— Ради всего святого! Сдай меня поскорее шерифу! — захлюпал он. — Я человек конченый. Моя душа полна раскаяния, а шкура — крупной дроби. У меня разбито колено и вера в собственные силы. Только прежде признайся: где ты в эдакой глуши раздобыл пушку, из которой свалил сосну, а потом выпалил по мне?
— Это была не пушка, — с достоинством победителя ответил я. — Я просто бросил в тебя камешек.
— А дерево? Ведь дерево упало! — Донован выкатил глаза. — Уж здесь-то не обошлось без артиллерии!
— Да нет же! Просто я накинул на верхушку лассо, привязал к Капитану, тот и повалил твое дерево, — снисходительно объяснил я ему. Из груди Дикого Билла вырвался протяжный стон, он кувырнулся навзничь, а я и говорю: — Мне страшно неловко, Донован, но ты не станешь возражать, если я свяжу тебе за спиной руки и перекину через Капитана Кидда? Нам надо торопиться в Жеваное Ухо, там тебе и с ногой помогут, если, конечно, не забудешь напомнить кому следует.
Он ничего не ответил, только всю дорогу скулил и жаловался на судьбу. Оказывается, за мое отсутствие Глория успела связать негодяям руки, и сейчас они все поприходили в себя и стонали жутким хором. Около дома я обнаружил загон, битком набитый лошадьми, оседлал их и, положив на каждое седло по негодяю, связал лошадей цепочкой — голова к хвосту — всех, кроме одной, для Глории. Затем наш караван выступил к Жеваному Уху.
— Что ты теперь намерен делать, Брек? — спросила Глория.
— Отвезу этих скотов в Жеваное Ухо — пусть похвастают своими подвигами перед народом. Только знаешь, Глория, как вспомню, что мои родичи от меня отказались, так на душе вместо радости один пепел и ощущение такое, будто жую его, он скрипит на зубах, а я жую, жую.
Ей нечего было ответить: эта девушка родилась и выросла на Медвежьей Речке, и, значит, сердцем чувствовала мое горе.
— Я многое понял этой ночью, — после недолгого молчания снова заговорил я. — Пока трудился не покладая рук, я научился отличать друзей от врагов. Если бы не ты, я гнил бы себе в тюрьме, а это жулье посмеивалось бы втихомолку надо мной.
— Ты попал в беду, как же я могла тебе не помочь?
— Теперь-то понимаю, а раньше все никак не доходило.
Мы все — я, Глория и постанывающий караван — уже приближались к городу, как вдруг впереди на поляне, где стояла тюрьма, увидели пламя факелов, всадников и угрюмо колышущуюся толпу. Глория натянула поводья.
— Брек! — срывающимся голосом заговорила она. — Это линчеватели! Они ни за что не станут тебя слушать! Им ничего не докажешь — тебя попросту пристрелят. Подожди.
— Я ждал достаточно! — отрезал я. — Сгребу этих койотов в кучу и запихну правду в их вонючие глотки — пусть подавятся! Я заставлю этих тупых болванов принять мое алиби! А потом отряхну с сапог пыль гор Гумбольдта и подамся в дальние страны. Когда родня шарахается от тебя в сторону, самое время отправиться в путешествие.
— Эй, Брек! — воскликнула вдруг Глория, указывая рукой.
Я всмотрелся повнимательнее.
Толпа была, как ей положено, с факелами, с ружьями и веревками, вот только люди почему-то подпирали стенки тюрьмы, их лица были белее теста, а коленки выбивали барабанную дробь. Перед толпой, с ружьями наперевес, на конях гарцевал мой папаша, а с ним все мужчины с Медвежьей Речки, способные носить оружие, — все до последнего человека! Некоторые держали в руках факелы, и в их свете угадывались лица Элкинсов, и Гарфильдов, и Гордонов, и Полаков, и Бакнеров, и Гримзов, и Кирби! Жалким неудачникам из Жеваного Уха навряд ли когда еще доводилось наблюдать в одном месте столько горцев.
Некоторые из наших за всю жизнь не отходили так далеко от дома. И вот они пришли — за мной. Медвежья Речка вышла из берегов!
