Страница:
«Здраству Танюша!
Как дела здоровье. Извини что так долго не писала сама понемаешь малышь у меня сын зовут Денис.
Людка Цыганова родила девочку и она у нее умерла Мама сделала тераску клевую вся узорах
Яничка по тебе скучает говорит когда кресная приедит. Говорит поеду в Москву и кресную увижу. Яночка может писать знает все буквы и тоже написала тебе письмо Ну больше нечего писать пока.
Здраствуй – крёсная когда приедешь я тебя жду и скучяю. От Яни».
Не знала я, что это письмо последнее и что больше я никогда Асю не увижу.
Позвонил Арсений, спросил, не у меня ли Аська с Дениской, – собрала вещи, документы, взяла младенца и исчезла.
Позвонила моя сестра, сказала, думает – Асю соблазнили и увезли, либо в публичный дом продадут – кто-то видел, как она махала рукой из окна иномарки.
Позвонила Ася. Кричала в трубку: «Тань, я улетаю в Англию, тьфу, Испанию, выхожу замуж тама, мы ж с Арсением не это, не расписаны! Ты не рассказывай никому, скажи им всем, что я подохла, чтоб не говорили, – вот, Арсения жена бросила. Тань, он любит другую, любит. А с двумя детьми он никогда не бросит. Я не могу стоять на его дороге. Прощай, Танюш!»
Аэропорт. Я без сна провела в Шереметьево трое суток, провожая все рейсы в Испанию и Соединенное Королевство, ибо, как выяснило разорившее меня частное сыскное агентство, Анастасия Филиппенкова билетов ни на один рейс не приобретала.
Но Ася сама не знала, в какую страну летит.
Через год ее муж, итальянец русского происхождения, старообрядец и художник, снова приехал в Москву и назначил мне встречу в «Мариотте». Я узнала его по запаху – верность традициям, всегда одна и та же туалетная вода.
Он сказал, что Ася счастлива в его поместье, у нее личный врач, но недержание неизлечимо – слишком запущено, атрофировались мышцы. Дионисий не от него, но это ничего, есть трое детей от первого брака. У Аси много работы – она позирует мужу, и для нее это серьезный труд. Сергий показал мне фотографии Аси и ее портретов. Фотографировал художник лучше, чем рисовал. На снимках была элегантная донна с глазами сумасшедшего ребенка, на картинах – Мария Магдалина с губами вампирши, оплетенная розами, – китч, намалеванный по клеточкам. Попросил снимки мои и Яны. С собой не было (сердце превратилось в воробья, панически ищущего путь к горлу), не догадалась взять. Но обменялись адресами, телефонами.
Никогда мне никто не написал и не ответил. Телефон Сергий оставил неверный, ревнивец.
У него есть сайт, который регулярно пополняется Асиными портретами, и электронный адрес, по которому мы с Яной каждую неделю пишем Асе письмо. Яна учит английский и итальянский. Правда, мою девочку мучают головные боли, причину которых врачи установить не могут.
Чтобы Яна стала моей, мы сделали с Арсением странный трюк: снова расписались, я удочерила Яну, затем – развелись.
Арсений женился на золотой середине, прекрасной крестьянской девке, бухгалтерше. Ни следа Асиного не осталось в их зажиточном доме.
Я рассталась с мужчиной, с которым прожила по-семейному последние два года – ему не нужна была Яна.
Единственное, что меня волнует, – ее здоровье. Наши судьбы теряются в тумане. Асина – просияла белым, полупрозрачным месяцем, так и не налившись золотом настоящего счастья.
В полдневный жар
Если человек идет ко Мне,
Я бегу к нему навстречу.
Из хадиса
Мне исполнилось шестнадцать, и я впервые приехала в деревню одна. В деревню, где прошло мое детство.
Ночью двоюродная сестра Алла повела меня в клуб. Мы шли по единственной асфальтированной дороге, не видя ничего, кроме звезд. Шелестели невидимые сады, нас окружало тревожное благоухание духов, позаимствованных у матери Аллы, – запах не подходил нашей молодости, но тем больше нравился. Вкусно, с тем звуком, с каким колют фундук, стучали каблуки.
