Страница:
Но первая тополиная листва клейко дышала в церковные окна, и архитектура лучей под куполом была такой плотной и отчетливой, что ее можно было запечатлеть на чертеже.
Родителей по обычаю на крестины не пустили, и они встретили нас на крыльце. Ася, худая и бледная, как стебелек, выросший в тени, еще меньше походила на женщину, чем зимой. Арсений не разрешал ей красить лицо.
Пока мы были в церкви, Арсеньева собака придушила соседскую курицу. Матерясь беззвучно, но так, что скрежетали зубы, Арсений бережно развернул двустволку и вышел. Я впервые увидела, как он убивает. Слишком многое мой бывший муж делал с этим выражением лица.
Ася, как это часто бывает с детьми, обратила жалость к щенку в гнев на него. «Так и надо, не будешь кур душить!» – сказала она со слезами.
Пес не умер сразу. Он бился и замирал на солнцепеке, и мимо него проходили к дому нарядные гости.
Напрасно я просила Арсения добить собаку. «Чтоб другим неповадно было», – отвечал он, отводя взгляд. Искаженное выпуклостью, в глазу его отразилось подхваченное ветром кровавое перо. Вместе с щенком умирало что-то, от чего Арсений по-настоящему хотел бы избавиться – проклятие нищеты и неудач, две жены за одним столом – слишком умная и слишком глупая, эти тупые люди в его дому, для которых Арсений всегда не прав, что бы он ни сделал, потому что он никогда не поступал так, как они поступают обычно. Карие глаза забежали под дрожащие веки, пена на выброшенном языке сбилась в творог.
Гости сели к столу. Арсений пошел закапывать труп.
Через несколько дней я зашла к Асе попрощаться. Она показала мне в кустах могилу щенка, выложенную кирпичами. «Здесь я сделаю надпись. Хорошо хоть цветы эти растут. Если ты тут будешь, а со мной что случится, ты за этой могилой ухаживай как за моей. А если я умру, ты Янку себе возьми». – «Конечно, возьму». – «Ты на могиле поклялася».
Рваная юбка, из прорехи смотрело худое колено, белое, как соль. Ася подарила мне нарцисс. Пергаментный, я храню его до сих пор. Распластанный в книге, он стал похож на человеческую кожу, и мне кажется, на его лепестках линии моей судьбы.
Еще была очень счастливая зима.
Шовское сияло жемчужиной. Снег – крахмал с битым зеркалом, дым из труб валил такой густой и низкий, будто выкатывались клубы снега.
Ася встретила меня в прихожей, обняла. Я не видела ее сквозь мигом запотевшие очки, только серая тень, словно отразившаяся в молоке, криво протянула ко мне руки. Объятие было слабым и костлявым – я представила огромного кузнечика.
Ася начала плакать и тут же перестала.
«Мне Арсений говорит – что ребенка к горшку не приучаешь? А где он, горшок? Не купили! – говорила Ася ставшим выше обычного голоском, отчего ее речь напоминала причитание плакальщицы. – Арсений меня бьет, живу я очень плохо. Ты когда в Москву едешь? Я с тобой, и с Янкой, до весны, наверное. А то тут что? Воды горячей нет, а там у меня хоть мама. И ты».
Я знала эту сплетню: Арсений-де сказал матери, что не хочет жить с инвалидом, – Ася ничего делать не может, ей еле-еле до себя, отправит Асю в Москву, к Тане, а сам будет потихоньку отвыкать от дочки.
Я решила поговорить с Арсением, и если все действительно так – забрать Асю. Прекрасно, она хотела ехать сама.
Стопы Яны были мягкие, влажные и оранжевые, как мандаринные дольки. Я долго всматривалась в нее, страшась и желая – и страшась этого желания тоже – увидеть в ее чертах признак дефекта, который позволил бы мне сказать Арсению: «Тебе не нужна эта дочь, как не нужна и эта жена. Отдай их мне». Нет. Умный, спокойный ребенок, вот-вот пойдет.
Весь день я провела с ними. Зимний свет – то теплый, то холодный, то ясный, то темный – ложился на лицо Аси как на примерке, и он шел ей любой.
«Вот ты говоришь – к подруге пошла, а я тебя ревную, что у тебя ближе, чем я, подруга есть. Ну конечно, кто я такая, но все равно. Ко мне за всю жизнь никто так не относился, как ты, все подружки, какие у меня были, – они смеялись надо мной как над чудненькой, а раз ты со мной дружишь, значит – я человек!»
Я поцеловала тонкую руку, ощутив губами скелетик под шелком кожи и червячка вены на нем.
Сплетня оказалась ложной, или же Арсений не признался в своем намерении: мне едва удалось уговорить его отпустить обеих.
Собираясь на вокзал, Ася не нашла шапку и покрыла голову серым простецким платочком. В сочетании с малиновыми, увеличенными помадой губами это дало образ крестьянки, идущей продавать себя оккупантам за еду для ребенка.
Мне мечталось, что я увожу Асю и Яну навсегда. Яне скоро год, Ася справляется с ней без посторонней помощи – чего же еще ждать. Я была готова пожертвовать личной жизнью ради Аси и Яны. Мне казалось, что и Ася сможет жить так. Хотелось дать ей немного покоя и счастья. Но сосуд ее жизни треснул. Я отчего-то не понимала, как Ася может быть счастлива с Арсением – ведь я не могла быть счастлива с ним. Но она – была…
В эйфории ночного поезда, укутанного одеялом полумрака, я согласилась выпить водки с соседом по купе. Я не сразу осознала опьянение, полагая, это просто навалилась усталость. Только проснувшись на верхней полке через несколько часов и ощутив в глотке и носу отвратительный вкус пойла, я сквозь головную боль и скребущую нёбо жажду услышала продолжение разговора Аси с попутчиком – они думали, я сплю.
Он, видимо, предложил Асе непристойность. «Зря ты меня завела… Но ведь возможен еще оральный секс!» «Нет, я говорю – не могу! Могу предложить только поцелуй!» – «Как поцелуй?» – «Не знаешь, как целуются?» «В губы, что ли?» – «Ну конечно, в губы!» – удивилась Ася. Попутчик от поцелуя отказался. Я заснула вновь, счастливая Асиной невинностью.
Утром Ася говорила: «Он на меня глаз положил. Я ему телефон дала, если Арсений бросит, может, этот с ребенком возьмет. Ну, ты вчера была крутая! А Женя мне какой-то кричальный секс предложил. Это что такое?»
Целомудрие шло от Арсения. Мужество охотника, служителя Артемиды, не подразумевает сексуальность в смысле дамского угодничества. Поцелуй голубя, поза миссионера – никаких лишних, унизительных прикосновений. Ася как женщина заслуживала большего, но русалке не требовалось иного.
