Я и не думала увидеть Дом сразу от поворота - лес и сад набрели на дорогу, чтобы встретиться на ней, да и Дома нет уже - только остовы стен... Но то, что я увидела, поразило и иссушило мое сердце. Я легла на дороге и, чтобы не умереть, уснула.
Но ведь это же было со мной, было у меня - мы сидели в темноте, с керосиновой лампой, мама и бабушка играли в карты, а нам с Мариной было так интересно смотреть на небо, полное звезд, как будто бы это было видение. Мы напрягали зрение, у нас рябило в глазах, и мы видели миллиарды звезд и галактик, которые никто другой не видел.
Это было - и неужели ушло бесследно, или же ничего не оставило, кроме раны, которая то покрывается жесткой корочкой бесчувствия, то вновь вскрывается и кровоточит? Или это и в самом деле было видение, видение наяву, которое я должна воплотить, открыть страждущему миру, чтобы его жажда была утолена моей жаждой, неутолимой в этом мире?
Бетонные сваи как могильные камни на языческом кладбище были вбиты в мою землю. Оранжевый, изваянный из адского пламени экскаватор был оставлен на краю котлована, строительные блоки и арматура лежали на вытоптанном моем дворе.
Ограда дедушкиной могилы упала - видно, экскаватор или КАМАЗ задел ее. Отцова сосна упала и осклизла, и скворечник раскололся.
Я пошла в Дом, и крапива не пускала меня. Даже сухая крапива жжется, а в Доме пахло свежей. Сквозь заросли заматерелой крапивы, стебли которой как кости ломались, когда я отгибала их, я пробралась из комнаты на кухню и обнаружила протоптанную тропу - рабочие устроили в кладовке отхожее место.
Я пошла в Аллею и обнаружила, что шалаш, построенный Юсуфом, все еще стоит - черный скелет шалаша, и почерневший венок, сплетенный Мариной для Юсуфа, лежит у входа в Аллею.
Уже и буква "Н" на дереве стала затягиваться мхом...
Я села в сухую землянику, и вспомнила о пище - сколько я не ела? Больше суток. Я достала из сумки со следами крысиных зубов размякший в запотевшем пакете хлеб - и он показался мне горьким. Я уже не ела, а горечь не уходила, я сплевывала горькую слюну, но и язык пропитался горечью начинался печеночный приступ.
Скорчившись, я лежала в земляничных листьях, в запахе прелой земляники, плевалась и стонала - боль приходила и уходила как при родовых схватках.
Одинокий кобчик низко сидел на липе и смотрел на меня, перья его были цвета прелой травы.
Здесь, в начале Аллеи, взрослые всегда разводили костер. Здесь всегда были черные, прокопченные кирпичи для шашлыков, и мы ходили сюда колоть орехи, собранные на Плотине.
Мы рано их рвали - и почти во всех были даже не белые, сыроватые ядра, а вата.
Мы с Мариной опускали в костер сухие звонкие палочки с отсохшей корой, гладкие, белые как курятина. Их концы тлели и курились, и мы, от страха не сводя глаз с прыгающей оранжевой звезды на конце палочки, шли в темную глубину вечерней Аллеи.
Огонек угасал, мы в ужасе бросали дымящиеся палочки и опрометью бежали назад, к костру.
А потом сколько раз я ходила одна по этой уже не бесконечной Аллее, и не было за спиной у меня спасительного костра, только трухлявые сыроежки мерцали слизью и светились как заплаканные лица...
Я пошла к Плотине, лесом.
Золотой осени не было. Даже березы стояли зеленые, обмякшие от влаги. Изредка среди темной зелени я видела деревья, словно облитые оранжевым или охрой.
Мышей-полевок было так много, что если я несколько минут смотрела в одну точку в траве, то обязательно видела, как проскальзывала там мышь. Вблизи казалось, что они так неуклюже лазят, путаясь в жестких стеблях, а издалека - текут, плывут длинные комочки, выводки - одна за другой, след в след, то медленно, то быстро, где одна быстрее, там и другая, где одна остановилась на мгновение, припала, там и другие.
В логу я слышала тявканье и думала, что это лиса. Но в Старом Саду, у орешника, встретила охотничью собаку. Тощая выжловка с обвисшими, оттянутыми сосками чутко посмотрела на меня и убежала на Плотину, помахивая хвостом.
Я набрала диких кислых и жестких, словно от натуги покрасневших яблок и вернулась к Дому. Я положила яблоки на оскверненную дедушкину могилу и наступило бабье лето.
Небо стало голубым, весенним, солнце вошло в Курпинку и осветило ее изнутри, открыв черты Царствия.
Собака опять подошла ко мне. Теперь с ней был хозяин - Сеня Леший.
С этой минуты он стал моим единственным другом и соучастником, и разногласия не было между нами до конца его жизни.
Сеня снял, отбросил свой болотный камуфляжный картуз и поднял, подправил ограду, выкинул дохлого ежа.
Мы пошли по дороге, и лес и Сад обменивались лучами, словно огромные райские птицы или ангелы продевали крылья сквозь ветки деревьев, чтобы поднять и унести Курпинку в приготовленную ей от века обитель.
Только когда мы опять переступили межу, и с Дороги на Шовское оглянулись в последний раз, мы увидели, как ползут со стороны Кочетовки синие, ровные дожди, и туча с фиолетовыми подпалинами на прозрачном брюхе проходит и над Курпинкой.
- Сейчас дюже сыро, - сказал Сеня, - а лето хоть бы и дождливое было, а сухую недельку выберем. Ты за погодой следи и приезжай.
В Шовском нас застал дождь. По мокрым, холодным как медузы лопухам и крапиве мы шли к Сениному дому.
На пару с Петухом купили они дом на Козиновке и теперь перестраивали его. Вчера я прошла мимо этого дома, но не отличила его от разрушающихся. Пока дом строился, Сеня жил в погребе. Мы спустились туда вместе с Альфой, она стала отряхиваться, забрызгивая стол и кровать, и от запаха мокрой шерсти захотелось кашлять.
Сеня достал спички и зажег лампадку перед Владимирской в поролоновых цветах.
Огурцы шевелились в банке и ходили в укропе как рыбы в водорослях. Мы руками ели холодную картошку, макая ее в соль на мокром газетном листе. И картошка пахла типографской краской.
- Картошечка просто замечательная, - говорил Сеня. - Хочешь, невесту покажу?
