Граков Александр. Город пропащих

   Тощий хмырь поднялся, неожиданно продемонстрировав полненький округлый задик.
   - Я пошел, пожалуй, - сказал он жеманно.
   - Постой, Мотя, - пролепетал Мирон, протягивая к нему пухлую руку.
   - А чего? - удивился Федор. - Принимаю всех.
   - Нет-нет, без меня, у меня визит, - прочирикал Мотя и тут же исчез за дверью.
   Федор видел свое отражение в зеркале: лохматый, поджарый, с загорелым лицом. Он понравился себе.
   - Пойдем, Мироша, - фамильярно настаивал Стреляный. - И Костика зови. Посидим в теплой компании.
   - Так уж тогда здесь посидим, - смирился Мирон, поняв, что Федор не отступит.
   - Да мне все равно. Лишь бы с размахом...
   Он упоил их вместе с подошедшим Зямой Павлычко до беспамятства. А сам, усердно играя пьяного, вслушивался в каждое слово, в любой намек, который звучал в их становившихся все бестолковее речах. По тому, как они смело пьянствовали, Федор понял, что самого босса сегодня в "Руне" нет. Он рисовал перед ними, разжигая их зависть, заманчивые картины своей будущей службы, описывал дачу Аджиева, вспоминал при этом подробности интерьера Эрмитажа, в котором был однажды. В его описаниях дом Артура Нерсесовича представлял собой нечто среднее между замком королей и музеем.
   Зяма Павлычко все пытался перед тем, как окончательно вырубиться, выяснить, чем же Федор так вмастил Китайцу, что тот взял его к себе на службу. Но Стреляный в ответ только таращил глаза и бессвязно долдонил про сейф с важными бумагами, который он для Аджиева вскрыл...
   Наворачивая какие-то невероятные закуски, Федор следил, как они распадались постепенно у него на глазах, сбрасывали свою личину и превращались в липкую гнусь, которую хотелось чем-нибудь смыть.
   В самый разгар вечера он заметил, как мягкая кисть Мирона скользнула под столом по мускулистой ляжке Костика, туго обтянутой гладкой тканью брюк. И его чуть не стошнило. Преодолев отвращение, он сам полез обниматься к Зяме и почувствовал, насколько податливо и готово ко всему его тело, как напрягся его член под штанами.
   "Е-мое, - выругался он про себя. - Да меня здесь уложат четвертым".
   Но все кончилось для него удачно. Они были настолько пьяны, что им уже было не до любовных игр.
   - Мотя... - плакался Мирон, уронивший голову на стол. - Зачем он ушел? Я хотел его...
   - Опасный человек... - вторил ему Зяма. - Я еще докопаюсь... Этот Мотя... Он ссучился...
   Они бормотали каждый свое, уже не слыша собутыльника, плели нескончаемую вязь слов, а Федор впитывал и думал, запоминал, не уставая подливать, смешивать водку, коньяк, шампанское, виски, сам полулежа на столе.
   Наконец охрана растащила их по машинам. Мирона и Костика забросили вместе, а Зяма пытался подхватить Федора, но тот притворился, что совсем не может идти. На него плюнули и оставили спать прямо в том же зальчике, где они пили.
   Свет был погашен, и Федор лежал на диване лицом вниз. Окно в зальчике было отворено, но его закрывали жалюзи. Федор слышал, как отъехали от дома машины, увозящие его партнеров по застолью. Звякнули закрывающиеся ворота, и наступила тишина.
   Благодаря сведениям, полученным от Купца, Федор знал, что внизу остаются четверо охранников, а план дома он выучил наизусть. Сейчас он находился на втором этаже правого крыла особняка, в левом - располагался кабинет Шиманко. И вся та сторона имела сигнализацию на пульт к охране. Но Федор и не собирался проникать туда. Он выждал некоторое время, борясь со сном, поднялся и осторожно вышел в коридор. Ему хотелось понаблюдать за охранниками.