Яна пошла на моих глазах. В очередной раз шлепнувшись, отпустив обманчиво скользящую бахрому дивана, она поднялась и стала, покачиваясь, ходить по ковру. Мы с Асей замолчали и переглянулись. Яна ходила неправдоподобно долго, потом остановилась посередине комнаты. Затылок перевешивал, и она балансировала, слегка запрокидывая голову, как цветок на ветру, потом выправилась и снова пошла, внимательно оглядывая все вокруг в новом ракурсе.
«Это будет очень умная девочка, она поймет свою мать и все ей простит».
Иногда у Аси бывали приступы злости. Однажды она возилась на кровати с Яной. Это была игра на равных, Ася не пыталась ничему научить Яну, не покровительствовала дочери, увлеченная игровой схваткой, она пыталась победить ее, и фора состояла только в том, что Ася неудобно лежала на боку и сражалась одной рукой. Я наблюдала за ними, затаившись, как естествоиспытатель, случайно заставший за игрой чутких животных.
Яна ударила Асю головой в скулу. Ася зло оттолкнула ее, лицом вниз. Яна заплакала отчаянно, как человек, оскорбленный в лучших чувствах. Это действительно было так. Я взяла ее. «Не лезь ко мне! Как больно, теперь синяк останется! Я не переношу боли! Я очень боюсь боли!» – кричала Ася. Реакция сучки, которая играла со щенком и щенок прикусил ее.
Сама ребенок, Ася не делала скидки на младенчество дочери. Когда Яна была совсем маленькой, Ася забавно жаловалась: «Иногда она такая хорошая, такая лапотулечка, а иногда назло мне орет, такая вредная, злая!» «Ася, ребенок кричит не назло, а когда его что-то беспокоит!» – «Меня тоже беспокоит, но я же не ору, а?!»
Я заманивала Асю к себе. Расписывала ей свою квартиру, соблазняя новым жилищем, золотой вольерой. Ася оставила Яну у матери и отправилась в гости, соорудив невообразимую прическу из множества шершавых косичек и злоупотребив румянами.
В гостях все ей очень понравилось. «Какой дом у тебя! Как… здание! Какая кошка у тебя хитрая! Моя Яна такая же».
Я открыла перед ней все закрома: распахнула шкафы, отперла ящики, оголила верхние полки. Позволила ей осмотреть помещение и назвать все, что она хотела бы получить в подарок. Ася выгребла игрушки, бижутерию, косметику. И – «заверни мне печенье».
Ни одежда, ни телевизор, ни кухонные чудеса, ни компьютер – ни одна из приманок Асю не привлекла.
«Хочешь пожить у меня?» «Не, – Ася опять словно испугалась, – я скоро домой поеду. Арсений звонил, соскучился, требует нас назад». В ее глазах заблестело счастье, хотя, возможно, она только что выдумала этот звонок. Так собака виляет хвостом, вспомнив хозяина.
Я пошла провожать ее с нетающим, как обломок старого льда, чувством крушения собственной жизни. Ася не замечала. Высунутым языком она стала ловить снежинки. «В Москве снег кислый – экономика плохая. Как я по Арсению соскучилась! Поеду домой в новогоднюю ночь. А что?! Новый год – такой же день, как и все», – пугала меня Ася риском не успеть вручить ей подарок.
Заманить Асю в силки не удалось – Арсений действительно звонил и требовал ее возвращения.
Снова я сажала Асю с Яной на поезд.
Подавая билет проводнику, она спросила: «А вы боговерующий?» Дядька невозмутимо подтвердил, смахнув мутную каплю с уса.
Ася писала мне письма. Все они были однотипные: на рваных клочках, с умильной орфографией, с резкими переходами между скверными и добрыми вестями. Была у нее привычка заполнять оставшееся на листе место какими-то штрихами и разводами, чтобы письмо выглядело подлиннее.
«Здравствуй Таня!
Как делишки как здоровье. У меня не очень хорошо. У нас тепло хорошо все цветет. Янечка уже говорит мама, папа, деда, баба и бля бля. Кур зовет тып тып сабачку гав гав любит гулять. Мы в огороде все посадили, а картошку в поле. Я уже все посадила помидоры, огурцы, репу, редиску, укроп, капусту, боглажаны, перец. Так что приежай. Картошку сажали на поле. Вова Кавырялов по клички балван вышал из тюрьмы Он кстати тебя знает. И мне сказал чтоб я тебе передала привет. Я тебе передаю тебе Вова Балван передал привет. Ну болше нечего писать Досвиданье целую. 28.05.99 г 10 часов».
Ниже – поздравление, присланное за месяц до дня рождения. И – порочные отпечатки полуотворенных карминных губ.
Так и шло время, распадаясь на полугодия: летний отпуск – Ася, рождественские каникулы – Ася. Письма Аси. Сюрпризы Аси – внезапные приезды к матери.
Звонок в пять утра: «Отгадай, где я?» – «Ася, у меня определитель». – «Приезжай, я не выхожу, болею». У Аси – заячья губа, укусила пчела.
Тетя Света купила дом в Шовском и поселила там мужа. Асин отец развел кур.
Арсений поступил в лесотехнический на заочку.
Ася приезжала обычно после домашней ссоры: «Не могу я так больше, каждый день, Тань, деремся. Мой отец ему сказал – если со мной что случится, ему не жить, авось мой папа сидел, у него такие друзья есть». Собиралась уезжать всегда неожиданно, будто бежала, не каждый раз прощаясь. Звонок: «У нас была ночь любви!»
И – поезда. Часто Ася поджидала меня, чтобы вместе ехать в деревню или в Москву.
Я любила наблюдать, как Ася общается с посторонними. Случайные попутчики, прохожие, встречные не сразу замечали ее странность. Самым интересным был тот момент, когда собеседник после микроскопической паузы поддерживал разговор на грани бреда, полагая, что это он чего-то недопонял. Только когда Ася начинала матерную перебранку с Яной или играла с ней, ласково напевая под Янин заливистый смех: «Ах ты, гадость моя, гадость!», публика с вопросом, содержащим в себе, впрочем, и догадку, смотрела на меня. Я предательски улыбалась и кивала – дескать, да, такой вот прискорбный случай. И Ася снова оставалась наедине со мной, ибо публика обращалась в стену. Лучшая Ася была моя.
Как ни странно, с годами их с Арсением дом становился все менее обжитым.
В какое-то очередное лето я испугалась с порога: мне показалось, что хозяева бежали, оставив свидетельствовать о себе только следы погрома. Тряпок в углу набросано выше окна, от скомканных нечистых постелей едва уловимо тянет мочой – как везде, где подолгу жила Ася, на полу – обрывки отсыревших книг. Библия, гороскоп, травник, рваный фотоальбом, обломки игрушек, посуда и одежда…
Но я увидела Яну – она как тесто месила терпеливого кота, тут же звуком, который я приняла за скрип качелей за окном, оказался скрежет медогонки. Ася помогала Арсению, и все они были в медовом клее. Ася обняла меня, не отпуская рукояти, подбежала сладкая Яна, и мы вчетвером слиплись в непрочное изваяние. Яна макнула ладошки в мед, и пальчики пустили янтарные корни.