Он вытащил из-за иконы фотографию, присланную в письме - след от почтового штампа был заметен на ней.
Это была даже не девушка, а девочка, рыжеватая, с впалыми щеками и бессмысленно приоткрытым ртом. Огромные глаза красивой девочки были не умны, и выражение ее лица было тупо и лукаво, но знак глубокого страдания был положен на ее лицо.
- Беженка, - сказал Сеня, - с Ригара. Юсуфкина соседка. Сейчас она в Москве, парализованная. Сестра ее здесь в больнице работала, сейчас замуж вышла в Москву. У них у всех с позвоночником что-то.
С третьим я уехала в Лебедянь. Альфа бежала за автобусом и пыталась укусить сначала переднее, а потом заднее колесо.
Я сняла пальто и до самого города выбирала репьи.
Желтое небо как разлитое масло натекало на землю, и языкастый закат шел по небу медленным текучим огнем.
Сеня не дождался меня: он поджег директорскую дачу, построенную на месте Дома, и был забит до смерти.
ПОЛУМРАК
-1
Я лежу на кровати, которая не скрипит никогда. Вокруг меня жидкая полутьма, фонарь смотрит в мое окно. В комнате стерильная тишина. Я напрягаю слух, я заставляю себя услышать ной комара, звук живой и страстный. Я слышу его, он зовет меня домой. Я не хочу туда, я не выдержу там долго, я умру, если буду там долго.
Я не буду там никогда.
Я успокаиваюсь и больше не слышу комариного нытья.
Я закрываю одеялом лицо. Я складываю на груди руки. Я засыпаю.
-2
Неизвестно чья спина, черная и горбатая, везла нас с мамой на телеге. У лошади был хвост страшный, я боялась, что он дотянется до меня и хлестнет, потому что он специально так мотался. Жарко было, и пахло терпко, и, хотя и постелили мне куртку - все равно солома колола и царапала. Я сначала сидела, но когда на полянке у леса появились зеленые улья, воздух загудел и задрожал, мама меня обняла, и я почти лежала, и неудобно было, яблоки были в соломе - и попали мне под бок. Мама не знала и сказала: "Терпи", и держала.
Белые блестки падали на лошадь, и отлетали. Потом мне показали белого и сказали: "слепень". Но раньше оказалось - Дорога ведет к Дому, и перед ним, там, где Дорога поворачивает к сену, разбросанному у сосен, в колее лужа. Небо в ней синее, облака - серые. А так они - белые, а небо голубое. Тот, чья была спина, взял меня подмышки и поставил - и это был дедушка. Я хотела к луже, но меня поймал теплый живот с кислым запахом, подняли и целовали непривычно мягкими губами, и руки держали коричневые это была бабушка.
Повели за ручку по маленькой-маленькой травке, мимо рукомойника, у которого вместо крана - ножка, а внизу мыльные лужицы и в них картофельные очистки, и, споткнув не больно о деревянный порожек - в сырым деревом пахнущую темноту, и в комнату - к ней. На полу в трусах сидела чужая, и рот у нее был в засохшем желтке. И только привели - она вскочила и как большая взяла меня за ручку и повела обратно. А все засмеялись, и мама, и опять я споткнулась о порожек, и упала. Она - зубов у нее меньше, чем у меня подождала и засмеялась. Только я - не заплакала. Встала и пошла к рукомойнику руки мыть. Она за мной, и сказала: "Не достанешь". Я подпрыгнула и коснулась ножки, такой холодной, и капнуло, и еще.
И я пошла к луже и нашла там червячков, которые вертелись и уходили, когда над лужей моя тень, и мама потом сказала, что они - дети комаров. Но тогда она уже за мной ходила и повторяла.
-3
Юсуф ушел в Курпинский лес, разбил там лагерь и ждал нас. Марина надела сандалии и дала мне сумку с провизией. Я несла изюм, курагу, хлеб и вино.
-- Юсуф взял с собой казан, -- сказала Марина. - Он сварит нам плов с цыпленком.
Дорога впервые вела нас не к Дому, а к Юсуфу.
Блистали поля - то глянцевыми волнами, то мелкой рябью; выглядывали черные лица подсолнухов на пьяных шеях; пух отцветающей травы летел нам навстречу и липнул к губам.
Мы были у поворота, когда небо зарокотало, туча встала над Курпинским лесом, и брюхо ее примяло верхушки сосен.
Мы ускорили шаг, и не замедлили его у развалин Дома.
Юсуф встретил нас у шалаша. Он отбросил нож и побежал к нам, босой и без рубахи, наступил на костер, и ни он, ни Марина не заметили этого.
В небе гремело, но все дальше и дальше. Я сломала черную ветку яблони, сгорбленную плодами, и завесила ею вход в шалаш.
-- Ты пей, -- сказал Юсуф.
-- Буду пить. Никогда мне не было так хорошо, -- сказала Марина.
Я лежала на ковре и грызла бусы. Мне показалось, что я перекусила нить, и бусины раскатились. Я приподнялась на локте - это жуки собирали в траве остатки плова.
Темнело, Юсуф накинул клетчатую рубашку, и белые клетки притягивали взгляд.
Юсуф сел на бревно и посадил себе на колени Марину, она соскользнула и села рядом. Пьяный Юсуф не мог ногу на ногу положить, а я так и не уснула на его скользкой куртке - только волосы, наэлектризованные, трещали.
Юсуф спал, улыбался и плакал во сне. Я смотрела на его пухлые детские щеки и припухшие девичьи губы.
Марина говорила: -- Я не знаю, что делать. Получается, что я его обманываю... Он меня ждет, а я покручу, покручу и не за него выйду. Бросить - он и правда может что-нибудь с собой сделать... И вдруг я так к нему привыкну, что выйду замуж... С другой стороны, я прекрасно понимаю, что так меня любить никто не будет. Я ему говорю: "Первая любовь проходит". А он: "Нет".
Ветер шуршал снаружи, в сухих листьях шалаша, и мне казалось, что нас засыпает, заносит песком. В переплете веток я видела белую звезду. Я спросила Марину: -- Как тебе кажется, он красивый?
-- Так, симпатичный.
Белая звезда отразилась в ночной слезе Юсуфа, и луч ее - во влажной дорожке на смуглой щеке.
Утром я обрывала яблоки с ветки, занавесившей вход, и бросала ими в спящих. И крепкие желтые яблоки зарывались в иван-чай, которым Юсуф выстелил шалаш, и торчали из травы как лобастые черепа из земли.
