Граков Александр. Город пропащих

   Мирон Львович чувствует себя перед этим воздушным созданием неуклюжим и нелепым в своем деловом костюме, а главное, с теми мыслями в голове, которые привели его сюда.
   - Ты обворожителен, - лепечет Мирон, ощущая себя преступником, и протягивает Моте корзиночку с пармскими фиалками, за которой он, не поленившись сделать крюк, специально заехал в галерею "Гармония".
   Мотя в восторге всплескивает руками и прижимает к груди цветы, похожие на тени больших бабочек.
   Неужели их короткий роман будет иметь продолжение? Мирон Львович проходит за хозяином в гостиную и видит искусно сервированный стол. Мотя улыбается ему, и Мирона буквально распирает от счастья.
   Мирон стыдливо смотрит на обнажившуюся руку Моти, когда тот поднимает ее, чтобы поставить цветы на сверкающую хрусталем горку из орехового дерева.
   Мотя ловит этот взгляд и думает о том, что эта стыдливость только украшает его временами почти звериную жестокость. Стыдливость - легкая вуаль над этой необузданной страстной натурой. Но Моте не хочется объятий Мирона, его ненасытного жадного члена, он не хочет снова увидеть его пугающую татуировку, сбегающую вниз от паха на мускулистую правую ляжку, которая мастерски изображает совокупляющихся кентавров.
   - Ты давно не захаживал ко мне, и я решил принять редкого гостя по-королевски. - Мотя как бы оправдывает роскошь и блеск стола и свое одеяние.
   Мирон вздыхает, пытаясь освободиться от чар бывшего любовника. Надо бы крепче держать в голове Шиманко и его поручение, но не получается. Мотя умеет опутать любого своими гибельными чарами, но Мирон здесь - вестник, он проводник чужой воли, он не должен всецело отдаться под власть магии, которую излучает каждый Мотин жест. Ну, конечно, ванны, духи, массаж, диета. Мотя бережет свое тело, как балетный артист.
   Мирон пьет что-то бархатистое и обжигающее, и в глазах его всплескивают искры.
   - Мотя... - шепчет он, касаясь его руки, украшенной перстнем с аметистом.
   - Друг мой, - жеманный голос хозяина останавливает его, - я уверен, ты ведь пришел по делу. Расскажи мне о нем, чтобы больше к этому не возвращаться.
   Мирон Львович медленно приходит в себя. Накатившая волна вожделения угасает легкими толчками сердца в груди.
   - Мотя, - хрипит он, - я пришел посоветоваться по двум делам. Ну, первое, ох как не хочется об этом говорить...
   Хозяин смотрит на него ободряюще.
   - Ну, первое, - продолжает Мирон Львович, несколько успокаиваясь, - меня достал Шиманко...
   В голове у него туман, и он совершенно забыл все те слова, которыми собирался изложить придуманную версию.
   - Достал до предела... Я бы ушел от него, тем более что "Руно" он совсем забросил. Ты не знаешь, где бы я мог достать хоть что-то против него, ну, чтобы не приставал... Припугнуть чем-то... Понимаешь?
   Мотя улыбается по-прежнему нежно. Глаза его скользят в сторону, пробегают по картинам на стене.
   - А второе? - простодушно спрашивает он.
   - Второе? - тупо повторяет Мирон Львович. - Да, второе. Мне предложили, скажем так, эротическую коллекцию. Надо бы оценить, стоит ли она того, что за нее просят.
   - Что же там? - интересуется Мотя.
   - Там несколько десятков альбомов, отпечатанных по частному заказу в Париже и Лондоне в начале века... Маркиз де Сад, Аполлинер, римские способы любви с древних фресок...
   - Римские способы любви... - повторяет Мотя, делая губы трубочкой, - как интересно! Знаешь, Мирон, - помолчав, вновь говорит Мотя, - насчет первого - я как-то совершенно далек. Но я всегда считал, что твоя связь с Генрихом долго не продлится. Бедный ты, наверное, этот мужлан утомителен. А вот с коллекцией я помогу, у меня есть человек, который прекрасно разбирается в таких штучках. Я дам ему твой телефон.
   "Полный облом", - уныло думает Мирон. Очарование вечера застилается деловым неуспехом.