Я столько раз видела клуб на краю деревни – деревянный барак с окнами без стекол – и не знала, что с ним может быть связано такое радостное волнение, что праздник живет в этой тоскливой щели, словно оскорбляющей роскошь обступившей ее природы.
Света не было, только часто вспыхивали огоньки сигарет. В полумраке зримо таяли похожие на призрачные розы завитки табачного дыма. Под хриплое пение разбитого магнитофона происходили танцы, больше похожие на борьбу изможденных. Я села в расшатанное кресло, заложив ногу за ногу и предвкушая приглашение, но вышло не так: юноши знакомились по-простецки, с вопросом «ой, а это хтой-то?», заглядывая в лицо, дыша вином. Непривычная, я возмущалась и отворачивалась чуть не со слезами, и меня, городскую мечтательницу, оставили в покое. Между тем мне не хотелось покоя. Наблюдая из угла за обнимающимися парами, я горько завидовала им.
Следующей ночью мы ходили воровать колхозную клубнику. Была нужна вовсе не клубника, а приключение, крестьянская замена рыцарского турнира.
Нас с Аллой кормил грязными ягодами Гриша, белобрысый хохол с профилем коня.
Когда мы возвращались, растянувшись дробным караваном подростков по белеющему в темноте шоссе, из смоляной толпы появился и присоединился к нам Рустам, таджик-беженец.
Сначала он просто молча шел рядом со мной, немного отставая. Боковым зрением я видела черный силуэт с мягкой, женственно-звериной походкой, и у меня перехватывало дыхание. Я знала: это он, моя первая взрослая любовь, первый танец в клубе и первый поцелуй, первый мужчина, первый встречный.
Набравшись смелости, Рустам догнал меня легким прыжком и заговорил нежным тягучим голосом с вопросительными интонациями. Пахло сырой зеленью с обочин, на зубах хрустела земля.
«До завтра, Катюш», – сказал Рустам, втягиваясь в белую калитку. Я заснула совершенно счастливой и была счастлива до следующего вечера, в который поняла, что Рустам влюблен в мою сестру, Аллу и шел со мной только затем, чтобы быть ближе к ней.
А я уже любила Рустама.
У Рустама была русская мать. Встал винный завод, на котором работал отец, новорожденные близнецы умерли, в Душанбе шли уличные бои, – ничто больше не держало семью в Турсун-Заде, все гнало ее из этих мест.
Поехали в Липецкую область, потому что слышали – там дают пустующие дома и есть работа, местные уезжают оттуда.
Самая красивая девочка в новом классе Рустама выделялась хорошим воспитанием, тихим, почти светским кокетством, и все, кто разговаривал с ней впервые, удивлялись, когда узнавали, что она живет в деревне. Разглядев ее на первом уроке – кудрявую, положившую маленькую руку на квадрат света на парте, – Рустам решил, что лучшей девушки ему не встретить. Сначала Рустам думал, что ему никогда и не заполучить Аллу – кто она, а кто он, но она единственная не осмеяла его неумение ходить на лыжах, объяснив всем, что в Таджикистане не бывает так много снега, и подала Рустаму потерянную шапку, а вместе с ней и надежду, что не отвергнет его. Рустам родился пессимистом, да и начало жизни ничего не предвещало, – и вдруг счастье забрезжило, представление о нем сосредоточилось на Алле и больше уже не изменялось.
Рустам стал «ходить за ней», как назывались в деревне ухаживания, и оказался одним из многих Аллиных поклонников. Все они надеялись на снисхождение, понимая, что ни один из них не достоин Аллы и не нужен ей.
Это деревенских девок с выбеленными челками и нарумяненными прыщами оспаривали в драках с поножовщинами, но Аллу окружало холодное поклонение. Она была словно барышня из усадьбы. Все думали, что жить ей в городе, и никогда не смотреть за поросятами, и даже в материнском доме ни разу не заглянула она в закуту, но проводить Аллу из клуба, потанцевать с ней или привезти ей «гостинчик» из Лебедяни считалось горделивой, безнадежной радостью. «Хоть будет что вспомнить – с какой хорошей девушкой ходил», – говорили шовские матери сыновьям.
