Страница:
Нехитрый рассказ Захара растревожил сельский комитет. Женщины тяжело вздыхали, вытирали платочками глаза, мужики понурили головы, чадили махоркой.
- Дети сначала были такими несмелыми, пугливыми...
- Отвыкли от отца, - заметил Грицко Хрин.
- Не знают отцовской ласки, - добавила Орина.
- Разве не насмотрелись дети, как жандармы крутят отцу руки? заметил Павло. - Оттого и пугливы. Чужой человек пришел. Откуда детям знать - с добрыми или злыми намерениями он пришел?
- Семья живет в вечной боязни за отца, - подтверждает Захар.
Татьяна сквозь слезы с осуждением отозвалась о негодных порядках, кляла лиходеев, что разлучили отца с детьми, не дают приголубить родного ребенка...
- Лиходеи - это правители, - поясняет Захар в ответ на женины жалобы.
- И за что угнетают человека? Нарожный желает людям добра, - не может понять Татьяна.
Больше всего поразило Захара то, что жена Нарожного, в каких бы невзгодах ни жила, не жалуется, не попрекает мужа, как это порой бывает в семьях.
Женщины насторожились. По лицам пробежало беспокойство. Уже не в укор ли, чего доброго, Татьяне бросил Захар эти слова? Ей-ей, мало кто знает, на что способны деревенские женщины.
- Нарожного таскают по тюрьмам, а жена своим трудом кормит детей. Помогают и рабочие - друзья Нарожного, справляют детям одежонку. Не забывают семью в беде, все время помогают.
Захар долго говорил с Марией. "Сколько вы платите за квартиру?" полюбопытствовал он. "Десять рублей", - отвечала Мария. Захар ужаснулся: это половина ее тяжелого месячного заработка!
На этом Захар заканчивает печальный рассказ, напоминает, что пора приниматься за важные общественные дела, и так много времени потеряли. Однако сельский комитет еще минуту сидел молча под тяжестью дум. Словно породнил этот рассказ сельскую убогую хату с рабочим углом.
- Надо в воскресенье сбить масла, передать детям, - сказала Татьяна.
Роскошное убранство садов заслонило хаты. Обильные, сочные плоды, красные, синие, восковые, отягощали ветки. Смуглые, говорливые девушки разбрелись по всем уголкам села.
Орина верховодила улицей, собирала помощь на забастовку. Дружные, хваткие девчата словно побывали во всех кладовых, проведали о всех запасах - дочери рассказали подругам, что припасено у матерей. Собственно говоря, и просить не очень требовалось в таком важном деле. Хозяйки сами щедро отсыпали муки, крупы, фасоли, гороха, чечевицы, яблок, помидоров, вишен, огурцов, картофеля, а некоторые дарили бутылку масла. Более веселого дела не было на земле, чем собирать эти подарки. А варить, готовить обед поденщикам еще лучше. То-то развлечений, гулянья! Девчата бодрые, хотя и усталые, сносили полные мешки в общественную кладовую и смеялись над хлопцами, которым меньше везло.
Помощь забастовщикам собиралась по приказу сельского комитета.
К самым богатым хозяевам Захар пошел сам.
- Связку лука и я дам, - доброжелательно сказал Мамай, увидев во дворе Захара, который выразительно протянул раскрытый мешок.
- А сала, муки не дашь? - резко спросил Захар.
- Ведь по доброй воле? - замялся Остап Герасимович. - Что ты распоряжаешься в моем дворе?
Слишком много позволяет себе Захар, своевольно ведет себя на хозяйском дворе. Мамай искоса посматривает на больших псов, которые рвутся на цепи. Кабы не такие времена, разве он стал бы долго разговаривать сразу бы выгнал со двора и спустил бы собак. А теперь подчиняйся, слушай, терпи всякие неприятности. Возможно, Мамай вспомнил о тех палках, которые получил от Захара на поле. Собственно, он никогда не забывал о них, но приходится молчать, терпеть - власть, председатель сельского комитета! Мамай в душе проклинал ненавистные порядки.
Захар пристыдил хозяина:
- Кладовые трещат от хлеба, скоро лопнут, трижды в году колешь кабанов!..
Собралась толпа, тоже не скупившаяся на издевательские выкрики и упреки ненасытному хозяину. Неизвестно, что бы случилось, - крутой человек Захар, и Мамай горяч нравом, сцепились бы. Но подоспел Мороз, унял спорщиков - не время!
У Захара клокотало на душе - жаль, что он занимает высокий пост, а то бы проучил живоглота!
- Заводские рабочие сто рублей денег дали на забастовку, а ты на связку лука расщедрился?
Захар никак не мог успокоиться.
Пришлось Мамаю развязать мешки. Людей набилось полон двор, самовольно зашли. Под внимательными взглядами отсыпал муку - следят, понукают, чтоб не скаредничал, смех, глумление! Эти забастовки - сплошные убытки!
Солнце затопляло своими лучами зеленый сад, варево клокотало в котлах, покрытое блестками жира, веселый шум, прозрачный дымок, горячий запах сытной еды стояли над лужайкой - румяные девушки готовили обед пришлым людям.
Сходились пришлые, кого прогнали с поля, среди них Гнат Стриба. Всех собрал Павло. Парни, исхудалые, несмелые, к тому же наказанные. Если бы не Павло, затаилась бы жгучая злоба к Буймиру. Он еще на поле защищал их от разъяренной толпы. Сам он вырос на поденщине, хлебнул лиха, развитой хлопец, разбирается в политике. Склоняет пришлых к забастовке. Люди рассаживались на траве, не привыкшие еще после тумаков к такому почету, насыщались, нахваливали сытный борщ, заправленный старым салом, гречневые галушки, сдобренные душистыми травами. Вкуснее Маланки никто не сготовит, было бы из чего. Кому-кому, а девчатам выпало немало хлопот в это лето. Приветливые, заботливые, они проворно хозяйничали. Наблюдали и матери Татьяна и Лукия, пробовали борщ, давали дочерям свои советы.
Сытые, довольные пришлые, наевшись, как на престольном празднике, беседовали с Павлом, узнавали все новости, слухи - не сдается еще пан, тянет, а солнце печет, хлеб осыпается. Некоторые шли в хаты, другие оставались в просторной риге, отдыхали в холодке, а когда садилось солнце - носили девушкам воду, кололи дрова. Когда же все бывало сделано и на землю опускался вечер, возвращалось с поля стадо, около риги собиралась улица - парни, девушки гуляли и пели до поздней поры:
Прийде субота - все чужа робота,
Прийде недiля - сорочка не бiла...
Вийду за ворота,
Стою я, сирота,
Нiто не займає
Матерi немає...
Девичья жалоба, горькая, сердечная, звенела в ночи...
Опытный парень Павло - его как будто не заметно, а так устроит, так сведет концы с концами, что потом диву даешься.