Со временем мы как-то совсем запамятовали, что были с Арсением женаты – настолько невероятным казался наш брак. Осталось впечатление долгой, из детства, дружбы, возможно, подросткового увлечения. Ася видела моего «жениха» – одного из. Родственники привыкли и перестали меня корить («Танька так лебезит перед Арсением, что жену его прям всю облизала, думает, он ее назад примет, двоеженным будет!»).
Когда мы втроем разливали мед по банкам и специально пачкали хохочущую Яну – все равно сейчас купаться, – жизнь стояла в зените.
С тех пор что-то начало непоправимо портиться.
У Аси нашли неоперабельные камни в почках, Ася ошпарила ногу. «Чешется, спать невозможно, просыпаюсь и щеткой чешу!» Асе сделали аборт – мать отвела в клинику, и Арсений надавал Асе за это тумаков. Она объяснила: «Мы с Арсением хотим еще мальчика, а это как раз мальчик был. Мне после аборта еще хуже стало. Тань, я скоро в гроб сяду!» Был выкидыш. Я вообще не знаю, сколько у Аси было выкидышей, она и сама не считала – все-таки дистрофия седалищного нерва.
Снова зима, и я спешу к Асе с новым фотоаппаратом, купленным во имя ее красоты.
Мне хотелось снимать Асю как есть – лохматую, набычившуюся, в рубище, несомненную красоту и ее беспричинность, чтобы изображения Аси ставили вопрос – в чем теплится красота? – обнажая ее непринадлежность плотному миру. Однако это не удавалось: Ася принималась пошло рядиться. Как оргазм, симулировала улыбку.
«Давай позовем мою подругу, у нее совсем фотографий нет! Ирка так ревнует к тебе! Хорошая девчонка, двадцать четыре года, еще не замужем».
Пришла Ирина, дебил, к тому же – родовая травма – впадина на лице, анфас и профиль одновременно. Она была только что из закуты, запах животных еще не выветрился из ее одежды, но голова уже густо полита лаком, а веки покрыты синими тенями, словно после побоев. Я фотографировала обнимающихся подруг, красавицу и чудовище, суть одно.
«На Рождество мы с Ирой ходили к Вовчику Ковырялову играть в карты. Там и Блудный был. Он за мной ухаживал, да, Ир?» – «Ы. Ы». – «А за Иркой Вовчик, это ее жених». – «Не-э. Ээ».
Они проводили меня на автобусную остановку. Ася держала меня под руку, шли мы по скрипучей дорожке. Ирина в горбатой шубе и резиновых сапогах скакала по сугробам, рядом с Асей. Когда показался трактор с прицепом, Ирина неожиданно обнаружила способность говорить: «Блудный!» – прикрыла рот ладонью, безобразно засмеялась, пригнулась. Я села в автобус с ощущением: «Что-то не то».
Выяснилось, у Вовчика Ковырялова дурная слава: порезал и изнасиловал двух девчонок, наркоман и сумасшедший. Блудного я знала хорошо: контуженный в армии, он по временам терял контроль над собой и уходил или уезжал бог знает куда. Возвращался через несколько дней оборванный и израненный – продирался сквозь чащу, падал с трактором в лог. Ничего другого за Блудным не водилось, прозвище он получил за страсть к блужданию, а не блуду, но, неточное, оно определило отношение к нему, и Блудного вместе с Вовчиком боялись как маньяков.
В рождественскую ночь Арсений поехал в лес на шашлыки с ребятами и не взял Асю. Ирина утешала ее и предложила сходить в гости.
Они не только мне рассказали, с кем провели Рождество.
Пошел слух. Для Аси все закончилось бы скандалом и щадящей домашней дракой, но Ирина оказалась беременной. Бабы что-то там высчитали – и вышла у них ночь Рождества.
На Асю пало уже не подозрение, ее погребла уверенность. Все село обсуждало и осмеивало случку четырех уродов. «Вот был и у них праздничек», – говорили многозначительно, подмигивая на кого-нибудь из них.
Арсений впервые избил Асю не просто обидно. В ужасе она ночью бежала от него с ребенком – к отцу, но отец отправил ее к мужу: «Надо вас иногда поучить, не будете шляться». Ася на попутке поехала к дяде Юсуфу в другую деревню.
Арсений искал ее всю ночь, нашел днем в липецкой больнице – дядя отвез туда с почечным приступом.
Болезнь Аси и зареванная Яна лишили гнев Арсения силы. В собственном представлении униженный публично, оскорбленный, обманутый, он избивал бы и истязал Асю, но он любил бы ее. Невозможность выместить на слишком больной Асе собственную боль охладила и отстранила Арсения. Он махнул на Асю рукой.
Арсений быстро научился относиться к ней в лучшие минуты как к неумелой помощнице в домашних делах и к подручной женщине, а в худшие – как к назойливой мухе.
Арсений уходил и приходил молча и не ночевал дома без всяких объяснений.
«Здраствуй Таничка!
Спасибо тебе за письмо. Знаешь как мне плохо. Сеня на меня даже внимание не обрашает. Ходит в клуб говорит найду себе бабу, а тебя выкину. Жора придума что какбудта я делю дом. Был скандал. Жора так и хочет чтоб мы растались. Я из этих скадалов устала очень я очень похудела бледная как смерть. Почки еще Жоры он и делает скандал. Я не хочу жить, а нада у меня растет Яна. Я буду бога молить чтоб Жорка здох или на машине разбился. Погода теплая.
Я очень по тебе соскучилась так хочется с кем небудь поговорит, а близких людей нет, а ты знаешь как я тебя люблю.
Ну болше нечего писать. Досвиданье целую жду писем пиши пожалуста мне так тяжело».
Ася стала чаще звонить мне от соседей. Она плакала и рассказывала о своей любви к Арсению, и по всем меркам любовь была настоящей…
Снова забрезжила надежда заполучить Асю. Мне так хотелось, чтобы Яна пошла в школу в Москве. Но Ася не ехала. «Тань, ну куда я сейчас? Дом на мне, огород на мне, скоро сажать, Арсений не помогает, все на мне». Счастливую Асю все это не заботило.
О той рождественской ночи я ничего не узнала сверх того, что мне сказала Ася, когда я фотографировала ее.
«Здравствуй Таня!
Как дела здоровье. У нас все хорошо. Сеня на сесии сказал что скоро последний икзамин, а на выходные приезжает. Мы правили газ. Наташа Кочиткова родила двочку. Валька Иванова родила мальчика. Марина твоя сестра тоже родила и все хорошо слава богу все так быстро. Я Сене говоре можеть сына приобрести он пока не хочет. Яна все говорит чисто и понятно. Я скоро лягу в болницу на лечение. А почки беспокоют знак, а себе уже дают болят. Ну новостей нет больше. Целуем Яна Сеня Ася. Мы очень любим и жем тебя и писем.