Алла и сама это знала. Она не искала жениха, как другие, а мечтала о городском принце, возможно, иностранце, и тешила девичье тщеславие, обозревая почтительную свиту. Каждый раз, когда она приезжала в Москву, с ней заговаривали турки и негры, она лгала, что москвичка, и не продолжала знакомства – во-первых, чтобы не обнаруживать ложь, во-вторых, из благоразумия.
Главным кавалером Алла выбрала Гришу: он сказал, что у него рак мозга и жить ему осталось недолго. У него действительно случались головные боли травматического происхождения, и Алла легко поверила ему. Рустам закрепил за собой роль запасного игрока, потому что был действительно настойчив и вздыхал печально, как настоящий принц. Когда Гриша отсутствовал, он замещал его в ночных прогулках.
И все-таки Алла настолько не придавала значения Рустаму, что ни разу не написала мне о нем, иногда рассказывая в письмах о других поклонниках, более маскулинных.
Никогда не мучило меня такое злое томление, как тем летом. Алла разоблачила Гришу и отставила лгуна, я стала свидетельницей возвышения Рустама.
Моя сестра больше не была моей наперсницей. Я сблизилась с Зайнаб, младшей сестрой Рустама. Рустам, в свою очередь, охотно сдружился со мной, зеркально повторяя мою уловку, – если его сестра вводила меня в его дом, то я приближала Рустама к его возлюбленной. Он никогда не решился бы зайти к Алле, но смело наведывался «поболтать с Катюшкой», как я – с Заей. Увы, я знала ту расслабленность, которая охватывала его, когда мы играли в карты на кровати Аллы. Он склонял голову на ее подушки, ронял козыри и пропускал ходы. Колючий тюль оставлял на его щеке красные рубцы. Однажды Рустам нашел вьющийся Аллин волос и так намотал на запястье, что кисть посинела и стала холодной, как у мертвеца. Я говорила с Заей о Рустаме, он со мной – об Алле. Мы возвращались домой вчетвером, парами, я держала Заю под руку, чтобы не споткнуться во мгле, а Рустам неловко обнимал Аллу. Пары тасовались у нашей калитки: я в щеку целовала Заю, косясь на осторожный поцелуй Рустама и Аллы.
Мне хотелось соблазнить Рустама, сделать то, на что не решилась бы моя сестра. Прохладный ум подсказывал ей, что в деревне надо выходить замуж девственницей. Я готова была пойти дальше, но не ради страсти, которая даже в самые жаркие ночи не рождала в моем воображении ничего, кроме объятий. Я жаждала совершить первый поступок взрослого, хотя и незрелого человека – Евы в раю. Рустам должен был даровать мне свободу.
Сестра влюбилась в женатого, к счастью, недостижимого мужчину. Мы спали под одним одеялом, и в неге полусна я принимала ее лицо за лик Рустама, а ей чудился во мне коммерсант Женя, который изредка заходил в клуб и, пьяный, щупал девок с комментариями: «Не, это молодая девчонка! А эта созрела, пора замуж! Дай потрожу, не беременная ты еще?»
Мы засыпали, обнявшись и отдавшись мечтам. Но утром возвращалось отчуждение тайны. Я не хотела признаться сестре, что влюблена в Рустама, и она не подавала виду, что давно уже заметила это.
Я понимала, что если соблазню Рустама, Алла порвет с ним из чувства собственного достоинства. Надолго ли Рустам станет моим и много ли у нас общего – я не задумывалась, желания всегда затмевают для меня судьбу.
На коварство меня толкала неопытность, ведь я никогда еще не знала настоящей боли, боли от непоправимого. Но неопытность сказывалась и в коварстве.
В августе Алла хотела бы поехать с крестной на море, она никогда не была на море, однако отказывалась из гостеприимства – я скучала бы без нее.