Не видит просвета сирота, изверилась в своей судьбе, просит-умоляет сырую земельку:
Прийми мене, молоденьку,
Щоб я по наймах
Не ходила,
Чужим батькам
Не робила
I мачухам не годила.
Председатель сельского комитета, когда освобождался от общественных дел, наведывался к пришлым с отеческим попечением о том, сыты ли они, довольны ли. Садился на колоду, закуривал трубку, наставлял, учил уму-разуму - люди темные, сбитые с толку, что они знают? Весь свой богатейший опыт, знания выкладывал он перед ними. Пришлые сгрудились вокруг оратора и с уважением слушали поучительные его речи. Захар говорил по всякому случаю. Падала, к примеру, звезда - Захар рассказывал, как кружится "земельный шар" и как ходят тучи, идут дожди, а одновременно не забывал сказать и о поповских побасенках, об их поборах, обдирательстве. Поп узнал, что сельский комитет постановил отобрать церковный участок - на что попу земля, - пусть молится богу! - и объявил Захару анафему. Наказал! Кое-кто из набожных, может быть, и отшатнулся от грешника. Только слепому не видно - церковь защищает богачей.
Захар подтрунивал над набожными соседями, и слух об этом дошел до отца Онуфрия. Поцелует кто-нибудь руку у попа - Захар высмеивал. Встретив его как-то на ярмарке, отец Онуфрий строго спросил:
- Почему не говел в этом году?
Опозорил грешника перед людьми.
Захар хмуро глянул на благочестивого отца, дерзко ответил:
- Не на что.
- А пить есть на что? - сурово заметил батюшка.
Право, не знает страха мятежная душа, убедились люди. Наложит на него батюшка епитимью, что ли?
Захар, разговаривая с пришлыми людьми, запальчиво бьет себя в костлявую грудь кулаком: вот тут вера, железная вера в революцию! В свободу! Лишь бы люди были едины...
Пришлые еще не слыхали таких слов, не знали о них. Горячим своим красноречием этот невидный человек взволновал души. И уже совсем другим показался Захар пришлым людям, не таким, как на поле, когда он с палкой гонялся за ними, крутил, ломал и разбивал машины. Даже приятный человек.
По решению сельского комитета в экономии забастовала вся челядь. Бросили работу скотники, конюхи, свинари, пастухи, чабаны, работники тока, складские, мастера, плотники, бондари, шорники, каменщики, мельники, повара, пекари, сторожа - требуют увеличения оплаты. Грицко и Захар, которые наведывались теперь в экономию не с просьбами, не с поклонами, а как народная власть, сельский комитет, со смехом рассказывали, как паненки горничные ухаживают там за скотом: скотина ревет, свиньи визжат, паненки не могут с ними справиться, эконом совсем потерял голову.
Село засыпало усталым, тревожным сном, головы полны мыслей, сердца надежд. Только молодежь долго прогуливалась, раздавались протяжные голоса. "Лучче менi, моя мати, круту гору копати, нiж государське вбрання брати" рекрутская песня.
Ох, и хлебнул Мамай за это лето беды! Столько лиха претерпел! Выстрадал!
Помощь, которую собрали на забастовку, помогла - сломили люди пана. Экономия решила набавить оплату, чтоб не потерять урожая. Чернуха заверял людей, что только уберут хлеб, обсудят другие дела. Поле не ждет.
Тимофей Заброда бросил хозяина и подался в экономию. Все нанимались туда, Мамай остался без рабочих рук. Мало того, придется платить Тимофею за уборку хлеба по рублю в день - так решил сельский комитет!
Мамай поднял шум. Неистовый, обуреваемый ненавистью, он метался по селу, ища сочувствия у людей. Но все смеялись ему в глаза: думал на дурняка провести жатву?
Остап Герасимович взывал к справедливости. Он нападал на сельский комитет, где сидит одна голь перекатная, просил, грозил, чтобы сбавили оплату! Это грабеж! Ведь что придумали? Рубль плати! Кому? Пастуху? Голодранцу? Да пропади он пропадом!
Даже захворал Остап Герасимович.
А однажды солнечным утром чуть не одурел, едва ноги приволок с поля. Шел степью - взывал к богу, по селу - к людям, вопил, скулил, размахивал руками, хватался за голову, бестолково путался, приговаривал: "Вот напасть, вот беда!" Безумствовал, злобствовал, угрожал, убивался, не то слезы, не то ядовитый пот стекал по его воспаленному лицу.
Люди выбегали из хат, удивленно переглядывались и не могли понять, что сталось с человеком, он словно ошалел.
Грицко Хрин встретил растревоженного хозяина на дороге и сочувственно спросил его, что случилось. Мамай скривился, словно от тяжелого страдания:
- Ой!..
- Что такое?
- Ой!..
- Что с тобой?
- Спасите!
- В чем дело?
- Не спрашивай!
Едва допытался Грицко, - оказывается, дубы на Мамаевой ниве срубили, вековые дубы!
- А ты же возил, помнишь, утром на мостке застрял с дубами? - невинно спросил Грицко, поразив в самое сердце Мамая. Простодушие или лукавство?
Поднялась оплата и подняла на ноги даже деда Ивка да деда Савку. Косить они, правда, не в силах, а сапкой тюкать смогут, неторопливо срезать сорняки, строгать землю, подгребать, полоть - сколько это за лето можно рублей настрогать? Довольные своей затеей деды шли с сапками на плантацию. Привольные дни молодости проносились перед глазами - море травы положили, а сколько хлеба, не себе - людям, сколько выкосили лугов! На всю округу не было лучших косарей, чем Ивко да Савка. Самого Кирдая изматывали, загоняли, а кто же не знает Кирдая?
Неизвестно, остался ли кто в селе в этот ясный день. Марийка подросток, а тоже поплелась с дедами, ей тоже хочется заработать рублевку, разве много рублей разбросано, рассыпано на земле? Хорошо, что Орина распоряжается на полях, надо к зиме подготовиться. Право, все село высыпало сегодня спасать панскую свеклу, хлеб. Вся плантация покрыта поденщиками.
Надсмотрщики растерялись - так много привалило людей. Их больше, чем свеклы, столько и не нужно. И не подчиняются, не слушают, становятся где хотят, делают то, что и не нужно, дед и девочка стали рядом, и не смей слово сказать, не твое теперь право. Не испугаешь, не заставишь, уже не ты надсмотрщик на плантации, уже не ты распоряжаешься. Выбрали Орину, Маланку - рослые полольщицы, горластые, - чтобы наблюдали за порядком, чтобы экономия выполняла договор, чтобы люди не переутомлялись. Работают кое-как, а вечером приходят в контору - плати рублевку. Пугач попробовал навести свой порядок, отправить домой неспособных, старых да малых, так Орина, девичий вожак, замахнулась сапкой:
- Прочь! Что ты понимаешь? Теперь наше право! Свобода! Плати нам!