Забыла на писать что у Арсеня есть другая пака я сидела дома а он шлялся там где был на сесии и жизнь не складиваеться. Ну мы разойдемся я буду жить у матери мне надоела такая жизнь».
«Здравствуй Танюша!
Как дела как здоровье. У меня все плохо. Ее зовут Люба. Мы теперь с ним расходимся. Ой Таня как это тяжело я на верное не перживу мне еще хуже стало. Жора живет тут у нас в Шовском. Надаел до ужаса. Ну вот приедит Арсени и все кончется, а прожили 4 года Это Люба приедит на Паску. Когда ты приедишь. Не знаю что делать на счет Арсения у меня здоровье хуже стала если что я покончу собой Янку вырастят. И его убью, а потом себя. Не мне значет не кому. Ты знаешь как я его люблю Конечно глупасть а что делать Ну больше нечего писать. Досвиданье!»
Она приехала из своего желанного ада только осенью, когда умерла ее бабка. Ася еще похудела, если это только возможно, и остриглась, как арестантка. Ей исполнилось уже двадцать три. Морщинок еще не было, но появилась некоторая разметка, наметки у глаз.
Зеркаля эмоции матери, Ася не скорбела, браня покойницу за «жадность».
Тетя Света на следующий же день после похорон принимала покупателей, торгующих старообрядческие иконы ее свекрови. Покупателями были два иностранца в отчетливом облаке парфюма.
Выглянув к ним, Ася вскрикнула и, затворившись в комнате, бросилась к вздувшейся, как труп, замызганной косметичке. Она накрасилась, прицепила клипсы, еще какой-то бижутерный лом в волосы. «Мне это одна женщина отдала, у нее рак, ей больше не нужно. Пойду к маме, мне ей что-то сказать, забыла я совсем». Ася выскользнула, а я осталась. Откинулась на подушку, вдохнув сладкий запах урины, запах, который за эти годы полюбила.
Мы сходили с Асей в зоопарк – она давно мечтала об этом. Там было много грязной, почти желеобразной воды с вязнущими в ней перьями, и слоистые запахи – слой терпкой животной вони, слой химических зоопарковых сладостей, которые мы покупали, не брезгуя: петухов на занозистых палках, сладкую вату, обсыпающую едока липкой перхотью, лимонад. У Аси болела почка, и она обмоталась бабушкиными платками, оставшимися ей в наследство. Несмотря на холод, Ася форсила: у нее были белые летние перчатки сеточкой, заостряющие кончики пальцев. Ася материлась от холода и не хотела смотреть на тех животных, которые напоминали ей коз. Невзирая на запреты, сыпала обезьянам шоколадное драже. Осталась в уверенности, что крокодилы – резиновые, потому что они не шевелились. Упрашивала меня играть в уличные игры – сбивать мячами кегли, ловить какие-то шарики, чтобы выиграть Янке подарок. В результате я проигралась, а подарок просто купила на последние деньги.
Я намеревалась проводить Асю до выхода из метро, она всегда просила меня об этом, потому что боялась заблудиться. Но тут Ася воспротивилась. Она разволновалась и почти кричала с мольбой и тревогой: «Не провожай меня!» – будто хотела что-то скрыть.
Зная ее мечты о романтических поклонниках, я пошла за ней тайно.
Ася действительно встретилась с мужчиной, но это был всего лишь один из вчерашних покупателей.
Ася, как я уже говорила, предпочитала внезапные встречи, я – с долгим, тянущим сердце предвкушением. Однако для Аси я старалась сохранить внезапность. Новым летом я пошла в Шовское пешком, по посадкам, сквозь вялый строй берез с ласковыми шпицрутенами.
«Таня!» – тонко закричала Ася из чрева своего дома, выбежала, и вновь обнял меня скелет, обтянутый нежной кожей. «Кума, кума!» – радовалась Яна. Яна была, несомненно, талантливым, веселым, общительным ребенком, не похожим на деревенского зверька. Мы подружились: Яна словно знала, что нам предстоит жить вместе, и налаживала отношения, настраиваясь на меня. Она рыскала по двору, вглядывалась в окружающее с интересом творческого человека, и что-то тайно шептала мне – когда Ася выходила, чтобы не возбудить в матери ревность.
Ася, прекрасная в лохмотьях и красной косынке, снова не далась фотографироваться как есть. Появились малиновые губы и ужасный синий комбидрес – дорогой атрибут дешевого разврата. Вышла ни дать ни взять белокожая подвальная проститутка. «Откуда это у тебя?» «Подарок. Не скажу, чей. Шутка! Сестры двоюродной!» Раскинувшись на продавленной панцирной кровати в вульгарной позе, Ася стыдливо прикрыла причинное место львенком из паршивого плюша.
Затем Ася что-то убирала перед приходом Арсения, а мы с Яной любовно строили домики из всякого хлама.
Появившись, Арсений в наигранном отцовском порыве схватил Яну, нечувствительно разрушив носком ботинка наше строение: «А ну сфотографируйся с папкой!» Яна закричала, бросилась бежать: «Не буду с тобой фотографироваться! Буду играть с кумой!»
«Сейчас я тебе!» – загрозил Арсений с уязвленным самолюбием мужлана. Я обняла Яну, желая защитить, успокоить, она подумала, что держу, завизжала, вырвалась, убежала со двора. Арсений оправдывался: «Ладно, ладно, она сейчас успокоится. Набаловалась, дуркует». С горечью я подумала, что с этими родителями Яна, слишком умная и чуткая для них, пропадет, и надо ее забирать.
В этот раз я предала Яну, пошла на автобусную остановку, так и не отыскав ее.
Ася провожала меня: тащила на веревке лукавую козу, которая закатывала глаза, пытаясь высмотреть путь к побегу. Дорогой Ася причитала: «Я хочу быть настоящей деревенской бабой, сисястой, жопастой, румяной. Грудь, вон, есть, а ничего больше нет. С Арсением очень плохо живем, ругаемся каждый день, вместе почти не спим, чувствую я себя очень плохо, боли адские, надо почку удалять, а как без почки жить?»
Что-то нарочитое было в этом причете, но тогда мне казалось, что я Асю знаю.
«Здравствуй Таничка!
Как делишки. У меня все постарому. Я на 1 м. беремености. Сеня сказал чтоб рожала. Мы собрали урожай с поля пшеницу и мед на качали 2 фляги. Меня постояно тошнит, до рвоты. День рожденья справила плохо. Сеней живу плохо все плохо Давление мучает ну и все больше нечего писать».
«Здраствуй Таня!
Как дела здоровье у меня все хорошо. Новый год справила нормално была свекровь свекор мои родители да мы с Ар (зачеркнуто) с козлом. Живу плохо почти не живем я когда у мамы когда у козла. Яночка завет меня домой она понимает что отец. Это дете малинькие поимают. Ты спрашиваешь здоровье плохо он доканает. Бьет меня, даже беременость не помагает. Малышь шевелеться. Мы зделали перегородку в болшой в комнате. Ну больше нечего писать»
Родителей по обычаю на крестины не пустили, и они встретили нас на крыльце. Ася, худая и бледная, как стебелек, выросший в тени, еще меньше походила на женщину, чем зимой. Арсений не разрешал ей красить лицо.
