Страница:
А может быть, все-таки быть судьею всем по очереди — сегодня соседка Матрена, завтра кум Митрофан с соседней улицы, послезавтра лавочник Василий, а на следующий день юродивый Митька?.. Каждая кухарка должна учиться управлять государством, а перед Христом все равны.
И Денис рад был радехонек, когда вернулся Никита Акоминат, торжествуя от успеха своей дипломатической миссии, и передал Денису приглашение в ставку Враны.
Пестрые флаги трепещут на флагштоках все той же Никеи, которая столь долго была как нож в спину правителя Андроника, а теперь наоборот — оплот державной его власти.
Армия Враны оправдала все затраты, которые на нее делались, да и Пафлагонская фема не подкачала — и вот две провинции близ столицы очищены от супостатов. И обозы с хлебом пошли к Андронику!
Об этом говорилось в ставке Враны, когда туда прибыли Денис, Никита и дука Цурул. Что же теперь дальше? Посылались гонцы к Андронику, но император, говорят, загоревал после гибели любимой дочери, заперся, никого к себе не пускает, совсем ожесточился человек.
— Три императора, — сказал вслух Денис, кивая на Врану, Мурзуфла и Канава, сидевших рядом и похожих на какую-нибудь печерскую икону трех святителей.
— Что, что? — тотчас заинтересовался Никита Акоминат. Он всюду, «как песок золотой», искал себе материалы для своей «Хроники».
«Три императора», — улыбнулся уже про себя Денис. Все-таки кое-что он помнил из далеких семинаров по истории Византии. Спустя несколько лет, когда власть императоров Ангелов наконец рухнет (а власть Комнинов рухнет задолго до этого), эти три генерала сбитым с толку и мечущимся народом один за другим будут выдвигаться на престол.
Врана, горбоносый и мудрый старец, будет выдвинут первым и первым же погибнет в жестоком уличном бою. Затем Мурзуфл, широколицый и красноносый, любитель езды под шелковым зонтиком. И когда уж остервенелые крестоносцы и предатели венецианцы захватят столицу и все будет потеряно, пролетарии поднимут на щит третьего. Это Канав, мужичок коротконогий и категоричный, прославившийся своими солдатскими прибауточками ( «кошмар, сказал кашевар», «караул, сказала бабка, потеряв невинность», «пятак гони за так» и все такое прочее), он придет тогда, когда уже будет все потеряно, чтобы надеть императорский венец и своей смертью знаменовать гибель классической Византии.
Этот военный совет тоже не дал ничего, так как не было все-таки указаний от Андроника. Решено было к Андронику еще раз послать надежных людей, всем готовиться к походу, а пока продолжать борьбу с лихоимцами и прочими врагами народа, как это предписано указами императора.
— Поможет ли это чему-нибудь? — сомневался Денис. — Изменит ли это ход истории?
— Изменит, — убежденно отвечал Никита Акоминат. — Если каждый станет на своем посту исполнять положенное. Вот твой приспешник, Стративул, что ли? Муж хозяйки постоялого двора. А он, жалуются, поборы тут брал за одно только право попасть на прием к тебе, царскому претору.
Все молчали, а Денис думал, как меняются люди и здесь, как изменился этот скептический Никита!
Вышли из шатра, чтобы направиться в другой шатер, личный великого доместика Враны, где его супруга, блистательная Теотоки, приглашала всех на ужин.
— Господин Ласкарь! — окликнул Денис советника, который был с ним неотлучно. — Что там со Стративулом?
— Были, были жалобы… — подтвердил Ласкарь, накручивая усы. — Но мы не стали тебя лишний раз тревожить, сами беседовали с ним.
— Ну и нельзя его сейчас пригласить?
Спрошенный Сергей Русин, оруженосец, несколько растерянно доложил — Стративул внезапно собрал свои подсумки и седельные мешки и отъехал, ссылаясь на свое право вассала. Заявил также, что он за какую-то девку сечь попов и монахов не намерен.
Денис усмехнулся — Византия! И подумал, хорошо что темно, никто не видит выражения его лица.
Вступили в ярко освещенный шатер прекрасной Теотоки. Сдвинув выразительные брови, она с лаской и весельем смотрела на явившегося из небытия Дениса. Зоркий женский взгляд подмечал, что кожаный колет-подкольчужник порван и не подшит, что рубашка царского претора ветхая, да и вообще помыть, постирать этого победителя при Хоминой горе было бы надо…
Каким-то женским чутьем понимала, что видятся они в последний раз, по крайней мере в эту историческую эпоху. Но было ничуть не грустно, только вилась, словно лента, какая-то лирическая печаль и хотелось спросить: а ты вспоминаешь когда-нибудь ту фускарию Малхаза? А он бы взял да ответил сквозь улыбочку — ах да, да, фускарию Малхаза, как же, как же!
Поэтому разговора у них опять не состоялось… То есть говорили они обо всем. Она о том, что беспокоится о матушке Манефе, которую царь никак не хочет освободить, несмотря даже на гибель ее сына. О том, что Вороненок ее сейчас в столице, но поскольку Манефин дом, который удалось освободить от пришлых пролетариев, ждет ой какого ремонта, то Вороненок со свитою, он в казармах Маркиана, там у Враны есть квартира. И живет она двойною жизнью — заботы о муже и о быте, а помыслы все и чувства о нем, о Вороненке. Слава Богу, хоть там гном Фиалка!
Она ждала, что в ответ Денис расскажет ей о смерти жены (она, конечно, знала об истории с Фоти), но он, внимательный и чуткий, о своем промолчал.
— Кстати, — сказал подходя с чашей вина великий доместик Врана. — Наши лазутчики там изловили бывшего попа, расстригу, который у вас там вредил в Амастриде.
— Кир Валтасар, что ли? — угадал Денис.
— Вот-вот, Валтасар! Он эмиру басурманскому служил, которого ты изволил укокошить, ха-ха-ха!
Отправились в пытошную палатку (имелась и такая в римском военном лагере), несмотря на то, что Теотоки старалась отговорить. «Эти мужчины! Смотрите, какая ночь кругом, какие звезды! А им все кровь да пытки!» Три императора, а с ними Денис, Никита, Ласкарь отправились в палатку, где на станке висел расстрига.
Там при свете чадных смоляных факелов они увидели желтое, умеренно волосатое тело, заломленное на пытошной раме. Можно было подумать, что это мертвец с разинутым ртом, но будущий император Канав, воскликнув «ай люли-мули!», щелкнул его кончиком хлыста. Расстрига задергался, деревянные брусья натужно заскрипели.