— Признавайтесь, вшивые койоты, куда вы его дели? — рычал папаша, размахивая винчестером. — Что вы с ним сотворили?! И я то хорош, старый пень: отдал им на поругание собственного сына! На растерзание вонючим хорькам! Мне плевать, вор ли он, врун или кто еще! Человек, на Медвежьей Речке рождается не для того, чтобы провести жизнь в паршивой городской тюряге. Я пришел за ним, и я заберу его отсюда, а если его убили, то спалю Жеваное Ухо дотла и перебью всех, до кого сумею дотянуться пулей! Где мой сын, дьявол раздери ваши душонки?!
— Клянусь, мы и сами не знаем! — взмолился шериф, бледный и дрожащий. — Когда я услышал, что собирается толпа, то сразу прибежал сюда, но обнаружил лишь обломки решетки — вот они, видите? — а рядом два бесчувственных тела, да еще одно на опушке. Это стража, только они молчат, потому как еще не пришли в себя. Мы тоже ничего не знаем и только принялись за поиски, как налетели вы и…
— Не надо искать меня, па! — закричал я и выехал в круг света. — Вот он я!
— Брекенридж, сынок! — Мой старик расплылся в радостной улыбке. — Где ты пропадал? А это кто с тобой?
— Несколько джентльменов, которым найдется что сказать высокому собранию, — и я стал вытягивать свой караван на освещенное место. Все вылупились на новое зрелище, а я продолжал: — Джентльмены, представляю вам мистера Джадкинса Бездонное Брюхо, самого скользкого брехуна из всех, кого мне довелось узнать. Так что, полагаю, пусть выболтается первым! Правда, сейчас он без трубы на голове, так ведь и рот не заткнут. Тебе слово, Джадкинс.
— Честное признание всегда облегчает душу, — заговорил Джадкинс. — Но прежде чем я сам себе подпишу приговор, джентльмены, я попросил бы тишины и всеобщего внимания, ибо такое случается не каждый день. — После этих слов на поляне повисла такая тишина, что все услышали, как над толпой звенит парочка москитов.
— В глубинах своей черной души Донован давно уже вынашивал идею отомстить Большому Гризли, а по возможности и прикарманить Капитана Кидда, — снова полилась гладкая речь Бездонного Брюха. — Донован долго и тщательно продумывал план, как ему расквитаться с Элкинсом, не подвергаясь при этом опасности. Подобное предприятие требовало соблюдения максимальной осторожности и всесторонней подготовки. Если общество позволит так выразиться, то я сказал бы, что Дикий Билл собрал под свои знамена преступников всевозможных дарований — сливки преступной культуры, взращенной на плодоносной почве Соединенных Штатов от Атлантики до Тихого океана.
Большинство из нас пряталось в хижине, скрытой в чаще леса, — в той самой хижине, откуда нас недавно выкурил Элкинс. Оттуда Донован заправлял делами по всей стране. И вот час настал.
Как-то утром Билл наткнулся на Элкинса в таверне у Мустангового потока.
Он подслушал, как Большой Гризли рассказывал бармену о том, что держит путь на Медвежью Речку, а оттуда поздним вечером думает съехать в Бизоний Хвост.
Все это, а еще Элкинсов безволосый череп подсказало Доновану, как осуществить свой коварный замысел.
Он послал меня встретить Элкинса, чтобы напоить и устранить на ночь. Затем я должен был исчезнуть и таким образом лишить Элкинса возможности доказать свое алиби. Пока мы наедине распивали кукурузную водку, Донован ограбил дилижанс. Он нарочно обрил голову, чтобы походить на Элкинса, и, без всяких на то оснований, единственно с целью возмутить общественное мнение, продырявил ногу старику Хэрригану.
Харли, Джексон и Слейд — также его люди. Золото, якобы отобранное у Джексона, на самом деле принадлежит Доновану. И как только тот ограбил дилижанс, так сразу и передал свое золото Джелэтину, который, не мешкая, поскакал к тому месту, где пьянствовали мы с Элкинсом. Сам Донован скрылся в своей резиденции и там же, в потайном загоне, спрятал гнедого жеребца — соучастника преступления. Потом нацепил парик, сменил коня на лошадь и принялся патрулировать дорогу из Жеваного Уха, дожидаясь, когда команда шерифа отправится на Медвежью Речку за грабителем Элкинсом.