-4
Дом начинался с тамбура. Досчатый, он был пристроен к известковой стене. Там всегда стоял полумрак, а в полумраке - лучи, тонкие, как соломинки, из маленьких щелок и широкие, как ленты, -- из щелей в двери с хитрым ржавым замком - снаружи запрешь - не откроешь изнутри. Так и закрыли нас, когда увезли улей - дедушка выставлял на кухне стекло, отгибал гвозди, и гнался на телеге по траве, примятой мотоциклом в саду.
Над брошенным ульем ходил гул в черном облаке, и крышка лежала рядом, и в ней мутно отражалась трава. Рамки воры так и не смогли достать, и нашли в совхозе воров - у обоих от пчелиных укусов заплыли глаза.
Однажды, когда дверь весь день была открыта и приперта зеленым камнем, чтобы не закрывалась, за день успели в тамбуре слепить гнездо ласточки. Мы с Мариной смотрели на них из коридора. Они как черные ножницы стригли что-то под низким потолком, а потом их будто ветром уносило.
Вечером дедушка снял гнездо, показал его нам и прилепил снаружи, с другими, под карнизом. Ночью оно упало и разбилось как цветочный горшок.
Щели, в той стене, что на Пасеку, были бойницами. Никто не знал, где дедушка прячет ружье. Он доставал его и бил щурок, опираясь ногой на тележное колесо. Щурки были пестрые, красивые, но мы их не жалели - они склевывали на лету пчел. Некоторым дедушка расправлял крылья и распинал их на яблонях, и птиц не видно было за мухами - черными и как зеленое бутылочное стекло; а других бросал собакам. Собаки рвали птиц, и разноцветные перья летали вокруг них, а цепи густо гремели и так зацеплялись звенья, что однажды Пиратка ни встать не могла, ни голову повернуть, и терла носом землю.
Еще в тамбуре стояли фляги с питьевой водой, которую привозил на конопатой лошади толстый водовоз. У него единственного был колокольчик на синей дуге, далеко гремело, и бабушка успевала прятать мед и брагу.
В тамбуре хранились инструменты, и когда играли, там всегда была оружейная или пыточная. Дедушка уже умер, и пыли на топорах и пилах было больше, чем масла - будто были они в земле...
В Доме на кухне пахло сырыми тряпками, а когда качали - медом. Пока на кухне стояла медогонка, заходить туда было опасно - пчелы гудели под потолком. Мертвых, скорчившихся, выметали полынным веником, смахивали с подоконника раздавленных на стекле. Мед в огромном облупленном чане казался несъедобным --так много его было, и стояли в нем на разной глубине комочки утопших пчел. Бабушка и дедушка в черных рабочих халатах и в широкополых пасечных шляпах с мелкой сеткой отцеживали мед в пятидесятилитровые фляги, и он вливался туда пластами, будто это плотная ткань складывалась волнами, и волна тонула в волне.
Пол был из досок, однажды только крашеных, и калина лежала у щелей в углах, чтобы не выходили оттуда мыши.
На кухне была кладовка, ключ от нее бабушка носила на резинке, вместе с крестом. Заглянуть туда было редким счастьем - там, среди новых ульев и рамок без вощины стоял бабушкин сундук. В сундуке она хранила белье и письма от двоюродной сестры, но нам с Мариной чудилось, что от сундука идет свет в темноте, как от лесных гнилушек - это светятся в нем старинные драгоценности.
-5
Это было лето моего изгнания и дни малодушия Юсуфа.
Он послушался моей телеграммы и приехал в Москву. Он не взял с собой даже смены белья.
В Москве стояла сорокоградусная жара. Я через каждые десять минут мочила свою одежду и простыню, которой накрывала Юсуфа. Он лежал на диване и обмахивался веером из пальмовых листьев.
Я по всей квартире расставляла посуду с холодной водой, и с усов у собаки не успевали скатиться капли. По тому, что собака переставала лакать, я понимала, что вода согрелась, и бросала в нее лед из холодильника.
Все окна и двери были открыты настежь, и теплый сквозняк гонял песок по паркету и забивал его в ворс ковра.
Я давала Юсуфу холодное вино и яблоки из морозилки. Он говорил со мной только о сестре, и в эти дни я рассказала ему все, что помнила и знала о ней. Я говорила о том, как мы втроем шли на старое кладбище, заблудились в Шовском логу, и Марина первая перешла через болото. Она несла черемуху, ягоды ее покачивались, мерцая, мы смотрели на Марину и дважды прошли мимо кладбища, не заметив его.
Юсуф спросил: - Почему Андрюха Бурьянов хотел меня убить?
-- Он был пьян.
-- Так всегда бывает - чего хочешь другому - сам получаешь.
-- Да.
Зазвонил телефон, это был междугородний звонок, и у Юсуфа начался озноб. Он поджал колени к подбородку и натянул на голову влажную простыню. Я сняла трубку и не могла говорить. Меня звала Марина. Она кричала: - Если ты меня слышишь, не вешай трубку! Юсуф пропал без вести, уже четвертый день! Надь, если вдруг он у тебя появится или позвонит, скажи, что я пошутила про Гришу! Алло! Ты слышишь? Скажи, что я не выхожу замуж!
Юсуф боролся со мной, и розовый пот струился по его вискам. Волосы, брови, ресницы намокли, соленая влага попала мне в глаз, и защипало. Юсуф вырвал трубку и оттолкнул меня, связь прервалась. Я упала и повредила себе голень.
Юсуф ушел, выпутываясь из простыни, и бросил ее на полу в темном моем коридоре.
Я не вставала, и собака пришла лизать мне руки.
-6
Единственную жилую комнату в Доме разделяла на две половины голландская беленая печь - вечно пачкались об нее, хотелось прислониться, прижаться к теплой неровной стене, когда за окном без шторок студнем качался ливень, и солома у коновязи на глазах краснела - прела.
На скрипучей кровати у стены спал дедушка. Ночью его мучила бессонница, и спал он днем всякую свободную минуту. Дедушка мог сказать себе: "полежу без четверти часок", ложился на голый матрас, в сапогах, завернувшись в телогрейку, засыпал тотчас же и просыпался ровно через сорок пять минут. Дедушка храпел, а мы шептали: "Огонь, пли!" перед каждым всхрапом и зажимали себе рты, чтобы не разбудить дедушку смехом.