   Вот и первый этаж, вдали светится служебная комната, а рядом туалет. Пробираясь вдоль стен, прячась за мебелью, он проскальзывает в уборную.
   Здесь тоже открыто окно. Федор сдвигает жалюзи, немного высовывается наружу. Слышно, как работает телевизор, слышен и разговор, видно, ребята давно уже обсуждают своих начальников. Федор различает только два голоса. Неужели другие охранники ходят по дому? Тогда они обнаружат его отсутствие. Но тут же успокоился: эти двое как раз радуются тому, что они остались вдвоем, что четверым здесь делать нечего, и при этом несут Зяму Павлычко на все корки.
   - Сборище пидоров, - со смаком говорит один, загибая виртуозный мат.
   - А этот тоже попал, - вторит другой. - Слыхал я, приличный парень, с Лесным работал, влип тоже.
   Федор навострил уши. Это уже о нем речь.
   - Да Лесного ведь нет... - цедит первый. - И с Купцом расправятся, вот увидишь...
   - Мы-то навоз для них, удобрение. Одну команду разогнали. И нас разгонят... - горячится второй.
   - Стукача лучше бы среди своих искали, - смеется первый. - Этот Мотя один чего стоит, я слыхал... - Он понижает голос настолько, что Федор не различает слов.
   - Да что ты? - громко удивляется второй. - Думаешь, через это дело они все повязаны?
   - А то! - первый, видимо, встает.
   Но Федор уже в коридоре. Ковер заглушает его шаги. Вот и лестница на второй этаж. Он прячется за углом.
   - Слушай! - раздается из коридора. - Может, нам этого разбудить? Пусть уматывает. Проблем меньше. Босс еще припрется с утра.
   - Да все равно донесут, что пьянка была. Пусть Мирон отвечает, слышен вялый ответ.
   - Нет, я пойду разбужу.
   Федор взлетает по лестнице. Хорошо, что он оставил открытой дверь в тот зальчик, из которого вышел. Сейчас бы путался в темноте. Несколько секунд - и он лежит на диване.
   Шаги ближе. Человек замирает у двери, потом входит, включает свет.
   - Эй! - голос тихий.
   Федор возится, имитируя тяжелое, пробуждение.
   - Эй! - повторил вошедший. Теперь Федору надо сесть. И он садится, тараща глаза на свет, гулко зевая.
   - Ты ведь Стреляный? - обращается к нему охранник.
   - Ну да, - отвечает Федор, опять зевая. Потом встает и, путаясь ногами, подходит к неубранному столу, находит бутылку с остатками водки, плещет себе в стакан, пьет.
   - Ты знаешь... - неуверенно начинает охранник, - тебе бы сюда вообще приходить не надо.
   - Это почему? -.Федор садится и, найдя сигареты, закуривает.
   - Пришьют тебя... - быстро говорит парень. - За тобой следят.
   - Еще что?.. - Федор старается выглядеть равнодушным.
   Охранник мнется.
   - Ну, говори, - торопит его Стреляный.
   - Мирон не доверяет тебе, говорит, ты работаешь на других...
   - И это правда, - усмехается Федор, впервые глядя прямо в глаза парню. Тот выдерживает его взгляд, только зрачки расширяются.
   - Тебе лучше уйти сейчас, - не оглядываясь, выходит в коридор.
   Федор встает и идет за ним следом. В молчании они спускаются вниз, парень открывает перед ним дверь во двор. А когда Федор приближается к воротам, они медленно раздвигаются перед ним.
   - Постой! - Охранник бежит к нему, уже стоящему на улице, и выдыхает прямо в лицо: - Ты Мотю потряси, вот кого.
   Он стремительно уходит, унося с собой накопившуюся ненависть к тем, кому он служит.
   А Федор думает о том, что спектакль, похоже, приближается к концу.