Пока мы были в церкви, Арсеньева собака придушила соседскую курицу. Матерясь беззвучно, но так, что скрежетали зубы, Арсений бережно развернул двустволку и вышел. Я впервые увидела, как он убивает. Слишком многое мой бывший муж делал с этим выражением лица.
Ася, как это часто бывает с детьми, обратила жалость к щенку в гнев на него. «Так и надо, не будешь кур душить!» – сказала она со слезами.
Пес не умер сразу. Он бился и замирал на солнцепеке, и мимо него проходили к дому нарядные гости.
Напрасно я просила Арсения добить собаку. «Чтоб другим неповадно было», – отвечал он, отводя взгляд. Искаженное выпуклостью, в глазу его отразилось подхваченное ветром кровавое перо. Вместе с щенком умирало что-то, от чего Арсений по-настоящему хотел бы избавиться – проклятие нищеты и неудач, две жены за одним столом – слишком умная и слишком глупая, эти тупые люди в его дому, для которых Арсений всегда не прав, что бы он ни сделал, потому что он никогда не поступал так, как они поступают обычно. Карие глаза забежали под дрожащие веки, пена на выброшенном языке сбилась в творог.
Гости сели к столу. Арсений пошел закапывать труп.
Через несколько дней я зашла к Асе попрощаться. Она показала мне в кустах могилу щенка, выложенную кирпичами. «Здесь я сделаю надпись. Хорошо хоть цветы эти растут. Если ты тут будешь, а со мной что случится, ты за этой могилой ухаживай как за моей. А если я умру, ты Янку себе возьми». – «Конечно, возьму». – «Ты на могиле поклялася».
Рваная юбка, из прорехи смотрело худое колено, белое, как соль. Ася подарила мне нарцисс. Пергаментный, я храню его до сих пор. Распластанный в книге, он стал похож на человеческую кожу, и мне кажется, на его лепестках линии моей судьбы.
Еще была очень счастливая зима.
Шовское сияло жемчужиной. Снег – крахмал с битым зеркалом, дым из труб валил такой густой и низкий, будто выкатывались клубы снега.
Ася встретила меня в прихожей, обняла. Я не видела ее сквозь мигом запотевшие очки, только серая тень, словно отразившаяся в молоке, криво протянула ко мне руки. Объятие было слабым и костлявым – я представила огромного кузнечика.
Ася начала плакать и тут же перестала.
«Мне Арсений говорит – что ребенка к горшку не приучаешь? А где он, горшок? Не купили! – говорила Ася ставшим выше обычного голоском, отчего ее речь напоминала причитание плакальщицы. – Арсений меня бьет, живу я очень плохо. Ты когда в Москву едешь? Я с тобой, и с Янкой, до весны, наверное. А то тут что? Воды горячей нет, а там у меня хоть мама. И ты».
Я знала эту сплетню: Арсений-де сказал матери, что не хочет жить с инвалидом, – Ася ничего делать не может, ей еле-еле до себя, отправит Асю в Москву, к Тане, а сам будет потихоньку отвыкать от дочки.
Я решила поговорить с Арсением, и если все действительно так – забрать Асю. Прекрасно, она хотела ехать сама.
Стопы Яны были мягкие, влажные и оранжевые, как мандаринные дольки. Я долго всматривалась в нее, страшась и желая – и страшась этого желания тоже – увидеть в ее чертах признак дефекта, который позволил бы мне сказать Арсению: «Тебе не нужна эта дочь, как не нужна и эта жена. Отдай их мне». Нет. Умный, спокойный ребенок, вот-вот пойдет.
Весь день я провела с ними. Зимний свет – то теплый, то холодный, то ясный, то темный – ложился на лицо Аси как на примерке, и он шел ей любой.
«Вот ты говоришь – к подруге пошла, а я тебя ревную, что у тебя ближе, чем я, подруга есть. Ну конечно, кто я такая, но все равно. Ко мне за всю жизнь никто так не относился, как ты, все подружки, какие у меня были, – они смеялись надо мной как над чудненькой, а раз ты со мной дружишь, значит – я человек!»
Я поцеловала тонкую руку, ощутив губами скелетик под шелком кожи и червячка вены на нем.
Сплетня оказалась ложной, или же Арсений не признался в своем намерении: мне едва удалось уговорить его отпустить обеих.
Собираясь на вокзал, Ася не нашла шапку и покрыла голову серым простецким платочком. В сочетании с малиновыми, увеличенными помадой губами это дало образ крестьянки, идущей продавать себя оккупантам за еду для ребенка.
Мне мечталось, что я увожу Асю и Яну навсегда. Яне скоро год, Ася справляется с ней без посторонней помощи – чего же еще ждать. Я была готова пожертвовать личной жизнью ради Аси и Яны. Мне казалось, что и Ася сможет жить так. Хотелось дать ей немного покоя и счастья. Но сосуд ее жизни треснул. Я отчего-то не понимала, как Ася может быть счастлива с Арсением – ведь я не могла быть счастлива с ним. Но она – была…
В эйфории ночного поезда, укутанного одеялом полумрака, я согласилась выпить водки с соседом по купе. Я не сразу осознала опьянение, полагая, это просто навалилась усталость. Только проснувшись на верхней полке через несколько часов и ощутив в глотке и носу отвратительный вкус пойла, я сквозь головную боль и скребущую нёбо жажду услышала продолжение разговора Аси с попутчиком – они думали, я сплю.
Он, видимо, предложил Асе непристойность. «Зря ты меня завела… Но ведь возможен еще оральный секс!» «Нет, я говорю – не могу! Могу предложить только поцелуй!» – «Как поцелуй?» – «Не знаешь, как целуются?» «В губы, что ли?» – «Ну конечно, в губы!» – удивилась Ася. Попутчик от поцелуя отказался. Я заснула вновь, счастливая Асиной невинностью.
Утром Ася говорила: «Он на меня глаз положил. Я ему телефон дала, если Арсений бросит, может, этот с ребенком возьмет. Ну, ты вчера была крутая! А Женя мне какой-то кричальный секс предложил. Это что такое?»
Целомудрие шло от Арсения. Мужество охотника, служителя Артемиды, не подразумевает сексуальность в смысле дамского угодничества. Поцелуй голубя, поза миссионера – никаких лишних, унизительных прикосновений. Ася как женщина заслуживала большего, но русалке не требовалось иного.
Яна пошла на моих глазах. В очередной раз шлепнувшись, отпустив обманчиво скользящую бахрому дивана, она поднялась и стала, покачиваясь, ходить по ковру. Мы с Асей замолчали и переглянулись. Яна ходила неправдоподобно долго, потом остановилась посередине комнаты. Затылок перевешивал, и она балансировала, слегка запрокидывая голову, как цветок на ветру, потом выправилась и снова пошла, внимательно оглядывая все вокруг в новом ракурсе.