Так оно и случилось: после нападения Харли, Джексон и Слейд поклялись, что в Элкинсе, которого прежде встречали в Явапайе, узнали человека, ограбившего дилижанс. Эшли и Хэрриган не могли сказать со всей определенностью, но подтвердили, что фигурой грабитель очень на того походит. Вам, добропорядочные жители Жеваного Уха, остальное уже известно.
Прослышав об ограблении, вы немедленно принялись за сооружение своей особо прочной тюрьмы, а шериф с командой отправился на Медвежью Речку, прихватив с собой Эшли и трех свидетелей в качестве, доказательства. По сути, им случайно повстречался Донован, который присоединился к кавалькаде. Пока все шло по плану.
Тем временем мы с Элкинсом были без остатка погружены в состязание по поглощению кукурузной водки. Наконец, далеко за полночь он выбыл из игры.
Тогда я собрал и спрятал кувшины, а потом отправился в нашу хижину, чтобы, как и было условлено, при удобном случае улизнуть из этой местности. Когда я покидал место поединка, Джелэтин уже торчал на посту. Он дождался, пока Элкинс не протрезвеет, встретил его утром и поведал душещипательную историю о жене и детках, живущих в ужасающей нищете; после, чего вручил золото и заставил поклясться, что тот никому и никогда не признается, откуда оно взялось. Донован прекрасно знал, что даже под виселицей Большой Гризли не нарушит слово.
— Итак, — продолжал Джадкинс, — как вам известно, джентльмены, на Медвежьей Речке шериф Элкинса не нашел. Они взялись за поиски, а с ними Элкинс-старший и несколько дядьев. В разгар поисков на тропу вдруг выезжает сам Элкинс — он только недавно очнулся от нашего пьянчужного поединка и уже успел наслушаться басен Джелэтина. Тут же Слейд, Харли и Джексон подняли вой, что узнают грабителя, их поддержал и Эшли, который хоть сам и честный человек, но при виде голого черепа Элкинса уверовал в его низменные наклонности. Донован рассчитывал позже застрелить Элкинса якобы при попытке к бегству, но тут у него вышла осечка — Большой Гризли отверг свободу. Вот и вся история, джентльмены, точнее оказать — история военной кампании Дикого Билла против Большого Гризли.
— Хорошо изложено, Бездонное Брюхо, — сказал я, сбрасывая Донована с крупа Капитана Кидда к ногам шерифа. — Вот и вся история, шериф, и мы все с избытком нахлебались этой каши. Что до меня, то сыт по горло и умываю руки.
— Элкинс, — сказал шериф, — мы были к тебе несправедливы, но откуда ж нам было знать, что…
— Забудем, — говорю. И тут ко мне подъехал папаша. Мы, жители Медвежьей Речки, не ловкачи по части длинных да фигуристах речей, зато в нескольких словах можем выразить многое.
— Брекенридж, я был не прав! — и этим мой старик сказал больше, чем если бы кто другой проразглагольствовал целый час. — Впервые в жизни я признаюсь, что совершил ошибку. Но, — и в его голосе зазвенели нотки оскорбленной родовой чести, — во всей этой истории для меня ложкой дегтя является вот этот субъект, — он ткнул пальцем в сторону Джадкинса. — Ума не приложу, как ты мог допустить, чтобы тебя перепил мешок с костями?
— Вы абсолютно правы, — скромно признался Бездонное Брюхо. — Я — единственный, кто вывернулся из передряги, не уронив человеческого достоинства. Я — олицетворение победы разума над грубой силой, борец за высокие идеалы!
— Разума?! Нет, вы слышали? — ворвался в ход процесса Джелэтин. — Да этот койот за весь поединок не выпил ни капли! Донован подобрал его в третьесортном балагане, где тот зарабатывал на жизнь, облапошивая легковерных простачков дешевыми фокусами. На поединки он прячет под рубашку другое пузо — резиновое, куда и сливает свою долю выпивки. Не имей он резинового живота, ему не перепить бы Элкинса, мошенник чертов!
— Я вынужден согласиться с выдвинутым обвинением и признаю себя побежденным, — вздохнул этот плут. — Я склоняю голову в знак стыда и покорности судьбе.