И это на надсмотрщика!.. Дерзкая молодка!..
При всех издевалась над надсмотрщиком, бесчестила, злословила.
- Прошли ваши времена! Забудь! Никто подарков носить не станет, чтобы тебя задобрить, чтоб попасть на работу! Никому ты не нужен. Как мусор.
И все слышат, на ус мотают, тешатся, смеются надсмотрщику в глаза сельский комитет теперь распоряжается.
Надсмотрщика так назвать!
Может быть, какая-нибудь полольщица когда-то и хотела уважить надсмотрщика, принесла в подарок курицу, яиц, сметаны - что ж тут постыдного?
Веселая обработка свеклы в этом году у полольщиц!
А у надсмотрщика?
А то и совсем девушки ничего не делают - стоят спокойно, беспечно, играют сапками, переговариваются, перебирают новости, обсуждают девичьи тайны, смеются над надсмотрщиком. Переутомились, мол, поясницы болят! Пересмеиваются да перекликаются, нежатся на солнце.
Лучше бы Пугача палкой огрели, чем заставляли терпеть такое издевательство.
Конечно, откуда бы знать надсмотрщику, что такое "итальянская забастовка"?
И чему только не научит людей мастер Нарожный!
6
Добросельский и исправник хмуро слушали взволнованную речь Чернухи. Эконом сопровождал свои сердитые жалобы настойчивыми требованиями помощи, охраны, наказания смутьянов.
О всем позоре, который Чернуха вынес, он не сказал - не допускало положение, не хотел унижать себя в чужих глазах. "Мирные переговоры" - так глумливо называло село эти посещения. Но про разбой на полях, разгон поденщиков, уничтожение машин и убытки, нанесенные крестьянами экономии, Чернуха рассказал и потребовал расправы с бунтарями.
Для исправника и земского в жалобах Чернухи не было ничего нового. Такие жалобы приходилось выслушивать ежедневно. Один ли Харитоненко в уезде? Что могли поделать против беспорядков генерал Глазенап, граф Капнист, князь Щербатов? Разве не взывают о помощи Ковалевский, Величко, Каминский, Мокшицкий, Булатович, Войнич, Шидловская, Романова, Гладкова, Баранова, Буланович? Исправник и земский сбились с ног. Угроза экономиям нарастала, распространялась на весь уезд. В эти тревожные дни на земском и исправнике лежит тяжелая ответственность. Землевладельцы шлют жалобы губернатору, в министерства. Им пришлось бросить имения на произвол судьбы, уездные власти бессильны помочь, охранить собственность, пресечь смуту. Губернатор делает выговор за бездеятельность, нераспорядительность, неумение усмирить бунтарей. Разве в уезде одна экономия, одно село? И разве есть у исправника, земского войска? И без того не рассмотрено до десяти тысяч судебных дел, негде держать арестованных людей, а каждый день прибывают новые, дела все запутаны, бунтари опытны. Пока следователь распутает, прокурор ломает голову, как кого судить, предусматривает ли статья 269 эти преступления или нет?
Все это наводит исправника и земского на мысль, что силой, расправой огня не зальешь.
Надо, чтобы землевладельцы пошли на уступки селам, не раздували огня. Они убедились в этом и скрепя сердце дают Чернухе добрый совет, но тут же с неприятным чувством отметили: не гласным ли Деркачом навеяны эти мысли? По крайней мере, их советы что-то очень уж походили на мнение известного в уезде земского деятеля либерала Деркача.
Чернуху задело за живое. Он пришел за вооруженной силой, а не за советами. Добропольем, конечно, владеет не Чернуха, но распоряжается он, и ему хорошо известно - землевладельцы тут ни при чем! Прокламации! Да. Бунтовщики! Чернуха советовался с Харитоненкой, и оба пришли к этому выводу. Откуда взялась забастовка? Разве села знали, ведали? А помощь забастовщикам - по образцу рабочей кассы - откуда взялась? А разгон штрейк... то есть поденщиков? Советуют увеличить плату? Чернуха усмотрел в этом удивительную неосведомленность в хозяйственных делах. Поденщиков хоть пруд пруди, свободных рук множество, и набавляй цену? Хотят перевернуть вверх дном все хозяйство? Идти против здравого смысла? Спокон веку оплату устанавливали по наличию свободных рук на рынке труда. Думают угомонить бунтарей рублем? А на что нагайка? Пусть летит экономия под откос, как полетели машины? И никакой кары, расправы, все сходит безнаказанно? Так завтра село пойдет с косами и вилами на Лебедин! Будет громить дворянские гнезда! Разве не известно - напав на экономию вдовы Булатович, бунтари напялили на кочергу генеральский мундир, носили по улице, били палками, развлекали народ, потешались... Очень беспечно чувствуют они себя, не боятся ни власти, ни полиции.
Не имея помощи, экономия была вынуждена набавить оплату, идти на явные убытки, чтобы не погубить урожая. И что же, сильно помогло? Об "итальянке" не слышали? Новость! Мало того, что ничего не делают, - плати. Откуда взялось? Сами выдумали? Заводские повадки! О Нарожном не слышали? Прокламации, ораторы... Хотят захватить всю землю, и оплатой их не удовлетворишь. А тем временем основа благополучия страны - крупное землевладение - распадается, экономия несет большие убытки. Разве на следующий год посеешь столько свеклы и зерна? Будут ли заводы работать на полный ход? Своевременно запашешь, обработаешь землю? Посеешь, уберешь? Разведешь столько же скота? И этот приходится сбывать! Село хочет захватить плодородное Доброполье, разрушить культурное хозяйство. Да. Чернуха имеет полномочия от Харитоненко заявить... Чернуха вынужден подать подробную опись самоуправства и разбоя в экономии - при полном бездействии и отсутствии помощи уездных властей.
Чернуха держался с земским и исправником энергично, решительно, чувствуя за плечами всесильную руку Харитоненки.
И уже не старшина вызывает людей в волостное правление на расправу, а старшину вызывают, и уже Калитка стоит около порога, хлопает глазами, мнется и не смеет сесть... В присутствии набилось полно народа, сельский комитет разместился за столом, милая сноха Орина насмехается над свекром неприкрыто, бесстыдно. Калитка долго уклонялся, сердце чувствовало опасность, но Грицко Хрин пригрозил: силой приведем. Как арестанта привлекли к ответу.
Захар сурово спрашивает старшину:
- Куда девал книги недоимщиков?
Хотел Калитка поднять на смех этих чудаков: разве они властны над старшиной? Только государева рука да еще, правда, земский может стереть в порошок старшину... Лицо его набухает, багровеет, как бурак, выражение меняется против воли, старшина пытается засмеяться, но это не так-то легко. Дрожат холодные губы, не отваживается, что ли? Человек не простой старшина, при медали, чего он будет смеяться? Чтобы не подумали - по глупости смеется, ни с того ни с сего будет фыркать? Раньше-то он, может быть, не колебался бы. Достаточно было старшине только усмехнуться, как все село захлебывалось хохотом, лица сразу веселели, весь мир бросало в смех, боялись недосмеяться или пересмеяться, чтобы вдруг не угодить старшине.