— Узнаешь? — строго спросил великий доместик. — Изволь отвечать императорскому синэтеру господину Дионисию, что он пожелает спросить. Да расскажи правдиво все, что тут лгал про него.
Тут дуке Канаву показалось, что расстрига чуть улыбнулся. Хлыст его снова щелкнул, как на кавалерийском манеже, видно было, что дука этот большой мастер своего дела. А Валтасар, словно обжегшись, завопил:
— Уй, уй, юй! Все расскажу, все… Только освободите, господа милостивые, вот эту руку, хоть чуточку, затекла и жжет нестерпимо!
Далее заученным голосом он поведал, что, конечно, наклеветал все принцу… Уй, уй, юй! Не принцу, не принцу, его величеству, конечно, царю, ошибся в титуле, кормильцы! Наклеветал, что господин этот Дионисий якобы самозванец… Уй, уй, юй, пощадите! А не небесный посланник. А он небесный, небесный, уй, уй, юй!
Денису было мерзко, он с отвращением смотрел на удовлетворенные лица будущих императоров. Никита Акоминат, тот совсем вошел во вкус, достал восковые записные таблички. Спрашивал:
— Да как же ты, христианин, и мог напраслину возвести на человека?
— А он некрещеный, — отвечал расстрига, с ненавистью глядя на Дениса.
— Тебя убьют, — обещал дука Канав, — так что говори правдиво все, что утаил до страшного суда.
Шарниры заскрипели, заходили ходуном, двое служителей совершенно зверского образа принялись закручивать пытошные кольца. Расстрига даже не застонал, но принялся как-то отрывочно и весело выкрикивать:
— А ваша эта Фотиния… Ах, что за девка была, сыр с медом! Какие ночки я с нею, пока этот диавол в курятнике…
— Мерзавец! — закричал усатый Ласкарь. — Бейте его, бейте его насмерть!
Генералы повернулись и чинно вышли из шатра. Вдогонку им неслись истошные вопли Валтасара.
Сергей Русин доложил, что прибыл какой-то совершенно конфиденциальный гонец из столицы. Денис отправил к нему в караулку, где он был, Ласкаря, а сам поспешил вслед за императорами в шатер Теотоки. В голове все рябило и звенело, не умолкая вопил расстрига, а уйти было нельзя.
Теотоки велела играть негромко музыкантам, что она очень любила, обновили свечи, налили чаши, пир продолжался.
— Ах, господа всеславнейшие! — говорила Теотоки. — Чего вы медлите? После таких побед — берите столицу, начинайте все оттуда!
Вернулся Ласкарь, шепнул Денису — гонец лично к нему, отказывается с кем-либо разговаривать. Денис извинился, вышел.
В караулке у ворот замученный скачкой гонец хлебал суп из котелка. Завидев Дениса, встал, опустился на колени. Денис приказал всем выйти, кроме, конечно, часового у знамени.
— Их светлость господин Агиохристофорит, — зашептал Денису гонец, — велел тебе, синэтер, все бросать и немедленно возвращаться.
Ни на какие больше расспросы гонец не отвечал. Денис решил так: Ласкарь берет его конвой и немедленно едет в столицу. А Денис с Сергеем Русиным вернется в Амастриду и оттуда уже в столицу, ровно через сутки.
Ночь глядела тысячью звезд, где-то во тьме шарахалось море, кузнечики скрежетали как одержимые. Человек, который висел на деревянных распорках в пытошной палатке, подергался слегка, пробуя несокрушимость пружин, снова обвис и заныл, заскулил, словно от застарелой зубной боли:
— Ой, ой, обещал меня большой дядя к утру прикончить, ой, ой, ой! А что мне делать, если у меня в огороде золото награбленное зарыто, ой, ой? Кому ж я его оставлю, уй, юй, юй, сирота я несчастный? Кому ж оно достанется, неужто так и будет лежать кладом?
Служители зверского образа заинтересовались, оставили свой горн или другие занятия, подошли к скулящему расстриге.
А вот с угощением, с кормежкой, прямо сказать, дело обстоит туговато. Необъявленная война бушевала на суше и на море, перекупщики опасались ехать за товаром, а торговцы предпочитали припрятывать. Раньше в цирке хоть что-нибудь бесплатно перепадало — то от имени василевса раздавались какие-нибудь сладкие пирожки, то от имени патриарха — тушки куриные.
И цирк урчал, как голодное чрево чудища морского. Впрочем, это любимое выражение Исаака Ангела, а вот и он сам — рыженький, скромненький, бородку квадратненькую подстриг, но паясничает по-прежнему, не скажи что уже пятьдесят лет.
— Отче! — стучит он в дверь личной катихумены патриарха в цирке. — Отвори, отче, есть что рассказать.
Патриарх в Византии — фигура не менее театральная, чем император. У него свой сложнейший этикет, усугубленный еще тонкостями литургической службы. У него и облачения, и свита, и система иерархического подчинения. Каматиру, который столь настойчиво добивался своего избрания в патриархи, а сам был, по натуре, человек живой, непринужденный, быстро успел патриарший образ жизни опостылеть.
— Отче! — напрасно трясет дверь катихумены Исаак Ангел. Патриаршие отроки, здоровенные, кстати, ребята, охотно объясняют, что святейший патриарх задолго до представления прибыл в цирк, забрался один в свою катихумену, а многолюдной свите велел гулять по ипподрому.
— Ну что тебе? — наконец слышится недовольный голос Каматира. Мешаешь моим благочестивым размышлениям.
— Открой, — продолжает настаивать Исаак.
Дверь открывается, Исаак входит и видит, что патриарх отдыхает от патриаршества. Тяжеленное расшитое облачение снято и свалено в кучу. Каматир ходит босой по пушистым коврикам, сам в одной только домотканой ряске, приятный везде сквознячок.
— Вот мороженое тебе принес, — радует его Исаак, который значился у патриарха другом детства. Рык народа за стеной свидетельствует, что публика уже вся в сборе. Требуют присутствия императора на играх, хотя трижды глашатаи объявляли, что у самодержца траур по любимой дочери, принцессе Эйрини. Тогда народ требует присутствия патриарха, и робкий Каматир начинает облачаться, словно решившись выйти на трибуны, но когда рык Левиафана стихает, лень берет в нем верх и он опять опускается на скамью, тянется к фляжке.
Тогда ненасытная публика переключается на свое:
— Антиппа, Антиппа, о-ге! Где ты, непобедимый Антиппа?
Жив, значит, курилка, этот жокей Антиппа! Начинается заезд.
— Глядите, глядите, глядите, о-ге-е! Левую сильно заносит, глядите! О-о, проклятые прасины, это они подкупили наших конюших!
Бедные, вечно бесправные и вечно во всем виноватые парики, подневольные крестьяне, только один раз и только в одном месте они чувствуют себя господами положения и это место — ипподром.
— Р-р-р! — грохочет Левиафан, и сквозь его утробный рык какой-то диаконский тенорок повторяет мелкомелко. — Пирожков нам, пирожков! Пирожков, пирожков, пирожковичей!
— Если бы это чудище, — мечтает Исаак Ангел, — да направить куда надо…
— Опять про свой заговор? — пугается Каматир. — Пожалуйста, прошу…
Исаак Ангел рассердился.
— Ты что, святой отец Каматир, забыл наши с тобой разговоры? Отделяться стал, уединяться… Теперь ты уж к нам не веревочкой привязан, твой приятель Андроник, когда узнает, что он с тобой сотворит, понимаешь?
Окончательно деморализованный патриарх, делая правдивые глаза, творит молитву, а сам, призвав служек, торопится облачиться. Рык Левиафана за стеной превосходит все мыслимые пределы, а тут люди все идут и идут в катихумену к патриарху — назначено собрание цирковой партии венетов — зеленых.
Исаак тем временем находит среди патриарших риз пергамен с гороскопом на сентябрь. Солнце в созвездии Льва, npol ивостояние альфы центавра и орбиты Меркурия, нельзя начинать никаких дел, опасаться общественного негодования, некий великий правитель будет низвергнут с трона.
А вот Никита Акоминат, историк, — вспоминает Исаак Ангел, — тот как-то подсчитывал, что две трети римских императоров во всей римской истории были низвергнуты насильственным путем.
Все уже многочисленные присутствующие удивляются, а Исаак спрашивает — а где, кстати, Никита? Кто может сказать, где сей Акоминат?
Но никто точно не может ответить. Кто-то располагает сведениями, что он поехал в какое-то новокупленное имение в Пафлагонию, а кто-то язвительный замечает, что историк Никита исчезает при дворе как раз, когда назревают события…
— Так ведь он же все знал у нас с самого первого слова, — возмущается Исаак Ангел. — Это равносильно предательству!
Впрочем, Исаак быстро овладевает собой и передает вторую часть анекдота Акомината, которая состоит в том, что из числа насильственно свергнутых римских императоров добрая половина была низвергнута именно в сентябре — на Симеона Столпника.
Многие ахают, другие скептически смеются, хотя смеяться никому не охота. Положение очень опасное.
— Больше нельзя терпеть, — говорит Исаак Ангел без своего обычного шутовства и бледнеет до того, что борода из рыжей становится розовой. — Уже и так говорят, тот не Ангел, который не в тюрьме. Вчера взяли Феодорита Ангела.
— Этого-то за что? — ахнули зеленые. — Тише воды, ниже травы. Верблюд старый.
— Мне сдается, что это не Андроник виноват, — примирительно говорит патриарх, жуя засахаренные орехи. — Это Антихристофорит, ненасытное пузо!
— Ошибаетесь, святейший, — кланяется ему Исаак. — И я сейчас вам это докажу.
Исаак подходит к двери и стучит в нее трижды, как если бы, наоборот, он стучал бы оттуда. И дверь открывается, и оттуда входит собственной персоной Агиохристофорит, носящий титул первого синэтера государя, делая при этом знак сопровождающим, чтобы они за ним не входили.
Следует немая сцена. В цирке все тот же Левиафан рычит все то же: «О-о, Антиппа, стегай лошадок, мы на тебя поставили!» А присутствующие главари венетов думают только об одном — под какую бы скамейку забраться, чтобы улизнуть от этого поросячьего, неумолимого, предательского взгляда Агиохристофорита.
А тот пускается в рассказывание какой-то басни, как жил-был шакал, как все принимали его за льва, как даже сделали царем зверей. Один же пес служил ему верно и честно, потому что, увы, верил, что он не шакал, а лев. Но вот наступил час прозренья…
— Хм! — сказал патриарх, почесав бороду. — Ты говори прямо, ты, что ли, этот пес? А кто же, по-твоему, тот шакал? Не василевс ли? Это к чему же ты, почтеннейший, нас зовешь?
— Ясно одно, — успокоил всех Исаак. — Господин Агиохристофорит здесь и господин Агиохристофорит за нас. При новом правительстве господин Агиохристофорит вновь займет пост главного министра.
Все недоверчиво поглядели на пышущую здоровьем круглую физиономию Агиохристофорита — клубника со сливками!
— Ждать больше нельзя, — управитель казначейства Лахана, которого Андроник раз по пять на дню публично обзывал продажной шкурой, встал, призывая всех ко вниманию. — Для чего мы собрались здесь? Он хочет всех истребить, и не только Ангелов. У меня есть точные сведения, готов указ заменить Дадиврина, начальника ликторов, — он указал в сторону молча сидящего насупленного Дадиврина. — Знаете, кто его заменит?
Все бороды уставились в спокойное, рябоватое от перенесенной когда-то оспы лицо Лаханы.
— Дионисий, синэтер.
— Быть того не может! — разом вздохнули венеты. Кто плохо слышал, приставлял к уху ладонь, потому что левиафановская буря разыгрывалась все сильнее.
— Это тот, который с того света? — спрашивали одни.
— Это тот, который оборотень у чародея, у Сикидита? — осведомлялись другие.
— Это тот, который императорские ризы на себя примерял?
Обратились за разъяснениями к Агиохристофориту, но жирный боров, всегда реальный в суждениях, на сей раз нес неразбериху.
— Надо спешить! — волновались венеты, пугливые, как божьи коровки. Ясно, теперь все пути отрезаны, им остается только одно — спешить!
И неясно было, кого больше боятся — безжалостного Андроника, коварного Агиохристофорита или ревущего Левиафана за стеной.
— А армия Враны? — шелестят божьи коровки. — Не соединится ли она с Пафлагонской фемой? Тогда нам каюк.
— А претор Дионисий с того света? Не захватит ли он власть?
— Претор Дионисий у меня вот здесь, — показывает толстый кулак Агиохристофорит. — Через пару часов я приведу его к вам на веревочке.
Тогда Исаак Ангел понял, что все зависит только от его собственной решительности. Пора уже было выходить к народу и объявлять о низложении Андроника Комнина. Он вскочил и, указывая пальцем, стал раздавать команды.
— Дадиврин, ты начальник ликторов. Отвори немедленно темницы и выпусти всех наших.
— Лахана, ты как финансовый божок. Прикажи выбросить в Золотой Рог все пирожки, заготовленные Андроником для народа.
— Князь флота, обеспечь, чтобы все суда перегнали на ночь на нашу сторону пролива.
— Агиохристофорит, а ты будешь при нашей особе. Будешь скипетр держать при нашей коронации перед народом!
И хохотал рыжий плут Исаак, наблюдая, как вытягивается самодовольная рожа Агиохристофорита. Как тому хотелось бы наблюдать все эти события откуда-нибудь из задних рядов публики!
— Переворачивайте все! — гремит Исаак, он уже не смешон, а просто страшен. — Чем хуже, тем лучше! Больше хаоса, больше беспорядка!
И вот старушка Манефа, сама еще не веря нечаянно свалившейся свободе, бредет по косогору булыжниковой мостовой улочки Сфоракия, что между Святой Софией и складами Большого Рынка. Бережно поддерживает ее заботливый старец Иконом.
— Внучоночка увижу своего, — радуется старушка. — Маленького Вороненочка!
Но дом ее темен, поваленные еще павликианами ворога так и лежат на боку. Самое худшее, что часовых из войска Враны, как было обещано ранее, просто нет. Вместо них стоят ликторы, секироносцы из дворцовой стражи.
А эти, кроме того что они просто наглецы, еще и человеческого языка не понимают, потому что они из варваров, варягов там или русских.
Ликторы стали прогонять их, отталкивать древками копий.
— Ox, — взволновалась Манефа, спеша удалиться вдоль рыночной ограды. — Что же это делается на белом свете?
— Ничего, матушка, — пытается утешить ее Иконом. — Вот когда я был логофетом при кесаре Иеродуле…
Это окончательно раздражает бедную Манефу, выводит из себя.
— Да когда же ты врать перестанешь? И кесаря такого не было совсем!
Впотьмах они спотыкаются о булыжник, валятся оба на мостовую, друг друга поднимают, садятся рядом на обочину и горюют об утраченной навсегда свободе передвижения.
— Что-то рынок пуст, — удивляется высморкавшись Манефа. — Это не к добру, если рынок пуст. Бунт опять, что ли, новый? А то бы я сейчас, Иконом, там тебя бы и продала. На эти деньги я хоть в ночлежку бы, что ли, пошла, пока Теотоки не приедет.
— Матушка! — даже прослезился Иконом. — Ну кто там меня этакого купит? Меня же еще и лечить надо. А вот у меня в складке гиматия, пощупай, деньги зашиты, чувствуешь? Возьми-ка распори. Тут нам и на ночлежку хватит: А завтра, хочешь, я куплю место на паперти Святой Софии и буду там милостыню просить?
Денис нашел императора на нижней галерее. Одетый в охотничий костюм василевс чесал гребнем своего любимца леопарда. Сытый зверь чуть ли не мурлыкал от удовольствия, выпускал когти, топорщил усы. Андроник был неразговорчив. Как только с утра получилось известие о мятеже зеленых, дворец опустел. Видно, в народе ждали, что что-то будет, очень уж накопилось всеобщее недовольство. Ушел даже верный ловчий Зой и некому почистить клетку царского леопарда. Ушел вернейший из верных ногарий Евматий Макремволит, заявив, что пойдет искать чернила. Иссякли, мол, золотые чернила и нечем подписывать царские хрисовулы, а без этого никто их не исполняет.
Только могучий Пупака, кипящий от гнева и взлохмаченный, как диавол (вот кто был прямо похож на диавола!), остался на центральной площадке дворцовой яестницы, объявив, что только через его труп… Небо сияло, птички кучковались, собираясь отлетать на зиму, а империя разваливалась на глазах.
— Жив? — не глядя в глаза синэтеру, спросил самодержец.
Денис, когда шел, хотел с возмущением рассказать, как вчера на пристани разоружили его личный конвой, как били и терзали его человека, увидев, что это не Денис, как подвергли разорению его особняк в Дафнах. Но поглядел на сосредоточенное лицо повелителя и понял все.
— Агиохристофорит! — усмехнулся император, пытался скормить леопарду сочный кусок мяса, но зверь только играл с пищей, и царь со стуком сбросил мясо в ларь, обтер ладони и еще шлепнул игруна по лбу.
— Агиохристофорит этот еще вчера изволил кушать у меня, только нектар и амвросию я ему не подавал. Правда, он предупреждал насчет сочетания инициалов «И» и «А», но кто бы на этакого шута подумал! Короче, в настоящий момент Агиохристофорит держит регалии у узурпатора Исаака, которого ренегат Каматир венчает в Святой Софии.
— Но, государь, надо что-то делать! Что-то предпринимать!
— А что предпринимать? Я сегодня пережил одно видение… Как тебе рассказать… Там были все, которые отправились на тот свет при моей помощи, даже моя бедная Ира со своим Ангелочком…
Андроник стоял словно оцепеневший, глаза потухли, знаменитые усы обвисли.
— А тут еще Сикидит…
— Что, что — Сикидит? Он где-нибудь объявился?
— Нет, это еще из прежних времен. Он предупреждал меня про Симеона.
— Что, что про Симеона? Это все глупости!
— Это не глупости. Сегодня Симеон Столпник, помнишь?
— Помню, Симеон Столпник, ну и что?
Поставят, говорит, в день Симеона тебя на столп и будешь стоять на нем всю остальную вечность.
— Глупости!
— Да не глупости же! Все вы какие-нибудь чудеса сулите или прорицаете, так тогда это не глупости, а теперь — глупости? Не ты ли, например, по твоим же рассказам, якобы на том свете книжки какие-то исторические читал? Или это все-таки вранье? Сколько там у тебя лет моему правлению?
— Два года, — смущенно ответил Денис. — Действительно, как я мог это забыть? Да, да, именно сегодня, на Симеона Столпника твоя коронация… Ровно два года!
— Вот видишь! — сказал Андроник, он словно убеждал ребенка. — Давай лучше я стихотворение прочту.
Жизнь коротка, а может быть короче,
Но ты ее позиций не сдавай.
Пусть бой идет лишь за остаток ночи,
Ты и мгновенья в нем не уступай!
— Кассия? — не к месту спросил Денис и поразился фатальному, бесконечно равнодушному лицу повелителя.
— Бежим! — предложил он. — На южном причале мы найдем судно… Слышишь? Зачем же ты тогда мне Кассию читаешь? У нас есть Врана, у нас есть пафлагонцы…
Но Андроник, смежив веки, покачивал головой отрицательно, раздувал усы и вообще, будто не рад был, что к нему на помощь явился верный клятве синэтер.
И Денис рад был радехонек, когда вернулся Никита Акоминат, торжествуя от успеха своей дипломатической миссии, и передал Денису приглашение в ставку Враны.
Пестрые флаги трепещут на флагштоках все той же Никеи, которая столь долго была как нож в спину правителя Андроника, а теперь наоборот — оплот державной его власти.
Армия Враны оправдала все затраты, которые на нее делались, да и Пафлагонская фема не подкачала — и вот две провинции близ столицы очищены от супостатов. И обозы с хлебом пошли к Андронику!
Об этом говорилось в ставке Враны, когда туда прибыли Денис, Никита и дука Цурул. Что же теперь дальше? Посылались гонцы к Андронику, но император, говорят, загоревал после гибели любимой дочери, заперся, никого к себе не пускает, совсем ожесточился человек.
— Три императора, — сказал вслух Денис, кивая на Врану, Мурзуфла и Канава, сидевших рядом и похожих на какую-нибудь печерскую икону трех святителей.
— Что, что? — тотчас заинтересовался Никита Акоминат. Он всюду, «как песок золотой», искал себе материалы для своей «Хроники».
«Три императора», — улыбнулся уже про себя Денис. Все-таки кое-что он помнил из далеких семинаров по истории Византии. Спустя несколько лет, когда власть императоров Ангелов наконец рухнет (а власть Комнинов рухнет задолго до этого), эти три генерала сбитым с толку и мечущимся народом один за другим будут выдвигаться на престол.
Врана, горбоносый и мудрый старец, будет выдвинут первым и первым же погибнет в жестоком уличном бою. Затем Мурзуфл, широколицый и красноносый, любитель езды под шелковым зонтиком. И когда уж остервенелые крестоносцы и предатели венецианцы захватят столицу и все будет потеряно, пролетарии поднимут на щит третьего. Это Канав, мужичок коротконогий и категоричный, прославившийся своими солдатскими прибауточками ( «кошмар, сказал кашевар», «караул, сказала бабка, потеряв невинность», «пятак гони за так» и все такое прочее), он придет тогда, когда уже будет все потеряно, чтобы надеть императорский венец и своей смертью знаменовать гибель классической Византии.
Этот военный совет тоже не дал ничего, так как не было все-таки указаний от Андроника. Решено было к Андронику еще раз послать надежных людей, всем готовиться к походу, а пока продолжать борьбу с лихоимцами и прочими врагами народа, как это предписано указами императора.
— Поможет ли это чему-нибудь? — сомневался Денис. — Изменит ли это ход истории?
— Изменит, — убежденно отвечал Никита Акоминат. — Если каждый станет на своем посту исполнять положенное. Вот твой приспешник, Стративул, что ли? Муж хозяйки постоялого двора. А он, жалуются, поборы тут брал за одно только право попасть на прием к тебе, царскому претору.
Все молчали, а Денис думал, как меняются люди и здесь, как изменился этот скептический Никита!
Вышли из шатра, чтобы направиться в другой шатер, личный великого доместика Враны, где его супруга, блистательная Теотоки, приглашала всех на ужин.
— Господин Ласкарь! — окликнул Денис советника, который был с ним неотлучно. — Что там со Стративулом?
— Были, были жалобы… — подтвердил Ласкарь, накручивая усы. — Но мы не стали тебя лишний раз тревожить, сами беседовали с ним.
— Ну и нельзя его сейчас пригласить?
Спрошенный Сергей Русин, оруженосец, несколько растерянно доложил — Стративул внезапно собрал свои подсумки и седельные мешки и отъехал, ссылаясь на свое право вассала. Заявил также, что он за какую-то девку сечь попов и монахов не намерен.
Денис усмехнулся — Византия! И подумал, хорошо что темно, никто не видит выражения его лица.
Вступили в ярко освещенный шатер прекрасной Теотоки. Сдвинув выразительные брови, она с лаской и весельем смотрела на явившегося из небытия Дениса. Зоркий женский взгляд подмечал, что кожаный колет-подкольчужник порван и не подшит, что рубашка царского претора ветхая, да и вообще помыть, постирать этого победителя при Хоминой горе было бы надо…
Каким-то женским чутьем понимала, что видятся они в последний раз, по крайней мере в эту историческую эпоху. Но было ничуть не грустно, только вилась, словно лента, какая-то лирическая печаль и хотелось спросить: а ты вспоминаешь когда-нибудь ту фускарию Малхаза? А он бы взял да ответил сквозь улыбочку — ах да, да, фускарию Малхаза, как же, как же!
Поэтому разговора у них опять не состоялось… То есть говорили они обо всем. Она о том, что беспокоится о матушке Манефе, которую царь никак не хочет освободить, несмотря даже на гибель ее сына. О том, что Вороненок ее сейчас в столице, но поскольку Манефин дом, который удалось освободить от пришлых пролетариев, ждет ой какого ремонта, то Вороненок со свитою, он в казармах Маркиана, там у Враны есть квартира. И живет она двойною жизнью — заботы о муже и о быте, а помыслы все и чувства о нем, о Вороненке. Слава Богу, хоть там гном Фиалка!
Она ждала, что в ответ Денис расскажет ей о смерти жены (она, конечно, знала об истории с Фоти), но он, внимательный и чуткий, о своем промолчал.
— Кстати, — сказал подходя с чашей вина великий доместик Врана. — Наши лазутчики там изловили бывшего попа, расстригу, который у вас там вредил в Амастриде.
— Кир Валтасар, что ли? — угадал Денис.
— Вот-вот, Валтасар! Он эмиру басурманскому служил, которого ты изволил укокошить, ха-ха-ха!
Отправились в пытошную палатку (имелась и такая в римском военном лагере), несмотря на то, что Теотоки старалась отговорить. «Эти мужчины! Смотрите, какая ночь кругом, какие звезды! А им все кровь да пытки!» Три императора, а с ними Денис, Никита, Ласкарь отправились в палатку, где на станке висел расстрига.
Там при свете чадных смоляных факелов они увидели желтое, умеренно волосатое тело, заломленное на пытошной раме. Можно было подумать, что это мертвец с разинутым ртом, но будущий император Канав, воскликнув «ай люли-мули!», щелкнул его кончиком хлыста. Расстрига задергался, деревянные брусья натужно заскрипели.
— Узнаешь? — строго спросил великий доместик. — Изволь отвечать императорскому синэтеру господину Дионисию, что он пожелает спросить. Да расскажи правдиво все, что тут лгал про него.
Тут дуке Канаву показалось, что расстрига чуть улыбнулся. Хлыст его снова щелкнул, как на кавалерийском манеже, видно было, что дука этот большой мастер своего дела. А Валтасар, словно обжегшись, завопил:
— Уй, уй, юй! Все расскажу, все… Только освободите, господа милостивые, вот эту руку, хоть чуточку, затекла и жжет нестерпимо!