На подоконнике хрипло тикал большой будильник с римскими цифрами - в застекленном циферблате отражалась целиком моя голова. Пахла керосином керосиновая лампа.
Пучки сушеного зверобоя висели на нитках, и через день появлялась на них паутина.
У окна стоял кухонный стол под затертой клеенкой, с двумя ящиками и двумя створками. В ящиках пахло клубничными карамельками, которые отсырели и высохли, и срослись с полинявшими фантиками, карамельками, похожими на обмылки.
Там же лежали наши цветные карандаши, все тупые и поломанные, почти у всех грифель вылезал с не заточенного конца, и, рисуя, приходилось придерживать его пальцем.
В ящиках лежали таблетки, спички, нитки, ловушки для пчелиных маток, пробки и дедушкины бумажки, все покоробившиеся.
В нижнем отделении стола пахло медом и хлебом. В жестяных мисках там всегда стояли мед и варенья на меду, а в них - крошки хлеба, обросшие пузырьками.
Там всегда была бутылка водки для гостей, и если она была начата, мы доливали туда воду.
Красный Николай Чудотворец одиноко висел в недосягаемом углу, под самым потолком, и не заведено еще было молиться.
Глухая занавесь делила комнату на две половины. Вторая, темная, была нашей спальней. В окно, заколоченное фанерой, скреблись и бились от ветра полынь и крапива. Даже и днем в спальне стоял полумрак и воздух был плотным, как дым.
Я там спряталась от Маринки, а она без бабушки боялась зайти, стоит занавеску дергает и зовет, а я молчу, а она зовет.
Спали мы с бабушкой "на полатях" - так назывались плотно составленные улья, покрытые пуховой периной, мягкой, как творог, и телогрейкой.
Утром бабушка забирала телогрейку - зябла она после сна; а когда мы просыпались, телогрейка была уже на месте и пахла сыростью, сеном, пасекой.
В спальне постоянно находился таз, он стоял в точном месте, и в него капало с потолка.
В спальне "доходили" яблоки, желтые и зеленые. Были они в развязанных мешках, чтобы брать удобно, и всегда несколько с побитыми боками каталось по полу. Бабушка их пинала, ругала: "Чтоб вас замочило мокрыми пирогами", и бросала в мешки, и выкатывались опять.
Ночью мы прижимались к бабушке, боясь в темноте ослепнуть, и прислушивались к ее дыханию, потея от страха и жары, и раскрыться было страшно - схватят черные руки.
А когда мы просыпались, и на улице был уже свет, а у нас - полумрак, мы в презрении к ночному ужасу пытались напугать друг друга и водили руками в воздухе. В полумраке руки слабо светились и ходили как рыбы.
ЖАЖДА
Каждый раз, когда меня мучает жажда, мне вспоминаются три источника, из которых я пила когда-то.
Поезд с Павелецкого вокзала приходил в Лебедянь на исходе утра. Проводница будила меня во Льве, и я смотрела в окно, запятнанное ночным дождем, пытаясь угадать в лесах, проносящихся на горизонте, край Курпинского леса.
Последние два года я не давала знать о своем приезде.
Два часа мне надо было ждать автобус, чтобы влезть в него, чемоданом оттесняя знакомых старух, и в то же время с ними здороваясь.
Я шла на автовокзал и устраивала свои вещи на деревянных креслах, под присмотром транзитных пассажиров. Я проходила через зал ожидания, мимо огромных пасмурных окон, вечно показывающих заржавленные товарняки на тупиковых путях.
У не закрывающихся камер хранения я сворачивала в узкий коридор с голубым указателем "питьевая вода". Там, в тупичке, не было ничего, кроме жестяной раковины и вывернутого крана над ней, который действовал наподобие фонтанчика, и белая шапка воды всегда дрожала на нем. Я снимала ее губами, не прикасаясь к крану, тотчас накипала новая, и бесконечные нити воды пропадали во мраке отверстия раковины. Я умывалась, обрывая нити, но стоило мне убрать руки, как нити, никем не выпрядаемые и неутолимые, снова бежали. Сон слетал, и пелена забвения спадала с глаз.
Мама водила нас за ягодами, в Малинник, на Лосиные Бугры, красные от зрелой и перезрелой лесной клубники. Там нельзя было ступить, чтобы не раздавить куст ягод.
Если спустишься в неглубокую узкую яму, какими со времен войны изрыты все бугры, кисло-сладкий ягодный дух ударит в нос так же, как если ты опустишь голову в корзину.
Корзины набирали с горкой, утрясая и утрясая, после пригоршнями вычерпывали со дна ягодную кашицу, лень было облизывать руку, и подзывали собаку. Собака нюхала и отходила, даже Тузик (был у нас одно время Тузик, любитель ягод, яблок и огурцов).
Уже ноги зудят травяным зудом, пот на плечах и руках стал уже красным - смешался с ягодами (чесались и снимали капли пота ягодными руками), уже за полдень, и жара стала такая густая, что, кажется, идешь по дну, продираешься сквозь горячую воду, видишь затемненные сизой дымкой леса и уплотнившееся, отяжелевшее небо, такого густого цвета, что, кажется, дойдешь до него - и упрешься.
Тогда мама доставала баклажку, и мы пили из крышечки, считая друг за другом глотки. Вода была теплая, как ни клали баклажку в тенек, с неощутимым вкусом, и пахла нагретой пластмассой. Чем больше мы пили, тем больше бочка у баклажки вдавливались. Никогда мы не напивались этой водой, но снова думать о воде начинали, только когда подходили к Дому, и во всех походах потом вспоминали именно эту баклажку, однажды и навсегда нами в Курпинке потерянную.
Когда пятидесятилитровые фляги с питьевой водой стояли в тамбуре в Доме, они были мне ровно по пояс. Их матовые бока фосфоресцировали в полумраке, гладкие и холодные, и уже от одного их вида хотелось пить. На крышке одной фляги всегда стояла эмалированная кружка. Она зачерпывала невидимую воду то у самого горла, неожиданно утяжеляя руку, то ударялась о дно и скрежетала, зачерпывая остатки.
Мне нельзя забывать ныряние холодеющей руки, всплеск - чем меньше воды, тем он громче, - холодную тяжесть кружки, ломоту зубов, холодных змей, ползущих за воротничок и добирающихся до самого пупка, лязга, с которым закрывалась крышка фляги и устраивалась на ней кружка, вечно влажного от утирания губ рукава.