А теперь старшина не осмеливается и на свет глянуть веселыми глазами. Не то угрожающе, не то испуганно посматривает он на сельский комитет, да больше всего неловкости испытывает перед снохой, перед сторожем Сидором и перед сватом Чумаком, которые когда-то дрожали перед ним. Руки старшины нескладно движутся, мысли разбегаются, путаются. Калитка переводит беспомощный взгляд на царский портрет во весь рост, который висит над сельским комитетом, набирается духу и неожиданно гаркает:
- Вы чего тут засели?!
Здоровенный тумак по загривку - Грицко Хрин не любит шутить напоминает старшине, где он, и что он, и как надо вести себя с честным народом. Хотел было Калитка обидеться, призвать людей к порядку, да сообразил, что защищать его некому. Мамай с Морозом спрятались, Чумак дышит враждебным духом, вокруг одни недруги. Калитка вдруг страшно ослаб, обмяк, покорно подчинился, открыл ящик и достал книгу. Ужасную книгу, которая отравила людям жизнь, измучила сердца, позорную книгу, которая тревожила сон, вытягивала жилы, высасывала кровь, ненавистную книгу, от которой при одном воспоминании о ней человека бросает в дрожь.
После минутного колебания Захар мстительными пальцами захватил середину книги и вырвал с потрохами. Все присутствующие, в первую очередь сельский комитет, накинулись на зловещую книгу, начали раздирать, рвать в клочки, а затем бросили в огонь. На тяжкую казнь вызвали Калитку - на глазах спалили книгу власти его над людьми.
Орина напомнила еще о книге воинского набора (о Павле, должно быть, тревожится) - люди схватились за эту мысль. Калитка достал и эту государеву книгу. Ее постигла та же участь. Разорвали и сожгли все книги, казенные бумаги, квитанции, протоколы, чтобы не осталось никакого следа, никакой памяти о волости, о власти над людьми.
Затем со всякими непристойными выходками отняли у старшины печать. Ударил - рубль, сколько это можно рублей навыбивать? Издевательство над старшиной... Наиболее находчивый на выдумки Грицко Хрин под хохот односельчан поставил печать на лоб старшины. За все магарычи и взятки, которые вытянул Калитка у людей. Жизнь людям запечатывала эта позорная печать! Свет померк в глазах Калитки. Орина, дерзкая молодайка, батрачка в доме Калитки, теперь смеется вместе со всеми. Ее право, ее воля, потешается, мстит Калитке! И сват Иван Чумак угодливо хохочет с людьми. Где бог, где правда?!
Захар потребовал медаль - знак его власти, и Калитка в беспамятстве отдал. Захар не позволял себе никаких окриков, требовал спокойно, и Калитка подчинялся - такую власть получил над ним этот человек. Медаль пошла по рукам, все с любопытством рассматривали, прикидывали, сколько весит, и медаль словно даже потемнела, государево отличие в негодных руках поблекло, когда-то властное, сильное. Грицко Хрин под конец прицепил медаль куда не следовало, забавляя общество.
Нарастали выкрики - теперь выборы свободные, никто не имеет права навязывать старшину. И надо сказать, больше всех орал Иван Чумак, жаловался миру, кричал без памяти.
Калитка - и старшина, и председатель суда, - кому жаловаться? Печатью торгуют, всесветные мошенники сделали крепостной исконно крестьянскую землю, сколько полей прихватили...
Иван Чумак против старшины ведет поход. Сам старался породниться со знатным сватом, а теперь гудит...
Самое ужасное - сельский комитет решил отрезать у старшины землю. Надо, чтобы подтвердил сход. Свет завертелся перед глазами - сход-то, наверное, подтвердит. Разве старшина не знает людей, мало ли врагов он нажил? Столько лет бился, мучился, собственным трудом приобрел и теперь должен лишиться?
Огласили волю схода, чтобы старшина сдал все дела сельскому комитету, а сам... Грицко Хрин коленкой под зад выбил старшину за дверь под хохот и гам многочисленных зрителей. Общипанный, осмеянный, с опущенной головой и угнетенной душой поплелся Калитка домой, обыкновенный себе хозяин, податная душа без власти, без силы, не рад, что живет на свете. Сборище все росло, с гиком, свистом провожали Калитку - не нужным стал миру, пока он, придавленный горем, не скрылся с глаз.
Затем наиболее осторожные, а таким, без сомнения, был и Иван Чумак, с тревогой в голосе спросили:
- А какая же у нас теперь будет власть?
Одни сказали - сельский комитет, другие - земельная комиссия.
- Народная! - твердо сказал Захар и на этом прекратил разговоры.
Словно бы и ясно сказал, однако...
Вызвали учителя Смоляка, который прочитал людям прокламацию "Братья крестьяне", где советовалось селам гнать полицию, ниспровергать власть, не платить податей, не давать новобранцев. Харьковские большевики в этой прокламации призывают деревню требовать свобод, надела землей.
Бравые парни - Максим Чумак и Тимофей Заброда - тем временем привели под конвоем урядника и поставили перед ясные очи Захара.
Дети, быстроногие вестники, прежде всех узнавали о всяких новостях и разнесли по селу - старшину прогнали, теперь урядника ведут под конвоем. Голосистой ватагой дети бежали вслед. Вся улица сбежалась посмотреть на сельское пугало.
Максим Чумак отдает Захару рапорт:
- Перерыли полову, содому, не нашли Непряхи. Не подался ли он к исправнику в Лебедин?
Председатель сельского комитета приказывает уряднику:
- Снимай погоны!
Чуб не очень испугался, дерзко ответил Захару:
- Не ты надел, не ты их и снимешь.
Знал, что ответить.
Захар спорить не стал, не долго думая, собственноручно сорвал погоны и в сердцах турнул урядника, а Тимофей Заброда залепил ему по уху. У Чуба загудело в голове, искры посыпались из глаз, и он неуклюже замахал руками и ногами.
Люди удивлялись Захару, довольные короткой властной расправой над сельскими кровопийцами. Душа радовалась: получили по заслугам. Иван Чумак даже умилился от радости: думали ли, предполагали ли когда-нибудь? Непостижимые, благословенные дни наступили на селе - переворот! - ясные, звонкие, как самое слово "революция". Панов проучили, начальников скрутили в бараний рог. Долго они притесняли село, издевались, держали в страхе, наживались на людском горе. А теперь пришли на расправу. И в писании сказано: какой мерой даете ближнему, такой и вам воздадут. Чего тут нарекать? Видели, как залепил в ухо уряднику Тимофей Заброда, этот безродный батрак? Неужели перевернулся свет?