   У Генриха Карловича деловая встреча. Его пригласил к себе один из московских "авторитетов", закулисно контролирующий крупный коммерческий банк Москвы. Этот человек уже давно занялся тем, чем только еще предполагает заняться Шиманко: он вышел в легальный бизнес, оперевшись на свои тайные финансовые структуры, липовые предприятия, существующие лишь на бумаге фонды. Сколько личин он сменил за эти последние годы, прежде чем занял прочное и устойчивое положение консультанта по финансовым вопросам целой сети банковских структур по всей России, - этого не знает и не узнает никто. Но мощная машина по отмыванию "черных денег", налаженная им, работала чрезвычайно эффективно. Фешенебельные офисы в Москве и Тель-Авиве, банк на Кипре, акции нефтяных скважин и медных рудников в России.
   У Шиманко кружится голова, когда он представляет, каким капиталом оперирует этот невысокого роста лысоватый человек с ухоженной бородкой мопассановского героя и глазками, напоминающими больного базедовой болезнью. Но внешность Григория Левочкина оценивается окружающими, включая многочисленных любовниц, не по канонам классической красоты, а по более реальным критериям. И с этих позиций он - неотразим.
   Гостиная, куда Шиманко вошел, поразила его. Длинная, просторная, вся золотисто-желтая, с золотистыми стенами и такого же цвета мебелью, лаковые блестящие столики, скошенные, изогнутые, резные, безупречно желтые. Все на своем месте, все изысканное, много света и воздуха из-за стеклянного потолка. На двух стенах шелковые свитки с какими-то восточными миниатюрами, стилизованная фигурка из оникса, хрустальные ваза и графин, огромные лампы с абажурами-колокольцами. Настоящий выставочный зал - стекло, хром и желтизна, желтое на желтом, бесчисленное множество оттенков желтого.
   На длинном низком столике со стеклянной крышкой и сверкающими хромированными ножками лежал альбом из серии шедевров мирового искусства миланского издательства Франко Мария Риччи. И стояла большая пепельница из оникса. Абсолютно чистая пепельница. Поверхность столика сверкала.
   Кругом - ошеломляющий порядок. Когда все так совершенно, взгляду не за что зацепиться и он беспокойно скользит, перескакивая с одного оттенка, с одного контура, с одной вещи - на другую.
   Шиманко, ослепленный изысканной роскошью, не сразу заметил хозяина, приветливо смотревшего на него, стоя около полок с книгами.
   - Чудесно, правда? - спросил его Левочкин, наслаждаясь реакцией гостя.
   - Потрясающе... - пробормотал Шиманко. Сам-то он был довольно провинциален и старомоден в своих вкусах. Эти "новые русские" поражали его размахом.
   Они выпили кофе и поговорили о мелочах, вроде погоды в Венеции, откуда только что вернулся Левочкин, поругавший Генриха Карловича, что тот засиделся в Москве, а потом хозяин в доброжелательном тоне коснулся планов Шиманко, в которых, как оказалось, был неплохо осведомлен.
   - Вам пора заканчивать с мелкими операциями, - сказал он, человек такого масштаба просто обязан действовать по-крупному.
   Шиманко сдержанно согласился, а хозяин продолжал о том, что нельзя допустить "войны" между ведущими группировками Москвы в связи с готовящейся приватизацией и участием в ней основных банковских групп.
   - Жаль, что вы не были в Италии, - заметил Левочкин, - там собирались наши "авторитеты" и даже некоторые влиятельные "воры в законе"... Приватизация не должна обойти нас стороной. Правительство как-то не учитывает нашу сторону, опираясь на свои банки. Это неправильно. И потом, "зачистка" солнцевской "бригады" может стать началом - сигналом к объявлению открытых действий с нашей стороны.
   - Новые компроматы? - вставился Шиманко, оценив ситуацию.
   - Ну что вы! - засмеялся Левочкин. - Это - терапия. Мне кажется, пришло время более радикальных методов.