Далее заученным голосом он поведал, что, конечно, наклеветал все принцу… Уй, уй, юй! Не принцу, не принцу, его величеству, конечно, царю, ошибся в титуле, кормильцы! Наклеветал, что господин этот Дионисий якобы самозванец… Уй, уй, юй, пощадите! А не небесный посланник. А он небесный, небесный, уй, уй, юй!
Денису было мерзко, он с отвращением смотрел на удовлетворенные лица будущих императоров. Никита Акоминат, тот совсем вошел во вкус, достал восковые записные таблички. Спрашивал:
— Да как же ты, христианин, и мог напраслину возвести на человека?
— А он некрещеный, — отвечал расстрига, с ненавистью глядя на Дениса.
— Тебя убьют, — обещал дука Канав, — так что говори правдиво все, что утаил до страшного суда.
Шарниры заскрипели, заходили ходуном, двое служителей совершенно зверского образа принялись закручивать пытошные кольца. Расстрига даже не застонал, но принялся как-то отрывочно и весело выкрикивать:
— А ваша эта Фотиния… Ах, что за девка была, сыр с медом! Какие ночки я с нею, пока этот диавол в курятнике…
— Мерзавец! — закричал усатый Ласкарь. — Бейте его, бейте его насмерть!
Генералы повернулись и чинно вышли из шатра. Вдогонку им неслись истошные вопли Валтасара.
Сергей Русин доложил, что прибыл какой-то совершенно конфиденциальный гонец из столицы. Денис отправил к нему в караулку, где он был, Ласкаря, а сам поспешил вслед за императорами в шатер Теотоки. В голове все рябило и звенело, не умолкая вопил расстрига, а уйти было нельзя.
Теотоки велела играть негромко музыкантам, что она очень любила, обновили свечи, налили чаши, пир продолжался.
— Ах, господа всеславнейшие! — говорила Теотоки. — Чего вы медлите? После таких побед — берите столицу, начинайте все оттуда!
Вернулся Ласкарь, шепнул Денису — гонец лично к нему, отказывается с кем-либо разговаривать. Денис извинился, вышел.
В караулке у ворот замученный скачкой гонец хлебал суп из котелка. Завидев Дениса, встал, опустился на колени. Денис приказал всем выйти, кроме, конечно, часового у знамени.
— Их светлость господин Агиохристофорит, — зашептал Денису гонец, — велел тебе, синэтер, все бросать и немедленно возвращаться.
Ни на какие больше расспросы гонец не отвечал. Денис решил так: Ласкарь берет его конвой и немедленно едет в столицу. А Денис с Сергеем Русиным вернется в Амастриду и оттуда уже в столицу, ровно через сутки.
Ночь глядела тысячью звезд, где-то во тьме шарахалось море, кузнечики скрежетали как одержимые. Человек, который висел на деревянных распорках в пытошной палатке, подергался слегка, пробуя несокрушимость пружин, снова обвис и заныл, заскулил, словно от застарелой зубной боли:
— Ой, ой, обещал меня большой дядя к утру прикончить, ой, ой, ой! А что мне делать, если у меня в огороде золото награбленное зарыто, ой, ой? Кому ж я его оставлю, уй, юй, юй, сирота я несчастный? Кому ж оно достанется, неужто так и будет лежать кладом?
Служители зверского образа заинтересовались, оставили свой горн или другие занятия, подошли к скулящему расстриге.
11
В Большом цирке шли осенние игры, они длились до самого Симеона Столпника, почему иногда назывались симеоновскими. Тут был разрыв в осенних полевых работах, когда хлеб уже убран, сбор винограда идет выборочно, по сортам, а капуста может подождать. Вечно согбенные парики, то есть подневольные крестьяне, позволяют себе хоть на Симеона разогнуть спину и наведаться в столицу погулять. Постоялые дворы и ночлежки забиты до предела, но треть прибывших на игры гостей так и остается без места и ночует прямо на скамьях ипподрома, пользуясь теплом сентябрьских ночей.А вот с угощением, с кормежкой, прямо сказать, дело обстоит туговато. Необъявленная война бушевала на суше и на море, перекупщики опасались ехать за товаром, а торговцы предпочитали припрятывать. Раньше в цирке хоть что-нибудь бесплатно перепадало — то от имени василевса раздавались какие-нибудь сладкие пирожки, то от имени патриарха — тушки куриные.
И цирк урчал, как голодное чрево чудища морского. Впрочем, это любимое выражение Исаака Ангела, а вот и он сам — рыженький, скромненький, бородку квадратненькую подстриг, но паясничает по-прежнему, не скажи что уже пятьдесят лет.
— Отче! — стучит он в дверь личной катихумены патриарха в цирке. — Отвори, отче, есть что рассказать.
Патриарх в Византии — фигура не менее театральная, чем император. У него свой сложнейший этикет, усугубленный еще тонкостями литургической службы. У него и облачения, и свита, и система иерархического подчинения. Каматиру, который столь настойчиво добивался своего избрания в патриархи, а сам был, по натуре, человек живой, непринужденный, быстро успел патриарший образ жизни опостылеть.
— Отче! — напрасно трясет дверь катихумены Исаак Ангел. Патриаршие отроки, здоровенные, кстати, ребята, охотно объясняют, что святейший патриарх задолго до представления прибыл в цирк, забрался один в свою катихумену, а многолюдной свите велел гулять по ипподрому.
— Ну что тебе? — наконец слышится недовольный голос Каматира. Мешаешь моим благочестивым размышлениям.
— Открой, — продолжает настаивать Исаак.
Дверь открывается, Исаак входит и видит, что патриарх отдыхает от патриаршества. Тяжеленное расшитое облачение снято и свалено в кучу. Каматир ходит босой по пушистым коврикам, сам в одной только домотканой ряске, приятный везде сквознячок.
— Вот мороженое тебе принес, — радует его Исаак, который значился у патриарха другом детства. Рык народа за стеной свидетельствует, что публика уже вся в сборе. Требуют присутствия императора на играх, хотя трижды глашатаи объявляли, что у самодержца траур по любимой дочери, принцессе Эйрини. Тогда народ требует присутствия патриарха, и робкий Каматир начинает облачаться, словно решившись выйти на трибуны, но когда рык Левиафана стихает, лень берет в нем верх и он опять опускается на скамью, тянется к фляжке.
Тогда ненасытная публика переключается на свое:
— Антиппа, Антиппа, о-ге! Где ты, непобедимый Антиппа?
Жив, значит, курилка, этот жокей Антиппа! Начинается заезд.
— Глядите, глядите, глядите, о-ге-е! Левую сильно заносит, глядите! О-о, проклятые прасины, это они подкупили наших конюших!
Бедные, вечно бесправные и вечно во всем виноватые парики, подневольные крестьяне, только один раз и только в одном месте они чувствуют себя господами положения и это место — ипподром.
— Р-р-р! — грохочет Левиафан, и сквозь его утробный рык какой-то диаконский тенорок повторяет мелкомелко. — Пирожков нам, пирожков! Пирожков, пирожков, пирожковичей!
— Если бы это чудище, — мечтает Исаак Ангел, — да направить куда надо…
— Опять про свой заговор? — пугается Каматир. — Пожалуйста, прошу…
Исаак Ангел рассердился.
— Ты что, святой отец Каматир, забыл наши с тобой разговоры? Отделяться стал, уединяться… Теперь ты уж к нам не веревочкой привязан, твой приятель Андроник, когда узнает, что он с тобой сотворит, понимаешь?
Окончательно деморализованный патриарх, делая правдивые глаза, творит молитву, а сам, призвав служек, торопится облачиться. Рык Левиафана за стеной превосходит все мыслимые пределы, а тут люди все идут и идут в катихумену к патриарху — назначено собрание цирковой партии венетов — зеленых.
Исаак тем временем находит среди патриарших риз пергамен с гороскопом на сентябрь. Солнце в созвездии Льва, npol ивостояние альфы центавра и орбиты Меркурия, нельзя начинать никаких дел, опасаться общественного негодования, некий великий правитель будет низвергнут с трона.
А вот Никита Акоминат, историк, — вспоминает Исаак Ангел, — тот как-то подсчитывал, что две трети римских императоров во всей римской истории были низвергнуты насильственным путем.
Все уже многочисленные присутствующие удивляются, а Исаак спрашивает — а где, кстати, Никита? Кто может сказать, где сей Акоминат?
Но никто точно не может ответить. Кто-то располагает сведениями, что он поехал в какое-то новокупленное имение в Пафлагонию, а кто-то язвительный замечает, что историк Никита исчезает при дворе как раз, когда назревают события…
— Так ведь он же все знал у нас с самого первого слова, — возмущается Исаак Ангел. — Это равносильно предательству!
Впрочем, Исаак быстро овладевает собой и передает вторую часть анекдота Акомината, которая состоит в том, что из числа насильственно свергнутых римских императоров добрая половина была низвергнута именно в сентябре — на Симеона Столпника.
Многие ахают, другие скептически смеются, хотя смеяться никому не охота. Положение очень опасное.
— Больше нельзя терпеть, — говорит Исаак Ангел без своего обычного шутовства и бледнеет до того, что борода из рыжей становится розовой. — Уже и так говорят, тот не Ангел, который не в тюрьме. Вчера взяли Феодорита Ангела.
— Этого-то за что? — ахнули зеленые. — Тише воды, ниже травы. Верблюд старый.
— Мне сдается, что это не Андроник виноват, — примирительно говорит патриарх, жуя засахаренные орехи. — Это Антихристофорит, ненасытное пузо!
— Ошибаетесь, святейший, — кланяется ему Исаак. — И я сейчас вам это докажу.
Исаак подходит к двери и стучит в нее трижды, как если бы, наоборот, он стучал бы оттуда. И дверь открывается, и оттуда входит собственной персоной Агиохристофорит, носящий титул первого синэтера государя, делая при этом знак сопровождающим, чтобы они за ним не входили.
Следует немая сцена. В цирке все тот же Левиафан рычит все то же: «О-о, Антиппа, стегай лошадок, мы на тебя поставили!» А присутствующие главари венетов думают только об одном — под какую бы скамейку забраться, чтобы улизнуть от этого поросячьего, неумолимого, предательского взгляда Агиохристофорита.
А тот пускается в рассказывание какой-то басни, как жил-был шакал, как все принимали его за льва, как даже сделали царем зверей. Один же пес служил ему верно и честно, потому что, увы, верил, что он не шакал, а лев. Но вот наступил час прозренья…
— Хм! — сказал патриарх, почесав бороду. — Ты говори прямо, ты, что ли, этот пес? А кто же, по-твоему, тот шакал? Не василевс ли? Это к чему же ты, почтеннейший, нас зовешь?
— Ясно одно, — успокоил всех Исаак. — Господин Агиохристофорит здесь и господин Агиохристофорит за нас. При новом правительстве господин Агиохристофорит вновь займет пост главного министра.
Все недоверчиво поглядели на пышущую здоровьем круглую физиономию Агиохристофорита — клубника со сливками!
— Ждать больше нельзя, — управитель казначейства Лахана, которого Андроник раз по пять на дню публично обзывал продажной шкурой, встал, призывая всех ко вниманию. — Для чего мы собрались здесь? Он хочет всех истребить, и не только Ангелов. У меня есть точные сведения, готов указ заменить Дадиврина, начальника ликторов, — он указал в сторону молча сидящего насупленного Дадиврина. — Знаете, кто его заменит?
Все бороды уставились в спокойное, рябоватое от перенесенной когда-то оспы лицо Лаханы.
— Дионисий, синэтер.
— Быть того не может! — разом вздохнули венеты. Кто плохо слышал, приставлял к уху ладонь, потому что левиафановская буря разыгрывалась все сильнее.
— Это тот, который с того света? — спрашивали одни.
— Это тот, который оборотень у чародея, у Сикидита? — осведомлялись другие.
— Это тот, который императорские ризы на себя примерял?
Обратились за разъяснениями к Агиохристофориту, но жирный боров, всегда реальный в суждениях, на сей раз нес неразбериху.
— Надо спешить! — волновались венеты, пугливые, как божьи коровки. Ясно, теперь все пути отрезаны, им остается только одно — спешить!
И неясно было, кого больше боятся — безжалостного Андроника, коварного Агиохристофорита или ревущего Левиафана за стеной.
— А армия Враны? — шелестят божьи коровки. — Не соединится ли она с Пафлагонской фемой? Тогда нам каюк.
— А претор Дионисий с того света? Не захватит ли он власть?
— Претор Дионисий у меня вот здесь, — показывает толстый кулак Агиохристофорит. — Через пару часов я приведу его к вам на веревочке.
Тогда Исаак Ангел понял, что все зависит только от его собственной решительности. Пора уже было выходить к народу и объявлять о низложении Андроника Комнина. Он вскочил и, указывая пальцем, стал раздавать команды.
— Дадиврин, ты начальник ликторов. Отвори немедленно темницы и выпусти всех наших.
— Лахана, ты как финансовый божок. Прикажи выбросить в Золотой Рог все пирожки, заготовленные Андроником для народа.
— Князь флота, обеспечь, чтобы все суда перегнали на ночь на нашу сторону пролива.
— Агиохристофорит, а ты будешь при нашей особе. Будешь скипетр держать при нашей коронации перед народом!
И хохотал рыжий плут Исаак, наблюдая, как вытягивается самодовольная рожа Агиохристофорита. Как тому хотелось бы наблюдать все эти события откуда-нибудь из задних рядов публики!
— Переворачивайте все! — гремит Исаак, он уже не смешон, а просто страшен. — Чем хуже, тем лучше! Больше хаоса, больше беспорядка!
И вот старушка Манефа, сама еще не веря нечаянно свалившейся свободе, бредет по косогору булыжниковой мостовой улочки Сфоракия, что между Святой Софией и складами Большого Рынка. Бережно поддерживает ее заботливый старец Иконом.
— Внучоночка увижу своего, — радуется старушка. — Маленького Вороненочка!
Но дом ее темен, поваленные еще павликианами ворога так и лежат на боку. Самое худшее, что часовых из войска Враны, как было обещано ранее, просто нет. Вместо них стоят ликторы, секироносцы из дворцовой стражи.
А эти, кроме того что они просто наглецы, еще и человеческого языка не понимают, потому что они из варваров, варягов там или русских.
Ликторы стали прогонять их, отталкивать древками копий.
— Ox, — взволновалась Манефа, спеша удалиться вдоль рыночной ограды. — Что же это делается на белом свете?
— Ничего, матушка, — пытается утешить ее Иконом. — Вот когда я был логофетом при кесаре Иеродуле…
Это окончательно раздражает бедную Манефу, выводит из себя.
— Да когда же ты врать перестанешь? И кесаря такого не было совсем!
Впотьмах они спотыкаются о булыжник, валятся оба на мостовую, друг друга поднимают, садятся рядом на обочину и горюют об утраченной навсегда свободе передвижения.
— Что-то рынок пуст, — удивляется высморкавшись Манефа. — Это не к добру, если рынок пуст. Бунт опять, что ли, новый? А то бы я сейчас, Иконом, там тебя бы и продала. На эти деньги я хоть в ночлежку бы, что ли, пошла, пока Теотоки не приедет.
— Матушка! — даже прослезился Иконом. — Ну кто там меня этакого купит? Меня же еще и лечить надо. А вот у меня в складке гиматия, пощупай, деньги зашиты, чувствуешь? Возьми-ка распори. Тут нам и на ночлежку хватит: А завтра, хочешь, я куплю место на паперти Святой Софии и буду там милостыню просить?
Денис нашел императора на нижней галерее. Одетый в охотничий костюм василевс чесал гребнем своего любимца леопарда. Сытый зверь чуть ли не мурлыкал от удовольствия, выпускал когти, топорщил усы. Андроник был неразговорчив. Как только с утра получилось известие о мятеже зеленых, дворец опустел. Видно, в народе ждали, что что-то будет, очень уж накопилось всеобщее недовольство. Ушел даже верный ловчий Зой и некому почистить клетку царского леопарда. Ушел вернейший из верных ногарий Евматий Макремволит, заявив, что пойдет искать чернила. Иссякли, мол, золотые чернила и нечем подписывать царские хрисовулы, а без этого никто их не исполняет.
Только могучий Пупака, кипящий от гнева и взлохмаченный, как диавол (вот кто был прямо похож на диавола!), остался на центральной площадке дворцовой яестницы, объявив, что только через его труп… Небо сияло, птички кучковались, собираясь отлетать на зиму, а империя разваливалась на глазах.
— Жив? — не глядя в глаза синэтеру, спросил самодержец.
Денис, когда шел, хотел с возмущением рассказать, как вчера на пристани разоружили его личный конвой, как били и терзали его человека, увидев, что это не Денис, как подвергли разорению его особняк в Дафнах. Но поглядел на сосредоточенное лицо повелителя и понял все.
— Агиохристофорит! — усмехнулся император, пытался скормить леопарду сочный кусок мяса, но зверь только играл с пищей, и царь со стуком сбросил мясо в ларь, обтер ладони и еще шлепнул игруна по лбу.
— Агиохристофорит этот еще вчера изволил кушать у меня, только нектар и амвросию я ему не подавал. Правда, он предупреждал насчет сочетания инициалов «И» и «А», но кто бы на этакого шута подумал! Короче, в настоящий момент Агиохристофорит держит регалии у узурпатора Исаака, которого ренегат Каматир венчает в Святой Софии.
— Но, государь, надо что-то делать! Что-то предпринимать!
— А что предпринимать? Я сегодня пережил одно видение… Как тебе рассказать… Там были все, которые отправились на тот свет при моей помощи, даже моя бедная Ира со своим Ангелочком…
Андроник стоял словно оцепеневший, глаза потухли, знаменитые усы обвисли.
— А тут еще Сикидит…
— Что, что — Сикидит? Он где-нибудь объявился?
— Нет, это еще из прежних времен. Он предупреждал меня про Симеона.
— Что, что про Симеона? Это все глупости!
— Это не глупости. Сегодня Симеон Столпник, помнишь?
— Помню, Симеон Столпник, ну и что?
Поставят, говорит, в день Симеона тебя на столп и будешь стоять на нем всю остальную вечность.
— Глупости!
— Да не глупости же! Все вы какие-нибудь чудеса сулите или прорицаете, так тогда это не глупости, а теперь — глупости? Не ты ли, например, по твоим же рассказам, якобы на том свете книжки какие-то исторические читал? Или это все-таки вранье? Сколько там у тебя лет моему правлению?
— Два года, — смущенно ответил Денис. — Действительно, как я мог это забыть? Да, да, именно сегодня, на Симеона Столпника твоя коронация… Ровно два года!
— Вот видишь! — сказал Андроник, он словно убеждал ребенка. — Давай лучше я стихотворение прочту.
Жизнь коротка, а может быть короче,
Но ты ее позиций не сдавай.
Пусть бой идет лишь за остаток ночи,
Ты и мгновенья в нем не уступай!
— Кассия? — не к месту спросил Денис и поразился фатальному, бесконечно равнодушному лицу повелителя.
— Бежим! — предложил он. — На южном причале мы найдем судно… Слышишь? Зачем же ты тогда мне Кассию читаешь? У нас есть Врана, у нас есть пафлагонцы…
Но Андроник, смежив веки, покачивал головой отрицательно, раздувал усы и вообще, будто не рад был, что к нему на помощь явился верный клятве синэтер.