   Теперь он совершенно не способен продолжать начатую игру, да и вид Моти кажется ему уж слишком претенциозным. Он вяло ест, не разбирая вкуса блюд и не замечая иронической насмешки в глазах хозяина.
   Где-то около девяти вечера раздается звонок в дверь.
   - Ты ждешь кого-то? - встряхивается Мирон.
   - Да, обещал зайти один знакомый. Но ты нам не помешаешь, - лукаво замечает Мотя. - Посидим втроем.
   Но Мирон собирается уходить. В прихожей он сталкивается с молодым мужчиной с аристократической внешностью. Мотя представляет их друг другу. Но Мирон и без представления узнает известного телевизионного ведущего.
   Ночью Мирону звонит Зяма и сбивчиво рассказывает о том, что ему удалось узнать. Сонный Мирон Львович, проклиная исполнительного Павлычко, вполуха слушает его рассказ.
   Зяме удалось выйти на одного из чудом уцелевших ребят из "бригады" Лесного. И тот совершенно точно подтвердил ему, что компромат на Аджиева они получили через людей Шклявого.
   - Какие люди у Моти?! - чуть ли не кричит в трубку Мирон. Окстись, валенок! И дай мне спать.
   Бросив трубку. Мирон пытается уснуть, но сон не идет к нему. Он ворочается с боку на бок, впервые задумывается о Моте, его связях и происхождении его богатства, вспоминает, когда познакомился с ним, восстанавливает в памяти минувший вечер до мельчайших подробностей и вдруг понимает, что Мотя Шклявый классически обставил его.
   В тот вечер вдруг хлынул ливень, едва они вошли в парк, а у них не, было зонта. Набухшая пелена небес, не выдержавшая скопившейся влаги, вдруг пролилась на них потоками воды. И они вместо того, чтобы бежать и прятаться в какие-нибудь павильончики, застыли, обнявшись, будто мокрые деревья.
   Елена идет теперь по парку одна. Он малолюден днем, не работают аттракционы, лишь огромное колесо обозрения медленно и бесшумно вращается в вышине, никого и никуда не унося из пределов очерченного им навсегда круга.
   Редкие прохожие оглядываются на нее, а она ведь так старалась одеться попроще, но, видно, ее лицо, беспомощное и тоскливое, настолько контрастирует со всем ее обликом и осанкой, что Елена невольно обращает на себя внимание.
   К пристани приближается пароходик, и женщина, взяв билет, торопливо спускается по шатким настилам вниз. От воды сладковато пахнет нефтью. Елена поднимается на палубу и садится впереди.
   Сколько дней и ночей он уже в Москве? Буквально рядом - протянуть руку и взъерошить жесткие волосы, коснуться губами загорелой щеки... Почему совсем не звонит ей? Пусть бы только молчал, а она слушала бы его дыхание, повторяя: "але", "але"...
   Мимо плывут мосты и набережные, женщина смотрит на железного Петра, чувствуя себя лилипутом перед Гулливером, а храм Христа Спасителя слева кажется ей грандиозной декорацией, оставшейся от спектакля, который никогда не будет поставлен.
   Елена выходит у Кремля, идет через Красную площадь, ставшую такой обычной после того, как на ней стали устраивать шоу с кривляниями и плясками. Под ногами валяются обертки от жвачки, жестянки из-под колы и пива... Кукольный городок Манежа, бывшая улица Герцена... Чайковский, дирижирующий умолкнувшей навеки музыкой...
   Неужели город кажется ей чужим только потому, что она так одинока? Она смотрит с надеждой на лица встречных, пытаясь уловить на них хоть каплю радости, но видит лишь усталую озабоченность или равнодушие. В редких случаях любопытство.
   У здания ТАСС она находит чистенький новый телефонный автомат и дрожащей рукой набирает знакомый номер. Его дом совсем рядом отсюда, стоит только пройти переулками.
   Ефрем Борисович подходит почти сразу же. А она, услышав его голос, мгновенно забывает все приготовленные слова. Но тут же пугается, что он сейчас повесит трубку, и выдавливает из себя:
   - Ефрем...
   - Елена? - произносит он так, словно вообще не ждал ее звонка.
   - Да, ну, конечно... Ты почему-то пропал, я узнала, что ты вернулся, и не звонишь...