   Шиманко понял, что его пригласили определиться, сделать выбор, но ему, трусоватому по характеру, претили крайности. Хозяин заметил его колебания и продолжил в более жестком тоне:
   - Знаете, я тоже как-то проспал все эти разборки с применением оружия с 92-го по 95-й год. Правилка в Чечне меня тоже никак не задела поразительно, но факт. Мое прозрение произошло довольно поздно, мне уже почти пятьдесят, но оно произошло. Теперь я могу умереть с открытыми на мир глазами. Вы, очевидно, сочувствуете этим... - он помолчал, - жертвам. Но теперь я не умею сочувствовать тем, кто слеп.
   - Но ведь, кажется, убили вашего друга, этого Киликишвили? И вам не больно?
   Левочкин нахмурился. Воспоминание об этом было тягостно ему.
   - Не стоит вдаваться в воспоминания... Я отбросил идеализм. Больно бывает частному отдельному человеку, а я уже представляю клан, я не имею права давать воли человеческому во мне. Более того, я аплодирую борьбе с теми, кто мешает нам, пусть это будут и бывшие друзья. Есть такая фраза: "какое значение имеют жертвы, когда акция прекрасна". Я отсекаю от себя эмоции, страх, слюнявые привязанности. Дело и деньги - вот сейчас главное, если мы хотим победить...
   - Похоже, веревочка между центрами власти - видимой и невидимой натягивается все туже... - замечает Шиманко.
   - Веревка натянута очень туго. Между всеми нами, - веско подытоживает Левочкин. - А вы, Генрих Карлович, развели у себя санаторий какой-то... Пьяные оргии, фейерверки не по делу, изгнание инакомыслящих...
   Шиманко понимает, что Левочкин очень хорошо осведомлен обо всех его делах, он теряется на минуту, а потом пытается оправдаться.
   - Да, есть немного богемы... Мирон Львович чересчур экспансивен. Ну а с Купцовым иначе было нельзя. Он нарушает мои планы насчет Китайца.
   - А-а, бросьте, - машет рукой Левочкин. - Вы же не ребенок. С Аджиевым вам не договориться. Купцов в данном случае дальновиднее вас... Попробуйте, конечно... Но - я вас предупредил. Выигрывает тот, кто наносит первый удар. Боюсь, вы уже упустили момент.
   Он встает и подходит к шкафчику с выдвижными ящиками. Открывает один из них и достает какую-то газету.
   - Сегодня получил, - говорит он. - Лондонская "Таймс", один из последних номеров. Откровения некоего адвоката Раздольского. Вы читаете по-английски?
   Шиманко берет газету вздрагивающей рукой и видит отчеркнутую красным фломастером статью.
   - Я зачитаю вам, - усмехается Левочкин. - Материал, конечно, посвящен преступному беспределу, творящемуся в жуткой людоедской стране России, от которого страдают такие истинно честные интеллигенты, как адвокат Раздольский. В центре статьи - интервью с ним. Раздольский рассказывает о его похищении, расписывая все самыми мрачными красками, но история вся вывернута наизнанку. Получается, что он - безвинная жертва козней преступников, пожелавших поживиться за счет крупнейшего предпринимателя и банкира А. Подробно описано и названо "Золотое руно", куда его якобы затащили шантажом. Ефрем Борисович искусно переплетает вымысел с правдой, и потому его рассказ выглядит для непосвященного весьма убедительно.
   По мере чтения статьи лицо Шиманко все багровеет. Он понимает, в какую неприятную историю попал благодаря своей мягкотелости.
   - Кто же это добренький такой, вытащивший эту мразь из подвала? с брезгливостью говорит Левочкин, закончив чтение. - Видите, оправдывается перед бывшим хозяином. Хочет вернуться, сука, бабки, наверное, кончились.
   Генрих Карлович потерянно молчит. Главный его козырь теперь, что он не засвечен как хозяин "Руна".
   - Я понимаю, о чем вы думаете, - обращается к нему Левочкин. - Но у Аджиева хорошо поставлена информация. Вы не допускаете, что вы ему известны?
   - Нет, это невозможно, - бормочет Шиманко. - Моя фирма зарегистрирована совершенно отдельно... Да и "Золотое руно" существует только на словах, ни по одним бумагам оно не проходит. Это - фантом.