В середине июля я купила билет на московский поезд, отходящий тридцать первого августа. «Первого», – сказала я близким, решив, ведь это была не ложь, а неполная правда. Алла собрала чемодан. Для достоверности нечаянности ошибки я отдала ей свой купальник и позволила дяде свозить себя на вокзал поздним вечером первого августа. Алла уже с утра ехала в поезде. Она поцеловала меня на прощание, когда я была еще в постели, и край ее соломенной шляпы царапнул мои веки.
На пути с вокзала я силилась скрыть от дяди улыбку. Мне казалось, она отражается в окнах автомобиля, в зеркальце водителя, в стеклах приборов на панели. Я воображала раздолье общения с Рустамом, не стесненного присутствием соперницы. Но Рустам тосковал без Аллы и уехал в Данков, в гости к бывшему однокласснику, тоже беженцу.
Мне оставалось только ждать.
Рустам потерял невинность в Данкове. Он вернулся тридцатого августа, счастливый и уверенный в себе. А у меня, соблазнительницы, не имелось даже точного представления о том, чего я хочу.
И все-таки тридцатое августа я запомнила навсегда.
В клубе отмечали Гришин день рождения. Раньше я не была там при свете дня. Ночь не сдала позиций: она смотрела на нас из всех трещин на облупившихся стенах, она не уходила из клуба. Сцену превратили в стол, застелив газетами и разложив на ней колбасу и помидоры. Впервые в жизни я выпила портвейну и исполнилась нетрезвой решимости. А Рустам был вовсе пьян. Танцевали кружком, закатное солнце, заставляя круг двигаться, слепило всех по очереди. Рустам вышел из клуба, я испугалась, что он уходит, и, выждав несколько конспиративных минут с отчаянно бьющимся сердцем, бросилась за ним. Мы столкнулись в дверях, Рустам молча обнял меня и отвел обратно, что вызвало прилив гордости. Мы снова танцевали в кругу, и когда Рустам протяжно спросил, когда же будет медленный танец, я уже знала, что он пригласит меня. Мы обнялись сразу и пошатывались в середине зала. Влага моих рук оставляла пятна на рубашке Рустама, и, стараясь ладонями прикрывать потемневшие места на его спине, я думала, что и белье мое намокает от пота. Рустам танцевал с закрытыми глазами, он почти спал. Наступал мне на ноги, горячо касался щекой моей щеки, дышал мне в нос винным жаром и несколько раз невнятно спросил: «Все нормально?», не замечая ответа. Танец кончился, и я за руку потащила Рустама из клуба, куда-нибудь, в синьку сумерек. «Куда пойдем?» – «Пойдем, проводишь». Он взял меня под руку, коля локтем в ребро. Опьянение дало ему сонливую нежность, рядом со мной шел невыспавшийся ребенок, румяный, припухлый и прекрасный. Он мямлил: «Вот Данков – хороший город, я б там жил и не пил бы… Вот и ты уезжаешь… Я футбол люблю, а здесь играть негде, я в Таджикистане полузащитником был, в юношеской сборной… Я твой телефон наизусть помню, хочешь, расскажу? Буду в Москве – позвоню… Когда ты уезжаешь? Ах, да…» Этот сонный монолог продолжался и у калитки. Рустам дал мне руку, видимо, прощаясь, я притянула его к себе, и Рустам поцеловал меня в щеку, я – его, царапнула губы первая щетина. Расчувствовавшись, Рустам принялся клясться, что приедет в Москву обязательно и непременно до меня дозвонится, обещал прийти завтра провожать на поезд. Я поцеловала его в губы, он ответил. Бархатная черная родинка на его лице приблизилась, словно перешла с одного места на другое, и я смотрела в нее, как в зрачок третьего глаза – остальные два слегка двигались за сомкнутыми веками. Покалывали кожу ресницы. «Проводить тебя до двери?» – «Да». Мы целовались в совсем уже темном холодном коридоре, топча какую-то обувь. «Подожди, сейчас я позову тебя в комнату». Проскользнула. Все спят – я определила это по часам, они смеют тикать так громко, только когда дом спит, – в деревне ложатся рано. В дальней комнате я скинула с кровати покрывало, дохнувшее пыльной прохладой, и вернулась за Рустамом. «Проходи». Тишина. «Ты здесь?» В коридоре не было даже мух, только мрак.