«Это будет очень умная девочка, она поймет свою мать и все ей простит».
Иногда у Аси бывали приступы злости. Однажды она возилась на кровати с Яной. Это была игра на равных, Ася не пыталась ничему научить Яну, не покровительствовала дочери, увлеченная игровой схваткой, она пыталась победить ее, и фора состояла только в том, что Ася неудобно лежала на боку и сражалась одной рукой. Я наблюдала за ними, затаившись, как естествоиспытатель, случайно заставший за игрой чутких животных.
Яна ударила Асю головой в скулу. Ася зло оттолкнула ее, лицом вниз. Яна заплакала отчаянно, как человек, оскорбленный в лучших чувствах. Это действительно было так. Я взяла ее. «Не лезь ко мне! Как больно, теперь синяк останется! Я не переношу боли! Я очень боюсь боли!» – кричала Ася. Реакция сучки, которая играла со щенком и щенок прикусил ее.
Сама ребенок, Ася не делала скидки на младенчество дочери. Когда Яна была совсем маленькой, Ася забавно жаловалась: «Иногда она такая хорошая, такая лапотулечка, а иногда назло мне орет, такая вредная, злая!» «Ася, ребенок кричит не назло, а когда его что-то беспокоит!» – «Меня тоже беспокоит, но я же не ору, а?!»
Я заманивала Асю к себе. Расписывала ей свою квартиру, соблазняя новым жилищем, золотой вольерой. Ася оставила Яну у матери и отправилась в гости, соорудив невообразимую прическу из множества шершавых косичек и злоупотребив румянами.
В гостях все ей очень понравилось. «Какой дом у тебя! Как… здание! Какая кошка у тебя хитрая! Моя Яна такая же».
Я открыла перед ней все закрома: распахнула шкафы, отперла ящики, оголила верхние полки. Позволила ей осмотреть помещение и назвать все, что она хотела бы получить в подарок. Ася выгребла игрушки, бижутерию, косметику. И – «заверни мне печенье».
Ни одежда, ни телевизор, ни кухонные чудеса, ни компьютер – ни одна из приманок Асю не привлекла.
«Хочешь пожить у меня?» «Не, – Ася опять словно испугалась, – я скоро домой поеду. Арсений звонил, соскучился, требует нас назад». В ее глазах заблестело счастье, хотя, возможно, она только что выдумала этот звонок. Так собака виляет хвостом, вспомнив хозяина.
Я пошла провожать ее с нетающим, как обломок старого льда, чувством крушения собственной жизни. Ася не замечала. Высунутым языком она стала ловить снежинки. «В Москве снег кислый – экономика плохая. Как я по Арсению соскучилась! Поеду домой в новогоднюю ночь. А что?! Новый год – такой же день, как и все», – пугала меня Ася риском не успеть вручить ей подарок.
Заманить Асю в силки не удалось – Арсений действительно звонил и требовал ее возвращения.
Снова я сажала Асю с Яной на поезд.
Подавая билет проводнику, она спросила: «А вы боговерующий?» Дядька невозмутимо подтвердил, смахнув мутную каплю с уса.
Ася писала мне письма. Все они были однотипные: на рваных клочках, с умильной орфографией, с резкими переходами между скверными и добрыми вестями. Была у нее привычка заполнять оставшееся на листе место какими-то штрихами и разводами, чтобы письмо выглядело подлиннее.
«Здравствуй Таня!
Как делишки как здоровье. У меня не очень хорошо. У нас тепло хорошо все цветет. Янечка уже говорит мама, папа, деда, баба и бля бля. Кур зовет тып тып сабачку гав гав любит гулять. Мы в огороде все посадили, а картошку в поле. Я уже все посадила помидоры, огурцы, репу, редиску, укроп, капусту, боглажаны, перец. Так что приежай. Картошку сажали на поле. Вова Кавырялов по клички балван вышал из тюрьмы Он кстати тебя знает. И мне сказал чтоб я тебе передала привет. Я тебе передаю тебе Вова Балван передал привет. Ну болше нечего писать Досвиданье целую. 28.05.99 г 10 часов».
Ниже – поздравление, присланное за месяц до дня рождения. И – порочные отпечатки полуотворенных карминных губ.
Так и шло время, распадаясь на полугодия: летний отпуск – Ася, рождественские каникулы – Ася. Письма Аси. Сюрпризы Аси – внезапные приезды к матери.
Звонок в пять утра: «Отгадай, где я?» – «Ася, у меня определитель». – «Приезжай, я не выхожу, болею». У Аси – заячья губа, укусила пчела.
Тетя Света купила дом в Шовском и поселила там мужа. Асин отец развел кур.
Арсений поступил в лесотехнический на заочку.
Ася приезжала обычно после домашней ссоры: «Не могу я так больше, каждый день, Тань, деремся. Мой отец ему сказал – если со мной что случится, ему не жить, авось мой папа сидел, у него такие друзья есть». Собиралась уезжать всегда неожиданно, будто бежала, не каждый раз прощаясь. Звонок: «У нас была ночь любви!»
И – поезда. Часто Ася поджидала меня, чтобы вместе ехать в деревню или в Москву.
Я любила наблюдать, как Ася общается с посторонними. Случайные попутчики, прохожие, встречные не сразу замечали ее странность. Самым интересным был тот момент, когда собеседник после микроскопической паузы поддерживал разговор на грани бреда, полагая, что это он чего-то недопонял. Только когда Ася начинала матерную перебранку с Яной или играла с ней, ласково напевая под Янин заливистый смех: «Ах ты, гадость моя, гадость!», публика с вопросом, содержащим в себе, впрочем, и догадку, смотрела на меня. Я предательски улыбалась и кивала – дескать, да, такой вот прискорбный случай. И Ася снова оставалась наедине со мной, ибо публика обращалась в стену. Лучшая Ася была моя.
Как ни странно, с годами их с Арсением дом становился все менее обжитым.
В какое-то очередное лето я испугалась с порога: мне показалось, что хозяева бежали, оставив свидетельствовать о себе только следы погрома. Тряпок в углу набросано выше окна, от скомканных нечистых постелей едва уловимо тянет мочой – как везде, где подолгу жила Ася, на полу – обрывки отсыревших книг. Библия, гороскоп, травник, рваный фотоальбом, обломки игрушек, посуда и одежда…
Но я увидела Яну – она как тесто месила терпеливого кота, тут же звуком, который я приняла за скрип качелей за окном, оказался скрежет медогонки. Ася помогала Арсению, и все они были в медовом клее. Ася обняла меня, не отпуская рукояти, подбежала сладкая Яна, и мы вчетвером слиплись в непрочное изваяние. Яна макнула ладошки в мед, и пальчики пустили янтарные корни.