— Ладно, — говорю. — Я встречал людей и похуже. Так и быть, прослежу, чтобы ты отделался сроком покороче, пустозвон ты этакий.
— Благодарю, мой благородный друг, — с чувством ответил он.
Папаша посмотрел на меня виноватыми глазами я сказал:
— Ты как, Брекенридж, домой-то ехать думаешь?
— Езжайте, — говорю. — А мы с Глорией — следом.
Тогда папаша и все родичи, точно по команде, повернули лошадей и вереницей, без лишней суеты, как и подобает джентльменам с Медвежьей Речки, тронулись в родные горы. Они ехали, не говоря ни слова, и только в свете факелов поблескивали ружья, да поскрипывали седла, да позванивали шпоры о стремена.
И как только замыкающий скрылся из глаз, у всего населения Жеваного Уха вырвался единодушный вздох облегчения, после чего они схватили Донована с его бандой и с превеликой поспешностью водворили в тюрьму — в ту, старую, что осталась целой.
— Ну вот, — сказала Глория, забрасывая в кусты дубину, — вот и все. Ты ведь теперь не поедешь в дальние страны, а, Брекенридж? Скажи, ведь не поедешь?
— Нет, — говорю, — не поеду. К счастью, к моим тугодумным родственникам вернулся здравый смысл.
С минуту мы стояли, молча глядя друг на друга, а потом она и говорит:
— А ты… ты разве ничего не хочешь мне сказать, Брекенридж?
— Ну, — отвечаю, — конечно, хочу. Я хочу сказать, что страшно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.
— И это все? — вскинула брови Глория и едва слышно скрипнула, зубами.
— А что, по-твоему, я еще должен сказать? — недоуменно спросил я. — Или тебе мало одной благодарности? Было время, когда я охотно прибавил бы какую гадость, чтобы уколоть тебя побольнее, только после всего, что ты для меня сделала…
— Ах ты…! — задохнулась Глория, и не успел я сообразить, что у нее на уме, как она уже поднимает булыжник величиной с добрую дыню и этой вот дыней — бац! — меня по башке! Я был настолько ошарашен ее поведением, что отпрянул назад, но запнулся и растянулся на земле. Я пристально посмотрел на Глорию снизу вверх, и тут на меня снизошло озарение.
— Она таки меня любит!!! — воскликнул я, пораженный.
— Я все ждала, когда же до тебя дойдет наконец! — устало улыбнулась Глория.
— Тогда почему ты мучила меня все это время?! — спросил я, едва справившись с голосом. — Я-то думал, ты меня всеми печенками ненавидишь!
— Не мешало бы тебе знать свою Глорию получше, — ответила она, потерявшись на моей широкой, груди в уютных медвежьих объятиях. — Ты уделал отца и этих дурачков — моих братьев, и, конечно же, я обозлилась. Я особо и не соображала тогда, что говорю, что делаю. Но ты тоже взбеленился и наговорил кучу дерзостей, я разошлась еще больше и уже из глупой гордости не могла поступить иначе. Я никого не любила, кроме тебя, Брекенридж, но пока ты торчал на верхушке общественной лестницы и смотрел на меня сверху вниз, да расхаживал под ручку с красотками, да сорил деньгами, я скорее отрезала бы себе язык, чем призналась тебе в любви. Я любила тебя и сходила с ума от ревности, но держалась и не показывала вида. Никто не может усмирить мой нрав, но я примчалась на помощь, как только тебе понадобился верный друг. Эх ты, мой милый гризли, такой большой, а такой глупый!
— Тогда, — говорю, — я рад, что все закончилось так удачно. Теперь-то мне ясно: я любил только тебя и гонялся за всякими цыпочками лишь затем, чтобы позлить мою Глорию. Я ведь думал, что ты для меня навсегда потеряна, и хотел найти достойную замену. Но знаешь, Глория, я тебе так скажу: на всем свете не найдется такой девушки, которая хотя бы на сотую долю была бы так же красива, мила характером и все такое прочее.
А она мне и отвечает:
— Я рада, Брекенридж, что к тебе вернулся разум.