Утром дядя сказал мне, посмеиваясь: «Катю-уш, жених-то у нас в калидоре ночевал. Я уж на рассвете вышел, не спалось, да споткнулся об него, чуть ухо не отдавил. Вскочил и домой побег. Такие страсти, а ты уезжаешь».
И мы не виделись четыре года.
А тогда в поезде я плакала от счастья, глядя с верхней полки на мельтешение желто-зеленой ленты за окном. Моя Родина разматывалась бесконечным клубком, как в сказке. В ребрах сладко болело, я думала: «Теперь можно и умереть. Если больше ничего не будет в жизни, то не страшно – это уже было. И хоть бы уже ничего и не было – этого хватит».
Так высоко я ценила те пьяные поцелуи.
Алла приближала и отдаляла Рустама. Он напивался, и Алла проняла его. Каялся – и получал прощение.
Алла не пошла на проводы, когда Рустама забирали в армию, потому что тогда пришлось бы прилюдно с ним целоваться. Но он писал ей, и эти письма она берегла всю жизнь.
Одно из них храню я – украла как образчик.
«Здравствуй дорогая Алла!
Получил твое письмо, большое тебе спасибо, что не забыла меня. Ответ пишу не сразу, не было времени, постоянно в море, а в море мы сейчас ходим надолго, потому что тепло и море спокойное. Море – это красота. А я знаю, Алла, тебе захотелось в море, верней, позагорать на берегу моря. Алла, ты пишешь в своем письме: «Можешь ли ты меня когда-нибудь простить». Да, Алла, я терпел, терпел, потому что любил тебя и сейчас люблю, и еще это были школьные годы. Алла, я не держал на тебя зла, и мне не за что тебя прощать. Мне почему-то казалось, что я не достоин тебя и твоей любви, но это не так. Все в прошлом. Алла, у меня на службе действительно нету твоей фотографии, а та фотография дома, которую дала Смирнова Таня. И еще прошло ведь 4 года, ты изменилась, так что, Алла, отмазки никакие не принимаются, вышли, я тебя очень прошу. Посылаю тебе свою. Да, Алла, почему ты думаешь обо мне так плохо, что я сжег твое фото, я этого никогда не сделаю.
Алла, напиши мне, пожалуйста, если это в твоих силах, есть ли у тебя парень в данное время? Можешь, Алла, не отвечать на этот вопрос, это твое право. Ведь ты, Алла, знаешь, я тебя очень сильно люблю, но у нас этой любви с тобой не было, на эту тему мы с тобой, я надеюсь, поговорим, вспомним прошлое. Нет, ты, Алла, не думай, что я тебя виню в чем-то, но с моей стороны было много ошибок, на службе я все это перекрутил в голове, как на видеокассете. В Данкове у меня за два года было 1256 девчонок, восемьдесят четыре из них хотели выйти за меня замуж, но я их не любил, просто они мне нравились. Мне от них надо было одно, я их так не любил, как тебя, это я серьезно.
Я, наверное, навряд ли поеду в Москву первое время, побуду до сентября дома, а потом, может, поступать куда-нибудь. Первое время хочу работать поваром, ведь у меня будет 4-й разряд, я на это надеюсь.
Заканчиваю писать, сыграли боевую тревогу «Корабль к бою и походу приготовить», видишь, опять море.
Все, передавай всем огромный привет, родителям своим тоже. И еще, чуть не забыл, напиши адрес своей сестры Кати. Мне очень нужно ей написать. Я ведь буду ехать через Москву.
До свидания. Целую крепко.
Моряк ТОФ матрос Р. Асланов.
28.05.95 г.»
Алла почти полюбила Рустама за эти письма, по крайней мере оценила его преданность. Она дала ему шанс, когда он вернулся, – женственность Рустама ушла куда-то вглубь, уступив во внешнем облике звериному мужеству, раскосое детское лицо стало тигриным.