   - Пропал... - Он усмехается и дальше говорит совсем обычным тоном: - Я вернулся не так давно. Масса проблем, неизвестность с работой...
   "О чем это он? - думает Елена. - Ему не хочется видеть меня?" И продолжает, но неуверенно, робко:
   - Я здесь совсем рядом, у Никитских ворот...
   - Да? - удивляется он. - Одна?
   - Я зайду, Ефрем, мне очень хочется побыть с тобой... Я едва выжила этот месяц... - торопится сказать она. И вешает трубку, чтобы не услышать сейчас больше ничего такого, от чего у нее разорвалось бы сердце.
   Ефрем Борисович встречает ее у подъезда и почти подхватывает на руки. У нее нет больше сил, прозрачные слезы стекают по щекам.
   - Ленуся, - шепчет он, оглядываясь, - возьми себя в руки. Успокойся. Ты же всегда отличалась выдержкой...
   Она смотрит на него, похудевшего, прячущего глаза, и понимает это конец.
   Они выходят к Патриаршим прудам и садятся на скамейку. Елена молчит, опустив голову, боясь снова взглянуть на него. Еще раз прочесть приговор.
   - Все? - спрашивает она, полуприкрыв веки.
   - Думаю, за нас все рассудила жизнь... - хмуро начинает он. Извини, я говорю банальные вещи. Но, Елена, ты, я слышал, беременна... Ты теперь не одна... У меня же все пошло наперекосяк. Я беден, без работы. Я не знаю, что ждет меня дальше...
   Ей хочется крикнуть: "Ребенок может быть и твой..." Но она молчит, прикусив губы, боясь снова заплакать. Железная броня медленно нарастает на ней, начиная от кончиков пальцев на ногах, поднимаясь все выше, закрывая сердце, подступив к горлу. Лишь голова, легкая и звенящая, беззащитна. Женщина прижимает отяжелевшие ладони к вискам. В них бьется, стучит кровь.
   - Ты даже не захотел проститься со мной дома... - зачем-то говорит она.
   - Мне тяжело, понимаешь, тяжело... - взрывается Ефрем Борисович. И потом, я не хочу, как Калаян...
   - Что Калаян? - спрашивает Елена, она хочет повернуться к нему, но не чувствует собственного тела.
   - Сегодня передали по радио. Его искали несколько дней. Нашли в машине, на дне реки...
   Теперь корка брони стискивает уже подбородок, женщина чувствует, как медленно меркнет в глазах свет. Все, панцирь укрыл ее с головой. И она не слышит уже, как кричит Ефрем Борисович, тормоша ее, как приезжает вызванная кем-то из прохожих "скорая помощь" и ее на носилках втаскивают в нутро автомобиля.
   - У тебя есть револьвер? - спрашивает Аджиев, окидывая взглядом ладную фигуру Федора.
   - Эта засранная штучка мне ни к чему, - беспечно отвечает он. - От нее заражаешься самодовольством и теряешь бдительность.
   Аджиев хмыкает. Они идут по саду к воротам.
   Лицо хозяина бледно. Он всю ночь - Федор знает это - провел в больнице у жены. Наверное, Артур Нерсесович знает больше о том, что произошло с Еленой в городе, но ему он сказал: сердечный приступ. Уж не встречалась ли женщина с этим малахольным адвокатом? Конечно, он дал ей полный отлуп. И зачем только ей этот недоносок? Воистину, любовь зла...
   - Ты все-таки не переоценивай свои силы, - вновь начинает хозяин. - Сейчас наступил решительный момент, они пустят против меня всю свою тяжелую артиллерию... Они теперь слишком много про меня знают. Я опоздал принять меры.
   "Неужели Калаян успел-таки напылить? - думает Федор. - Тогда действительно будет горячо".
   Аджиев смотрит на него искоса, словно примеряясь, сказать ли ему все до конца, но Федор опережает его.
   - Калаян? - спрашивает он.
   - Да, - кивает Артур Нерсесович. - Скоро Елене станет получше, и мы уедем. Потом я перестрою всю работу фирмы. Но мне нужно отдохнуть.
   - У меня свои счеты с этой компанией, - усмехается Федор. - Скоро им станет жарко. Очень жарко.
