Страница:
Когда подойдет яхта, ни во что не вмешивайтесь, все втроем переходите на ее борт. Об остальном позаботятся.
– А как быть с оборудованием? – спросил Прохоров. – Здесь его на пару миллионов. Коечто обязательно пригодится.
– Хорошо, десять минут на демонтаж самого ценного. Я предупрежу капитана яхты, даст двух человек в помощь. А сейчас начинайте. Я буду выходить на связь каждые пять минут. Все, удачи, – на том конце линии спутниковой связи положили трубку.
Радист сразу же вызвал по внутреннему селектору механика, в трех предложениях обрисовал сложившуюся обстановку и передал приказ шефа.
Борис не стал переспрашивать дважды, сказал лишь, что «стармех» – это не проблема вообще, «на все про все две минуты», и что после его изоляции он сразу идет в штурманскую рубку «обсудить насущные проблемы с вахтенным» и все последующее время будет находиться там, в трех шагах от радиста. Если что, то он вполне способен управлять кораблем самостоятельно.
Говоря об этом, моторист презрительно фыркнул. А Прохоров сразу подумал, что не завидует находящемуся сейчас на капитанском мостике штурману. Борис не станет проявлять к нему жалость, если тот откажется безоговорочно выполнить его требования…
Вадим Витальевич спешно покинул рубку радиста и направился вниз, в коридор на первом этаже надстройки, где в компьютерном центре вполне еще мог находиться Гена Ожогин. Будулай не входил в сферу интересов шефа. А значит, жить ему оставалось недолго. Прохоров же не испытывал никаких угрызений совести, готовясь совершить первое в своей жизни хладнокровное убийство.
13
– А как быть с оборудованием? – спросил Прохоров. – Здесь его на пару миллионов. Коечто обязательно пригодится.
– Хорошо, десять минут на демонтаж самого ценного. Я предупрежу капитана яхты, даст двух человек в помощь. А сейчас начинайте. Я буду выходить на связь каждые пять минут. Все, удачи, – на том конце линии спутниковой связи положили трубку.
Радист сразу же вызвал по внутреннему селектору механика, в трех предложениях обрисовал сложившуюся обстановку и передал приказ шефа.
Борис не стал переспрашивать дважды, сказал лишь, что «стармех» – это не проблема вообще, «на все про все две минуты», и что после его изоляции он сразу идет в штурманскую рубку «обсудить насущные проблемы с вахтенным» и все последующее время будет находиться там, в трех шагах от радиста. Если что, то он вполне способен управлять кораблем самостоятельно.
Говоря об этом, моторист презрительно фыркнул. А Прохоров сразу подумал, что не завидует находящемуся сейчас на капитанском мостике штурману. Борис не станет проявлять к нему жалость, если тот откажется безоговорочно выполнить его требования…
Вадим Витальевич спешно покинул рубку радиста и направился вниз, в коридор на первом этаже надстройки, где в компьютерном центре вполне еще мог находиться Гена Ожогин. Будулай не входил в сферу интересов шефа. А значит, жить ему оставалось недолго. Прохоров же не испытывал никаких угрызений совести, готовясь совершить первое в своей жизни хладнокровное убийство.
13
Между тем Будулая уже давно не было в том помещении, куда так стремительно направлялся Вадим. Буквально спустя три минуты после того, как вслед за Прохоровым ушла Наташа, он покинул компьютерный центр «Пеликана» и решил, вопреки непонятной авантюре Прохорова, немедленно разбудить профессора и рассказать ему о неожиданном завершении работ по созданию рабочей схемы психотропного излучателя. Тем более после слишком странного поступка Вадима, в котором Геннадий усмотрел нехороший смысл.
Ожогин вышел на палубу, осмотрелся, обошел корабль по кругу и, к своему удивлению, не обнаружил ни Прохорова, еще пять минут назад так сильно рвавшегося на свежий воздух, ни ушедшую вслед за ним Рудакову. Следуя логике, в данный момент они могли находиться либо здесь, либо в своей каюте, либо в каюте Славгородского, если Наташе удалось убедить своего друга в мальчишестве его поступка.
И бородатый компьютерный спец по прозвищу Будулай направился к хилому отсеку. Но случайно наткнулся на совершенно незаметный в темноте, торчащий из палубы прямо возле носовой части надстройки красный пожарный кран.
Впрочем, если принять во внимание практически полностью сгустившиеся сумерки, еще не тронутые заревом рассвета на востоке, а также отсутствие на небе луны и звезд ввиду сильной облачности, то не имело особого значения, каким именно цветом выкрасили любую из множества находящихся на палубе научно-исследовательского судна деталей и механизмов, будь то пожарный кран или лебедка для намотки каната.
Ожогин заработал сильный ушиб голени, упал, затем поднялся, сел, прислонившись спиной к надстройке возле входной двери на камбуз, к несколько минут растирал последствия непредвдценного столкновения. Когда же он все-таки смог подняться на ноги и, ковыляя, направиться к лестнице, ведущей вниз, драма в каюте номер пять уже завершилась, а агент мафии Прохоров разговаривал со своим шефом по спутниковому телефону из радиорубки и получал указания о немедленном захвате корабля.
Но Будулай не знал этого. Он с огромным трудом спустился вниз, на секунду задумался, стоя перед каютой Славгородского и Гончарова, а потом несколько раз настойчиво постучал в дверь.
Изнутри послышалось недовольное бурчание, шевеление постельного белья, как будто кто-то вставал с кровати, потом в замке повернулся ключ, и на пороге появился Славгородский. Его глаза еще не привыкли к свету, вдруг ворвавшемуся в погруженную во мрак каюту из коридора, и профессор прикрывался от него прижатой ко лбу ладонью. На нем были белая майка и смешные, почти до колен, широкие цветные трусы. Совсем случайно взгляд Ожогина упал на ноги стоящего перед ним полусонного мужчины, и он с ужасом заметил на них множество розовых, отвратительных шрамов. Вот почему профессор не загорал вместе со всеми по дороге до Бермудов, а постоянно носил белые хлопчатобумажные брюки.
«Интересно, что повлекло за собой столь отвратительные для постороннего глаза последствия?!» – машинально подумал Будулай. Но резкий вопрос Славгородского оборвал эти кощунственные мысли компьютерщика.
– Какого черта вам понадобилось среди ночи?! – рявкнул профессор достаточно громко, чтобы разбудить полкорабля. – Вы, Ожогин, выглядите как фарш, дважды пропущенный через мясорубку! Почему морщитесь?
– Ударился ногой, на палубе. Григорий Романович, здесь такое дело…
Будулай торопливо рассказал профессору о неожиданном завершении работ благодаря Прохорову, но и о очень странном его поведении. Едва Славгородский услышал о факте копирования секретного файла, якобы с целью сделать утром сюрприз, лицо его сразу же приобрело землистый оттенок, а губы крепко сжались в идеально ровную линию.
– Так, значит. Пошутить решил, идиот! Где он?!
– Не знаю, – растерянно развел руками Геннадий. – На палубе его нет. Наверно, в каюте.
Славгородский, не мешкая, подошел к соседней двери, облицованной, как и все прочие, «под дерево» красивым коричневым шпоном, и постучал. Ответа не последовало. Профессор нахмурился, вопросительно взглянул на Ожогина. И тут из-за двери послышался тихий, но все-таки уловимый стон. Мужчины непонимающе переглянулись, а затем Григорий Романович еще раз сильно дернул за ручку. Дверь загудела, но не поддалась.
Профессор прислонился к ней ухом и поднял вверх руку.
– Тихо! Там, по-моему… кто-то стонет…
Женщина… Боже, это же Наташа!
Славгородский резко повернулся к Ожогину.
– Иди к боцману, пусть даст запасной ключ!
Скорее… Черт, опять начинается старая история, – руководитель экспедиции проводил взглядом хромающего на бегу Геннадия и непроизвольно вспомнил о покойном генерале Крамском, сбитом вертолете и пропавшем начальнике охраны «Золотого ручья» майоре Боброве, которого несколько месяцев спустя опознали в состоянии истлевшей головешки. Славгородский был чересчур реалистичным человеком и слишком долго работал в секретном ведомстве, чтобы верить в случайности. Как же, сюрприз он решил сделать, поганец!.. А ведь даже не подумал бы на него никогда в жизни… Бедная Наташа, она, наверно, вычислила Прохорова, а этот… Сволочь.
Интересно, где он может находиться сейчас?..
Михаил, надо разбудить Михаила!..
Профессор бросился в свою каюту, лихорадочно нащупал на стене выключатель, зажег свет и, подойдя к кровати, на которой, укрывшись с головой, спал Гончаров, сильно тряхнул того за плечо.
– Миша, вставай! Скорее! На борту корабля…
И тут произошло непредвиденное, страшное, отчего глаза Славгородского вылезли из орбит, как у больного базедовой болезнью, во рту пересохло, а в груди что-то резко сжалось до размеров выжатого лимона.
Григорий Романович судорожно схватился за место, где находится сердце, и, охнув, повалился в мягкое кресло, чудом оказавшееся как раз сзади него. Он продолжал находиться в сознании, только сильно морщился, с огромным трудом хватая воздух посиневшими губами, и неотрывно, словно завороженный смотрел на кровать, где попрежнему лежал Михаил Гончаров.
Даже мертвый, он был слишком похож на мирно спящего человека. На его лице навечно застыла радостная улыбка. Видимо, в момент смерти двадцатидевятилетний Миша, у которого дома оставались жена и четырехлетний сын, видел во сне что-то очень хорошее, что заставило его улыбнуться. Навсегда… Сейчас же он лежал на спине, невольно перевернутый в это положение сидящим рядом профессором, и точно посередине его груди зияла дыра с развороченными наизнанку краями и запекшейся вокруг кровью, оставленная застрявшей где-то внутри тела пулей сорок пятого калибра. У Гончарова оказалась на редкость крепкая кость. Она-то и стала последней преградой, погасившей убойную силу пули. Славгородский почти сразу, как только осознал, что Михаил мертв, обнаружил едва заметную дырочку на висящем на стене ковре. Стрелять могли только из каюты, откуда сейчас доносились сдавленные стоны Наташи Рудаковой. И только один человек… Прохоров!
Профессор услышал, как к открытой двери его каюты быстро приблизились торопливые, чуть приглушенные тонкой ковровой дорожкой шаги. В проеме появился боцман.
– Мертв? – резко и не вдаваясь в лишние подробности спросил он, глядя на застывшую на лице Гончарова улыбку. Скорее боцман спросил это чисто машинально, так как факт был очевиден и не подлежал уточнению со стороны мэтра психиатрии. Но Славгородский кивнул, взгляд его несколько оживился, он протер глаза, будто прогоняя остатки внезапно навалившегося кошмара, и направился к выходу.
– Там Наташа, ее заперли, – пробурчал Григорий Романович, уже заметив в руке Евгения запасной ключ от пятой каюты. – Она стонет. Гад какой, что он с ней сделал?!
– Прохоров? Где он? – спросил боцман, уже поворачивая ключ в замке.
– Во всяком случае внутри мы его вряд ли найдем, – покачал головой Славгородский. – Где-то…
Дверь каюты распахнулась, кряжистая рука боцмана нащупала выключатель, и под потолком вспыхнул белым светом "светильник. Наташа лежала на кровати со связанными руками и ногами и заклеенным толстой полоской клейкой ленты ртом. Глаза были широко открыты, в них появилась надежда. Профессор обратил внимание на испачканное кровью полотенце, лежащее у женщины под головой. Очевидно, она была ранена.
– Наташенька, девочка моя! – Славгородский бросился к ней, принялся лихорадочно развязывать тугие капроновые узлы, но боцман только покачал головой и отстранил профессора.
– Так вы, Григорий Романович, будете до завтрашнего вечера ковыряться. Не проще ли… – И Евгений тремя движениями острого выкидного ножа перерезал связывающие Наташу коричневые чулки.
Она попробовала встать, но тут же застонала и снова опустилась на подушку. Славгородский очень аккуратно, чтобы не повредить кожу, отклеил с ее побелевших губ пластырь. Женщина с трудом открыла глаза, обвела взглядом стоящего рядом с кроватью боцмана и склонившегося над ней профессора, а потом, едва шевеля отказывающимися слушаться губами, прошептала:
– Вадим… Он… шпион, – она снова сморщилась от пронизывающей насквозь боли, и из ее глаз покатились слезы. – Радист тоже… У него дискета… И пистолет… Скорее! – Наташа громко застонала и потеряла сознание.
Лицо профессора налилось кровью.
– Гад, мразь!.. – Славгородский лихорадочно искал, какое бы еще слово бросить в адрес Прохорова, но мысли его спутались и изо рта вырвалось только змеиное шипение. Кулаки сжались, и он тяжелым взглядом посмотрел сначала на боцмана, потом на стоящего позади него Ожогина. – Надо найти его и раздавить, как таракана, как гниду ползучую!
– Григорий Романович, быстро идите к капитану и сообщите ему о Прохорове. Пусть свяжется со Службой безопасности. У него есть рация и оружие. Закройтесь в каюте и никуда из нее не выходите, что бы ни случилось, – Евгений обернулся к Будулаю. – Ты останешься здесь с Наташей.
Дверь закрыть изнутри. Я иду в радиорубку. Быстрее, профессор! – Боцман неожиданно сунул руку за пояс и вытащил пистолет. Поймав на себе удивленные взгляды Славгородского и Ожогина, пояснил: – Я работаю на наших друзей, профессор. Теперь вы знаете…
Он снял с предохранителя «стечкин» и быстро вышел из каюты. Славгородский сразу же последовал за ним. Будулай проводил их каким-то испуганным взглядом, запер дверь и уселся на кровать рядом с Наташей, которая начинала понемногу приходить в сознание. И совсем неожиданно для самого себя высокий бородатый мужчина зарыдал, словно ребенок. Слезы градом лились из его больших карих глаз, он неуклюже растирал их по лицу и тщетно пытался вспомнить, когда последний раз в жизни ему приходилось плакать.
Евгений посмотрел вверх – в обоих помещениях, как и следовало ожидать, горел свет. Он на секунду остановился, перевел дыхание, провел ладонью левой руки по гладкой вороненой стали пистолета и тут краем глаза уловил едва заметное шевеление у надстройки, как будто кто-то вышел со стороны правого борта и тоже направился к ведущей наверх лестнице. Так оно и оказалось. В четырех шагах от боцмана стоял Борис, моторист из машинного отделения. Он оцепенело смотрел то на Евгения, то на направленный ему точно в переносицу пистолет и молчал. Первым заговорил боцман. Он узнал моториста, опустил «стечкин» и тихо сказал:
– Не бойся, я просто принял тебя за другого.
– За кого другого? – настороженно спросил Борис, наконец справившись с оцепенением и подойдя почти вплотную к Евгению. – За куропатку? Или медведя? Ты что, решил поохотиться здесь, на палубе, в половине четвертого ночи? – Борис покачал головой и демонстративно покрутил указательным пальцем у виска. – Псих…
– Помолчи! – резко отсек боцман. – Только что Прохоров избил и связал в пятой каюте Наташу, застрелил своего помощника Гончарова, спящего, а сам пропал. Ты его не видел?
– Чего он сделал?! – Брови моториста удивленно взметнулись. – Убил?
– Да, убил. Он шпион, и радист, – Евгений кивнул в сторону светящегося над головой окна радиорубки, – с ним заодно. Теперь ты понял?
Быстро иди к своему старшему и предупреди его.
Машина на вашей шее, все должно быть очень оперативно. Не исключено, что у них есть сообщники на каком-нибудь судне, которое тащится за нами на расстоянии десяти миль с самого начала экспедиции. Ты меня хорошо понял?.. Тогда бегом в машинное отделение, – и, не дожидаясь ответа, боцман стал подниматься по круто идущей вверх железной лестнице.
Он уже сделал не менее восьми шагов, когда его уши вдруг уловили странный звук, как будто кто-то тихо чихнул, прикрываясь ладонью. В следующую секунду что-то тяжелое сильно ударило Евгения под левую лопатку, раскаленная молния пронзила все тело от головы до ног, в ушах с неимоверной скоростью стал нарастать пронзительный свист, руки отчаянно вцепились в еще теплые от палящего целый день солнца металлические поручни лестницы, а потом все внезапно исчезло, словно киномеханик нажал на кнопку и остановил фильм. Какое-то время Евгений еще стоял, глядя невидящими глазами в бездну спустившейся на Атлантический океан ночи, а потом плавно, словно в замедленной съемке, повалился назад. Ноги его отделились от ступеней, руки неестественно поднялись вверх и вывернулись назад, пальцы правой руки разжались, выпуская оружие, и боцман тяжело обрушился на палубу «Пеликана» рядом с молча стоящим Борисом.
Моторист подошел, направил ствол своего пистолета в голову распластавшегося мужчины и еще раз нажал спуск. Затем поднял выроненный Евгением «стечкин», засунул за пояс, второй пистолет положил в карман, схватил боцмана за ноги, отволок к борту, одной рукой взял за воротник рубашки, второй за ремень, без видимого труда приподнял восьмидесятикилограммовый труп и перекинул через борт. Несмотря на то что на эту сторону выходили окна трех кают, никто не придал значения глухому, словно накатившаяся на борт волна, всплеску. Боцман же уже целую минуту стремительно несся по длинному черному туннелю, вдали которого отчетливо маячил яркий, ослепляющий свет…
Покинув рубку радиста, Прохоров сразу же направился в компьютерный центр, но Ожогина там не было. Вадим Витальевич быстро развернулся и побежал в сторону носовой части судна, где размещались каюты, не заметив стоящего около борта и провожающего его взглядом Бориса. Там он тихо подкрался по коридору, остановился перед каютой номер семь и медленно надавил на ручку.
Дверь открылась, и Прохоров увидел лежащего на спине Гончарова с дыркой посередине груди, оставленной «браунингом» сорок пятого калибра. Значит, все-таки Михаил, а не профессор!.. Это было просто подарком судьбы.
Прохоров быстро вышел, закрыв за собой дверь, хотел было сразу же зайти в соседнюю каюту и проверить, как там Наташа, но счел это лишним и со всех ног побежал в каюту капитана Дорофеева.
По расчету Вадима, именно там и должны были находиться сейчас Ожогин и Славгородский.
Дверь в каюту «кэпа» оказалась запертой, но за ней Прохоров отчетливо различил тихий голос профессора. Медлить было нельзя. Вадим Витальевич направил пистолет на замок, отошел за дверной косяк и выстрелил. Путь был свободен.
Он рывком распахнул дверь и увидел застывшего посередине просторной каюты Славгородского и сидящего перед рацией «кэпа». Тот еще не успел связаться с людьми из СБ, это было очевидно даже при беглом взгляде. Не часто приходилось капитану второго ранга Дорофееву прибегать к помощи стоящей в его каюте запасной рации, предназначенной для экстренной связи…
– Ты?!! – увидев ворвавшегося Прохорова, прорычал Славгородский. Он уже ни о чем ни думал – крепко сжал кулаки и бросился на так ненавистного ему человека. Перед глазами у профессора все еще стояло лицо Наташи и окровавленное полотенце под ее головой. К тому же он был уверен, что именно Прохоров убил Мишу Гончарова. Капитан тоже не мешкал, а схватил лежащий перед ним на столе табельный пистолет.
Но Вадим Витальевич, с некоторых пор вообще потерявший чувство опасности, опередил и того, и другого. Он молниеносно вскинул руку с «браунингом» и всадил пулю прямо между глаз капитану, а потом быстро повернулся к бросившемуся на него профессору и изо всех сил ударил его рукояткой пистолета по голове. Удар получился не совсем точный, рука соскользнула, оставив на щеке Славгородского рваную рану, прямо на глазах наливающуюся кровью. Профессор по инерции подался вперед, вскрикнув и обезумевшим взглядом посмотрев на Прохорова, как будто ожидал, что тот просто улыбнется и приветственно протянет ему ладонь для приятельского рукопожатия. Вадим Витальевич сделал шаг вправо, примерился, в доли секунды успел сообразить, что не стоит бить по голове человека, которому еще предстоит поработать мозгами, быстро переложил пистолет в левую руку и ударил Славгородского кулаком в живот. Тот охнул, глаза его закатились, ноги подогнулись, и профессор грузно повалился на колени, содрогаясь в конвульсиях и пытаясь схватить посиневшими губами хоть один глоток воздуха. Пока все его попытки напоминали лишь бесполезное хлопание рта только что выловленного из пруда карпа. Он стоял на четвереньках на мохнатом коричневом ковре, покрывающем три четверти пола в каюте капитана, утробно хрипел и, раскачиваясь, словно читающий вечернюю молитву мусульманин, бился лбом о порог, прямо возле белых теннисных ботинок Прохорова.
– Замечательно, очень замечательно, – с сарказмом прошипел Вадим Витальевич, подошел к лежащему навзничь Дорофееву, посмотрел в его стеклянные глаза, в которых навсегда застыло выражение отчаяния и злости, поднял с ковра пистолет, засунул в карман, взял со стола тонкий электрический провод-удлинитель, оторвал вилку на одной и розетку на другой стороне, вернулся к Славгородскому, пинком под зад опрокинул его на пол, сел сверху и принялся связывать сначала руки, а потом – ноги.
После окончания второй за последний час процедуры связывания Прохоров порылся в карманах висящего на стуле форменного кителя капитана, нашел там носовой платок, но тот оказался слишком маленьким, чтобы пригодиться на роль кляпа. Пришлось прибегнуть к помощи небольшого махрового полотенца, которое обнаружилось возле умывальника Затем Прохоров оглядел лежащего Славгородского и пришел к выводу, что Григорий Романович очень смешно выглядит с торчащим из приоткрытого рта оранжевым уголком полотенца длиной в пятнадцать сантиметров.
– Просто красавец! – Вадим ухмыльнулся и ткнул профессора ногой в живот. – Видел бы ты сейчас свою рожу, господин директор, наверняка бы захотел смеяться… Что? Не слышу!
Славгородский громко выл, насколько позволял затолканный до самой глотки кляп, и вертелся, насколько давали крепко связанные за спиной руки и привязанные к ним загнутые назад ноги.
– Понимаю, тебе не до смеха. Но ты сильно не расстраивайся, я еще навещу тебя в самое ближайшее время, и тогда ты мне расскажешь интересную сказку. А сейчас, извини, некогда, у меня дама одна, в запертой каюте. Ты ведь не хочешь, чтобы с ней что-нибудь случилось? Кстати, а может быть, вы уже навещали ее? Говори!
Жестокий удар носком ботинка в почку заставил профессора взвыть, а затем лихорадочно кивать головой. Да, навещали.
– А где Ожогин? В каюте, с Наташей?
Славгородский снова кивнул. Ему, наверно, не очень нравилось, когда его бьют ногами.
Прохоров не ответил, вышел в коридор, через минуту вернулся, схватил профессора за шиворот и потащил к находящейся в нескольких метрах от каюты бопманской подсобке. Там затолкал его в кучу всякого хлама, приказал сидеть тихо, «иначе драгоценная жизнь оборвется так быстро, так стремительно», пообещал скоро вернуться, на всякий случай повесил на дверь ржавый висячий замок, который нашел здесь же, в подсобке, на одном из стеллажей вместе со связкой ключей, и, не теряя времени, направился к каюте номер пять. По дороге Вадим Витальевич поймал себя на мысли, что, испугавшись поначалу, когда Наташа направила на него пистолет, сейчас он вполне освоился с ролью боевика и даже начал получать от этого определенное удовольствие. Хватило лишь тридцати минут, двух трупов и трех выстрелов из «браунинга» сорок пятого калибра….
Ожогин и Наташа находились в каюте. Дверь была заперта, запасной ключ, принесенный боцманом, торчал в замке с той стороны. Открыть ее снаружи не представлялось возможным. Но угроза незамедлительно применить оружие, если дверь не откроется через пять секунд, заставила Будулая впустить самого нежеланного гостя, какого он только мог себе представить, внутрь. Вероятно, окажись на месте Прохорова сам рогатый дьявол, Гена воспринял бы его визит гораздо более дружелюбно. Сейчас он стоял возле кровати, на которой лежала Наташа, и таращил свои карие глаза на ехидно ухмыляющегося Вадима, прикуривающего сигарету и не сводящего взгляд с еще не так давно горячо обожаемой женщины.
– Как себя чувствуешь, дорогая? – Прохоров сразу обратил внимание на сильно потускневшие глаза Наташи и изрядно испачканное кровью полотенце. Видимо, он оказался не совсем прав, когда считал ее рану не опасной и не требующей вмешательства хирурга с иголкой. У Наташи, несомненно, сильное сотрясение мозга. К тому же кровь все еще продолжала идти и никак не хотела сворачиваться. – Ты сама виновата во всем.
Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь, но это уже неважно. Ты имела шанс не наводить на меня сразу этот дурацкий пистолет, а сесть и обстоятельно поговорить на, не скрою, очень важную для нас обоих тему. И когда я рассказал бы несколько существенных деталей из моей жизни, ты, уверен, восприняла все совсем иначе. Но ты предпочла псевдопатриотизм своему личному, такому близкому и такому реальному счастью…
– Да замолчи же, придурок! – Ожогин поморщился, словно съел живую жабу, и сплюнул прямо на ковер. – Противно даже слушать тебя.
Что ты еще хочешь от нее?! Не видишь, человеку нужен врач!
– Если кое-кто в эту же секунду не замолчит, то, боюсь, придется незамедлительно устроить сквозняк в его большой, бородатой и очень умной голове. Достаточно умной, чтобы в ней еще остался врожденный инстинкт самосохранения.
Вадим Витальевич бросил в лицо Будулаю сгоревшую спичку и вдруг неожиданно опустил пистолет вниз и нажал на курок. Еще один глухой хлопок, похожий на звук открывающейся бутылки с шампанским, и Ожогин словно подкошенный повалился на пол, хватаясь за простреленную голень. Это было совсем не обязательным применением оружия, но Прохоров уже вошел во вкус и не хотел так скоро выходить из образа грозного вершителя человеческих судеб – судьи, прокурора, адвоката и палача в одном лице. Когда пришвартуется яхта с боевиками, тогда он снова станет обычным ученым, тихим и несколько «тормознутым», каким его и представляют себе большинство обычных граждан. Но до тех пор еще есть время и патроны. Ему ведь теперь очень, очень нравится стрелять!
Ожогин вышел на палубу, осмотрелся, обошел корабль по кругу и, к своему удивлению, не обнаружил ни Прохорова, еще пять минут назад так сильно рвавшегося на свежий воздух, ни ушедшую вслед за ним Рудакову. Следуя логике, в данный момент они могли находиться либо здесь, либо в своей каюте, либо в каюте Славгородского, если Наташе удалось убедить своего друга в мальчишестве его поступка.
И бородатый компьютерный спец по прозвищу Будулай направился к хилому отсеку. Но случайно наткнулся на совершенно незаметный в темноте, торчащий из палубы прямо возле носовой части надстройки красный пожарный кран.
Впрочем, если принять во внимание практически полностью сгустившиеся сумерки, еще не тронутые заревом рассвета на востоке, а также отсутствие на небе луны и звезд ввиду сильной облачности, то не имело особого значения, каким именно цветом выкрасили любую из множества находящихся на палубе научно-исследовательского судна деталей и механизмов, будь то пожарный кран или лебедка для намотки каната.
Ожогин заработал сильный ушиб голени, упал, затем поднялся, сел, прислонившись спиной к надстройке возле входной двери на камбуз, к несколько минут растирал последствия непредвдценного столкновения. Когда же он все-таки смог подняться на ноги и, ковыляя, направиться к лестнице, ведущей вниз, драма в каюте номер пять уже завершилась, а агент мафии Прохоров разговаривал со своим шефом по спутниковому телефону из радиорубки и получал указания о немедленном захвате корабля.
Но Будулай не знал этого. Он с огромным трудом спустился вниз, на секунду задумался, стоя перед каютой Славгородского и Гончарова, а потом несколько раз настойчиво постучал в дверь.
Изнутри послышалось недовольное бурчание, шевеление постельного белья, как будто кто-то вставал с кровати, потом в замке повернулся ключ, и на пороге появился Славгородский. Его глаза еще не привыкли к свету, вдруг ворвавшемуся в погруженную во мрак каюту из коридора, и профессор прикрывался от него прижатой ко лбу ладонью. На нем были белая майка и смешные, почти до колен, широкие цветные трусы. Совсем случайно взгляд Ожогина упал на ноги стоящего перед ним полусонного мужчины, и он с ужасом заметил на них множество розовых, отвратительных шрамов. Вот почему профессор не загорал вместе со всеми по дороге до Бермудов, а постоянно носил белые хлопчатобумажные брюки.
«Интересно, что повлекло за собой столь отвратительные для постороннего глаза последствия?!» – машинально подумал Будулай. Но резкий вопрос Славгородского оборвал эти кощунственные мысли компьютерщика.
– Какого черта вам понадобилось среди ночи?! – рявкнул профессор достаточно громко, чтобы разбудить полкорабля. – Вы, Ожогин, выглядите как фарш, дважды пропущенный через мясорубку! Почему морщитесь?
– Ударился ногой, на палубе. Григорий Романович, здесь такое дело…
Будулай торопливо рассказал профессору о неожиданном завершении работ благодаря Прохорову, но и о очень странном его поведении. Едва Славгородский услышал о факте копирования секретного файла, якобы с целью сделать утром сюрприз, лицо его сразу же приобрело землистый оттенок, а губы крепко сжались в идеально ровную линию.
– Так, значит. Пошутить решил, идиот! Где он?!
– Не знаю, – растерянно развел руками Геннадий. – На палубе его нет. Наверно, в каюте.
Славгородский, не мешкая, подошел к соседней двери, облицованной, как и все прочие, «под дерево» красивым коричневым шпоном, и постучал. Ответа не последовало. Профессор нахмурился, вопросительно взглянул на Ожогина. И тут из-за двери послышался тихий, но все-таки уловимый стон. Мужчины непонимающе переглянулись, а затем Григорий Романович еще раз сильно дернул за ручку. Дверь загудела, но не поддалась.
Профессор прислонился к ней ухом и поднял вверх руку.
– Тихо! Там, по-моему… кто-то стонет…
Женщина… Боже, это же Наташа!
Славгородский резко повернулся к Ожогину.
– Иди к боцману, пусть даст запасной ключ!
Скорее… Черт, опять начинается старая история, – руководитель экспедиции проводил взглядом хромающего на бегу Геннадия и непроизвольно вспомнил о покойном генерале Крамском, сбитом вертолете и пропавшем начальнике охраны «Золотого ручья» майоре Боброве, которого несколько месяцев спустя опознали в состоянии истлевшей головешки. Славгородский был чересчур реалистичным человеком и слишком долго работал в секретном ведомстве, чтобы верить в случайности. Как же, сюрприз он решил сделать, поганец!.. А ведь даже не подумал бы на него никогда в жизни… Бедная Наташа, она, наверно, вычислила Прохорова, а этот… Сволочь.
Интересно, где он может находиться сейчас?..
Михаил, надо разбудить Михаила!..
Профессор бросился в свою каюту, лихорадочно нащупал на стене выключатель, зажег свет и, подойдя к кровати, на которой, укрывшись с головой, спал Гончаров, сильно тряхнул того за плечо.
– Миша, вставай! Скорее! На борту корабля…
И тут произошло непредвиденное, страшное, отчего глаза Славгородского вылезли из орбит, как у больного базедовой болезнью, во рту пересохло, а в груди что-то резко сжалось до размеров выжатого лимона.
Григорий Романович судорожно схватился за место, где находится сердце, и, охнув, повалился в мягкое кресло, чудом оказавшееся как раз сзади него. Он продолжал находиться в сознании, только сильно морщился, с огромным трудом хватая воздух посиневшими губами, и неотрывно, словно завороженный смотрел на кровать, где попрежнему лежал Михаил Гончаров.
Даже мертвый, он был слишком похож на мирно спящего человека. На его лице навечно застыла радостная улыбка. Видимо, в момент смерти двадцатидевятилетний Миша, у которого дома оставались жена и четырехлетний сын, видел во сне что-то очень хорошее, что заставило его улыбнуться. Навсегда… Сейчас же он лежал на спине, невольно перевернутый в это положение сидящим рядом профессором, и точно посередине его груди зияла дыра с развороченными наизнанку краями и запекшейся вокруг кровью, оставленная застрявшей где-то внутри тела пулей сорок пятого калибра. У Гончарова оказалась на редкость крепкая кость. Она-то и стала последней преградой, погасившей убойную силу пули. Славгородский почти сразу, как только осознал, что Михаил мертв, обнаружил едва заметную дырочку на висящем на стене ковре. Стрелять могли только из каюты, откуда сейчас доносились сдавленные стоны Наташи Рудаковой. И только один человек… Прохоров!
Профессор услышал, как к открытой двери его каюты быстро приблизились торопливые, чуть приглушенные тонкой ковровой дорожкой шаги. В проеме появился боцман.
– Мертв? – резко и не вдаваясь в лишние подробности спросил он, глядя на застывшую на лице Гончарова улыбку. Скорее боцман спросил это чисто машинально, так как факт был очевиден и не подлежал уточнению со стороны мэтра психиатрии. Но Славгородский кивнул, взгляд его несколько оживился, он протер глаза, будто прогоняя остатки внезапно навалившегося кошмара, и направился к выходу.
– Там Наташа, ее заперли, – пробурчал Григорий Романович, уже заметив в руке Евгения запасной ключ от пятой каюты. – Она стонет. Гад какой, что он с ней сделал?!
– Прохоров? Где он? – спросил боцман, уже поворачивая ключ в замке.
– Во всяком случае внутри мы его вряд ли найдем, – покачал головой Славгородский. – Где-то…
Дверь каюты распахнулась, кряжистая рука боцмана нащупала выключатель, и под потолком вспыхнул белым светом "светильник. Наташа лежала на кровати со связанными руками и ногами и заклеенным толстой полоской клейкой ленты ртом. Глаза были широко открыты, в них появилась надежда. Профессор обратил внимание на испачканное кровью полотенце, лежащее у женщины под головой. Очевидно, она была ранена.
– Наташенька, девочка моя! – Славгородский бросился к ней, принялся лихорадочно развязывать тугие капроновые узлы, но боцман только покачал головой и отстранил профессора.
– Так вы, Григорий Романович, будете до завтрашнего вечера ковыряться. Не проще ли… – И Евгений тремя движениями острого выкидного ножа перерезал связывающие Наташу коричневые чулки.
Она попробовала встать, но тут же застонала и снова опустилась на подушку. Славгородский очень аккуратно, чтобы не повредить кожу, отклеил с ее побелевших губ пластырь. Женщина с трудом открыла глаза, обвела взглядом стоящего рядом с кроватью боцмана и склонившегося над ней профессора, а потом, едва шевеля отказывающимися слушаться губами, прошептала:
– Вадим… Он… шпион, – она снова сморщилась от пронизывающей насквозь боли, и из ее глаз покатились слезы. – Радист тоже… У него дискета… И пистолет… Скорее! – Наташа громко застонала и потеряла сознание.
Лицо профессора налилось кровью.
– Гад, мразь!.. – Славгородский лихорадочно искал, какое бы еще слово бросить в адрес Прохорова, но мысли его спутались и изо рта вырвалось только змеиное шипение. Кулаки сжались, и он тяжелым взглядом посмотрел сначала на боцмана, потом на стоящего позади него Ожогина. – Надо найти его и раздавить, как таракана, как гниду ползучую!
– Григорий Романович, быстро идите к капитану и сообщите ему о Прохорове. Пусть свяжется со Службой безопасности. У него есть рация и оружие. Закройтесь в каюте и никуда из нее не выходите, что бы ни случилось, – Евгений обернулся к Будулаю. – Ты останешься здесь с Наташей.
Дверь закрыть изнутри. Я иду в радиорубку. Быстрее, профессор! – Боцман неожиданно сунул руку за пояс и вытащил пистолет. Поймав на себе удивленные взгляды Славгородского и Ожогина, пояснил: – Я работаю на наших друзей, профессор. Теперь вы знаете…
Он снял с предохранителя «стечкин» и быстро вышел из каюты. Славгородский сразу же последовал за ним. Будулай проводил их каким-то испуганным взглядом, запер дверь и уселся на кровать рядом с Наташей, которая начинала понемногу приходить в сознание. И совсем неожиданно для самого себя высокий бородатый мужчина зарыдал, словно ребенок. Слезы градом лились из его больших карих глаз, он неуклюже растирал их по лицу и тщетно пытался вспомнить, когда последний раз в жизни ему приходилось плакать.
* * *
Поднявшись по лестнице, выходящей на палубу со стороны левого борга, Славгородский сразу пошел в каюту капитана, а боцман, оглядываясь по сторонам и прижимаясь к переборке, направился в носовую часть судна, откуда начиналась лестница, ведущая на третий уровень надстройки, туда, где рядом друг с другом находились капитанский мостик и радиорубка.Евгений посмотрел вверх – в обоих помещениях, как и следовало ожидать, горел свет. Он на секунду остановился, перевел дыхание, провел ладонью левой руки по гладкой вороненой стали пистолета и тут краем глаза уловил едва заметное шевеление у надстройки, как будто кто-то вышел со стороны правого борта и тоже направился к ведущей наверх лестнице. Так оно и оказалось. В четырех шагах от боцмана стоял Борис, моторист из машинного отделения. Он оцепенело смотрел то на Евгения, то на направленный ему точно в переносицу пистолет и молчал. Первым заговорил боцман. Он узнал моториста, опустил «стечкин» и тихо сказал:
– Не бойся, я просто принял тебя за другого.
– За кого другого? – настороженно спросил Борис, наконец справившись с оцепенением и подойдя почти вплотную к Евгению. – За куропатку? Или медведя? Ты что, решил поохотиться здесь, на палубе, в половине четвертого ночи? – Борис покачал головой и демонстративно покрутил указательным пальцем у виска. – Псих…
– Помолчи! – резко отсек боцман. – Только что Прохоров избил и связал в пятой каюте Наташу, застрелил своего помощника Гончарова, спящего, а сам пропал. Ты его не видел?
– Чего он сделал?! – Брови моториста удивленно взметнулись. – Убил?
– Да, убил. Он шпион, и радист, – Евгений кивнул в сторону светящегося над головой окна радиорубки, – с ним заодно. Теперь ты понял?
Быстро иди к своему старшему и предупреди его.
Машина на вашей шее, все должно быть очень оперативно. Не исключено, что у них есть сообщники на каком-нибудь судне, которое тащится за нами на расстоянии десяти миль с самого начала экспедиции. Ты меня хорошо понял?.. Тогда бегом в машинное отделение, – и, не дожидаясь ответа, боцман стал подниматься по круто идущей вверх железной лестнице.
Он уже сделал не менее восьми шагов, когда его уши вдруг уловили странный звук, как будто кто-то тихо чихнул, прикрываясь ладонью. В следующую секунду что-то тяжелое сильно ударило Евгения под левую лопатку, раскаленная молния пронзила все тело от головы до ног, в ушах с неимоверной скоростью стал нарастать пронзительный свист, руки отчаянно вцепились в еще теплые от палящего целый день солнца металлические поручни лестницы, а потом все внезапно исчезло, словно киномеханик нажал на кнопку и остановил фильм. Какое-то время Евгений еще стоял, глядя невидящими глазами в бездну спустившейся на Атлантический океан ночи, а потом плавно, словно в замедленной съемке, повалился назад. Ноги его отделились от ступеней, руки неестественно поднялись вверх и вывернулись назад, пальцы правой руки разжались, выпуская оружие, и боцман тяжело обрушился на палубу «Пеликана» рядом с молча стоящим Борисом.
Моторист подошел, направил ствол своего пистолета в голову распластавшегося мужчины и еще раз нажал спуск. Затем поднял выроненный Евгением «стечкин», засунул за пояс, второй пистолет положил в карман, схватил боцмана за ноги, отволок к борту, одной рукой взял за воротник рубашки, второй за ремень, без видимого труда приподнял восьмидесятикилограммовый труп и перекинул через борт. Несмотря на то что на эту сторону выходили окна трех кают, никто не придал значения глухому, словно накатившаяся на борт волна, всплеску. Боцман же уже целую минуту стремительно несся по длинному черному туннелю, вдали которого отчетливо маячил яркий, ослепляющий свет…
Покинув рубку радиста, Прохоров сразу же направился в компьютерный центр, но Ожогина там не было. Вадим Витальевич быстро развернулся и побежал в сторону носовой части судна, где размещались каюты, не заметив стоящего около борта и провожающего его взглядом Бориса. Там он тихо подкрался по коридору, остановился перед каютой номер семь и медленно надавил на ручку.
Дверь открылась, и Прохоров увидел лежащего на спине Гончарова с дыркой посередине груди, оставленной «браунингом» сорок пятого калибра. Значит, все-таки Михаил, а не профессор!.. Это было просто подарком судьбы.
Прохоров быстро вышел, закрыв за собой дверь, хотел было сразу же зайти в соседнюю каюту и проверить, как там Наташа, но счел это лишним и со всех ног побежал в каюту капитана Дорофеева.
По расчету Вадима, именно там и должны были находиться сейчас Ожогин и Славгородский.
Дверь в каюту «кэпа» оказалась запертой, но за ней Прохоров отчетливо различил тихий голос профессора. Медлить было нельзя. Вадим Витальевич направил пистолет на замок, отошел за дверной косяк и выстрелил. Путь был свободен.
Он рывком распахнул дверь и увидел застывшего посередине просторной каюты Славгородского и сидящего перед рацией «кэпа». Тот еще не успел связаться с людьми из СБ, это было очевидно даже при беглом взгляде. Не часто приходилось капитану второго ранга Дорофееву прибегать к помощи стоящей в его каюте запасной рации, предназначенной для экстренной связи…
– Ты?!! – увидев ворвавшегося Прохорова, прорычал Славгородский. Он уже ни о чем ни думал – крепко сжал кулаки и бросился на так ненавистного ему человека. Перед глазами у профессора все еще стояло лицо Наташи и окровавленное полотенце под ее головой. К тому же он был уверен, что именно Прохоров убил Мишу Гончарова. Капитан тоже не мешкал, а схватил лежащий перед ним на столе табельный пистолет.
Но Вадим Витальевич, с некоторых пор вообще потерявший чувство опасности, опередил и того, и другого. Он молниеносно вскинул руку с «браунингом» и всадил пулю прямо между глаз капитану, а потом быстро повернулся к бросившемуся на него профессору и изо всех сил ударил его рукояткой пистолета по голове. Удар получился не совсем точный, рука соскользнула, оставив на щеке Славгородского рваную рану, прямо на глазах наливающуюся кровью. Профессор по инерции подался вперед, вскрикнув и обезумевшим взглядом посмотрев на Прохорова, как будто ожидал, что тот просто улыбнется и приветственно протянет ему ладонь для приятельского рукопожатия. Вадим Витальевич сделал шаг вправо, примерился, в доли секунды успел сообразить, что не стоит бить по голове человека, которому еще предстоит поработать мозгами, быстро переложил пистолет в левую руку и ударил Славгородского кулаком в живот. Тот охнул, глаза его закатились, ноги подогнулись, и профессор грузно повалился на колени, содрогаясь в конвульсиях и пытаясь схватить посиневшими губами хоть один глоток воздуха. Пока все его попытки напоминали лишь бесполезное хлопание рта только что выловленного из пруда карпа. Он стоял на четвереньках на мохнатом коричневом ковре, покрывающем три четверти пола в каюте капитана, утробно хрипел и, раскачиваясь, словно читающий вечернюю молитву мусульманин, бился лбом о порог, прямо возле белых теннисных ботинок Прохорова.
– Замечательно, очень замечательно, – с сарказмом прошипел Вадим Витальевич, подошел к лежащему навзничь Дорофееву, посмотрел в его стеклянные глаза, в которых навсегда застыло выражение отчаяния и злости, поднял с ковра пистолет, засунул в карман, взял со стола тонкий электрический провод-удлинитель, оторвал вилку на одной и розетку на другой стороне, вернулся к Славгородскому, пинком под зад опрокинул его на пол, сел сверху и принялся связывать сначала руки, а потом – ноги.
После окончания второй за последний час процедуры связывания Прохоров порылся в карманах висящего на стуле форменного кителя капитана, нашел там носовой платок, но тот оказался слишком маленьким, чтобы пригодиться на роль кляпа. Пришлось прибегнуть к помощи небольшого махрового полотенца, которое обнаружилось возле умывальника Затем Прохоров оглядел лежащего Славгородского и пришел к выводу, что Григорий Романович очень смешно выглядит с торчащим из приоткрытого рта оранжевым уголком полотенца длиной в пятнадцать сантиметров.
– Просто красавец! – Вадим ухмыльнулся и ткнул профессора ногой в живот. – Видел бы ты сейчас свою рожу, господин директор, наверняка бы захотел смеяться… Что? Не слышу!
Славгородский громко выл, насколько позволял затолканный до самой глотки кляп, и вертелся, насколько давали крепко связанные за спиной руки и привязанные к ним загнутые назад ноги.
– Понимаю, тебе не до смеха. Но ты сильно не расстраивайся, я еще навещу тебя в самое ближайшее время, и тогда ты мне расскажешь интересную сказку. А сейчас, извини, некогда, у меня дама одна, в запертой каюте. Ты ведь не хочешь, чтобы с ней что-нибудь случилось? Кстати, а может быть, вы уже навещали ее? Говори!
Жестокий удар носком ботинка в почку заставил профессора взвыть, а затем лихорадочно кивать головой. Да, навещали.
– А где Ожогин? В каюте, с Наташей?
Славгородский снова кивнул. Ему, наверно, не очень нравилось, когда его бьют ногами.
Прохоров не ответил, вышел в коридор, через минуту вернулся, схватил профессора за шиворот и потащил к находящейся в нескольких метрах от каюты бопманской подсобке. Там затолкал его в кучу всякого хлама, приказал сидеть тихо, «иначе драгоценная жизнь оборвется так быстро, так стремительно», пообещал скоро вернуться, на всякий случай повесил на дверь ржавый висячий замок, который нашел здесь же, в подсобке, на одном из стеллажей вместе со связкой ключей, и, не теряя времени, направился к каюте номер пять. По дороге Вадим Витальевич поймал себя на мысли, что, испугавшись поначалу, когда Наташа направила на него пистолет, сейчас он вполне освоился с ролью боевика и даже начал получать от этого определенное удовольствие. Хватило лишь тридцати минут, двух трупов и трех выстрелов из «браунинга» сорок пятого калибра….
Ожогин и Наташа находились в каюте. Дверь была заперта, запасной ключ, принесенный боцманом, торчал в замке с той стороны. Открыть ее снаружи не представлялось возможным. Но угроза незамедлительно применить оружие, если дверь не откроется через пять секунд, заставила Будулая впустить самого нежеланного гостя, какого он только мог себе представить, внутрь. Вероятно, окажись на месте Прохорова сам рогатый дьявол, Гена воспринял бы его визит гораздо более дружелюбно. Сейчас он стоял возле кровати, на которой лежала Наташа, и таращил свои карие глаза на ехидно ухмыляющегося Вадима, прикуривающего сигарету и не сводящего взгляд с еще не так давно горячо обожаемой женщины.
– Как себя чувствуешь, дорогая? – Прохоров сразу обратил внимание на сильно потускневшие глаза Наташи и изрядно испачканное кровью полотенце. Видимо, он оказался не совсем прав, когда считал ее рану не опасной и не требующей вмешательства хирурга с иголкой. У Наташи, несомненно, сильное сотрясение мозга. К тому же кровь все еще продолжала идти и никак не хотела сворачиваться. – Ты сама виновата во всем.
Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь, но это уже неважно. Ты имела шанс не наводить на меня сразу этот дурацкий пистолет, а сесть и обстоятельно поговорить на, не скрою, очень важную для нас обоих тему. И когда я рассказал бы несколько существенных деталей из моей жизни, ты, уверен, восприняла все совсем иначе. Но ты предпочла псевдопатриотизм своему личному, такому близкому и такому реальному счастью…
– Да замолчи же, придурок! – Ожогин поморщился, словно съел живую жабу, и сплюнул прямо на ковер. – Противно даже слушать тебя.
Что ты еще хочешь от нее?! Не видишь, человеку нужен врач!
– Если кое-кто в эту же секунду не замолчит, то, боюсь, придется незамедлительно устроить сквозняк в его большой, бородатой и очень умной голове. Достаточно умной, чтобы в ней еще остался врожденный инстинкт самосохранения.
Вадим Витальевич бросил в лицо Будулаю сгоревшую спичку и вдруг неожиданно опустил пистолет вниз и нажал на курок. Еще один глухой хлопок, похожий на звук открывающейся бутылки с шампанским, и Ожогин словно подкошенный повалился на пол, хватаясь за простреленную голень. Это было совсем не обязательным применением оружия, но Прохоров уже вошел во вкус и не хотел так скоро выходить из образа грозного вершителя человеческих судеб – судьи, прокурора, адвоката и палача в одном лице. Когда пришвартуется яхта с боевиками, тогда он снова станет обычным ученым, тихим и несколько «тормознутым», каким его и представляют себе большинство обычных граждан. Но до тех пор еще есть время и патроны. Ему ведь теперь очень, очень нравится стрелять!