Со временем мы как-то совсем запамятовали, что были с Арсением женаты – настолько невероятным казался наш брак. Осталось впечатление долгой, из детства, дружбы, возможно, подросткового увлечения. Ася видела моего «жениха» – одного из. Родственники привыкли и перестали меня корить («Танька так лебезит перед Арсением, что жену его прям всю облизала, думает, он ее назад примет, двоеженным будет!»).
Когда мы втроем разливали мед по банкам и специально пачкали хохочущую Яну – все равно сейчас купаться, – жизнь стояла в зените.
С тех пор что-то начало непоправимо портиться.
У Аси нашли неоперабельные камни в почках, Ася ошпарила ногу. «Чешется, спать невозможно, просыпаюсь и щеткой чешу!» Асе сделали аборт – мать отвела в клинику, и Арсений надавал Асе за это тумаков. Она объяснила: «Мы с Арсением хотим еще мальчика, а это как раз мальчик был. Мне после аборта еще хуже стало. Тань, я скоро в гроб сяду!» Был выкидыш. Я вообще не знаю, сколько у Аси было выкидышей, она и сама не считала – все-таки дистрофия седалищного нерва.
Снова зима, и я спешу к Асе с новым фотоаппаратом, купленным во имя ее красоты.
Мне хотелось снимать Асю как есть – лохматую, набычившуюся, в рубище, несомненную красоту и ее беспричинность, чтобы изображения Аси ставили вопрос – в чем теплится красота? – обнажая ее непринадлежность плотному миру. Однако это не удавалось: Ася принималась пошло рядиться. Как оргазм, симулировала улыбку.
«Давай позовем мою подругу, у нее совсем фотографий нет! Ирка так ревнует к тебе! Хорошая девчонка, двадцать четыре года, еще не замужем».
Пришла Ирина, дебил, к тому же – родовая травма – впадина на лице, анфас и профиль одновременно. Она была только что из закуты, запах животных еще не выветрился из ее одежды, но голова уже густо полита лаком, а веки покрыты синими тенями, словно после побоев. Я фотографировала обнимающихся подруг, красавицу и чудовище, суть одно.
«На Рождество мы с Ирой ходили к Вовчику Ковырялову играть в карты. Там и Блудный был. Он за мной ухаживал, да, Ир?» – «Ы. Ы». – «А за Иркой Вовчик, это ее жених». – «Не-э. Ээ».
Они проводили меня на автобусную остановку. Ася держала меня под руку, шли мы по скрипучей дорожке. Ирина в горбатой шубе и резиновых сапогах скакала по сугробам, рядом с Асей. Когда показался трактор с прицепом, Ирина неожиданно обнаружила способность говорить: «Блудный!» – прикрыла рот ладонью, безобразно засмеялась, пригнулась. Я села в автобус с ощущением: «Что-то не то».
Выяснилось, у Вовчика Ковырялова дурная слава: порезал и изнасиловал двух девчонок, наркоман и сумасшедший. Блудного я знала хорошо: контуженный в армии, он по временам терял контроль над собой и уходил или уезжал бог знает куда. Возвращался через несколько дней оборванный и израненный – продирался сквозь чащу, падал с трактором в лог. Ничего другого за Блудным не водилось, прозвище он получил за страсть к блужданию, а не блуду, но, неточное, оно определило отношение к нему, и Блудного вместе с Вовчиком боялись как маньяков.
В рождественскую ночь Арсений поехал в лес на шашлыки с ребятами и не взял Асю. Ирина утешала ее и предложила сходить в гости.
Они не только мне рассказали, с кем провели Рождество.
Пошел слух. Для Аси все закончилось бы скандалом и щадящей домашней дракой, но Ирина оказалась беременной. Бабы что-то там высчитали – и вышла у них ночь Рождества.
На Асю пало уже не подозрение, ее погребла уверенность. Все село обсуждало и осмеивало случку четырех уродов. «Вот был и у них праздничек», – говорили многозначительно, подмигивая на кого-нибудь из них.
Арсений впервые избил Асю не просто обидно. В ужасе она ночью бежала от него с ребенком – к отцу, но отец отправил ее к мужу: «Надо вас иногда поучить, не будете шляться». Ася на попутке поехала к дяде Юсуфу в другую деревню.
Арсений искал ее всю ночь, нашел днем в липецкой больнице – дядя отвез туда с почечным приступом.
Болезнь Аси и зареванная Яна лишили гнев Арсения силы. В собственном представлении униженный публично, оскорбленный, обманутый, он избивал бы и истязал Асю, но он любил бы ее. Невозможность выместить на слишком больной Асе собственную боль охладила и отстранила Арсения. Он махнул на Асю рукой.
Арсений быстро научился относиться к ней в лучшие минуты как к неумелой помощнице в домашних делах и к подручной женщине, а в худшие – как к назойливой мухе.
Арсений уходил и приходил молча и не ночевал дома без всяких объяснений.
«Здраствуй Таничка!
Спасибо тебе за письмо. Знаешь как мне плохо. Сеня на меня даже внимание не обрашает. Ходит в клуб говорит найду себе бабу, а тебя выкину. Жора придума что какбудта я делю дом. Был скандал. Жора так и хочет чтоб мы растались. Я из этих скадалов устала очень я очень похудела бледная как смерть. Почки еще Жоры он и делает скандал. Я не хочу жить, а нада у меня растет Яна. Я буду бога молить чтоб Жорка здох или на машине разбился. Погода теплая.
Я очень по тебе соскучилась так хочется с кем небудь поговорит, а близких людей нет, а ты знаешь как я тебя люблю.
Ну болше нечего писать. Досвиданье целую жду писем пиши пожалуста мне так тяжело».
Ася стала чаще звонить мне от соседей. Она плакала и рассказывала о своей любви к Арсению, и по всем меркам любовь была настоящей…
Снова забрезжила надежда заполучить Асю. Мне так хотелось, чтобы Яна пошла в школу в Москве. Но Ася не ехала. «Тань, ну куда я сейчас? Дом на мне, огород на мне, скоро сажать, Арсений не помогает, все на мне». Счастливую Асю все это не заботило.
О той рождественской ночи я ничего не узнала сверх того, что мне сказала Ася, когда я фотографировала ее.
«Здравствуй Таня!
Как дела здоровье. У нас все хорошо. Сеня на сесии сказал что скоро последний икзамин, а на выходные приезжает. Мы правили газ. Наташа Кочиткова родила двочку. Валька Иванова родила мальчика. Марина твоя сестра тоже родила и все хорошо слава богу все так быстро. Я Сене говоре можеть сына приобрести он пока не хочет. Яна все говорит чисто и понятно. Я скоро лягу в болницу на лечение. А почки беспокоют знак, а себе уже дают болят. Ну новостей нет больше. Целуем Яна Сеня Ася. Мы очень любим и жем тебя и писем.
