй, тоже агентский сет — очень хороший: такое вполне может быть реалом: просто двадцатиминутка, женщину затаскивают в подворотню, насилуют, бьют; два биона — ее и одного из мужчин. Это не реал: просто потому,
что этого слишком легко добиться с актерами, заказывать смысла нет.
— Почему это не реал, Зухи?.
— Потому что это легко сделать с актерами?
— Именно. Но все равно — бионы на анализ.
— А зачем дают, кстати, ее бион? Клиент назвался мазохистом?
— Нам был нужен просто для точности анализа, вот он и попросил. А вообще, знаешь, в каком-то суде недавно дело шло: муж жену мучил знаешь как? Привязывал к кровати и навешивал бион с такой вот штукой. Жена орет — он любуется. Снимет бион, погладит-поцелует и опять навесит.
— Ни хрена себе изобретательность.
— Вот и он так думал. Радовался: никаких следов, и вообще неподсудное дело. А в законе, между прочим, уже три года написано: «причинение физических страданий, бла-бла, в том числе — с использованием бионных технологий». Так и сел.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента