Страница:
В этот миг как раз и ворвалась царица, словно осенняя буря.
— Он идет, он идет, вы слышите тут? Он идет! Протосеваст на цирюльническом кресле даже не двинулся навстречу вбежавшей государыне, что, кстати, потом будет поставлено ему в качестве обвинения — осмелился сидеть в присутствии царицы.
— Да кто идет-то? Ха! Андроник, ха-ха! Дело принимало юмористический оборот. Царица топнула ножкой и выбежала, растолкав строй придворных.
Протосеваст кивнул протоканиклию: продолжай, мол. Что там, кстати, пишут из Пафлагонии?
— В Ганграх Пафлагонских мощи святого Вирилия вновь явили свою чудотворную силу. Одна нищая, горбатая от рождения, исцелилась, стала ходить прямо…
— И сколько же собрали в пользу нищей? — не без иронии спросил Протосеваст.
— Четверть литры, всеблагостнейший, если в пересчете на серебро.
— Значит, три четверти присвоили, — констатировал Алексей, хорошо знавший нравы своих чиновников. Он повернулся другим боком, и цирюльники принялись укладывать второй волан.
— Ну а что сообщают стражи уха из Энейона?
— Принц и его многочисленные гости заняты охотой с леопардом.
Благостные бороды захихикали — тоже, нашел занятие! — а благоприятные тиары вновь закачались в знак осуждения.
Тут вновь появилась царица Ксения-Мария, вид ее, обычно, как мы уже знаем, кроткий и голубиный, на сей раз был столь охвачен беспокойством, что некоторые придворные принялись, на всякий случай, разбегаться. Кто-то впопыхах опрокинул жаровню, на которой калились навивальные щипцы цирюльников, уголья рассыпались по ковру, и он затлел.
— Вставайте же! — царица сдернула простыни с недозавитого своего любимца, так что тому уж ничего не оставалось делать, как отложить эту нужнейшую церемонию на потом.
По ее знаку все придворные вышли разносить по дворцу ошеломляющую весть ( «Он идет!»). В золотой кувикулe остались Протосеваст с царицей да Агиохристофорит, эта толстая придворная жаба, умеющий при всех режимах играть первую роль.
Вот и здесь. Люди Агиохристофорита ввели человека, одетого не то как священник (простой гиматий в виде рясы), не то как стратиот (кожаная походная куртка, обшитая медными бляшками, вроде как панцирь). У человека было круглое как блин и очень смышленое лицо. Взгляд подобострастный, как у всех подданных, но в нем, отметил и сам встревоженный Протосеваст, есть скрытая угроза — попадитесь вы все мне в руки!
— Это священник из волости Филарица в Пафлагонии…
— Где эта Филарица? — спросил надменно протосеваст. Обычно чиновники столь высокого ранга, как он, сами не допрашивают свидетелей или доносчиков, для этого есть аппарат.
— Алек-зей! — вновь накинулась на него Ксения-Мария, обнаруживая свое германское происхождение. — Алек-зей! Вы тут о мощах рассуждаете, а там Андроник с целым войском уже в двух переходах от столицы!
— А у меня тут есть более надежные свидетели, — сказал Протосеваст. — Как их зовут-то, Агиохристофорит?
— Белая Левка, черная Мела, медная Халка, ваше светлейшество, — поклонился первый министр.
— Кто это такие? — удивилась царица.
— Это известные девы из фускарии Малхаза, тут возле царской пристани…
— Алек-зей! — на сей раз вспылила Ксения-Мария. Что за способ вы избрали издеваться надо мной? При чем здесь эти непристойные женщины?
Они только что возвратились от Андроника из Энейона…
— Боже мой! — грустила царица. — Где Врана? Где вся надежда моя, полководец Врана?
Агиохристофорит кивком головы показал протосевасту на стоящего по стойке «смирно» свидетеля или доносчика, шустрые глаза его так и буравили присутствующих.
— Как зовут тебя, раб Божий? — осведомился протосеваст. — Валтасар? Значит, кир Валтасар? Ну ступай себе с миром, ты получишь воздаяние свое.
И на вопросительный взгляд Агиохристофорита светлейший ответил еле заметным жестом — ладонью вперед. Но жест этот не укрылся от понимающих глаз сообщителя.
Агиохристофорит, оставшись с царицей и протосевастом, юлил и лебезил, как мог, обещал им полмира, и навести порядок, и возвратиться через два часа. И выбежал скороходом, чтобы не вернуться к ним уж никогда.
И тут он увидел ожидающего его кир Валтасара. Охранники держали его за локти. Агиохристофорит впопыхах (момент-то какой был исторический, до мелких ли ему доносителей!) повторил охране жест протосеваста — ребром ладони вперед. Собрав все свои силы, поп из Филарицы вырвался из рук охранников и, окончательно перепугав толстого и робкого Агиохристофорита, пал ему в ноги. Он юлил и лебезил не просто как сам Агиохристофорит за минуту до этого, нет — он пресмыкался. Дворцовые охранники, привыкшие к подобным сценам тащимых на казнь, отошли в сторону, жуя сухие финики, а поп лепетал:
— О-о, твое высочество, о, как тебя титуловать (елозит лысоватой благообразной головой по плитам площадки)! О-о, я знаю, за что ты меня — за то, что я теперь слишком много знаю (лицом трется о расшитые парчой и уже поношенные туфли Агиохристофорита)! О, клянусь церковью, святой матерью нашей, никто, никогда…
Тут его зоркий глаз заметил, что охранники отошли далеко. Он порылся в глубине штанов и извлек большой сорокавосьмигранный алмаз.
— О-це-це! Не менее сорока каратов! — пришел в восторг Агиохристофорит. Он большой был любитель и знаток подобных игрушек. — Признавайся, церковная крыса, из оклада небось его спер? Ну, Бог с тобою, не я грешил, а ты, ты перед Богом и в ответе… Но ты, видать, парень верный, пойдем ко мне, потолкуем.
И охране он сказал: приказ отменен, а этот пойдет со мною. В золотой же кувикуле оставшиеся наедине наполовину причесанный протосеваст и его ангелоподобная царица сначала горько плакали на груди друг у друга, потом целовались, все темпераментнее и темпераментнее, первая не выдержала, конечно, царица, не отрываясь от уст любимого, стала его раздевать, привычно расстегивая скарамангий, штанишки о сорока пуговках, стараясь поскорее ухватить за то самое горячее, твердое, невыносимо приятное, что делало для нее этого женоподобного сорокалетнего недоросля желаннее всех королей и принцев во всей вселенной.
Потом они уныло сидели рядом на скамейке, как напроказившие мальчик и девочка.
— Опять приглашать этого Врану, — рассуждала царица. — Кончится все тем, что Врана потребует пригласить его в качестве соправителя. Так уж в истории бывало.
Помолчали, слушая, как на далеких башнях караул выкрикивает первую стражу ночи.
— А где тот прорицатель? — спросила царица. — Или пророк, который, помнишь, львов укротил и государя нашего оживил?
Протосеваст сказал, что, по данным Агиохристофорита, он исчез в тайных закоулках Марухи.
— Боже правый, как я ненавижу эту женщину, — сетует царица. — А скажи, Алек-зей, кто теперь в столице самый признанный, самый бесспорный прорицатель?
— Кокора, конечно.
— Это который воображает себя петухом?
— Он, он.
— Неужели он прорицатель, грязный, рваный такой!
— Да, да. Одной даме он нагадал, что ее соблазнит ее собственный племянник…
— А где он сейчас?
— Он как раз во дворце, совсем близко от нас. В большом обезьяннике он проживает в клетке.
— Ему что-нибудь особенное надо?
— Нет, он говорит, что там меню ему нравится больше всего.
— А нельзя ли его доставить к нам?
И вот Кокора, заспанный, тараща глаза на яркие светильники и подобрав в кулаки живописные лохмотья, стоит в золотой кувикуле перед владычествующей парой. Человек он великого ума, поэтому, не дожидаясь вопросов, начинает:
— Се грядет антихрист во веки веков! (гортанное и невнятное бормотание), хощет влезти на самую крышу, куд-куд-куд-кудах! Ко-ко-ко-ко-ра! Идет, идет, идет со ратию Вельзевул, принкипий!
Информированный был товарищ этот Кокора, никто еще про Пафлагонскую фему слыхом не слыхал, а он уже принкипия поминает, то есть принца. Утверждают, что информируют юродивого не кто иные, как катакомбные павликиане.
Протосеваст пошарил в складках своего парадного скарамангия, того самого, который так ловко умела стаскивать царица, и пожаловал юродивому золотой.
Тот и здесь показал себя человеком великого ума. Он не позарился тотчас на монетку, он подбросил ее ногой, закукарекал, запрыгал, завертелся, забормотал: «Сгинь, сгинь, золото, нечистая сила, сгинь, маммона, во веки веков…» Монета закатилась под ковер, а Кокора был чрезвычайно рад. Завтра вся столица узнает, как блаженненький ногою золотишко подкидывает — реклама!
Вдруг он прекратил прыжки и навострил ухо. В глубинах дворца слышался нарастающий гул — словно бы топот ног, восторженные клики, нечто вроде выкрикивания лозунгов.
Вот где-то уже близко хлопнули растворяемые двери, стража стукнула древками алебард, беря на караул.
— Славься вседержавнейший Алексей-автократор, надежда мира, попечение Божье!
Ксения-Мария, не вставая с места, слабо ахнула и протянула материнские руки к входным дверям.
— О-о! — басовито запели шествующие баритоны. — Испола эти деспота, славься наш государь!
Это действительно был василевс, Алексей II Комнин, который пришел сказать своей маме спокойной ночи.
Он вбежал со скакалочкой, уже не мальчишеские — мужские крепкие коленки мелькали в коротких штанах, рубашечка, как мы сказали бы, спортивного типа была любовно расшита зверушками самой матерью. «Ваше императорское величество, — зашелестели за его спиной педагоги, — оставьте скакалочку, примите целование руки вашей матушкой и светлейшим протосевастом…» Юный царь пожаловал для целования ручку и пустил слюну. Возле царя стояла его жена, возраста непонятно какого — не то десяти, не то шестнадцати лет, одетая непонятно как — не то как старушка, не то как младенец, Агнеса, дочь французского короля. Она несла скакалки и обручи своего супруга.
— Мама, мама! — кричал взрослым басом юный император. — Я разбил стекло в твоих покоях, нечаянно разбил! Это я, мама, не вели никого наказывать…
— Какая доброта! — прослезилась царственная мамаша. — Поверьте, это он непременно чью-нибудь вину на себя берет! О, чудо мое, чудо! Скажи, Кокора, предреки — неужели не солнечная судьба ожидает этого ангела во плоти?
Но насупленный человек-петух все бил крышами и надувал зоб, клохча. Вдруг в его облике проявилось что-то крокодилье, хищное. Он лязгнул зубами и провел пальцем вокруг своей шеи.
Пафлагонская фема двигалась, пукая и кашляя, рыгая и страдая от перепоя, звеня котелками и оружием, матерясь и молясь святым угодникам. Воинство Андроника, сопровождаемое толпами мужиков, которых тщетно пытались отгонять, пересекло границу Пафлагонской фемы и вышло в Вифинию. На третьи сутки похода на берегу лимана им предстала Никея — город суровый и роскошный, историческая соперница Византии.
Принц и его свита, страдая от жары, стояли на конях на пригорке напротив главных ворот Никеи. Ветерок лениво пошевеливал флаги и значки на пиках, не избавлял от пекла, а, наоборот, усиливал его, разнося запах конского пота и навоза. Принц был сумрачен — Никея не открыла ему ворота. Издалека было видно, как на башни втаскивают катапульты и бочки с каменьями. Лучники обстреливали каждого, кто приближался к воротам ближе чем на сто шагов.
— О-ге! — вскричал Исаак, который напялил столь обширный клепаный шлем, что из-под него торчал только клок рыжей бороды. — О-ге-ге! Вперед, на приступ!
— Вот тебе и оге-ге, — раздражался принц. — Ты здесь еще, рыжик? Спасался бы ты в столицу. Разнес бы слух о моем поражении, тебя бы поили в каждом доме!
Но Исаак продолжал кипятиться — эк у нас какая сила! И вифинцы присоединились. А мужиков-то, мужиков! Если б каждого мужика заместо камня метательной машиной через стену перебросить…
Свита Андроника сдерживала улыбки, поглядывая на неразговорчивого принца.
Андроник оглянулся, высматривая в свите. Каллах услужливо подъехал. «Кого хотите? Дионисий? Вот он, рядом с Никитой Акоминатом, оба ученых стрючка щ смирных кобылках…»
Денис подъехал, извиняясь за задержку, — действительно, с непривычки трудно еще справляется с лошадкой.
— Пошевели-ка, брат, в памяти, — сказал принц. — Как там в ваших книгах написано, возьму я Никею или нет?
— Возьмешь, — без колебаний ответил Денис. Он понимал, что вождю сейчас была нужна моральная поддержка. — Только не помню, в этот раз или в другой.
— Нерадивый, значит, ты, брат, был школяр, — усмехнулся принц и кивнул ему, отпуская.
Тут же по его приказу мужики поволокли на канатах двенадцатиколесную телегу, издававшую душераздирающий скрип. Это был гигантский таран с чугунным билом, и носил он имя собственное — «Вараньица». Вараньицу эту занесло на первой же канаве, и Андроник нетерпеливо сорвался, поскакал наводить порядок. Телохранители скакали рядом, стараясь загородить его щитами от шальных стрел.
— Он у нас изобретатель, — сказал в свите Никита вернувшемуся Денису. — Говорят, при осаде Зевгмы сам придумал винт и ремень для стенобитной машины.
Денис был рад, что познакомился с Никитой и даже вроде подружился за время совместной бытности в Энейоне. Правда, Никита был очень немногословен, а что пишет он «Хронику» или даже еще только намеревается ее писать, кроме самого Никиты, знал только Денис.
— Теотоки? — равнодушно переспросил Никита, когда Денис напомнил ему ту особу, при посредстве которой они и стали знакомы. — Она тоже, вроде нас, в походе. Где-то с мужем при войске. Говорят, у нее родился сын.
Странен человек! Несмотря на все ощущение счастья с Фоти, несмотря на всю его тоску по ней, особенно по вечерам, когда зажигались костры похода и стратиоты вовсю травили всяческие рассказы и воспоминания о доме, о близких, сердце тревожно сжималось при имени Теотоки…
— Этот Врана, — оживился Никита, вспомнив о муже Теотоки. — Если ему царица с Красавчиком прикажут и он переправится через Босфор, он наше вшивое воинство раздавит, как клопа…
Политические рассуждения ему явно нравились больше, чем воспоминания даже о самых красивых особах женского пола. «Ты-то чего здесь тогда торчишь?» — подумал Денис.
Тем временем возле главных ворот Никеи разыгрывалась главная драма. Андроник бесился, телохранители по его приказу исхлестали уже не одну дюжину мужиков и стратиотов, таран деловито ухал, но полуторатысячелетние ворота славной Никеи не покосились ни на дюйм. Последовал приказ всем лезть на стены по подвозимым осадным лестницам, но никто не решался сделать это первым.
— Военизированная прогулка не удалась, — скептически заметил Никита, однако так тихо, что слышал только Денис.
И точно, у ворот к принцу подскакал наперсник его Каллах.
— Светлейший, архидука Аргир уходит, уводит всю Амастриду…
Андроник покинул безнадежно бьющую в бронзовую гладь ворот машину и помчался назад по дороге мимо молча смотрящих ему вслед пафлагонцев.
— Остановись, змей! — кричал он вдогонку уходящему Аргиру. Его туркменский скакун без труда настиг анатолийских лошадок архидуки. Поняв, что ему не оторваться от погони, архидука опустил забрало, повернул лошадь лицом к настигающему принцу. Видя такие приготовления, оруженосец подал ему копье.
— Ты думаешь, я буду драться с предателем? Он наскочил как буря, выхватил у Аргира наставленное копье и разбил надвое об землю. Обломком копья он ударил по шлему Аргира, тот выронил щит, щит упал, звеня об камни. Короче говоря, семидесятилетний старец (это засвидетельствовано хронографами) выхватил из седла сорокалетнего здоровяка и швырнул под копыта.
На упавшего Аргира тотчас, как горох, посыпались подскакавшие телохранители принца, крутили ему руки. Каллах спешил подать Андронику полотенце — пекло ужасно, пот так и стекал по лицу.
— Цолак здесь? — спросил принц.
Все приникли, зная, кто такой Цолак. Рядом с Денисом тронул коня человечек в итальянских доспехах с лицом сморчка. «Здесь я, всещедрейший». Он достал из седепьной сумки инструмент и спрыгнул на землю.
— О-о! — завопил связанный Аргир, видя приготовления Цолака. — О-о, ради детей твоих, и ради внуков твоих, и ради Христа, Господа нашего, и его пречистой матери… Лучше руки отруби, но глаза оставь!
Бородатые, напряженные пафлагонцы вокруг молчали. Кони как ни в чем не бывало фыркали, звенели упряжью. Кричали вольные птицы в поднебесье, а у никейских ворот бил и бил таран.
Впрочем, горы в этих местах понятие чисто географическое. На самом деле это плоскогорья, кое-где поросшие низкорослым, но густым лесом с обилием всяких коряг и овражков. Денису вспоминалось, как они с Фоти пробегали здесь прошедшей осенью. Тогда был лес дик и страшен, а сейчас, несмотря на войну, и на поход, и на разлуку с Фоти, Денис видел, как он зелен, и красив, и симпатичен, каждое дерево словно бы кивает приветливо кудрявыми ветвями. Вот и чинара, платан огромный, на который они тогда ухитрились залезть и спастись.
За грядою гор принц нашел имение Караки, покинутое хозяевами при вести о приближении мятежников. Грабители успели здесь побывать, но усадьба со всеми запасами, конюшнями и банями была цела, и Андроник занял ее по праву войны.
А здесь будто и не было войны. Зеленели посевы, крестьяне издали кланялись, видя проезжающих попарно господ с пиками и флажками. Молодежь тут же, еле расседлав коней и пустив их на даровые луга, разделась догола и кинулась наперегонки к прудам — купаться и загорать»
Тревожили только вести о том, что войско, собранное в столице (слава Богу, пока без устрашающего Враны), переправляется через Босфор под командованием Андроника Ангела, родного братца рыжего Исаака, готовится на пафлагонцев.
История Карак, в общем, для Византии типична. При первом Риме здесь была латифундия — государственное имение, где гнули спины колоны — рабы, прикрепленные к земле. Революции и нашествия последующих времен несколько раз переворачивали здесь все вверх дном, одно оставалось неизменным — бесправный и забитый мужик ковырялся на этой благословенной земле, все отдавая очередному насильнику — язычнику, арианину, православному, мусульманину — кто бы он ни был.
Стратофилакс (квартирмейстер) выделил Денису для жилья какую-то полуразрушенную часовню или капище. Это показывало, насколько в глазах принца был высок авторитет Дениса, потому что другим членам его свиты вообще пришлось ночевать под открытым небом, в Караках было тесно. Воспитанному по социалистическим идеям Денису было неловко, что он один пользуется такой привилегией. Он пригласил уважаемых им людей переночевать вместе с ним. Это были Евматий Макремволит, нотарий, и конечно же ясноглазый Никита Акоминат, историк.
Господам постелили в бывшем алтаре или святилище, а оруженосцы и прочие слуги разместились в притворе и весело принялись жарить на палочках мясо (по-нашему, делать шашлык).
Уставший от непривычной скачки на лошади Денис лег до захода солнца, не мог сразу заснуть и обнаружил на облупившейся штукатурке стены в последних лучах светила какую-то вязь или замысловатые письмена. Да это же арабские письмена, сура Корана — ля иллях иль Аллах, мухаммеди рагим илля… Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его! Так близко от столицы великой империи, всего на расстоянии одного дневного перехода пехоты!
Было время, когда кочевники-агаряне перешли от тактики вечных набегов и планомерного разорения к оседанию и прочному захвату земель бывшей Римской империи. Построить мечеть в непосредственной близости к сердцу Византии!
Но первые Комнины, опираясь на бронированный кулак западных крестоносных армий, сумели отшвырнуть агрессоров за тысячу верст, на далекое Иконийекое плоскогорье, и в усадьбу Караки вернулось христианство.
Денис также заметил, что между его сотоварищами по жилью царит не просто разброд, а идет настоящая холод-пая война. Никита даже и не скрывал, что брезгует ночевать рядом с Макремволитом, только, как и все другие, побаивался Дениса, его сверхъестественных чар, что ли.
— Вы его не знаете, — кипел Никита по адресу Евматия. — Вы слыхали, какое у него имя при дворе? Макремволит — человек с Большого рынка. Не путайте с династией Макремволитов, были лет триста назад у нас такие… Он найденыш, подкидыш с Большого рынка, кто знает, может быть, он сын раба!
В протяжении этой филиппики Евматий лежал, демонстративно отвернувшись к стене, расписанной сурами Корана.
— Он такой смазливенький, благочинненький, этот дьяконочек, — все более распалялся всегда вроде бы уравновешенный и спокойный Акоминат. — Ему столичные ламы собственными руками рясу расшивают, петушков, курочек крестиком!
— Никита! — хотелось сказать Денису. — Вы же ученый, вам суждено стать одним из величайших историков мира! Ну можно ли так мелочиться?
Наконец не выдерживал и Евматий и, вскочив на постели, указывал пальцем на оппонента:
— А он, он… Он шпион протосеваста. Его патриарх Феодосии с увещевательной грамотой послал к мятежному Андронику. А он тут с нами остался. Чего он не возвращается к своим господам?
— Пусть он покажет свой дорожный сундучок! — не сдавался Никита. — Там у него и краски, и театральные костюмы… Он вам и живописец, и мим, и плотник, и сельский работник, как говорится… Этот найденыш с Большого рынка!
Было ясно, что у светлого Никиты есть одно темное место — он завистлив, больше ничего. Отчаявшись примирить спорщиков, Денис сам отвернулся носом к стене, надеясь заснуть.
Не тут-то было. Явился глашатай от принца и потребовал господ Дионисия, Никиту и Евматия сей же час перед светлые очи властителя. О этот монархический строй!
Из-за тесноты главных комнат в небогатом поместье Караки на главном газоне по приказу принца был расставлен гигантский шатер из восьми обычных армейских палаток. Там в этот вечер Андроник угощал ужином всех строевых командиров от доместика (генерала), стратофилакса (полковника) и до центуриона (лейтенанта). Хитрый демагог, он даже возлюбленную свиту свою распустил в этот вечер, чтобы она ему не мешала.
Много было пито, много едено за сколоченным из простых досок огромным столом, много было тостов и заздравных кликов. Когда уже ничего не лезло в глотки, опять же веселье не прекращалось. Посуду убрали, а на простыни, которыми был застелен стол, вывалили два десятка комплектов игры в кости (наше домино), и принц первым составил партию с простым стратиархом.
Но вот разговор дошел до незримой черты — а за что мы воюем? Действительно, а за что мы воюем? Кто-то высказал дельное предложение: во все города, которые могут встретиться в походе, вроде Никеи, послать известительные грамоты — за что мы воюем? Вновь оказалось, что воинству без мозгов не обойтись.
Когда приглашенные вошли в шатер принца, перед ними предстало разномастное общество, оживленно стучавшее костяшками по доскам стола. От нетрезвого дыхания, пота и прочего, от горения свеч и факелов воздух был густ, как касторовое масло.
— Го! — вскричал принц, увидев входившего Дениса. — Человек Божий с того света (принц был тоже в изрядном поддатии, поэтому не следил за корректностью своих эпитетов). Скажи-ка нам, у нас тут был спор, что главное для устройства общества будущего, как считаешь ты?
Игроки веселились и гоготали в пару сотен глоток.
Денис задумался. Вот это вопрос вопросов. А правда, что главное было в их обществе 1981 года? Как их учили на всех марксизмах-ленинизмах и научных коммунизмах? Денис точно не может сказать, что было и как жили в кремлевских и цековских сферах, разное об этом говорили. Но он хорошо помнит опыт коммуналки своего детства, а потом однокомнатную квартиру матери с отчимом и двухкомнатную квартиру отца с мачехой и их дочери…
— Равенство, — внезапно даже для себя сказал он.
— Равенство? — рука Андроника, приготовившаяся выложить очередной ход костями, остановилась. — А как это?
Действительно, а как это? Умный у них однажды студент был на семинаре, фамилии уж Денис не помнит. Тот сказал кратко: отсутствие отношений хозяина и слуги в любых проявлениях.
Любопытно, что развеселившиеся игроки, которым все было трын трава, тоже прониклись серьезностью момента и перестали стучать костями. Равенство!
— Когда нет слуг, — так и ответил Денис.
— О-о! — застенали все. — Да как же без слуг? Кто мне баранину поджарит? Кто мне постель расстелит, да сама туда и ляжет? Кто мне станет кланяться за полверсты?
Поднялся вал шуток, противоречий, некоторые просто кричали, что Денис подослан сатаной для соблазна и совращения.
В помощь Денису вступился честный Никита-историк. Он громко цитировал: «Нет ибо ни раб, ни господин, ни варвар, ни эллин, ни скиф, ни иудей, но всяческое и везде Господь!» — и даже заспанный Евматий в рясе, расшитой крестиком, согласно кивал головой.
— Павликиане! — кричал кто-то надрывно. — Разве мы павликиане? С павликианами мы не пойдем! Души губить не хотим!
— Он идет, он идет, вы слышите тут? Он идет! Протосеваст на цирюльническом кресле даже не двинулся навстречу вбежавшей государыне, что, кстати, потом будет поставлено ему в качестве обвинения — осмелился сидеть в присутствии царицы.
— Да кто идет-то? Ха! Андроник, ха-ха! Дело принимало юмористический оборот. Царица топнула ножкой и выбежала, растолкав строй придворных.
Протосеваст кивнул протоканиклию: продолжай, мол. Что там, кстати, пишут из Пафлагонии?
— В Ганграх Пафлагонских мощи святого Вирилия вновь явили свою чудотворную силу. Одна нищая, горбатая от рождения, исцелилась, стала ходить прямо…
— И сколько же собрали в пользу нищей? — не без иронии спросил Протосеваст.
— Четверть литры, всеблагостнейший, если в пересчете на серебро.
— Значит, три четверти присвоили, — констатировал Алексей, хорошо знавший нравы своих чиновников. Он повернулся другим боком, и цирюльники принялись укладывать второй волан.
— Ну а что сообщают стражи уха из Энейона?
— Принц и его многочисленные гости заняты охотой с леопардом.
Благостные бороды захихикали — тоже, нашел занятие! — а благоприятные тиары вновь закачались в знак осуждения.
Тут вновь появилась царица Ксения-Мария, вид ее, обычно, как мы уже знаем, кроткий и голубиный, на сей раз был столь охвачен беспокойством, что некоторые придворные принялись, на всякий случай, разбегаться. Кто-то впопыхах опрокинул жаровню, на которой калились навивальные щипцы цирюльников, уголья рассыпались по ковру, и он затлел.
— Вставайте же! — царица сдернула простыни с недозавитого своего любимца, так что тому уж ничего не оставалось делать, как отложить эту нужнейшую церемонию на потом.
По ее знаку все придворные вышли разносить по дворцу ошеломляющую весть ( «Он идет!»). В золотой кувикулe остались Протосеваст с царицей да Агиохристофорит, эта толстая придворная жаба, умеющий при всех режимах играть первую роль.
Вот и здесь. Люди Агиохристофорита ввели человека, одетого не то как священник (простой гиматий в виде рясы), не то как стратиот (кожаная походная куртка, обшитая медными бляшками, вроде как панцирь). У человека было круглое как блин и очень смышленое лицо. Взгляд подобострастный, как у всех подданных, но в нем, отметил и сам встревоженный Протосеваст, есть скрытая угроза — попадитесь вы все мне в руки!
— Это священник из волости Филарица в Пафлагонии…
— Где эта Филарица? — спросил надменно протосеваст. Обычно чиновники столь высокого ранга, как он, сами не допрашивают свидетелей или доносчиков, для этого есть аппарат.
— Алек-зей! — вновь накинулась на него Ксения-Мария, обнаруживая свое германское происхождение. — Алек-зей! Вы тут о мощах рассуждаете, а там Андроник с целым войском уже в двух переходах от столицы!
— А у меня тут есть более надежные свидетели, — сказал Протосеваст. — Как их зовут-то, Агиохристофорит?
— Белая Левка, черная Мела, медная Халка, ваше светлейшество, — поклонился первый министр.
— Кто это такие? — удивилась царица.
— Это известные девы из фускарии Малхаза, тут возле царской пристани…
— Алек-зей! — на сей раз вспылила Ксения-Мария. Что за способ вы избрали издеваться надо мной? При чем здесь эти непристойные женщины?
Они только что возвратились от Андроника из Энейона…
— Боже мой! — грустила царица. — Где Врана? Где вся надежда моя, полководец Врана?
Агиохристофорит кивком головы показал протосевасту на стоящего по стойке «смирно» свидетеля или доносчика, шустрые глаза его так и буравили присутствующих.
— Как зовут тебя, раб Божий? — осведомился протосеваст. — Валтасар? Значит, кир Валтасар? Ну ступай себе с миром, ты получишь воздаяние свое.
И на вопросительный взгляд Агиохристофорита светлейший ответил еле заметным жестом — ладонью вперед. Но жест этот не укрылся от понимающих глаз сообщителя.
Агиохристофорит, оставшись с царицей и протосевастом, юлил и лебезил, как мог, обещал им полмира, и навести порядок, и возвратиться через два часа. И выбежал скороходом, чтобы не вернуться к ним уж никогда.
И тут он увидел ожидающего его кир Валтасара. Охранники держали его за локти. Агиохристофорит впопыхах (момент-то какой был исторический, до мелких ли ему доносителей!) повторил охране жест протосеваста — ребром ладони вперед. Собрав все свои силы, поп из Филарицы вырвался из рук охранников и, окончательно перепугав толстого и робкого Агиохристофорита, пал ему в ноги. Он юлил и лебезил не просто как сам Агиохристофорит за минуту до этого, нет — он пресмыкался. Дворцовые охранники, привыкшие к подобным сценам тащимых на казнь, отошли в сторону, жуя сухие финики, а поп лепетал:
— О-о, твое высочество, о, как тебя титуловать (елозит лысоватой благообразной головой по плитам площадки)! О-о, я знаю, за что ты меня — за то, что я теперь слишком много знаю (лицом трется о расшитые парчой и уже поношенные туфли Агиохристофорита)! О, клянусь церковью, святой матерью нашей, никто, никогда…
Тут его зоркий глаз заметил, что охранники отошли далеко. Он порылся в глубине штанов и извлек большой сорокавосьмигранный алмаз.
— О-це-це! Не менее сорока каратов! — пришел в восторг Агиохристофорит. Он большой был любитель и знаток подобных игрушек. — Признавайся, церковная крыса, из оклада небось его спер? Ну, Бог с тобою, не я грешил, а ты, ты перед Богом и в ответе… Но ты, видать, парень верный, пойдем ко мне, потолкуем.
И охране он сказал: приказ отменен, а этот пойдет со мною. В золотой же кувикуле оставшиеся наедине наполовину причесанный протосеваст и его ангелоподобная царица сначала горько плакали на груди друг у друга, потом целовались, все темпераментнее и темпераментнее, первая не выдержала, конечно, царица, не отрываясь от уст любимого, стала его раздевать, привычно расстегивая скарамангий, штанишки о сорока пуговках, стараясь поскорее ухватить за то самое горячее, твердое, невыносимо приятное, что делало для нее этого женоподобного сорокалетнего недоросля желаннее всех королей и принцев во всей вселенной.
Потом они уныло сидели рядом на скамейке, как напроказившие мальчик и девочка.
— Опять приглашать этого Врану, — рассуждала царица. — Кончится все тем, что Врана потребует пригласить его в качестве соправителя. Так уж в истории бывало.
Помолчали, слушая, как на далеких башнях караул выкрикивает первую стражу ночи.
— А где тот прорицатель? — спросила царица. — Или пророк, который, помнишь, львов укротил и государя нашего оживил?
Протосеваст сказал, что, по данным Агиохристофорита, он исчез в тайных закоулках Марухи.
— Боже правый, как я ненавижу эту женщину, — сетует царица. — А скажи, Алек-зей, кто теперь в столице самый признанный, самый бесспорный прорицатель?
— Кокора, конечно.
— Это который воображает себя петухом?
— Он, он.
— Неужели он прорицатель, грязный, рваный такой!
— Да, да. Одной даме он нагадал, что ее соблазнит ее собственный племянник…
— А где он сейчас?
— Он как раз во дворце, совсем близко от нас. В большом обезьяннике он проживает в клетке.
— Ему что-нибудь особенное надо?
— Нет, он говорит, что там меню ему нравится больше всего.
— А нельзя ли его доставить к нам?
И вот Кокора, заспанный, тараща глаза на яркие светильники и подобрав в кулаки живописные лохмотья, стоит в золотой кувикуле перед владычествующей парой. Человек он великого ума, поэтому, не дожидаясь вопросов, начинает:
— Се грядет антихрист во веки веков! (гортанное и невнятное бормотание), хощет влезти на самую крышу, куд-куд-куд-кудах! Ко-ко-ко-ко-ра! Идет, идет, идет со ратию Вельзевул, принкипий!
Информированный был товарищ этот Кокора, никто еще про Пафлагонскую фему слыхом не слыхал, а он уже принкипия поминает, то есть принца. Утверждают, что информируют юродивого не кто иные, как катакомбные павликиане.
Протосеваст пошарил в складках своего парадного скарамангия, того самого, который так ловко умела стаскивать царица, и пожаловал юродивому золотой.
Тот и здесь показал себя человеком великого ума. Он не позарился тотчас на монетку, он подбросил ее ногой, закукарекал, запрыгал, завертелся, забормотал: «Сгинь, сгинь, золото, нечистая сила, сгинь, маммона, во веки веков…» Монета закатилась под ковер, а Кокора был чрезвычайно рад. Завтра вся столица узнает, как блаженненький ногою золотишко подкидывает — реклама!
Вдруг он прекратил прыжки и навострил ухо. В глубинах дворца слышался нарастающий гул — словно бы топот ног, восторженные клики, нечто вроде выкрикивания лозунгов.
Вот где-то уже близко хлопнули растворяемые двери, стража стукнула древками алебард, беря на караул.
— Славься вседержавнейший Алексей-автократор, надежда мира, попечение Божье!
Ксения-Мария, не вставая с места, слабо ахнула и протянула материнские руки к входным дверям.
— О-о! — басовито запели шествующие баритоны. — Испола эти деспота, славься наш государь!
Это действительно был василевс, Алексей II Комнин, который пришел сказать своей маме спокойной ночи.
Он вбежал со скакалочкой, уже не мальчишеские — мужские крепкие коленки мелькали в коротких штанах, рубашечка, как мы сказали бы, спортивного типа была любовно расшита зверушками самой матерью. «Ваше императорское величество, — зашелестели за его спиной педагоги, — оставьте скакалочку, примите целование руки вашей матушкой и светлейшим протосевастом…» Юный царь пожаловал для целования ручку и пустил слюну. Возле царя стояла его жена, возраста непонятно какого — не то десяти, не то шестнадцати лет, одетая непонятно как — не то как старушка, не то как младенец, Агнеса, дочь французского короля. Она несла скакалки и обручи своего супруга.
— Мама, мама! — кричал взрослым басом юный император. — Я разбил стекло в твоих покоях, нечаянно разбил! Это я, мама, не вели никого наказывать…
— Какая доброта! — прослезилась царственная мамаша. — Поверьте, это он непременно чью-нибудь вину на себя берет! О, чудо мое, чудо! Скажи, Кокора, предреки — неужели не солнечная судьба ожидает этого ангела во плоти?
Но насупленный человек-петух все бил крышами и надувал зоб, клохча. Вдруг в его облике проявилось что-то крокодилье, хищное. Он лязгнул зубами и провел пальцем вокруг своей шеи.
3
Лето, южное райское лето было в самом разгаре. Зелень листвы была удивительно свежа, различные насекомые порхали и стрекотали, фантастически синее море сверкало за каждым пригорком дивного черноморского берега. А по земле шла война, кровопролитие и погром растекались страшною рекою.Пафлагонская фема двигалась, пукая и кашляя, рыгая и страдая от перепоя, звеня котелками и оружием, матерясь и молясь святым угодникам. Воинство Андроника, сопровождаемое толпами мужиков, которых тщетно пытались отгонять, пересекло границу Пафлагонской фемы и вышло в Вифинию. На третьи сутки похода на берегу лимана им предстала Никея — город суровый и роскошный, историческая соперница Византии.
Принц и его свита, страдая от жары, стояли на конях на пригорке напротив главных ворот Никеи. Ветерок лениво пошевеливал флаги и значки на пиках, не избавлял от пекла, а, наоборот, усиливал его, разнося запах конского пота и навоза. Принц был сумрачен — Никея не открыла ему ворота. Издалека было видно, как на башни втаскивают катапульты и бочки с каменьями. Лучники обстреливали каждого, кто приближался к воротам ближе чем на сто шагов.
— О-ге! — вскричал Исаак, который напялил столь обширный клепаный шлем, что из-под него торчал только клок рыжей бороды. — О-ге-ге! Вперед, на приступ!
— Вот тебе и оге-ге, — раздражался принц. — Ты здесь еще, рыжик? Спасался бы ты в столицу. Разнес бы слух о моем поражении, тебя бы поили в каждом доме!
Но Исаак продолжал кипятиться — эк у нас какая сила! И вифинцы присоединились. А мужиков-то, мужиков! Если б каждого мужика заместо камня метательной машиной через стену перебросить…
Свита Андроника сдерживала улыбки, поглядывая на неразговорчивого принца.
Андроник оглянулся, высматривая в свите. Каллах услужливо подъехал. «Кого хотите? Дионисий? Вот он, рядом с Никитой Акоминатом, оба ученых стрючка щ смирных кобылках…»
Денис подъехал, извиняясь за задержку, — действительно, с непривычки трудно еще справляется с лошадкой.
— Пошевели-ка, брат, в памяти, — сказал принц. — Как там в ваших книгах написано, возьму я Никею или нет?
— Возьмешь, — без колебаний ответил Денис. Он понимал, что вождю сейчас была нужна моральная поддержка. — Только не помню, в этот раз или в другой.
— Нерадивый, значит, ты, брат, был школяр, — усмехнулся принц и кивнул ему, отпуская.
Тут же по его приказу мужики поволокли на канатах двенадцатиколесную телегу, издававшую душераздирающий скрип. Это был гигантский таран с чугунным билом, и носил он имя собственное — «Вараньица». Вараньицу эту занесло на первой же канаве, и Андроник нетерпеливо сорвался, поскакал наводить порядок. Телохранители скакали рядом, стараясь загородить его щитами от шальных стрел.
— Он у нас изобретатель, — сказал в свите Никита вернувшемуся Денису. — Говорят, при осаде Зевгмы сам придумал винт и ремень для стенобитной машины.
Денис был рад, что познакомился с Никитой и даже вроде подружился за время совместной бытности в Энейоне. Правда, Никита был очень немногословен, а что пишет он «Хронику» или даже еще только намеревается ее писать, кроме самого Никиты, знал только Денис.
— Теотоки? — равнодушно переспросил Никита, когда Денис напомнил ему ту особу, при посредстве которой они и стали знакомы. — Она тоже, вроде нас, в походе. Где-то с мужем при войске. Говорят, у нее родился сын.
Странен человек! Несмотря на все ощущение счастья с Фоти, несмотря на всю его тоску по ней, особенно по вечерам, когда зажигались костры похода и стратиоты вовсю травили всяческие рассказы и воспоминания о доме, о близких, сердце тревожно сжималось при имени Теотоки…
— Этот Врана, — оживился Никита, вспомнив о муже Теотоки. — Если ему царица с Красавчиком прикажут и он переправится через Босфор, он наше вшивое воинство раздавит, как клопа…
Политические рассуждения ему явно нравились больше, чем воспоминания даже о самых красивых особах женского пола. «Ты-то чего здесь тогда торчишь?» — подумал Денис.
Тем временем возле главных ворот Никеи разыгрывалась главная драма. Андроник бесился, телохранители по его приказу исхлестали уже не одну дюжину мужиков и стратиотов, таран деловито ухал, но полуторатысячелетние ворота славной Никеи не покосились ни на дюйм. Последовал приказ всем лезть на стены по подвозимым осадным лестницам, но никто не решался сделать это первым.
— Военизированная прогулка не удалась, — скептически заметил Никита, однако так тихо, что слышал только Денис.
И точно, у ворот к принцу подскакал наперсник его Каллах.
— Светлейший, архидука Аргир уходит, уводит всю Амастриду…
Андроник покинул безнадежно бьющую в бронзовую гладь ворот машину и помчался назад по дороге мимо молча смотрящих ему вслед пафлагонцев.
— Остановись, змей! — кричал он вдогонку уходящему Аргиру. Его туркменский скакун без труда настиг анатолийских лошадок архидуки. Поняв, что ему не оторваться от погони, архидука опустил забрало, повернул лошадь лицом к настигающему принцу. Видя такие приготовления, оруженосец подал ему копье.
— Ты думаешь, я буду драться с предателем? Он наскочил как буря, выхватил у Аргира наставленное копье и разбил надвое об землю. Обломком копья он ударил по шлему Аргира, тот выронил щит, щит упал, звеня об камни. Короче говоря, семидесятилетний старец (это засвидетельствовано хронографами) выхватил из седла сорокалетнего здоровяка и швырнул под копыта.
На упавшего Аргира тотчас, как горох, посыпались подскакавшие телохранители принца, крутили ему руки. Каллах спешил подать Андронику полотенце — пекло ужасно, пот так и стекал по лицу.
— Цолак здесь? — спросил принц.
Все приникли, зная, кто такой Цолак. Рядом с Денисом тронул коня человечек в итальянских доспехах с лицом сморчка. «Здесь я, всещедрейший». Он достал из седепьной сумки инструмент и спрыгнул на землю.
— О-о! — завопил связанный Аргир, видя приготовления Цолака. — О-о, ради детей твоих, и ради внуков твоих, и ради Христа, Господа нашего, и его пречистой матери… Лучше руки отруби, но глаза оставь!
Бородатые, напряженные пафлагонцы вокруг молчали. Кони как ни в чем не бывало фыркали, звенели упряжью. Кричали вольные птицы в поднебесье, а у никейских ворот бил и бил таран.
4
Как говорится, не солоно хлебавши ушел принц от стен царской Никеи. Мятежные мужики, видя его неудачу, разбежались, кто по деревням, кто по лесам. Андроник с редеющим войском подался в горы, оставив море за спиной.Впрочем, горы в этих местах понятие чисто географическое. На самом деле это плоскогорья, кое-где поросшие низкорослым, но густым лесом с обилием всяких коряг и овражков. Денису вспоминалось, как они с Фоти пробегали здесь прошедшей осенью. Тогда был лес дик и страшен, а сейчас, несмотря на войну, и на поход, и на разлуку с Фоти, Денис видел, как он зелен, и красив, и симпатичен, каждое дерево словно бы кивает приветливо кудрявыми ветвями. Вот и чинара, платан огромный, на который они тогда ухитрились залезть и спастись.
За грядою гор принц нашел имение Караки, покинутое хозяевами при вести о приближении мятежников. Грабители успели здесь побывать, но усадьба со всеми запасами, конюшнями и банями была цела, и Андроник занял ее по праву войны.
А здесь будто и не было войны. Зеленели посевы, крестьяне издали кланялись, видя проезжающих попарно господ с пиками и флажками. Молодежь тут же, еле расседлав коней и пустив их на даровые луга, разделась догола и кинулась наперегонки к прудам — купаться и загорать»
Тревожили только вести о том, что войско, собранное в столице (слава Богу, пока без устрашающего Враны), переправляется через Босфор под командованием Андроника Ангела, родного братца рыжего Исаака, готовится на пафлагонцев.
История Карак, в общем, для Византии типична. При первом Риме здесь была латифундия — государственное имение, где гнули спины колоны — рабы, прикрепленные к земле. Революции и нашествия последующих времен несколько раз переворачивали здесь все вверх дном, одно оставалось неизменным — бесправный и забитый мужик ковырялся на этой благословенной земле, все отдавая очередному насильнику — язычнику, арианину, православному, мусульманину — кто бы он ни был.
Стратофилакс (квартирмейстер) выделил Денису для жилья какую-то полуразрушенную часовню или капище. Это показывало, насколько в глазах принца был высок авторитет Дениса, потому что другим членам его свиты вообще пришлось ночевать под открытым небом, в Караках было тесно. Воспитанному по социалистическим идеям Денису было неловко, что он один пользуется такой привилегией. Он пригласил уважаемых им людей переночевать вместе с ним. Это были Евматий Макремволит, нотарий, и конечно же ясноглазый Никита Акоминат, историк.
Господам постелили в бывшем алтаре или святилище, а оруженосцы и прочие слуги разместились в притворе и весело принялись жарить на палочках мясо (по-нашему, делать шашлык).
Уставший от непривычной скачки на лошади Денис лег до захода солнца, не мог сразу заснуть и обнаружил на облупившейся штукатурке стены в последних лучах светила какую-то вязь или замысловатые письмена. Да это же арабские письмена, сура Корана — ля иллях иль Аллах, мухаммеди рагим илля… Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его! Так близко от столицы великой империи, всего на расстоянии одного дневного перехода пехоты!
Было время, когда кочевники-агаряне перешли от тактики вечных набегов и планомерного разорения к оседанию и прочному захвату земель бывшей Римской империи. Построить мечеть в непосредственной близости к сердцу Византии!
Но первые Комнины, опираясь на бронированный кулак западных крестоносных армий, сумели отшвырнуть агрессоров за тысячу верст, на далекое Иконийекое плоскогорье, и в усадьбу Караки вернулось христианство.
Денис также заметил, что между его сотоварищами по жилью царит не просто разброд, а идет настоящая холод-пая война. Никита даже и не скрывал, что брезгует ночевать рядом с Макремволитом, только, как и все другие, побаивался Дениса, его сверхъестественных чар, что ли.
— Вы его не знаете, — кипел Никита по адресу Евматия. — Вы слыхали, какое у него имя при дворе? Макремволит — человек с Большого рынка. Не путайте с династией Макремволитов, были лет триста назад у нас такие… Он найденыш, подкидыш с Большого рынка, кто знает, может быть, он сын раба!
В протяжении этой филиппики Евматий лежал, демонстративно отвернувшись к стене, расписанной сурами Корана.
— Он такой смазливенький, благочинненький, этот дьяконочек, — все более распалялся всегда вроде бы уравновешенный и спокойный Акоминат. — Ему столичные ламы собственными руками рясу расшивают, петушков, курочек крестиком!
— Никита! — хотелось сказать Денису. — Вы же ученый, вам суждено стать одним из величайших историков мира! Ну можно ли так мелочиться?
Наконец не выдерживал и Евматий и, вскочив на постели, указывал пальцем на оппонента:
— А он, он… Он шпион протосеваста. Его патриарх Феодосии с увещевательной грамотой послал к мятежному Андронику. А он тут с нами остался. Чего он не возвращается к своим господам?
— Пусть он покажет свой дорожный сундучок! — не сдавался Никита. — Там у него и краски, и театральные костюмы… Он вам и живописец, и мим, и плотник, и сельский работник, как говорится… Этот найденыш с Большого рынка!
Было ясно, что у светлого Никиты есть одно темное место — он завистлив, больше ничего. Отчаявшись примирить спорщиков, Денис сам отвернулся носом к стене, надеясь заснуть.
Не тут-то было. Явился глашатай от принца и потребовал господ Дионисия, Никиту и Евматия сей же час перед светлые очи властителя. О этот монархический строй!
Из-за тесноты главных комнат в небогатом поместье Караки на главном газоне по приказу принца был расставлен гигантский шатер из восьми обычных армейских палаток. Там в этот вечер Андроник угощал ужином всех строевых командиров от доместика (генерала), стратофилакса (полковника) и до центуриона (лейтенанта). Хитрый демагог, он даже возлюбленную свиту свою распустил в этот вечер, чтобы она ему не мешала.
Много было пито, много едено за сколоченным из простых досок огромным столом, много было тостов и заздравных кликов. Когда уже ничего не лезло в глотки, опять же веселье не прекращалось. Посуду убрали, а на простыни, которыми был застелен стол, вывалили два десятка комплектов игры в кости (наше домино), и принц первым составил партию с простым стратиархом.
Но вот разговор дошел до незримой черты — а за что мы воюем? Действительно, а за что мы воюем? Кто-то высказал дельное предложение: во все города, которые могут встретиться в походе, вроде Никеи, послать известительные грамоты — за что мы воюем? Вновь оказалось, что воинству без мозгов не обойтись.
Когда приглашенные вошли в шатер принца, перед ними предстало разномастное общество, оживленно стучавшее костяшками по доскам стола. От нетрезвого дыхания, пота и прочего, от горения свеч и факелов воздух был густ, как касторовое масло.
— Го! — вскричал принц, увидев входившего Дениса. — Человек Божий с того света (принц был тоже в изрядном поддатии, поэтому не следил за корректностью своих эпитетов). Скажи-ка нам, у нас тут был спор, что главное для устройства общества будущего, как считаешь ты?
Игроки веселились и гоготали в пару сотен глоток.
Денис задумался. Вот это вопрос вопросов. А правда, что главное было в их обществе 1981 года? Как их учили на всех марксизмах-ленинизмах и научных коммунизмах? Денис точно не может сказать, что было и как жили в кремлевских и цековских сферах, разное об этом говорили. Но он хорошо помнит опыт коммуналки своего детства, а потом однокомнатную квартиру матери с отчимом и двухкомнатную квартиру отца с мачехой и их дочери…
— Равенство, — внезапно даже для себя сказал он.
— Равенство? — рука Андроника, приготовившаяся выложить очередной ход костями, остановилась. — А как это?
Действительно, а как это? Умный у них однажды студент был на семинаре, фамилии уж Денис не помнит. Тот сказал кратко: отсутствие отношений хозяина и слуги в любых проявлениях.
Любопытно, что развеселившиеся игроки, которым все было трын трава, тоже прониклись серьезностью момента и перестали стучать костями. Равенство!
— Когда нет слуг, — так и ответил Денис.
— О-о! — застенали все. — Да как же без слуг? Кто мне баранину поджарит? Кто мне постель расстелит, да сама туда и ляжет? Кто мне станет кланяться за полверсты?
Поднялся вал шуток, противоречий, некоторые просто кричали, что Денис подослан сатаной для соблазна и совращения.
В помощь Денису вступился честный Никита-историк. Он громко цитировал: «Нет ибо ни раб, ни господин, ни варвар, ни эллин, ни скиф, ни иудей, но всяческое и везде Господь!» — и даже заспанный Евматий в рясе, расшитой крестиком, согласно кивал головой.
— Павликиане! — кричал кто-то надрывно. — Разве мы павликиане? С павликианами мы не пойдем! Души губить не хотим!