Ну вот. А потом я взлетел на Капитана Кидда, поднял Глорию и усадил перед собой. А небо на востоке начинало розоветь, и просыпавшиеся пташки заводили свои песенки, когда я тронул коня по тропке на Медвежью Речку.
— Это была не пушка, — с достоинством победителя ответил я. — Я просто бросил в тебя камешек.
— А дерево? Ведь дерево упало! — Донован выкатил глаза. — Уж здесь-то не обошлось без артиллерии!
— Да нет же! Просто я накинул на верхушку лассо, привязал к Капитану, тот и повалил твое дерево, — снисходительно объяснил я ему. Из груди Дикого Билла вырвался протяжный стон, он кувырнулся навзничь, а я и говорю: — Мне страшно неловко, Донован, но ты не станешь возражать, если я свяжу тебе за спиной руки и перекину через Капитана Кидда? Нам надо торопиться в Жеваное Ухо, там тебе и с ногой помогут, если, конечно, не забудешь напомнить кому следует.
Он ничего не ответил, только всю дорогу скулил и жаловался на судьбу. Оказывается, за мое отсутствие Глория успела связать негодяям руки, и сейчас они все поприходили в себя и стонали жутким хором. Около дома я обнаружил загон, битком набитый лошадьми, оседлал их и, положив на каждое седло по негодяю, связал лошадей цепочкой — голова к хвосту — всех, кроме одной, для Глории. Затем наш караван выступил к Жеваному Уху.
— Что ты теперь намерен делать, Брек? — спросила Глория.
— Отвезу этих скотов в Жеваное Ухо — пусть похвастают своими подвигами перед народом. Только знаешь, Глория, как вспомню, что мои родичи от меня отказались, так на душе вместо радости один пепел и ощущение такое, будто жую его, он скрипит на зубах, а я жую, жую.
Ей нечего было ответить: эта девушка родилась и выросла на Медвежьей Речке, и, значит, сердцем чувствовала мое горе.
— Я многое понял этой ночью, — после недолгого молчания снова заговорил я. — Пока трудился не покладая рук, я научился отличать друзей от врагов. Если бы не ты, я гнил бы себе в тюрьме, а это жулье посмеивалось бы втихомолку надо мной.
— Ты попал в беду, как же я могла тебе не помочь?
— Теперь-то понимаю, а раньше все никак не доходило.
Мы все — я, Глория и постанывающий караван — уже приближались к городу, как вдруг впереди на поляне, где стояла тюрьма, увидели пламя факелов, всадников и угрюмо колышущуюся толпу. Глория натянула поводья.
— Брек! — срывающимся голосом заговорила она. — Это линчеватели! Они ни за что не станут тебя слушать! Им ничего не докажешь — тебя попросту пристрелят. Подожди.
— Я ждал достаточно! — отрезал я. — Сгребу этих койотов в кучу и запихну правду в их вонючие глотки — пусть подавятся! Я заставлю этих тупых болванов принять мое алиби! А потом отряхну с сапог пыль гор Гумбольдта и подамся в дальние страны. Когда родня шарахается от тебя в сторону, самое время отправиться в путешествие.
— Эй, Брек! — воскликнула вдруг Глория, указывая рукой.
Я всмотрелся повнимательнее.
Толпа была, как ей положено, с факелами, с ружьями и веревками, вот только люди почему-то подпирали стенки тюрьмы, их лица были белее теста, а коленки выбивали барабанную дробь. Перед толпой, с ружьями наперевес, на конях гарцевал мой папаша, а с ним все мужчины с Медвежьей Речки, способные носить оружие, — все до последнего человека! Некоторые держали в руках факелы, и в их свете угадывались лица Элкинсов, и Гарфильдов, и Гордонов, и Полаков, и Бакнеров, и Гримзов, и Кирби! Жалким неудачникам из Жеваного Уха навряд ли когда еще доводилось наблюдать в одном месте столько горцев.
Некоторые из наших за всю жизнь не отходили так далеко от дома. И вот они пришли — за мной. Медвежья Речка вышла из берегов!