   - Ну что ж, попытайтесь, - со скептической улыбкой на губах говорит Левочкин. - Но помните мой совет, мое кредо, наконец: если акция прекрасна...
   Он недоговаривает и умолкает.
   - Я буду держать теперь с вами связь.
   Шиманко встает, понимая, что их встреча закончена:
   -Я слишком полагался на свои силы... Надо, конечно, действовать сообща.
   Левочкин провожает его до дверей гостиной и на прощание подчеркнуто произносит:
   - Почистите свои ряды, господин Шиманко. С богемой сегодня можете оказаться в пролете...
   Генрих Карлович понимает, о ком речь. В душе он согласен с Левочкиным, но, с другой стороны, ему трудно будет подобрать кого-то на место Мирона. На него наваливается усталость. Он не готов принимать такие решения. А надо, надо...
   Аджиев смеется. Давно он так не смеялся. Перед ним лежит ксерокс статьи из "Таймс", уже переведенной на русский язык. Адвокатишка очутился на мели и решил, сидя в Лондоне, вымолить прощение. Но кто переправил его туда, кому обязан он чудесным спасением? Немалую, наверное, сумму отвалил. Вот теперь и оказался без бабок окончательно. Это его проблемы. Он, Артур Нерсесович, останется непреклонен. Не хватало еще, чтобы он объявился в Москве.
   Аджиев заказывает разговор с Лондоном. Он должен поговорить со своим человеком там, пусть тот пошлет телеграмму для Раздольского. И в ней будет только два слова: "Не пройдет". Пусть подохнет от нищеты. Им двоим в Москве места нет.
   Артур Нерсесович зовет к себе Калаяна и излагает ему свой бесповоротный приговор Ефрему Борисовичу. Но тот, кажется, впервые не согласен с хозяином. Он начинает лепетать что-то о пользе статьи Ефрема Борисовича, об общественном мнении, о влиятельных друзьях адвоката.
   Аджиев внимательно слушает, не споря, не переча. Ему очень важно выяснить позицию Калаяна.
   - Значит, ты считаешь, что можно забыть его попытку убрать меня с помощью Купцова?.. - осторожно спрашивает он.
   Калаян немного насторожился, словцо "убрать" прозвучало для него сигналом, что он отнюдь не убедил хозяина.
   - Убрать? - повторяет он несколько растерянно.
   - Да, именно так. Разве было по-другому? - В голосе Аджиева проскальзывают интонации приближающегося шторма.
   - Но общественное мнение.... - опять начинает мямлить Армен.
   - У тебя размягчение мозга, - как диагноз, констатирует Аджиев..Увы, медицина тут бессильна. .
   - Артур Нерсесович, - Калаян бледнеет, - я займусь Раздольским. Если вы считаете...
   - А ты, значит, не считаешь? - Узенькие глазки Аджиева становятся еще уже. - Знаешь, я передумал. Никакой телеграммы. Пусть возвращается...
   Елена тоже уже знает об интервью Ефрема Борисовича. Гуляя по саду и забредя в оранжерею, она садится около маленького фонтанчика и неотступно думает о поступке любовника.
   Зачем ему понадобилась эта комедия, эта ложь? Если он хочет таким образом испросить прощения у Артура, это пустой номер, тот ведь прекрасно знает истинную подоплеку событий. Ясно, что Ефрем хочет вернуться в Москву, он соскучился, он не может без нее. А она?
   Елена с горечью поглаживает свой живот. Как-то он отнесется к ее беременности? Да и вообще, увидятся ли они? Женщина чувствует подступающее волной желание. Она закрывает глаза и представляет мастерскую на Чистых прудах, их последнюю встречу. Это воспоминание - все, что у нее осталось. Она мысленно смакует подробности, каждый их жест, слово, объятие, поцелуй. Немое кино несется перед ее мысленным взором, некоторые кадры, не уставая, она прокручивает снова и снова.
   - Я люблю тебя... Я люблю только тебя, - шепчет она в забытьи. Невыносимо люблю...