Я и не забыла - ни фляг, ни баклажки, ни крана на автовокзале... Теперь этой жажды не утолить...
Но ведь это же было со мной, было у меня - мы сидели в темноте, с керосиновой лампой, мама и бабушка играли в карты, а нам с Мариной было так интересно смотреть на небо, полное звезд, как будто бы это было видение. Мы напрягали зрение, у нас рябило в глазах, и мы видели миллиарды звезд и галактик, которые никто другой не видел.
Это было - и неужели ушло бесследно, или же ничего не оставило, кроме раны, которая то покрывается жесткой корочкой бесчувствия, то вновь вскрывается и кровоточит? Или это и в самом деле было видение, видение наяву, которое я должна воплотить, открыть страждущему миру, чтобы его жажда была утолена моей жаждой, неутолимой в этом мире?
Бетонные сваи как могильные камни на языческом кладбище были вбиты в мою землю. Оранжевый, изваянный из адского пламени экскаватор был оставлен на краю котлована, строительные блоки и арматура лежали на вытоптанном моем дворе.
Ограда дедушкиной могилы упала - видно, экскаватор или КАМАЗ задел ее. Отцова сосна упала и осклизла, и скворечник раскололся.
Я пошла в Дом, и крапива не пускала меня. Даже сухая крапива жжется, а в Доме пахло свежей. Сквозь заросли заматерелой крапивы, стебли которой как кости ломались, когда я отгибала их, я пробралась из комнаты на кухню и обнаружила протоптанную тропу - рабочие устроили в кладовке отхожее место.
Я пошла в Аллею и обнаружила, что шалаш, построенный Юсуфом, все еще стоит - черный скелет шалаша, и почерневший венок, сплетенный Мариной для Юсуфа, лежит у входа в Аллею.
Уже и буква "Н" на дереве стала затягиваться мхом...
Я села в сухую землянику, и вспомнила о пище - сколько я не ела? Больше суток. Я достала из сумки со следами крысиных зубов размякший в запотевшем пакете хлеб - и он показался мне горьким. Я уже не ела, а горечь не уходила, я сплевывала горькую слюну, но и язык пропитался горечью начинался печеночный приступ.
Скорчившись, я лежала в земляничных листьях, в запахе прелой земляники, плевалась и стонала - боль приходила и уходила как при родовых схватках.
Одинокий кобчик низко сидел на липе и смотрел на меня, перья его были цвета прелой травы.
Здесь, в начале Аллеи, взрослые всегда разводили костер. Здесь всегда были черные, прокопченные кирпичи для шашлыков, и мы ходили сюда колоть орехи, собранные на Плотине.
Мы рано их рвали - и почти во всех были даже не белые, сыроватые ядра, а вата.
Мы с Мариной опускали в костер сухие звонкие палочки с отсохшей корой, гладкие, белые как курятина. Их концы тлели и курились, и мы, от страха не сводя глаз с прыгающей оранжевой звезды на конце палочки, шли в темную глубину вечерней Аллеи.
Огонек угасал, мы в ужасе бросали дымящиеся палочки и опрометью бежали назад, к костру.
А потом сколько раз я ходила одна по этой уже не бесконечной Аллее, и не было за спиной у меня спасительного костра, только трухлявые сыроежки мерцали слизью и светились как заплаканные лица...
Я пошла к Плотине, лесом.
Золотой осени не было. Даже березы стояли зеленые, обмякшие от влаги. Изредка среди темной зелени я видела деревья, словно облитые оранжевым или охрой.
Мышей-полевок было так много, что если я несколько минут смотрела в одну точку в траве, то обязательно видела, как проскальзывала там мышь. Вблизи казалось, что они так неуклюже лазят, путаясь в жестких стеблях, а издалека - текут, плывут длинные комочки, выводки - одна за другой, след в след, то медленно, то быстро, где одна быстрее, там и другая, где одна остановилась на мгновение, припала, там и другие.
В логу я слышала тявканье и думала, что это лиса. Но в Старом Саду, у орешника, встретила охотничью собаку. Тощая выжловка с обвисшими, оттянутыми сосками чутко посмотрела на меня и убежала на Плотину, помахивая хвостом.
Я набрала диких кислых и жестких, словно от натуги покрасневших яблок и вернулась к Дому. Я положила яблоки на оскверненную дедушкину могилу и наступило бабье лето.
Небо стало голубым, весенним, солнце вошло в Курпинку и осветило ее изнутри, открыв черты Царствия.
Собака опять подошла ко мне. Теперь с ней был хозяин - Сеня Леший.
С этой минуты он стал моим единственным другом и соучастником, и разногласия не было между нами до конца его жизни.
Сеня снял, отбросил свой болотный камуфляжный картуз и поднял, подправил ограду, выкинул дохлого ежа.
Мы пошли по дороге, и лес и Сад обменивались лучами, словно огромные райские птицы или ангелы продевали крылья сквозь ветки деревьев, чтобы поднять и унести Курпинку в приготовленную ей от века обитель.
Только когда мы опять переступили межу, и с Дороги на Шовское оглянулись в последний раз, мы увидели, как ползут со стороны Кочетовки синие, ровные дожди, и туча с фиолетовыми подпалинами на прозрачном брюхе проходит и над Курпинкой.
- Сейчас дюже сыро, - сказал Сеня, - а лето хоть бы и дождливое было, а сухую недельку выберем. Ты за погодой следи и приезжай.
В Шовском нас застал дождь. По мокрым, холодным как медузы лопухам и крапиве мы шли к Сениному дому.
На пару с Петухом купили они дом на Козиновке и теперь перестраивали его. Вчера я прошла мимо этого дома, но не отличила его от разрушающихся. Пока дом строился, Сеня жил в погребе. Мы спустились туда вместе с Альфой, она стала отряхиваться, забрызгивая стол и кровать, и от запаха мокрой шерсти захотелось кашлять.
Сеня достал спички и зажег лампадку перед Владимирской в поролоновых цветах.
Огурцы шевелились в банке и ходили в укропе как рыбы в водорослях. Мы руками ели холодную картошку, макая ее в соль на мокром газетном листе. И картошка пахла типографской краской.
- Картошечка просто замечательная, - говорил Сеня. - Хочешь, невесту покажу?
Он вытащил из-за иконы фотографию, присланную в письме - след от почтового штампа был заметен на ней.
Это была даже не девушка, а девочка, рыжеватая, с впалыми щеками и бессмысленно приоткрытым ртом. Огромные глаза красивой девочки были не умны, и выражение ее лица было тупо и лукаво, но знак глубокого страдания был положен на ее лицо.
- Беженка, - сказал Сеня, - с Ригара. Юсуфкина соседка. Сейчас она в Москве, парализованная. Сестра ее здесь в больнице работала, сейчас замуж вышла в Москву. У них у всех с позвоночником что-то.
С третьим я уехала в Лебедянь. Альфа бежала за автобусом и пыталась укусить сначала переднее, а потом заднее колесо.
Я сняла пальто и до самого города выбирала репьи.
Желтое небо как разлитое масло натекало на землю, и языкастый закат шел по небу медленным текучим огнем.
Сеня не дождался меня: он поджег директорскую дачу, построенную на месте Дома, и был забит до смерти.
ПОЛУМРАК
-1
Я лежу на кровати, которая не скрипит никогда. Вокруг меня жидкая полутьма, фонарь смотрит в мое окно. В комнате стерильная тишина. Я напрягаю слух, я заставляю себя услышать ной комара, звук живой и страстный. Я слышу его, он зовет меня домой. Я не хочу туда, я не выдержу там долго, я умру, если буду там долго.
Я не буду там никогда.
Я успокаиваюсь и больше не слышу комариного нытья.
Я закрываю одеялом лицо. Я складываю на груди руки. Я засыпаю.
-2
Неизвестно чья спина, черная и горбатая, везла нас с мамой на телеге. У лошади был хвост страшный, я боялась, что он дотянется до меня и хлестнет, потому что он специально так мотался. Жарко было, и пахло терпко, и, хотя и постелили мне куртку - все равно солома колола и царапала. Я сначала сидела, но когда на полянке у леса появились зеленые улья, воздух загудел и задрожал, мама меня обняла, и я почти лежала, и неудобно было, яблоки были в соломе - и попали мне под бок. Мама не знала и сказала: "Терпи", и держала.
Белые блестки падали на лошадь, и отлетали. Потом мне показали белого и сказали: "слепень". Но раньше оказалось - Дорога ведет к Дому, и перед ним, там, где Дорога поворачивает к сену, разбросанному у сосен, в колее лужа. Небо в ней синее, облака - серые. А так они - белые, а небо голубое. Тот, чья была спина, взял меня подмышки и поставил - и это был дедушка. Я хотела к луже, но меня поймал теплый живот с кислым запахом, подняли и целовали непривычно мягкими губами, и руки держали коричневые это была бабушка.
Повели за ручку по маленькой-маленькой травке, мимо рукомойника, у которого вместо крана - ножка, а внизу мыльные лужицы и в них картофельные очистки, и, споткнув не больно о деревянный порожек - в сырым деревом пахнущую темноту, и в комнату - к ней. На полу в трусах сидела чужая, и рот у нее был в засохшем желтке. И только привели - она вскочила и как большая взяла меня за ручку и повела обратно. А все засмеялись, и мама, и опять я споткнулась о порожек, и упала. Она - зубов у нее меньше, чем у меня подождала и засмеялась. Только я - не заплакала. Встала и пошла к рукомойнику руки мыть. Она за мной, и сказала: "Не достанешь". Я подпрыгнула и коснулась ножки, такой холодной, и капнуло, и еще.
И я пошла к луже и нашла там червячков, которые вертелись и уходили, когда над лужей моя тень, и мама потом сказала, что они - дети комаров. Но тогда она уже за мной ходила и повторяла.
-3
Юсуф ушел в Курпинский лес, разбил там лагерь и ждал нас. Марина надела сандалии и дала мне сумку с провизией. Я несла изюм, курагу, хлеб и вино.
-- Юсуф взял с собой казан, -- сказала Марина. - Он сварит нам плов с цыпленком.
Дорога впервые вела нас не к Дому, а к Юсуфу.
Блистали поля - то глянцевыми волнами, то мелкой рябью; выглядывали черные лица подсолнухов на пьяных шеях; пух отцветающей травы летел нам навстречу и липнул к губам.
Мы были у поворота, когда небо зарокотало, туча встала над Курпинским лесом, и брюхо ее примяло верхушки сосен.
Мы ускорили шаг, и не замедлили его у развалин Дома.
Юсуф встретил нас у шалаша. Он отбросил нож и побежал к нам, босой и без рубахи, наступил на костер, и ни он, ни Марина не заметили этого.
В небе гремело, но все дальше и дальше. Я сломала черную ветку яблони, сгорбленную плодами, и завесила ею вход в шалаш.
-- Ты пей, -- сказал Юсуф.
-- Буду пить. Никогда мне не было так хорошо, -- сказала Марина.
Я лежала на ковре и грызла бусы. Мне показалось, что я перекусила нить, и бусины раскатились. Я приподнялась на локте - это жуки собирали в траве остатки плова.
Темнело, Юсуф накинул клетчатую рубашку, и белые клетки притягивали взгляд.
Юсуф сел на бревно и посадил себе на колени Марину, она соскользнула и села рядом. Пьяный Юсуф не мог ногу на ногу положить, а я так и не уснула на его скользкой куртке - только волосы, наэлектризованные, трещали.
Юсуф спал, улыбался и плакал во сне. Я смотрела на его пухлые детские щеки и припухшие девичьи губы.
Марина говорила: -- Я не знаю, что делать. Получается, что я его обманываю... Он меня ждет, а я покручу, покручу и не за него выйду. Бросить - он и правда может что-нибудь с собой сделать... И вдруг я так к нему привыкну, что выйду замуж... С другой стороны, я прекрасно понимаю, что так меня любить никто не будет. Я ему говорю: "Первая любовь проходит". А он: "Нет".
Ветер шуршал снаружи, в сухих листьях шалаша, и мне казалось, что нас засыпает, заносит песком. В переплете веток я видела белую звезду. Я спросила Марину: -- Как тебе кажется, он красивый?
-- Так, симпатичный.
Белая звезда отразилась в ночной слезе Юсуфа, и луч ее - во влажной дорожке на смуглой щеке.
Утром я обрывала яблоки с ветки, занавесившей вход, и бросала ими в спящих. И крепкие желтые яблоки зарывались в иван-чай, которым Юсуф выстелил шалаш, и торчали из травы как лобастые черепа из земли.
-4
Дом начинался с тамбура. Досчатый, он был пристроен к известковой стене. Там всегда стоял полумрак, а в полумраке - лучи, тонкие, как соломинки, из маленьких щелок и широкие, как ленты, -- из щелей в двери с хитрым ржавым замком - снаружи запрешь - не откроешь изнутри. Так и закрыли нас, когда увезли улей - дедушка выставлял на кухне стекло, отгибал гвозди, и гнался на телеге по траве, примятой мотоциклом в саду.
Над брошенным ульем ходил гул в черном облаке, и крышка лежала рядом, и в ней мутно отражалась трава. Рамки воры так и не смогли достать, и нашли в совхозе воров - у обоих от пчелиных укусов заплыли глаза.
Однажды, когда дверь весь день была открыта и приперта зеленым камнем, чтобы не закрывалась, за день успели в тамбуре слепить гнездо ласточки. Мы с Мариной смотрели на них из коридора. Они как черные ножницы стригли что-то под низким потолком, а потом их будто ветром уносило.
Вечером дедушка снял гнездо, показал его нам и прилепил снаружи, с другими, под карнизом. Ночью оно упало и разбилось как цветочный горшок.
Щели, в той стене, что на Пасеку, были бойницами. Никто не знал, где дедушка прячет ружье. Он доставал его и бил щурок, опираясь ногой на тележное колесо. Щурки были пестрые, красивые, но мы их не жалели - они склевывали на лету пчел. Некоторым дедушка расправлял крылья и распинал их на яблонях, и птиц не видно было за мухами - черными и как зеленое бутылочное стекло; а других бросал собакам. Собаки рвали птиц, и разноцветные перья летали вокруг них, а цепи густо гремели и так зацеплялись звенья, что однажды Пиратка ни встать не могла, ни голову повернуть, и терла носом землю.
Еще в тамбуре стояли фляги с питьевой водой, которую привозил на конопатой лошади толстый водовоз. У него единственного был колокольчик на синей дуге, далеко гремело, и бабушка успевала прятать мед и брагу.
В тамбуре хранились инструменты, и когда играли, там всегда была оружейная или пыточная. Дедушка уже умер, и пыли на топорах и пилах было больше, чем масла - будто были они в земле...
В Доме на кухне пахло сырыми тряпками, а когда качали - медом. Пока на кухне стояла медогонка, заходить туда было опасно - пчелы гудели под потолком. Мертвых, скорчившихся, выметали полынным веником, смахивали с подоконника раздавленных на стекле. Мед в огромном облупленном чане казался несъедобным --так много его было, и стояли в нем на разной глубине комочки утопших пчел. Бабушка и дедушка в черных рабочих халатах и в широкополых пасечных шляпах с мелкой сеткой отцеживали мед в пятидесятилитровые фляги, и он вливался туда пластами, будто это плотная ткань складывалась волнами, и волна тонула в волне.
Пол был из досок, однажды только крашеных, и калина лежала у щелей в углах, чтобы не выходили оттуда мыши.
На кухне была кладовка, ключ от нее бабушка носила на резинке, вместе с крестом. Заглянуть туда было редким счастьем - там, среди новых ульев и рамок без вощины стоял бабушкин сундук. В сундуке она хранила белье и письма от двоюродной сестры, но нам с Мариной чудилось, что от сундука идет свет в темноте, как от лесных гнилушек - это светятся в нем старинные драгоценности.
-5
Это было лето моего изгнания и дни малодушия Юсуфа.
Он послушался моей телеграммы и приехал в Москву. Он не взял с собой даже смены белья.
В Москве стояла сорокоградусная жара. Я через каждые десять минут мочила свою одежду и простыню, которой накрывала Юсуфа. Он лежал на диване и обмахивался веером из пальмовых листьев.
Я по всей квартире расставляла посуду с холодной водой, и с усов у собаки не успевали скатиться капли. По тому, что собака переставала лакать, я понимала, что вода согрелась, и бросала в нее лед из холодильника.
Все окна и двери были открыты настежь, и теплый сквозняк гонял песок по паркету и забивал его в ворс ковра.
Я давала Юсуфу холодное вино и яблоки из морозилки. Он говорил со мной только о сестре, и в эти дни я рассказала ему все, что помнила и знала о ней. Я говорила о том, как мы втроем шли на старое кладбище, заблудились в Шовском логу, и Марина первая перешла через болото. Она несла черемуху, ягоды ее покачивались, мерцая, мы смотрели на Марину и дважды прошли мимо кладбища, не заметив его.
Юсуф спросил: - Почему Андрюха Бурьянов хотел меня убить?
-- Он был пьян.
-- Так всегда бывает - чего хочешь другому - сам получаешь.
-- Да.
Зазвонил телефон, это был междугородний звонок, и у Юсуфа начался озноб. Он поджал колени к подбородку и натянул на голову влажную простыню. Я сняла трубку и не могла говорить. Меня звала Марина. Она кричала: - Если ты меня слышишь, не вешай трубку! Юсуф пропал без вести, уже четвертый день! Надь, если вдруг он у тебя появится или позвонит, скажи, что я пошутила про Гришу! Алло! Ты слышишь? Скажи, что я не выхожу замуж!
Юсуф боролся со мной, и розовый пот струился по его вискам. Волосы, брови, ресницы намокли, соленая влага попала мне в глаз, и защипало. Юсуф вырвал трубку и оттолкнул меня, связь прервалась. Я упала и повредила себе голень.
Юсуф ушел, выпутываясь из простыни, и бросил ее на полу в темном моем коридоре.
Я не вставала, и собака пришла лизать мне руки.
-6
Единственную жилую комнату в Доме разделяла на две половины голландская беленая печь - вечно пачкались об нее, хотелось прислониться, прижаться к теплой неровной стене, когда за окном без шторок студнем качался ливень, и солома у коновязи на глазах краснела - прела.
На скрипучей кровати у стены спал дедушка. Ночью его мучила бессонница, и спал он днем всякую свободную минуту. Дедушка мог сказать себе: "полежу без четверти часок", ложился на голый матрас, в сапогах, завернувшись в телогрейку, засыпал тотчас же и просыпался ровно через сорок пять минут. Дедушка храпел, а мы шептали: "Огонь, пли!" перед каждым всхрапом и зажимали себе рты, чтобы не разбудить дедушку смехом.
На подоконнике хрипло тикал большой будильник с римскими цифрами - в застекленном циферблате отражалась целиком моя голова. Пахла керосином керосиновая лампа.