- Дети сначала были такими несмелыми, пугливыми...
- Отвыкли от отца, - заметил Грицко Хрин.
- Не знают отцовской ласки, - добавила Орина.
- Разве не насмотрелись дети, как жандармы крутят отцу руки? заметил Павло. - Оттого и пугливы. Чужой человек пришел. Откуда детям знать - с добрыми или злыми намерениями он пришел?
- Семья живет в вечной боязни за отца, - подтверждает Захар.
Татьяна сквозь слезы с осуждением отозвалась о негодных порядках, кляла лиходеев, что разлучили отца с детьми, не дают приголубить родного ребенка...
- Лиходеи - это правители, - поясняет Захар в ответ на женины жалобы.
- И за что угнетают человека? Нарожный желает людям добра, - не может понять Татьяна.
Больше всего поразило Захара то, что жена Нарожного, в каких бы невзгодах ни жила, не жалуется, не попрекает мужа, как это порой бывает в семьях.
Женщины насторожились. По лицам пробежало беспокойство. Уже не в укор ли, чего доброго, Татьяне бросил Захар эти слова? Ей-ей, мало кто знает, на что способны деревенские женщины.
- Нарожного таскают по тюрьмам, а жена своим трудом кормит детей. Помогают и рабочие - друзья Нарожного, справляют детям одежонку. Не забывают семью в беде, все время помогают.
Захар долго говорил с Марией. "Сколько вы платите за квартиру?" полюбопытствовал он. "Десять рублей", - отвечала Мария. Захар ужаснулся: это половина ее тяжелого месячного заработка!
На этом Захар заканчивает печальный рассказ, напоминает, что пора приниматься за важные общественные дела, и так много времени потеряли. Однако сельский комитет еще минуту сидел молча под тяжестью дум. Словно породнил этот рассказ сельскую убогую хату с рабочим углом.
- Надо в воскресенье сбить масла, передать детям, - сказала Татьяна.
Роскошное убранство садов заслонило хаты. Обильные, сочные плоды, красные, синие, восковые, отягощали ветки. Смуглые, говорливые девушки разбрелись по всем уголкам села.
Орина верховодила улицей, собирала помощь на забастовку. Дружные, хваткие девчата словно побывали во всех кладовых, проведали о всех запасах - дочери рассказали подругам, что припасено у матерей. Собственно говоря, и просить не очень требовалось в таком важном деле. Хозяйки сами щедро отсыпали муки, крупы, фасоли, гороха, чечевицы, яблок, помидоров, вишен, огурцов, картофеля, а некоторые дарили бутылку масла. Более веселого дела не было на земле, чем собирать эти подарки. А варить, готовить обед поденщикам еще лучше. То-то развлечений, гулянья! Девчата бодрые, хотя и усталые, сносили полные мешки в общественную кладовую и смеялись над хлопцами, которым меньше везло.
Помощь забастовщикам собиралась по приказу сельского комитета.
К самым богатым хозяевам Захар пошел сам.
- Связку лука и я дам, - доброжелательно сказал Мамай, увидев во дворе Захара, который выразительно протянул раскрытый мешок.
- А сала, муки не дашь? - резко спросил Захар.
- Ведь по доброй воле? - замялся Остап Герасимович. - Что ты распоряжаешься в моем дворе?
Слишком много позволяет себе Захар, своевольно ведет себя на хозяйском дворе. Мамай искоса посматривает на больших псов, которые рвутся на цепи. Кабы не такие времена, разве он стал бы долго разговаривать сразу бы выгнал со двора и спустил бы собак. А теперь подчиняйся, слушай, терпи всякие неприятности. Возможно, Мамай вспомнил о тех палках, которые получил от Захара на поле. Собственно, он никогда не забывал о них, но приходится молчать, терпеть - власть, председатель сельского комитета! Мамай в душе проклинал ненавистные порядки.
Захар пристыдил хозяина:
- Кладовые трещат от хлеба, скоро лопнут, трижды в году колешь кабанов!..
Собралась толпа, тоже не скупившаяся на издевательские выкрики и упреки ненасытному хозяину. Неизвестно, что бы случилось, - крутой человек Захар, и Мамай горяч нравом, сцепились бы. Но подоспел Мороз, унял спорщиков - не время!
У Захара клокотало на душе - жаль, что он занимает высокий пост, а то бы проучил живоглота!
- Заводские рабочие сто рублей денег дали на забастовку, а ты на связку лука расщедрился?
Захар никак не мог успокоиться.
Пришлось Мамаю развязать мешки. Людей набилось полон двор, самовольно зашли. Под внимательными взглядами отсыпал муку - следят, понукают, чтоб не скаредничал, смех, глумление! Эти забастовки - сплошные убытки!
Солнце затопляло своими лучами зеленый сад, варево клокотало в котлах, покрытое блестками жира, веселый шум, прозрачный дымок, горячий запах сытной еды стояли над лужайкой - румяные девушки готовили обед пришлым людям.
Сходились пришлые, кого прогнали с поля, среди них Гнат Стриба. Всех собрал Павло. Парни, исхудалые, несмелые, к тому же наказанные. Если бы не Павло, затаилась бы жгучая злоба к Буймиру. Он еще на поле защищал их от разъяренной толпы. Сам он вырос на поденщине, хлебнул лиха, развитой хлопец, разбирается в политике. Склоняет пришлых к забастовке. Люди рассаживались на траве, не привыкшие еще после тумаков к такому почету, насыщались, нахваливали сытный борщ, заправленный старым салом, гречневые галушки, сдобренные душистыми травами. Вкуснее Маланки никто не сготовит, было бы из чего. Кому-кому, а девчатам выпало немало хлопот в это лето. Приветливые, заботливые, они проворно хозяйничали. Наблюдали и матери Татьяна и Лукия, пробовали борщ, давали дочерям свои советы.
Сытые, довольные пришлые, наевшись, как на престольном празднике, беседовали с Павлом, узнавали все новости, слухи - не сдается еще пан, тянет, а солнце печет, хлеб осыпается. Некоторые шли в хаты, другие оставались в просторной риге, отдыхали в холодке, а когда садилось солнце - носили девушкам воду, кололи дрова. Когда же все бывало сделано и на землю опускался вечер, возвращалось с поля стадо, около риги собиралась улица - парни, девушки гуляли и пели до поздней поры:
Прийде субота - все чужа робота,
Прийде недiля - сорочка не бiла...
Вийду за ворота,
Стою я, сирота,
Нiто не займає
Матерi немає...
Девичья жалоба, горькая, сердечная, звенела в ночи...
Опытный парень Павло - его как будто не заметно, а так устроит, так сведет концы с концами, что потом диву даешься.