Все считали Рустама и Аллу женихом и невестой. Мало кто догадывался о целомудрии их союза – нравы пали повсеместно.
Рустам неохотно искал работу – всюду сопровождать Аллу было для него важнее – Алла стала медичкой. Я оканчивала институт и, влюбленная сразу в двоих сокурсников, запутавшаяся в чувствах, удосужилась снова приехать в деревню.
Клуб потонул в зарослях крапивы, напоминающих еловый лес.
Исчезли все, с кем мы танцевали четыре года назад. Одни уехали, другие переженились. Со мной здоровались незнакомые бабы в грязных цветастых халатах, а сестра шептала мне на ухо их имена – это были те девочки, которые когда-то по ночам рассказывали мне о первой любви.
На огородах росла конопля. Безработные юноши, усвоившие привычку часами сидеть на корточках, передавали по кругу самокрутки. Рустам был единственным, кто не «кумарил» – ему запретила Алла. Это подорвало его репутацию среди сверстников. Рустама презирали, от него отвернулись. Он лишился друзей, а вместе с ними и возможности заработать, скупая и перепродавая овощи, самогон и коноплю, как делали все. Впрочем, Рустама это не заботило, у него была Алла. Каждую неделю он собирался ехать в Москву на курсы поваров, но не мог расстаться с ней. Он готовил и возил ей еду, когда Алла дежурила в больнице в ночную смену.
Рустам был действительно счастлив увидеть меня – у него появился друг. Зая же вышла замуж, и Рустам всегда носил с собой фотографию племянника.
Он жадно говорил со мной о своих злоключениях последних лет.
Вот образец его рассказа:
«Я как, я не должен был в армию идти, меня от училища в Чаплыгине в районную сборную брали, и отсрочку дали. Петька ко мне приехал в общежитие, у него в Чаплыгине девчонка была, пошли гулять, и это, подрались, и обручальное кольцо с одного парня сняли. Петька снял. Мне участковый говорит: «Ну, чего, заявление на тебя есть, возмещай ущерб и иди в армию, или сядешь». Моя мать кольцо купила и брюки чьи-то красила окровавленные. Могла этого не делать, я все равно уже в армию шел. Служил на корабле, коком, всем нравилось, как я готовлю, но там свои проблемы были. Я сидел на гауптвахте перед дембелем, а в это время у меня все украли, – вернулся без формы, без фотографий, без ничего. Аллина фотография тоже пропала, жалко. Я и сейчас мог бы играть, меня помнят, сразу в сборную возьмут, но это в Чаплыгин надо ехать, но Алька же здесь».
Рустам был абсолютно аморален, не зная добра и зла, он только любил, как религиозный фанатик, как другие любят Бога. Все в мире представлялось Рустаму или преградой к соединению с Аллой, или ступенью к нему. Над кроватью Рустама к «Умилению» в киоте из серебряной фольги была прикреплена фотография Аллы в голубом платье, и тень огонька лампады касалась подбородка девушки.
Я наслаждалась, наблюдая за Рустамом, и держала его сторону: мне хотелось, чтобы Алла вышла за него. Больше никто не одобрил бы их брака – кому нужен безработный мечтательный подкаблучник?
Никто, кроме меня, не считал Рустама красивым, даже Алла. А я до сих пор не забыла его красоты: тени и полумрак не искажали и не сглаживали его черт – это свойство смуглокожих; детская припухлость щек, девичья – губ. Постоянная поза Рустама: сидит, ссутулившись, нога на ногу, руки крест-на крест на коленях, голова опущена и слегка развернута в сторону Аллы.
Рустам страдал всегда, даже от счастья. Он напоминал музыкальный инструмент, всем своим телом порождающий мелодию страдания, выражающий его голосом, движениями, даже дыханием, в котором непременно присутствовали всхлипывающие вздохи.
Он был недотепой.