Пучки сушеного зверобоя висели на нитках, и через день появлялась на них паутина.
У окна стоял кухонный стол под затертой клеенкой, с двумя ящиками и двумя створками. В ящиках пахло клубничными карамельками, которые отсырели и высохли, и срослись с полинявшими фантиками, карамельками, похожими на обмылки.
Там же лежали наши цветные карандаши, все тупые и поломанные, почти у всех грифель вылезал с не заточенного конца, и, рисуя, приходилось придерживать его пальцем.
В ящиках лежали таблетки, спички, нитки, ловушки для пчелиных маток, пробки и дедушкины бумажки, все покоробившиеся.
В нижнем отделении стола пахло медом и хлебом. В жестяных мисках там всегда стояли мед и варенья на меду, а в них - крошки хлеба, обросшие пузырьками.
Там всегда была бутылка водки для гостей, и если она была начата, мы доливали туда воду.
Красный Николай Чудотворец одиноко висел в недосягаемом углу, под самым потолком, и не заведено еще было молиться.
Глухая занавесь делила комнату на две половины. Вторая, темная, была нашей спальней. В окно, заколоченное фанерой, скреблись и бились от ветра полынь и крапива. Даже и днем в спальне стоял полумрак и воздух был плотным, как дым.
Я там спряталась от Маринки, а она без бабушки боялась зайти, стоит занавеску дергает и зовет, а я молчу, а она зовет.
Спали мы с бабушкой "на полатях" - так назывались плотно составленные улья, покрытые пуховой периной, мягкой, как творог, и телогрейкой.
Утром бабушка забирала телогрейку - зябла она после сна; а когда мы просыпались, телогрейка была уже на месте и пахла сыростью, сеном, пасекой.
В спальне постоянно находился таз, он стоял в точном месте, и в него капало с потолка.
В спальне "доходили" яблоки, желтые и зеленые. Были они в развязанных мешках, чтобы брать удобно, и всегда несколько с побитыми боками каталось по полу. Бабушка их пинала, ругала: "Чтоб вас замочило мокрыми пирогами", и бросала в мешки, и выкатывались опять.
Ночью мы прижимались к бабушке, боясь в темноте ослепнуть, и прислушивались к ее дыханию, потея от страха и жары, и раскрыться было страшно - схватят черные руки.
А когда мы просыпались, и на улице был уже свет, а у нас - полумрак, мы в презрении к ночному ужасу пытались напугать друг друга и водили руками в воздухе. В полумраке руки слабо светились и ходили как рыбы.
ЖАЖДА
Каждый раз, когда меня мучает жажда, мне вспоминаются три источника, из которых я пила когда-то.
Поезд с Павелецкого вокзала приходил в Лебедянь на исходе утра. Проводница будила меня во Льве, и я смотрела в окно, запятнанное ночным дождем, пытаясь угадать в лесах, проносящихся на горизонте, край Курпинского леса.
Последние два года я не давала знать о своем приезде.
Два часа мне надо было ждать автобус, чтобы влезть в него, чемоданом оттесняя знакомых старух, и в то же время с ними здороваясь.
Я шла на автовокзал и устраивала свои вещи на деревянных креслах, под присмотром транзитных пассажиров. Я проходила через зал ожидания, мимо огромных пасмурных окон, вечно показывающих заржавленные товарняки на тупиковых путях.
У не закрывающихся камер хранения я сворачивала в узкий коридор с голубым указателем "питьевая вода". Там, в тупичке, не было ничего, кроме жестяной раковины и вывернутого крана над ней, который действовал наподобие фонтанчика, и белая шапка воды всегда дрожала на нем. Я снимала ее губами, не прикасаясь к крану, тотчас накипала новая, и бесконечные нити воды пропадали во мраке отверстия раковины. Я умывалась, обрывая нити, но стоило мне убрать руки, как нити, никем не выпрядаемые и неутолимые, снова бежали. Сон слетал, и пелена забвения спадала с глаз.
Мама водила нас за ягодами, в Малинник, на Лосиные Бугры, красные от зрелой и перезрелой лесной клубники. Там нельзя было ступить, чтобы не раздавить куст ягод.
Если спустишься в неглубокую узкую яму, какими со времен войны изрыты все бугры, кисло-сладкий ягодный дух ударит в нос так же, как если ты опустишь голову в корзину.
Корзины набирали с горкой, утрясая и утрясая, после пригоршнями вычерпывали со дна ягодную кашицу, лень было облизывать руку, и подзывали собаку. Собака нюхала и отходила, даже Тузик (был у нас одно время Тузик, любитель ягод, яблок и огурцов).
Уже ноги зудят травяным зудом, пот на плечах и руках стал уже красным - смешался с ягодами (чесались и снимали капли пота ягодными руками), уже за полдень, и жара стала такая густая, что, кажется, идешь по дну, продираешься сквозь горячую воду, видишь затемненные сизой дымкой леса и уплотнившееся, отяжелевшее небо, такого густого цвета, что, кажется, дойдешь до него - и упрешься.
Тогда мама доставала баклажку, и мы пили из крышечки, считая друг за другом глотки. Вода была теплая, как ни клали баклажку в тенек, с неощутимым вкусом, и пахла нагретой пластмассой. Чем больше мы пили, тем больше бочка у баклажки вдавливались. Никогда мы не напивались этой водой, но снова думать о воде начинали, только когда подходили к Дому, и во всех походах потом вспоминали именно эту баклажку, однажды и навсегда нами в Курпинке потерянную.
Когда пятидесятилитровые фляги с питьевой водой стояли в тамбуре в Доме, они были мне ровно по пояс. Их матовые бока фосфоресцировали в полумраке, гладкие и холодные, и уже от одного их вида хотелось пить. На крышке одной фляги всегда стояла эмалированная кружка. Она зачерпывала невидимую воду то у самого горла, неожиданно утяжеляя руку, то ударялась о дно и скрежетала, зачерпывая остатки.
Мне нельзя забывать ныряние холодеющей руки, всплеск - чем меньше воды, тем он громче, - холодную тяжесть кружки, ломоту зубов, холодных змей, ползущих за воротничок и добирающихся до самого пупка, лязга, с которым закрывалась крышка фляги и устраивалась на ней кружка, вечно влажного от утирания губ рукава.
Я и не забыла - ни фляг, ни баклажки, ни крана на автовокзале... Теперь этой жажды не утолить...