Не видит просвета сирота, изверилась в своей судьбе, просит-умоляет сырую земельку:
Прийми мене, молоденьку,
Щоб я по наймах
Не ходила,
Чужим батькам
Не робила
I мачухам не годила.
Председатель сельского комитета, когда освобождался от общественных дел, наведывался к пришлым с отеческим попечением о том, сыты ли они, довольны ли. Садился на колоду, закуривал трубку, наставлял, учил уму-разуму - люди темные, сбитые с толку, что они знают? Весь свой богатейший опыт, знания выкладывал он перед ними. Пришлые сгрудились вокруг оратора и с уважением слушали поучительные его речи. Захар говорил по всякому случаю. Падала, к примеру, звезда - Захар рассказывал, как кружится "земельный шар" и как ходят тучи, идут дожди, а одновременно не забывал сказать и о поповских побасенках, об их поборах, обдирательстве. Поп узнал, что сельский комитет постановил отобрать церковный участок - на что попу земля, - пусть молится богу! - и объявил Захару анафему. Наказал! Кое-кто из набожных, может быть, и отшатнулся от грешника. Только слепому не видно - церковь защищает богачей.
Захар подтрунивал над набожными соседями, и слух об этом дошел до отца Онуфрия. Поцелует кто-нибудь руку у попа - Захар высмеивал. Встретив его как-то на ярмарке, отец Онуфрий строго спросил:
- Почему не говел в этом году?
Опозорил грешника перед людьми.
Захар хмуро глянул на благочестивого отца, дерзко ответил:
- Не на что.
- А пить есть на что? - сурово заметил батюшка.
Право, не знает страха мятежная душа, убедились люди. Наложит на него батюшка епитимью, что ли?
Захар, разговаривая с пришлыми людьми, запальчиво бьет себя в костлявую грудь кулаком: вот тут вера, железная вера в революцию! В свободу! Лишь бы люди были едины...
Пришлые еще не слыхали таких слов, не знали о них. Горячим своим красноречием этот невидный человек взволновал души. И уже совсем другим показался Захар пришлым людям, не таким, как на поле, когда он с палкой гонялся за ними, крутил, ломал и разбивал машины. Даже приятный человек.
По решению сельского комитета в экономии забастовала вся челядь. Бросили работу скотники, конюхи, свинари, пастухи, чабаны, работники тока, складские, мастера, плотники, бондари, шорники, каменщики, мельники, повара, пекари, сторожа - требуют увеличения оплаты. Грицко и Захар, которые наведывались теперь в экономию не с просьбами, не с поклонами, а как народная власть, сельский комитет, со смехом рассказывали, как паненки горничные ухаживают там за скотом: скотина ревет, свиньи визжат, паненки не могут с ними справиться, эконом совсем потерял голову.
Село засыпало усталым, тревожным сном, головы полны мыслей, сердца надежд. Только молодежь долго прогуливалась, раздавались протяжные голоса. "Лучче менi, моя мати, круту гору копати, нiж государське вбрання брати" рекрутская песня.
Ох, и хлебнул Мамай за это лето беды! Столько лиха претерпел! Выстрадал!
Помощь, которую собрали на забастовку, помогла - сломили люди пана. Экономия решила набавить оплату, чтоб не потерять урожая. Чернуха заверял людей, что только уберут хлеб, обсудят другие дела. Поле не ждет.
Тимофей Заброда бросил хозяина и подался в экономию. Все нанимались туда, Мамай остался без рабочих рук. Мало того, придется платить Тимофею за уборку хлеба по рублю в день - так решил сельский комитет!
Мамай поднял шум. Неистовый, обуреваемый ненавистью, он метался по селу, ища сочувствия у людей. Но все смеялись ему в глаза: думал на дурняка провести жатву?
Остап Герасимович взывал к справедливости. Он нападал на сельский комитет, где сидит одна голь перекатная, просил, грозил, чтобы сбавили оплату! Это грабеж! Ведь что придумали? Рубль плати! Кому? Пастуху? Голодранцу? Да пропади он пропадом!
Даже захворал Остап Герасимович.
А однажды солнечным утром чуть не одурел, едва ноги приволок с поля. Шел степью - взывал к богу, по селу - к людям, вопил, скулил, размахивал руками, хватался за голову, бестолково путался, приговаривал: "Вот напасть, вот беда!" Безумствовал, злобствовал, угрожал, убивался, не то слезы, не то ядовитый пот стекал по его воспаленному лицу.
Люди выбегали из хат, удивленно переглядывались и не могли понять, что сталось с человеком, он словно ошалел.
Грицко Хрин встретил растревоженного хозяина на дороге и сочувственно спросил его, что случилось. Мамай скривился, словно от тяжелого страдания:
- Ой!..
- Что такое?
- Ой!..
- Что с тобой?
- Спасите!
- В чем дело?
- Не спрашивай!
Едва допытался Грицко, - оказывается, дубы на Мамаевой ниве срубили, вековые дубы!
- А ты же возил, помнишь, утром на мостке застрял с дубами? - невинно спросил Грицко, поразив в самое сердце Мамая. Простодушие или лукавство?
Поднялась оплата и подняла на ноги даже деда Ивка да деда Савку. Косить они, правда, не в силах, а сапкой тюкать смогут, неторопливо срезать сорняки, строгать землю, подгребать, полоть - сколько это за лето можно рублей настрогать? Довольные своей затеей деды шли с сапками на плантацию. Привольные дни молодости проносились перед глазами - море травы положили, а сколько хлеба, не себе - людям, сколько выкосили лугов! На всю округу не было лучших косарей, чем Ивко да Савка. Самого Кирдая изматывали, загоняли, а кто же не знает Кирдая?
Неизвестно, остался ли кто в селе в этот ясный день. Марийка подросток, а тоже поплелась с дедами, ей тоже хочется заработать рублевку, разве много рублей разбросано, рассыпано на земле? Хорошо, что Орина распоряжается на полях, надо к зиме подготовиться. Право, все село высыпало сегодня спасать панскую свеклу, хлеб. Вся плантация покрыта поденщиками.
Надсмотрщики растерялись - так много привалило людей. Их больше, чем свеклы, столько и не нужно. И не подчиняются, не слушают, становятся где хотят, делают то, что и не нужно, дед и девочка стали рядом, и не смей слово сказать, не твое теперь право. Не испугаешь, не заставишь, уже не ты надсмотрщик на плантации, уже не ты распоряжаешься. Выбрали Орину, Маланку - рослые полольщицы, горластые, - чтобы наблюдали за порядком, чтобы экономия выполняла договор, чтобы люди не переутомлялись. Работают кое-как, а вечером приходят в контору - плати рублевку. Пугач попробовал навести свой порядок, отправить домой неспособных, старых да малых, так Орина, девичий вожак, замахнулась сапкой:
- Прочь! Что ты понимаешь? Теперь наше право! Свобода! Плати нам!
И это на надсмотрщика!.. Дерзкая молодка!..