— Признавайтесь, вшивые койоты, куда вы его дели? — рычал папаша, размахивая винчестером. — Что вы с ним сотворили?! И я то хорош, старый пень: отдал им на поругание собственного сына! На растерзание вонючим хорькам! Мне плевать, вор ли он, врун или кто еще! Человек, на Медвежьей Речке рождается не для того, чтобы провести жизнь в паршивой городской тюряге. Я пришел за ним, и я заберу его отсюда, а если его убили, то спалю Жеваное Ухо дотла и перебью всех, до кого сумею дотянуться пулей! Где мой сын, дьявол раздери ваши душонки?!
— Клянусь, мы и сами не знаем! — взмолился шериф, бледный и дрожащий. — Когда я услышал, что собирается толпа, то сразу прибежал сюда, но обнаружил лишь обломки решетки — вот они, видите? — а рядом два бесчувственных тела, да еще одно на опушке. Это стража, только они молчат, потому как еще не пришли в себя. Мы тоже ничего не знаем и только принялись за поиски, как налетели вы и…
— Не надо искать меня, па! — закричал я и выехал в круг света. — Вот он я!
— Брекенридж, сынок! — Мой старик расплылся в радостной улыбке. — Где ты пропадал? А это кто с тобой?
— Несколько джентльменов, которым найдется что сказать высокому собранию, — и я стал вытягивать свой караван на освещенное место. Все вылупились на новое зрелище, а я продолжал: — Джентльмены, представляю вам мистера Джадкинса Бездонное Брюхо, самого скользкого брехуна из всех, кого мне довелось узнать. Так что, полагаю, пусть выболтается первым! Правда, сейчас он без трубы на голове, так ведь и рот не заткнут. Тебе слово, Джадкинс.
— Честное признание всегда облегчает душу, — заговорил Джадкинс. — Но прежде чем я сам себе подпишу приговор, джентльмены, я попросил бы тишины и всеобщего внимания, ибо такое случается не каждый день. — После этих слов на поляне повисла такая тишина, что все услышали, как над толпой звенит парочка москитов.
— В глубинах своей черной души Донован давно уже вынашивал идею отомстить Большому Гризли, а по возможности и прикарманить Капитана Кидда, — снова полилась гладкая речь Бездонного Брюха. — Донован долго и тщательно продумывал план, как ему расквитаться с Элкинсом, не подвергаясь при этом опасности. Подобное предприятие требовало соблюдения максимальной осторожности и всесторонней подготовки. Если общество позволит так выразиться, то я сказал бы, что Дикий Билл собрал под свои знамена преступников всевозможных дарований — сливки преступной культуры, взращенной на плодоносной почве Соединенных Штатов от Атлантики до Тихого океана.
Большинство из нас пряталось в хижине, скрытой в чаще леса, — в той самой хижине, откуда нас недавно выкурил Элкинс. Оттуда Донован заправлял делами по всей стране. И вот час настал.
Как-то утром Билл наткнулся на Элкинса в таверне у Мустангового потока.
Он подслушал, как Большой Гризли рассказывал бармену о том, что держит путь на Медвежью Речку, а оттуда поздним вечером думает съехать в Бизоний Хвост.
Все это, а еще Элкинсов безволосый череп подсказало Доновану, как осуществить свой коварный замысел.
Он послал меня встретить Элкинса, чтобы напоить и устранить на ночь. Затем я должен был исчезнуть и таким образом лишить Элкинса возможности доказать свое алиби. Пока мы наедине распивали кукурузную водку, Донован ограбил дилижанс. Он нарочно обрил голову, чтобы походить на Элкинса, и, без всяких на то оснований, единственно с целью возмутить общественное мнение, продырявил ногу старику Хэрригану.
Харли, Джексон и Слейд — также его люди. Золото, якобы отобранное у Джексона, на самом деле принадлежит Доновану. И как только тот ограбил дилижанс, так сразу и передал свое золото Джелэтину, который, не мешкая, поскакал к тому месту, где пьянствовали мы с Элкинсом. Сам Донован скрылся в своей резиденции и там же, в потайном загоне, спрятал гнедого жеребца — соучастника преступления. Потом нацепил парик, сменил коня на лошадь и принялся патрулировать дорогу из Жеваного Уха, дожидаясь, когда команда шерифа отправится на Медвежью Речку за грабителем Элкинсом.