   Журчит фонтан. Пахнет алыми испанскими розами.
   Он обнимал ее. Его лицо горело. Ах, как бьется ее сердце даже сейчас, когда он так далеко. То была одна из самых удивительных минут ее жизни. Красавица Елена Аджиева рыдает, откинув голову на ослепительно белую пластиковую спинку скамьи.
   Она не слышит, что муж в поисках ее забрел в оранжерею и давно уже смотрит на ее искаженное блаженством и мукой лицо, на ее руки, сжавшие низ живота.
   Но, когда она открывает глаза, его уже нет. Елена встает и, оправив платье, пошатываясь, выходит в сад.
   А Артур Нерсесович, запершись у себя в кабинете, приказывает Калаяну найти и немедленно прислать к нему Федора.
   Но Федора сегодня безуспешно будет разыскивать не он один.
   Шиманко после встречи с Левочкиным, с трудом скрывая свое раздражение помощником, требует от Мирона, чтобы тот как можно скорее связал его со Стреляным.
   Мирон Львович озадачен плохим настроением хозяина и теряется в догадках, зачем ему понадобился Федор. Но Шиманко неприступно молчалив. Мирон осведомлен о том, с кем утром встречался Шиманко, и его страшно интересуют результаты разговора. Но, вопреки его ожиданиям, босс ни словом не обмолвился об этом. Недоверие Шиманко тревожит его "правую руку", оно говорит о том, что хозяин еще больше отдалился от Мирона Львовича, а может, и замыслил что-то, исключающее его участие.
   "Купить меня ему не удастся", - размышляет Витебский, ожидая Костика, с которым намеревается обсудить сложившуюся ситуацию. Где искать Федора, он не знает. Установленная за ним слежка успеха никакого не имеет: парень обладает способностью проваливаться сквозь землю. Зяма Павлычко даже к Звонареву на хату послал гонцов, но тот утверждал, что не видел Стреляного уже давно. Конечно, Федор, наверное, торчал уже на своей новой службе у Аджиева, но туда добраться у Мирона никаких возможностей не было. Оставалось ждать, что Стреляный объявится сам.
   А Федор в это время находился в Мытищах.
   Они целый день, лежа в постели, крутили старые пластинки на не менее старом, обшарпанном проигрывателе. Целая кипа их в обветшавших, истрепанных конвертах лежала в ящике, стоящем подле балкона. Девушке даже не нужно было читать названия, она знала каждый конверт по замусоленному колеру. Булькал кофейник на кухне, они целовались и слушали незатейливые песенки из того прошлого, в котором их не было.
   Где-то почти под вечер он уговорил ее одеться и отправиться наконец в загс, чтобы подать заявление.
   Она на этот раз не сопротивлялась, но была как-то бесшабашно оживлена, словно решилась на поступок, которого от себя не ожидала. Всю дорогу до загса она подшучивала над собой и Федором, но он не вникал в ее слова, звучавшие временами ядовито. Она почему-то заговорила о браке и сексе как о расхожей дешевой и потому катастрофической скуке. Сказала, что всегда мечтала о путешествиях, а не о пеленках и ночных горшках. Но Федор, счастливый, делал вид, что она маленькая глупая девочка, которой очень хочется поломаться перед тем, как получить долгожданный подарок.
   - Будет все, как ты захочешь... - смеялся он, слушая ее колкости.
   Он видел себя глазами постороннего: строен и привлекателен, смел и надежен, а эта маленькая ведьмочка рядом пусть немного покапризничает, она все равно принадлежит ему. Чуть-чуть стервозности в женщине ему даже нравилось. Иначе было бы слишком просто, а потом - он не верил в ангелов во плоти.