При всех издевалась над надсмотрщиком, бесчестила, злословила.
- Прошли ваши времена! Забудь! Никто подарков носить не станет, чтобы тебя задобрить, чтоб попасть на работу! Никому ты не нужен. Как мусор.
И все слышат, на ус мотают, тешатся, смеются надсмотрщику в глаза сельский комитет теперь распоряжается.
Надсмотрщика так назвать!
Может быть, какая-нибудь полольщица когда-то и хотела уважить надсмотрщика, принесла в подарок курицу, яиц, сметаны - что ж тут постыдного?
Веселая обработка свеклы в этом году у полольщиц!
А у надсмотрщика?
А то и совсем девушки ничего не делают - стоят спокойно, беспечно, играют сапками, переговариваются, перебирают новости, обсуждают девичьи тайны, смеются над надсмотрщиком. Переутомились, мол, поясницы болят! Пересмеиваются да перекликаются, нежатся на солнце.
Лучше бы Пугача палкой огрели, чем заставляли терпеть такое издевательство.
Конечно, откуда бы знать надсмотрщику, что такое "итальянская забастовка"?
И чему только не научит людей мастер Нарожный!
6
Добросельский и исправник хмуро слушали взволнованную речь Чернухи. Эконом сопровождал свои сердитые жалобы настойчивыми требованиями помощи, охраны, наказания смутьянов.
О всем позоре, который Чернуха вынес, он не сказал - не допускало положение, не хотел унижать себя в чужих глазах. "Мирные переговоры" - так глумливо называло село эти посещения. Но про разбой на полях, разгон поденщиков, уничтожение машин и убытки, нанесенные крестьянами экономии, Чернуха рассказал и потребовал расправы с бунтарями.
Для исправника и земского в жалобах Чернухи не было ничего нового. Такие жалобы приходилось выслушивать ежедневно. Один ли Харитоненко в уезде? Что могли поделать против беспорядков генерал Глазенап, граф Капнист, князь Щербатов? Разве не взывают о помощи Ковалевский, Величко, Каминский, Мокшицкий, Булатович, Войнич, Шидловская, Романова, Гладкова, Баранова, Буланович? Исправник и земский сбились с ног. Угроза экономиям нарастала, распространялась на весь уезд. В эти тревожные дни на земском и исправнике лежит тяжелая ответственность. Землевладельцы шлют жалобы губернатору, в министерства. Им пришлось бросить имения на произвол судьбы, уездные власти бессильны помочь, охранить собственность, пресечь смуту. Губернатор делает выговор за бездеятельность, нераспорядительность, неумение усмирить бунтарей. Разве в уезде одна экономия, одно село? И разве есть у исправника, земского войска? И без того не рассмотрено до десяти тысяч судебных дел, негде держать арестованных людей, а каждый день прибывают новые, дела все запутаны, бунтари опытны. Пока следователь распутает, прокурор ломает голову, как кого судить, предусматривает ли статья 269 эти преступления или нет?
Все это наводит исправника и земского на мысль, что силой, расправой огня не зальешь.
Надо, чтобы землевладельцы пошли на уступки селам, не раздували огня. Они убедились в этом и скрепя сердце дают Чернухе добрый совет, но тут же с неприятным чувством отметили: не гласным ли Деркачом навеяны эти мысли? По крайней мере, их советы что-то очень уж походили на мнение известного в уезде земского деятеля либерала Деркача.
Чернуху задело за живое. Он пришел за вооруженной силой, а не за советами. Добропольем, конечно, владеет не Чернуха, но распоряжается он, и ему хорошо известно - землевладельцы тут ни при чем! Прокламации! Да. Бунтовщики! Чернуха советовался с Харитоненкой, и оба пришли к этому выводу. Откуда взялась забастовка? Разве села знали, ведали? А помощь забастовщикам - по образцу рабочей кассы - откуда взялась? А разгон штрейк... то есть поденщиков? Советуют увеличить плату? Чернуха усмотрел в этом удивительную неосведомленность в хозяйственных делах. Поденщиков хоть пруд пруди, свободных рук множество, и набавляй цену? Хотят перевернуть вверх дном все хозяйство? Идти против здравого смысла? Спокон веку оплату устанавливали по наличию свободных рук на рынке труда. Думают угомонить бунтарей рублем? А на что нагайка? Пусть летит экономия под откос, как полетели машины? И никакой кары, расправы, все сходит безнаказанно? Так завтра село пойдет с косами и вилами на Лебедин! Будет громить дворянские гнезда! Разве не известно - напав на экономию вдовы Булатович, бунтари напялили на кочергу генеральский мундир, носили по улице, били палками, развлекали народ, потешались... Очень беспечно чувствуют они себя, не боятся ни власти, ни полиции.
Не имея помощи, экономия была вынуждена набавить оплату, идти на явные убытки, чтобы не погубить урожая. И что же, сильно помогло? Об "итальянке" не слышали? Новость! Мало того, что ничего не делают, - плати. Откуда взялось? Сами выдумали? Заводские повадки! О Нарожном не слышали? Прокламации, ораторы... Хотят захватить всю землю, и оплатой их не удовлетворишь. А тем временем основа благополучия страны - крупное землевладение - распадается, экономия несет большие убытки. Разве на следующий год посеешь столько свеклы и зерна? Будут ли заводы работать на полный ход? Своевременно запашешь, обработаешь землю? Посеешь, уберешь? Разведешь столько же скота? И этот приходится сбывать! Село хочет захватить плодородное Доброполье, разрушить культурное хозяйство. Да. Чернуха имеет полномочия от Харитоненко заявить... Чернуха вынужден подать подробную опись самоуправства и разбоя в экономии - при полном бездействии и отсутствии помощи уездных властей.
Чернуха держался с земским и исправником энергично, решительно, чувствуя за плечами всесильную руку Харитоненки.
И уже не старшина вызывает людей в волостное правление на расправу, а старшину вызывают, и уже Калитка стоит около порога, хлопает глазами, мнется и не смеет сесть... В присутствии набилось полно народа, сельский комитет разместился за столом, милая сноха Орина насмехается над свекром неприкрыто, бесстыдно. Калитка долго уклонялся, сердце чувствовало опасность, но Грицко Хрин пригрозил: силой приведем. Как арестанта привлекли к ответу.
Захар сурово спрашивает старшину:
- Куда девал книги недоимщиков?
Хотел Калитка поднять на смех этих чудаков: разве они властны над старшиной? Только государева рука да еще, правда, земский может стереть в порошок старшину... Лицо его набухает, багровеет, как бурак, выражение меняется против воли, старшина пытается засмеяться, но это не так-то легко. Дрожат холодные губы, не отваживается, что ли? Человек не простой старшина, при медали, чего он будет смеяться? Чтобы не подумали - по глупости смеется, ни с того ни с сего будет фыркать? Раньше-то он, может быть, не колебался бы. Достаточно было старшине только усмехнуться, как все село захлебывалось хохотом, лица сразу веселели, весь мир бросало в смех, боялись недосмеяться или пересмеяться, чтобы вдруг не угодить старшине.