Так оно и случилось: после нападения Харли, Джексон и Слейд поклялись, что в Элкинсе, которого прежде встречали в Явапайе, узнали человека, ограбившего дилижанс. Эшли и Хэрриган не могли сказать со всей определенностью, но подтвердили, что фигурой грабитель очень на того походит. Вам, добропорядочные жители Жеваного Уха, остальное уже известно.
Прослышав об ограблении, вы немедленно принялись за сооружение своей особо прочной тюрьмы, а шериф с командой отправился на Медвежью Речку, прихватив с собой Эшли и трех свидетелей в качестве, доказательства. По сути, им случайно повстречался Донован, который присоединился к кавалькаде. Пока все шло по плану.
Тем временем мы с Элкинсом были без остатка погружены в состязание по поглощению кукурузной водки. Наконец, далеко за полночь он выбыл из игры.
Тогда я собрал и спрятал кувшины, а потом отправился в нашу хижину, чтобы, как и было условлено, при удобном случае улизнуть из этой местности. Когда я покидал место поединка, Джелэтин уже торчал на посту. Он дождался, пока Элкинс не протрезвеет, встретил его утром и поведал душещипательную историю о жене и детках, живущих в ужасающей нищете; после, чего вручил золото и заставил поклясться, что тот никому и никогда не признается, откуда оно взялось. Донован прекрасно знал, что даже под виселицей Большой Гризли не нарушит слово.
— Итак, — продолжал Джадкинс, — как вам известно, джентльмены, на Медвежьей Речке шериф Элкинса не нашел. Они взялись за поиски, а с ними Элкинс-старший и несколько дядьев. В разгар поисков на тропу вдруг выезжает сам Элкинс — он только недавно очнулся от нашего пьянчужного поединка и уже успел наслушаться басен Джелэтина. Тут же Слейд, Харли и Джексон подняли вой, что узнают грабителя, их поддержал и Эшли, который хоть сам и честный человек, но при виде голого черепа Элкинса уверовал в его низменные наклонности. Донован рассчитывал позже застрелить Элкинса якобы при попытке к бегству, но тут у него вышла осечка — Большой Гризли отверг свободу. Вот и вся история, джентльмены, точнее оказать — история военной кампании Дикого Билла против Большого Гризли.
— Хорошо изложено, Бездонное Брюхо, — сказал я, сбрасывая Донована с крупа Капитана Кидда к ногам шерифа. — Вот и вся история, шериф, и мы все с избытком нахлебались этой каши. Что до меня, то сыт по горло и умываю руки.
— Элкинс, — сказал шериф, — мы были к тебе несправедливы, но откуда ж нам было знать, что…
— Забудем, — говорю. И тут ко мне подъехал папаша. Мы, жители Медвежьей Речки, не ловкачи по части длинных да фигуристах речей, зато в нескольких словах можем выразить многое.
— Брекенридж, я был не прав! — и этим мой старик сказал больше, чем если бы кто другой проразглагольствовал целый час. — Впервые в жизни я признаюсь, что совершил ошибку. Но, — и в его голосе зазвенели нотки оскорбленной родовой чести, — во всей этой истории для меня ложкой дегтя является вот этот субъект, — он ткнул пальцем в сторону Джадкинса. — Ума не приложу, как ты мог допустить, чтобы тебя перепил мешок с костями?
— Вы абсолютно правы, — скромно признался Бездонное Брюхо. — Я — единственный, кто вывернулся из передряги, не уронив человеческого достоинства. Я — олицетворение победы разума над грубой силой, борец за высокие идеалы!
— Разума?! Нет, вы слышали? — ворвался в ход процесса Джелэтин. — Да этот койот за весь поединок не выпил ни капли! Донован подобрал его в третьесортном балагане, где тот зарабатывал на жизнь, облапошивая легковерных простачков дешевыми фокусами. На поединки он прячет под рубашку другое пузо — резиновое, куда и сливает свою долю выпивки. Не имей он резинового живота, ему не перепить бы Элкинса, мошенник чертов!
— Я вынужден согласиться с выдвинутым обвинением и признаю себя побежденным, — вздохнул этот плут. — Я склоняю голову в знак стыда и покорности судьбе.
— Ладно, — говорю. — Я встречал людей и похуже. Так и быть, прослежу, чтобы ты отделался сроком покороче, пустозвон ты этакий.