Рустам, встретившись утром с Аллой, до вечерней разлуки не прерывал прикосновения, но так, что, возможно, она не замечала этого. Встреча начиналась с объятий, а когда Алла освобождалась от них, Рустам то гладил кончики ее пальцев, то разминал в руках прядь волос, то ласкал край платья или ремешок сумочки Аллы.
Вскоре после моего приезда они поссорились: кто-то сказал Алле, что Рустам «кумарил». Он клялся мне, что это неправда, мне – потому что Алла не хотела слушать. Я была посредницей и утешительницей.
Вечером мы остановились с Аллой под дикой яблоней, с улицы перекинувшей ветви в сад. Мягко шипел ветер, мы смотрели на малиновый шар, уходящий на дно неба. Я заметила, что по шершавому сухому стволу извилисто ползет ручеек влаги. Подняла голову – и слеза Рустама упала мне на лоб, потекла по моей щеке. Он сидел между веток с мокрым лицом и прижимал пальцы к губам, беззвучно умоляя не говорить сестре, что он здесь.
Через несколько дней, во время ночного дежурства, Алла наконец согласилась на разговор.
Они вышли на улицу, а я осталась в сестринской, наедине с раскрытым окном, полным сонного запаха цветущего жасмина и стрекотания сверчков. Окно так манило, будто в него смотрел кто-то любящий меня, но за ним была только летняя ночь.
Я высунулась по пояс и увидела Аллу и Рустама на качелях. Они помирились.
Алла сидела, положив ногу на ногу, с прямой спиной, жесткая, словно из стали, а Рустам льнул к ней. Его рука медленно текла по ее плечу, как воск по свечке. Из-за ссоры он не спал несколько суток и теперь дремал.
Назавтра Алла говорила мне, едва касаясь губами сигаретного фильтра, будто не курила, а целовала сигарету: «Не знаю я, что мне делать. Я ведь, получается, его обманываю. Он меня ждет, а я так потяну-потяну и не выйду за него замуж. Бросить – он и правда может что-нибудь с собой сделать. И есть опасность, что я так к нему привыкну, что выйду за него… С другой стороны, я прекрасно понимаю, что так меня любить уже никто не будет… Вчера позвал поговорить, вышли на улицу, а я слышу, как у него сердце колотится. И то на руке мускул дрогнет, то на ноге. Оказалось, это я должна у него просить прощения. А он говорит: «Прости». «За что?» – «За то, что я тогда психанул. Если ты меня бросишь – я умру». Я говорю: «Первая любовь проходит». «Нет». Он такой фанат футбола, мечтает играть, все время сожалеет, что бросил, сейчас он мог бы уже в сборной России быть. Я ему говорю: «А если я скажу тебе в футбол не играть? Вообще, никогда». «Не буду», – так сразу, не раздумывая, у меня аж глаза на лоб вылезли. У него женщины не было с тех пор, как он из армии пришел. Я ему говорю: «Я ж тебе не запрещаю». «Мне никого не надо». Он так скоро импотентом станет. Воздержание полезно, вот только не знаю, до какого предела». – «Да выходи ты за него». – «Не знаю я. Не знаю».
Алле было двадцать. В деревне осталось только трое незамужних этого возраста: местная шлюха, девушка с заячьей губой и моя сестра. Она стала еще красивее, чем в шестнадцать, но возможности устроить судьбу, как Алле полагалось, таяли. Ни в один институт она не поступила, все ее поклонники расточились – женились, погибли, уехали, спились, сели в тюрьмы. Алла училась в Ельце, в медучилище, и на ее курсе не было ни одного мужчины, кроме полиомиелитного хромого. На нее засматривались шестнадцатилетние, но Алла не брала их в расчет. Оставался один Рустам. Алла ждала места медсестры в лебедянской больнице. Это предвещало лебедянских и даже, возможно, липецких командированных женихов. У Рустама был только один козырь перед этой толпой пока еще призрачных соперников: он мог устроиться в Москве в национальный ресторан, да хоть и в забегаловку, используя специальность повара и нерушимые таджикские связи. Но для этого надо было на время оставить Аллу.