   - Смотри, как бы не поджарили тебя, - замечает Аджиев. - Я ничем не смогу тебе помочь.
   Федор знает, что у него сейчас еще и неприятности по поводу погибшего Армена. Хотя экспертиза точно установила, что в момент катастрофы тот был сильно пьян, но Роза Гургеновна на каждом углу орет, будто это Аджиев убил ее мужа. Правда, она не может ответить на вопрос, почему при нем нашли билет до Вены и с кем он встречался в тот свой последний вечер.
   - Ты действительно что-то задумал? - Видно, что Артур Нерсесович заинтригован.
   - Узнаете из газет, - смеется Федор. - Они же любят "жареное".
   - Знаешь, я хотел попросить тебя... - Хозяин медлит, а Федор терпеливо ждет. Они уже стоят у ворот. - Тут должна приехать из Тбилиси моя дочь... Может, в тот момент меня не будет. Ты присмотри за ней...
   Аджиев опускает голову, ему было тяжело произнести эту фразу.
   - Будет сделано, - коротко отвечает Федор, не вдаваясь в подробности. "Жигули" уже наготове. Он прощается с хозяином и охранниками, садится в машину. Аджиев провожает его глазами и впервые думает о том, что, если бы с ним что-то случилось, он бы пожалел о нем.
   ...Они шли уже, наверное, полчаса позади нескончаемой вереницы гаражей. Зяма впереди, Костик в непривычном для него стареньком джинсовом костюме - сзади. Справа простирался пустырь, захламленный кучами мусора, ржавыми частями от автомашин, мотками проволоки. От гаражей несло мочой, а Костик то и дело попадал ногами, обутыми в кроссовки, в кучки кала. Наверное, эти места облюбовали бродяги и бездомные собаки. Иногда перед ними, будто из-под земли, вырастали по двое, по трое псов, запаршивевших, со свалявшейся шерстью; они угрожающе рычали и исчезали так же внезапно, как и появлялись.
   Кладбище машин кончилось, и началось кладбище палаток, видимо, их свозили сюда со всего города. Некоторые из них были обгоревшими, от других торчали, ощетинясь, одни остовы. А гаражи все не кончались.
   Костик даже не представлял, что в Москве существуют такие гиблые места. И главное, совсем недалеко от метро и крупного жилого массива. Он шел молча, глотая пыль, которую поднимал, шаркая ногами, идущий впереди Павлычко. Тропка, по которой они двигались, стала совсем узкой, потому что пустырь вдруг вздыбился кучами глины, из которой торчали, поблескивая на солнце, острые осколки стекла и железная арматура. Костик уже царапал плечом облезающую ржавчину гаражей. Охрану они оставили у машины. Зяма утверждал, что лишнего шума им совсем не нужно, тем не менее Костик прихватил с собой пистолет, а Павлычко, кажется, с ним никогда и не расставался.
   "Все-таки это - авантюра, - злится Костик на Зяму, попав пяткой в очередное дерьмо. - Ну, нашел человека, который пахал на Мотю. Договорись сам. Нет, надо меня тащить. А все Мирон. Доказательств требует, едрена вошь, нет, чтобы замочить без шума этого Шклявого! Видно, старая любовь не дает..."
   Ревность и обида душат Костика. Он давно уже попал под жестокое обаяние и власть Мирона, он - его раб и безропотно выполняет все причуды своего господина.
   Костик зачем-то переключается мысленно на их связь, вспоминает, какие чувствительные ягодицы у Мирона, и машинально трогает рукой свой подвижный зад. Этот блядский Мотя заслуживает пули. Что там у него, кисть винограда, что ли, в штанах, почему он пользуется таким успехом? Мирон, не сомневаясь, пожертвовал бы им, Костиком, но на Мотю рука у него не поднимается.
   Гаражи упираются в стенку заброшенного писсуара, интересно, кто и зачем его здесь построил?
   - Тут недалеко кладбище, - шепчет замедливший шаги Зяма.
   "Только этого еще не хватало, - мелькает у Костика. - Унылей мест не бывает".
   Его охватывает озноб, хотя солнце еще стоит высоко и даже припекает этот вонючий пустырь, над которым теперь вяло парят вороны, каркая дурными голосами.