Забыла на писать что у Арсеня есть другая пака я сидела дома а он шлялся там где был на сесии и жизнь не складиваеться. Ну мы разойдемся я буду жить у матери мне надоела такая жизнь».
«Здравствуй Танюша!
Как дела как здоровье. У меня все плохо. Ее зовут Люба. Мы теперь с ним расходимся. Ой Таня как это тяжело я на верное не перживу мне еще хуже стало. Жора живет тут у нас в Шовском. Надаел до ужаса. Ну вот приедит Арсени и все кончется, а прожили 4 года Это Люба приедит на Паску. Когда ты приедишь. Не знаю что делать на счет Арсения у меня здоровье хуже стала если что я покончу собой Янку вырастят. И его убью, а потом себя. Не мне значет не кому. Ты знаешь как я его люблю Конечно глупасть а что делать Ну больше нечего писать. Досвиданье!»
Она приехала из своего желанного ада только осенью, когда умерла ее бабка. Ася еще похудела, если это только возможно, и остриглась, как арестантка. Ей исполнилось уже двадцать три. Морщинок еще не было, но появилась некоторая разметка, наметки у глаз.
Зеркаля эмоции матери, Ася не скорбела, браня покойницу за «жадность».
Тетя Света на следующий же день после похорон принимала покупателей, торгующих старообрядческие иконы ее свекрови. Покупателями были два иностранца в отчетливом облаке парфюма.
Выглянув к ним, Ася вскрикнула и, затворившись в комнате, бросилась к вздувшейся, как труп, замызганной косметичке. Она накрасилась, прицепила клипсы, еще какой-то бижутерный лом в волосы. «Мне это одна женщина отдала, у нее рак, ей больше не нужно. Пойду к маме, мне ей что-то сказать, забыла я совсем». Ася выскользнула, а я осталась. Откинулась на подушку, вдохнув сладкий запах урины, запах, который за эти годы полюбила.
Мы сходили с Асей в зоопарк – она давно мечтала об этом. Там было много грязной, почти желеобразной воды с вязнущими в ней перьями, и слоистые запахи – слой терпкой животной вони, слой химических зоопарковых сладостей, которые мы покупали, не брезгуя: петухов на занозистых палках, сладкую вату, обсыпающую едока липкой перхотью, лимонад. У Аси болела почка, и она обмоталась бабушкиными платками, оставшимися ей в наследство. Несмотря на холод, Ася форсила: у нее были белые летние перчатки сеточкой, заостряющие кончики пальцев. Ася материлась от холода и не хотела смотреть на тех животных, которые напоминали ей коз. Невзирая на запреты, сыпала обезьянам шоколадное драже. Осталась в уверенности, что крокодилы – резиновые, потому что они не шевелились. Упрашивала меня играть в уличные игры – сбивать мячами кегли, ловить какие-то шарики, чтобы выиграть Янке подарок. В результате я проигралась, а подарок просто купила на последние деньги.
Я намеревалась проводить Асю до выхода из метро, она всегда просила меня об этом, потому что боялась заблудиться. Но тут Ася воспротивилась. Она разволновалась и почти кричала с мольбой и тревогой: «Не провожай меня!» – будто хотела что-то скрыть.
Зная ее мечты о романтических поклонниках, я пошла за ней тайно.
Ася действительно встретилась с мужчиной, но это был всего лишь один из вчерашних покупателей.
Ася, как я уже говорила, предпочитала внезапные встречи, я – с долгим, тянущим сердце предвкушением. Однако для Аси я старалась сохранить внезапность. Новым летом я пошла в Шовское пешком, по посадкам, сквозь вялый строй берез с ласковыми шпицрутенами.
«Таня!» – тонко закричала Ася из чрева своего дома, выбежала, и вновь обнял меня скелет, обтянутый нежной кожей. «Кума, кума!» – радовалась Яна. Яна была, несомненно, талантливым, веселым, общительным ребенком, не похожим на деревенского зверька. Мы подружились: Яна словно знала, что нам предстоит жить вместе, и налаживала отношения, настраиваясь на меня. Она рыскала по двору, вглядывалась в окружающее с интересом творческого человека, и что-то тайно шептала мне – когда Ася выходила, чтобы не возбудить в матери ревность.
Ася, прекрасная в лохмотьях и красной косынке, снова не далась фотографироваться как есть. Появились малиновые губы и ужасный синий комбидрес – дорогой атрибут дешевого разврата. Вышла ни дать ни взять белокожая подвальная проститутка. «Откуда это у тебя?» «Подарок. Не скажу, чей. Шутка! Сестры двоюродной!» Раскинувшись на продавленной панцирной кровати в вульгарной позе, Ася стыдливо прикрыла причинное место львенком из паршивого плюша.
Затем Ася что-то убирала перед приходом Арсения, а мы с Яной любовно строили домики из всякого хлама.
Появившись, Арсений в наигранном отцовском порыве схватил Яну, нечувствительно разрушив носком ботинка наше строение: «А ну сфотографируйся с папкой!» Яна закричала, бросилась бежать: «Не буду с тобой фотографироваться! Буду играть с кумой!»
«Сейчас я тебе!» – загрозил Арсений с уязвленным самолюбием мужлана. Я обняла Яну, желая защитить, успокоить, она подумала, что держу, завизжала, вырвалась, убежала со двора. Арсений оправдывался: «Ладно, ладно, она сейчас успокоится. Набаловалась, дуркует». С горечью я подумала, что с этими родителями Яна, слишком умная и чуткая для них, пропадет, и надо ее забирать.
В этот раз я предала Яну, пошла на автобусную остановку, так и не отыскав ее.
Ася провожала меня: тащила на веревке лукавую козу, которая закатывала глаза, пытаясь высмотреть путь к побегу. Дорогой Ася причитала: «Я хочу быть настоящей деревенской бабой, сисястой, жопастой, румяной. Грудь, вон, есть, а ничего больше нет. С Арсением очень плохо живем, ругаемся каждый день, вместе почти не спим, чувствую я себя очень плохо, боли адские, надо почку удалять, а как без почки жить?»
Что-то нарочитое было в этом причете, но тогда мне казалось, что я Асю знаю.
«Здравствуй Таничка!
Как делишки. У меня все постарому. Я на 1 м. беремености. Сеня сказал чтоб рожала. Мы собрали урожай с поля пшеницу и мед на качали 2 фляги. Меня постояно тошнит, до рвоты. День рожденья справила плохо. Сеней живу плохо все плохо Давление мучает ну и все больше нечего писать».
«Здраствуй Таня!
Как дела здоровье у меня все хорошо. Новый год справила нормално была свекровь свекор мои родители да мы с Ар (зачеркнуто) с козлом. Живу плохо почти не живем я когда у мамы когда у козла. Яночка завет меня домой она понимает что отец. Это дете малинькие поимают. Ты спрашиваешь здоровье плохо он доканает. Бьет меня, даже беременость не помагает. Малышь шевелеться. Мы зделали перегородку в болшой в комнате. Ну больше нечего писать»