— Благодарю, мой благородный друг, — с чувством ответил он.
Папаша посмотрел на меня виноватыми глазами я сказал:
— Ты как, Брекенридж, домой-то ехать думаешь?
— Езжайте, — говорю. — А мы с Глорией — следом.
Тогда папаша и все родичи, точно по команде, повернули лошадей и вереницей, без лишней суеты, как и подобает джентльменам с Медвежьей Речки, тронулись в родные горы. Они ехали, не говоря ни слова, и только в свете факелов поблескивали ружья, да поскрипывали седла, да позванивали шпоры о стремена.
И как только замыкающий скрылся из глаз, у всего населения Жеваного Уха вырвался единодушный вздох облегчения, после чего они схватили Донована с его бандой и с превеликой поспешностью водворили в тюрьму — в ту, старую, что осталась целой.
— Ну вот, — сказала Глория, забрасывая в кусты дубину, — вот и все. Ты ведь теперь не поедешь в дальние страны, а, Брекенридж? Скажи, ведь не поедешь?
— Нет, — говорю, — не поеду. К счастью, к моим тугодумным родственникам вернулся здравый смысл.
С минуту мы стояли, молча глядя друг на друга, а потом она и говорит:
— А ты… ты разве ничего не хочешь мне сказать, Брекенридж?
— Ну, — отвечаю, — конечно, хочу. Я хочу сказать, что страшно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.
— И это все? — вскинула брови Глория и едва слышно скрипнула, зубами.
— А что, по-твоему, я еще должен сказать? — недоуменно спросил я. — Или тебе мало одной благодарности? Было время, когда я охотно прибавил бы какую гадость, чтобы уколоть тебя побольнее, только после всего, что ты для меня сделала…
— Ах ты…! — задохнулась Глория, и не успел я сообразить, что у нее на уме, как она уже поднимает булыжник величиной с добрую дыню и этой вот дыней — бац! — меня по башке! Я был настолько ошарашен ее поведением, что отпрянул назад, но запнулся и растянулся на земле. Я пристально посмотрел на Глорию снизу вверх, и тут на меня снизошло озарение.
— Она таки меня любит!!! — воскликнул я, пораженный.
— Я все ждала, когда же до тебя дойдет наконец! — устало улыбнулась Глория.
— Тогда почему ты мучила меня все это время?! — спросил я, едва справившись с голосом. — Я-то думал, ты меня всеми печенками ненавидишь!
— Не мешало бы тебе знать свою Глорию получше, — ответила она, потерявшись на моей широкой, груди в уютных медвежьих объятиях. — Ты уделал отца и этих дурачков — моих братьев, и, конечно же, я обозлилась. Я особо и не соображала тогда, что говорю, что делаю. Но ты тоже взбеленился и наговорил кучу дерзостей, я разошлась еще больше и уже из глупой гордости не могла поступить иначе. Я никого не любила, кроме тебя, Брекенридж, но пока ты торчал на верхушке общественной лестницы и смотрел на меня сверху вниз, да расхаживал под ручку с красотками, да сорил деньгами, я скорее отрезала бы себе язык, чем призналась тебе в любви. Я любила тебя и сходила с ума от ревности, но держалась и не показывала вида. Никто не может усмирить мой нрав, но я примчалась на помощь, как только тебе понадобился верный друг. Эх ты, мой милый гризли, такой большой, а такой глупый!
— Тогда, — говорю, — я рад, что все закончилось так удачно. Теперь-то мне ясно: я любил только тебя и гонялся за всякими цыпочками лишь затем, чтобы позлить мою Глорию. Я ведь думал, что ты для меня навсегда потеряна, и хотел найти достойную замену. Но знаешь, Глория, я тебе так скажу: на всем свете не найдется такой девушки, которая хотя бы на сотую долю была бы так же красива, мила характером и все такое прочее.
А она мне и отвечает:
— Я рада, Брекенридж, что к тебе вернулся разум.
Ну вот. А потом я взлетел на Капитана Кидда, поднял Глорию и усадил перед собой. А небо на востоке начинало розоветь, и просыпавшиеся пташки заводили свои песенки, когда я тронул коня по тропке на Медвежью Речку.