   Костик наконец решается и делает то, чего ему давно нестерпимо хотелось. Он достает из внутреннего кармана куртки прозрачную коробочку из-под пастилок "Тик-так", приспосабливается и, открыв ее, с наслаждением нюхает...
   - Ну, ты, нюхач, - Зяма оборачивается, разгадав его маневр, нашел время оттягиваться...
   В лице его столько злобы, что Костик на минуту теряется, а потом поливает его отборной бранью. Но Зяма уже снова идет, как бы не слыша ничего, только бормочет под нос:
   - Натянул бы я тебя, сука, во все места...
   За сортиром открывается небольшая площадка, а между гаражами теперь виден узкий проход, заваленный старой кроватной сеткой.
   Они вдвоем тихонько отодвигают ее.
   - Ты пока лезь на крышу, - командует Зяма. - И ложись там. Но чтоб без шума. Я позову.
   Он подсаживает Костика, и тот вползает на крышу гаража, а сам Зяма скрывается в узком проходе.
   Теперь Костик видит дорожку перед гаражами. Она совершенно пустынна и упирается справа в бетонный забор. Там, около него, дверь крайнего гаража приоткрыта. Зяма подходит к ней и скрывается внутри.
   Потом он выходит вместе с каким-то задрипанным мужичонкой, вытирающим об тряпку руки. Их разговора Костик, конечно, не слышит. Зато он видит, как из глубины гаражного городка, где в середине наверняка имеется проезд, выползает синий автомобиль. Его пока не слышно отсюда, но вот и Зяма улавливает звук мотора. Он с беспокойством оборачивается, однако мужичонка, взяв его под руку, уводит за собой в глубь гаража.
   А синий автомобиль все ближе, и Костик чувствует, что его появление здесь не случайно. Машина еще не остановилась полностью, а из нее уже выскакивают четверо и бегут прямо туда, куда ушли Зяма с мужичонкой.
   Костик слышит из открытых дверей гаража сдавленный крик и звуки борьбы. Он вжимается в железо, на котором лежит, он сам становится этим железом, а из синего "Вольво" возникает вдруг знакомая долговязая фигура в роскошном кашемировом плаще и мягкой парижской шляпе.
   Двое крепких парней выволакивают из гаража избитого Зяму и бросают его на землю прямо под ноги невозмутимо стоящему Моте.
   - Какая встреча! - брезгливо произносит Шклявый. - Так какой вам нужен компромат?
   Он смеется, а Зяма, упертый рожей в пыль, истерически кричит:
   - Стреляй же, сука, стреляй!
   Однако Костик, к которому, несомненно, обращен этот последний приказ Павлычко, не слышит его. Он уже сполз с крыши и теперь сломя голову несется вдоль гаражей, потом перебегает по кучкам глины на пустырь и петляет там среди груд бесполезного железа, падает. За спиной раздаются одиночные выстрелы, но он теперь недосягаем для них.
   Все погибло, и он, Мирон, редкостный болван. Он просрал все дело, не доверившись Зяме и послав с ним этого недоумка Костика. Но Мотя-то каков! Настоящий гангстер!
   Мирон смотрит на искаженное страхом лицо помощника. Костик до сих пор не пришел в себя. Когда он добежал до машины, охранники говорили, он был весь в моче. Сейчас он сидит в его кабинете в "Руне", застывший, как статуя, с расширенными глазами, волосы всклокочены и торчат.
   - Ну, ну, малыш, - снисходит до него Мирон Львович. - Мы исправим ошибку. Вот увидишь!..
   Костик пытается что-то изобразить губами, но они не слушаются его. Лицо просто кривится.
   Мирон Львович подходит к бару и наливает ему коньяка. Но Костик отрицательно мотает головой и достает знакомую коробочку из-под пастилок "Тик-так".
   Коньяк пьет сам Мирон и пытается представить ту сцену, которую описал ему Костик: Зяма мордой в пыли перед стоящим над ним Мотей... Наверняка они прихлопнули его. Но свидетеля-то как упустили! Мирон с неприязнью смотрит на Костика, сидящего в кресле с закрытыми глазами. Пользы в деле больше от Зямы, а этот трусливо сбежал. Пусть не врет, что в него стреляли. Если б стреляли, то ему бы не уцелеть. Просто успел смыться раньше, чем его заметили, а ведь мог бы пристрелить Шклявого, раз видел его так близко.