   Выйдя из загса, казенного вида небольшого кирпичного домика, утопавшего в зарослях боярышника, он купил Светлане у первой же попавшейся бабки букетик нежно-розовых подмосковных роз. Ему хотелось растопить необычную серьезность в ее глазах, но девушка прячет лицо в нежных лепестках, и странное редкое выражение он замечает на этом лице: усталости и отвращения к жизни. Но, скорее всего, он ошибается. Потому что в следующий миг ее пухлые влажные губы слегка касаются его щеки, он чувствует дрожание ее язычка и, сдерживая вспыхнувшее желание, увлекает ее в ближайшее кафе.
   Воспоминание об этом вечере сохранится у него в памяти в виде клочков и обрывков: пляшущий серебристый свет, вой саксофонов и неотвязный пряный запах каких-то экзотических кушаний, смешанный со сладким запашком марихуаны. Они сидят со Светланой на белой кожаной кушетке. Джаз хлещет им в лицо. Федор чувствует, что атмосфера в небольшом зале сочетает вместе отчаяние и непривычную для таких заведений вялость. Но ему плевать на этих худосочных юнцов, посасывающих из кулька травку, на их развязных, ярко раскрашенных подруг.
   Он хочет отпраздновать свой день, день обещаний и больших надежд. Они идут танцевать, потому что заиграли какую-то ритмичную попсу. Светлана прижимается к нему, словно ища защиты от этого враждебного мира, грозящего раздавить их своей прозой и жестокостью. Но Федор держит ее крепко и уверенно. Пока он с ней, ей ничего не грозит. А он будет с ней всю жизнь.
   - На всю жизнь? - спрашивает он, пристально глядя в ее кажущиеся ему совсем детскими глаза.
   - Я боюсь загадывать, я суеверна, - ответила она, тряхнув пушистыми волосами.
   Снова гаснет свет, и он не видит больше выражения ее лица. А когда серебряное сияние ламп вновь вспыхивает, веки Светланы прикрыты, лишь мечтательная улыбка скользит на ее губах.
   Наутро, возвращаясь в электричке в Москву, Федор ругает себя за то, что и теперь не признался Светлане в том, что они богаты. Что ей не о чем беспокоиться, она сможет и попутешествовать, и не отказывать себе ни в чем. Он только плохо представляет, как это он вдруг остепенится и осядет на каком-то одном месте, будет просто жить, наслаждаясь покоем и семейными радостями. Ему самому ведь нужно очень мало, и он не умеет, не знает, как пользоваться деньгами так, чтобы жизнь текла в роскоши и безделье, день за днем... Всегда... Он боится этого "всегда" и не знает, где, в каком месте земли выбрать тот угол, в каком он не рехнется от тоски. Может быть, в Австралии?
   Федору становится смешно, потому что за окнами поезда уже неотвратимо мелькает Москва, Молох, требующий все новых и новых человеческих жертв. Сумеет ли он перехитрить, обмануть его, вывернуться, чтобы стать недостижимым для его огненной пасти?
   Вот почему он промолчал, не рассказал девушке о целом состоянии, которым владеет. Он не свободен. Ему пора было завязать и с Аджиевым, и с обитателями "Руна". И он сделает это. Семен обещал ему все устроить с паспортами и визами. Остался последний рывок.
   ...С вокзала Федор звонит Сашке и обозначает ему свои предполагаемые маршруты. Тот сообщает, что у Звонаря есть для него информация.
   Федор обещает посетить "Утес" этим вечером, а затем ловит машину и едет на Смоленскую. На автоответчике голос Калаяна передает ему пожелание хозяина о встрече. Не задерживаясь в городе, Федор тут же отправляется на своей машине на дачу к Артуру Нерсесовичу. Новостей у него для Аджиева нет, но, наверное, тот сам хочет сказать что-то важное, раз вызывает к себе.
   О Моте говорить что-либо Аджиеву пока рано. Его фигура остается для Федора в тени. Наверное, Семен как раз сможет сообщить какие-нибудь подробности, ведь он просил его после пьянки в "Руне" узнать побольше об этом человеке.
   Вот и поворот, где стреляли в Аджиева. Федор замедляет скорость и въезжает на тенистую лесную дорогу. Еще немного - и он у знакомых ворот.