А теперь старшина не осмеливается и на свет глянуть веселыми глазами. Не то угрожающе, не то испуганно посматривает он на сельский комитет, да больше всего неловкости испытывает перед снохой, перед сторожем Сидором и перед сватом Чумаком, которые когда-то дрожали перед ним. Руки старшины нескладно движутся, мысли разбегаются, путаются. Калитка переводит беспомощный взгляд на царский портрет во весь рост, который висит над сельским комитетом, набирается духу и неожиданно гаркает:
- Вы чего тут засели?!
Здоровенный тумак по загривку - Грицко Хрин не любит шутить напоминает старшине, где он, и что он, и как надо вести себя с честным народом. Хотел было Калитка обидеться, призвать людей к порядку, да сообразил, что защищать его некому. Мамай с Морозом спрятались, Чумак дышит враждебным духом, вокруг одни недруги. Калитка вдруг страшно ослаб, обмяк, покорно подчинился, открыл ящик и достал книгу. Ужасную книгу, которая отравила людям жизнь, измучила сердца, позорную книгу, которая тревожила сон, вытягивала жилы, высасывала кровь, ненавистную книгу, от которой при одном воспоминании о ней человека бросает в дрожь.
После минутного колебания Захар мстительными пальцами захватил середину книги и вырвал с потрохами. Все присутствующие, в первую очередь сельский комитет, накинулись на зловещую книгу, начали раздирать, рвать в клочки, а затем бросили в огонь. На тяжкую казнь вызвали Калитку - на глазах спалили книгу власти его над людьми.
Орина напомнила еще о книге воинского набора (о Павле, должно быть, тревожится) - люди схватились за эту мысль. Калитка достал и эту государеву книгу. Ее постигла та же участь. Разорвали и сожгли все книги, казенные бумаги, квитанции, протоколы, чтобы не осталось никакого следа, никакой памяти о волости, о власти над людьми.
Затем со всякими непристойными выходками отняли у старшины печать. Ударил - рубль, сколько это можно рублей навыбивать? Издевательство над старшиной... Наиболее находчивый на выдумки Грицко Хрин под хохот односельчан поставил печать на лоб старшины. За все магарычи и взятки, которые вытянул Калитка у людей. Жизнь людям запечатывала эта позорная печать! Свет померк в глазах Калитки. Орина, дерзкая молодайка, батрачка в доме Калитки, теперь смеется вместе со всеми. Ее право, ее воля, потешается, мстит Калитке! И сват Иван Чумак угодливо хохочет с людьми. Где бог, где правда?!
Захар потребовал медаль - знак его власти, и Калитка в беспамятстве отдал. Захар не позволял себе никаких окриков, требовал спокойно, и Калитка подчинялся - такую власть получил над ним этот человек. Медаль пошла по рукам, все с любопытством рассматривали, прикидывали, сколько весит, и медаль словно даже потемнела, государево отличие в негодных руках поблекло, когда-то властное, сильное. Грицко Хрин под конец прицепил медаль куда не следовало, забавляя общество.
Нарастали выкрики - теперь выборы свободные, никто не имеет права навязывать старшину. И надо сказать, больше всех орал Иван Чумак, жаловался миру, кричал без памяти.
Калитка - и старшина, и председатель суда, - кому жаловаться? Печатью торгуют, всесветные мошенники сделали крепостной исконно крестьянскую землю, сколько полей прихватили...
Иван Чумак против старшины ведет поход. Сам старался породниться со знатным сватом, а теперь гудит...
Самое ужасное - сельский комитет решил отрезать у старшины землю. Надо, чтобы подтвердил сход. Свет завертелся перед глазами - сход-то, наверное, подтвердит. Разве старшина не знает людей, мало ли врагов он нажил? Столько лет бился, мучился, собственным трудом приобрел и теперь должен лишиться?
Огласили волю схода, чтобы старшина сдал все дела сельскому комитету, а сам... Грицко Хрин коленкой под зад выбил старшину за дверь под хохот и гам многочисленных зрителей. Общипанный, осмеянный, с опущенной головой и угнетенной душой поплелся Калитка домой, обыкновенный себе хозяин, податная душа без власти, без силы, не рад, что живет на свете. Сборище все росло, с гиком, свистом провожали Калитку - не нужным стал миру, пока он, придавленный горем, не скрылся с глаз.
Затем наиболее осторожные, а таким, без сомнения, был и Иван Чумак, с тревогой в голосе спросили:
- А какая же у нас теперь будет власть?
Одни сказали - сельский комитет, другие - земельная комиссия.
- Народная! - твердо сказал Захар и на этом прекратил разговоры.
Словно бы и ясно сказал, однако...
Вызвали учителя Смоляка, который прочитал людям прокламацию "Братья крестьяне", где советовалось селам гнать полицию, ниспровергать власть, не платить податей, не давать новобранцев. Харьковские большевики в этой прокламации призывают деревню требовать свобод, надела землей.
Бравые парни - Максим Чумак и Тимофей Заброда - тем временем привели под конвоем урядника и поставили перед ясные очи Захара.
Дети, быстроногие вестники, прежде всех узнавали о всяких новостях и разнесли по селу - старшину прогнали, теперь урядника ведут под конвоем. Голосистой ватагой дети бежали вслед. Вся улица сбежалась посмотреть на сельское пугало.
Максим Чумак отдает Захару рапорт:
- Перерыли полову, содому, не нашли Непряхи. Не подался ли он к исправнику в Лебедин?
Председатель сельского комитета приказывает уряднику:
- Снимай погоны!
Чуб не очень испугался, дерзко ответил Захару:
- Не ты надел, не ты их и снимешь.
Знал, что ответить.
Захар спорить не стал, не долго думая, собственноручно сорвал погоны и в сердцах турнул урядника, а Тимофей Заброда залепил ему по уху. У Чуба загудело в голове, искры посыпались из глаз, и он неуклюже замахал руками и ногами.
Люди удивлялись Захару, довольные короткой властной расправой над сельскими кровопийцами. Душа радовалась: получили по заслугам. Иван Чумак даже умилился от радости: думали ли, предполагали ли когда-нибудь? Непостижимые, благословенные дни наступили на селе - переворот! - ясные, звонкие, как самое слово "революция". Панов проучили, начальников скрутили в бараний рог. Долго они притесняли село, издевались, держали в страхе, наживались на людском горе. А теперь пришли на расправу. И в писании сказано: какой мерой даете ближнему, такой и вам воздадут. Чего тут нарекать? Видели, как залепил в ухо уряднику Тимофей Заброда, этот безродный батрак? Неужели перевернулся свет?