   - Что же ты не стрелял, Костик? - грозно спрашивает Мирон. Уложил бы Шклявого...
   Костик трясется мелкой дрожью, теперь глаза его с отчаянной мольбой смотрят на Мирона Львовича.
   - Нет, никак не возможно, - лепечет он, - было далеко... Мирон, правда... Нас бы пришили обоих...
   Что ж, в этих словах тоже был какой-то резон. Сейчас Мирон точно знает, что изнеженный Мотя тот еще субчик. И теперь все силы уже направлены на то, чтобы взять его. Взять живым. А там уж Мирон распорядится его судьбой.
   Его ребята уже ездили к гаражам, но, конечно, ничего не нашли. Более того, на том месте, где проходили Зяма с Костиком, был приварен большой стальной лист. Мотина команда работала весьма слаженно.
   Кто бы мог подумать: салонный шаркун, проститутка, а имеет таких кадров в своем подчинении. Нет, видно, прав был Зяма. Здесь работала совсем другая организация.
   Мирону немного страшно. Ему совсем не хочется подыхать из-за Шиманко с его делишками. В конце концов, он даже готов оставить Шклявого в покое, но ведь кто-то дернул его за язык уже обо всем доложить боссу. Выслужиться хотел, идиот. Теперь эту историю надо доводить до конца.
   Мирон видит свое отражение в зеркале: красное, воспаленное лицо и бегающий тоскливый взгляд.
   Вот опять телефонный звонок. Ну, конечно, это босс. Мирон медлит, но телефон продолжает надрываться.
   - Ты опять что-то напорол? - слышит он голос Генриха Карловича, когда все-таки снимает трубку.
   "Кругом осведомители, - морщится Мирон, - кто-то уже успел стукнуть".
   - Неужели Зяму убили? - продолжает Шиманко. - Это ужас какой-то. Ты принял меры?
   - Принял, принял, - раздраженно говорит Мирон. - Я не позволю ему уйти.
   - Сколько я уже слышал обещаний, Мирон, - со злостью говорит Шиманко. - Пора разгонять вашу лавочку. Терпение мое лопнуло.
   Генрих Карлович отключается, а Мирон так и сидит с трубкой в руке. Потом взгляд его медленно переползает на скрючившегося в кресле Костика. Это существо - целиком в его власти. Он может сделать с ним все, что захочет. И тогда он встает и говорит замеревшему от неизвестности помощнику:
   - Запри дверь... И приласкай меня. Я очень устал.
   На него объявлена охота. Он понимает это, но понимает также и то, что его сразу не убьют, а значит... Мотя после расправы над Зямой чувствует себя в каком-то особом, приподнятом настроении.
   Давненько уже никто не вторгался в его владения с оружием, но, как говорится, кто с мечом...
   Мотю можно было называть как угодно: женственным, ветреным, неверным, а также шлюхой, пидором, "петухом". Ему было на это наплевать. В глубине души он знал себе цену, знал, что холоден и расчетлив, что, в сущности, очень одинок.
   Из всех тех, с кем он познакомился в последнее время, ему больше всех понравился этот Федор, может быть, потому он так легко и согласился помочь ему. Мотя был неплохим психологом. И провести его было весьма трудно. Он даже позвонил Петру Петровичу Збарскому, которого знал достаточно поверхностно, и в разговоре слегка обмолвился о его будущем зяте, похвалил его. Но старый коллекционер воспринял слова Моти как-то уж очень неадекватно, похоже, его больше беспокоила приемная дочь.
   Но Мотю женщины не волновали. Он полагал, что лучшая женщина из всех, кого он в жизни встречал, это он сам.
   Шклявый и не думал никуда прятаться после всего случившегося. После того как его ребята увезли убитого Зяму, Мотя спокойно отправился на вернисаж знакомого художника на Крымский вал, а потом, после небольшого фуршета, прямо домой.
   Отпустив машину, Мотя вошел в подъезд, и тут же на него навалились трое. Он сразу решил не сопротивляться, покорно дал скрутить себя. Его вывели на улицу, а у подъезда уже стоял джип, непременный атрибут всяких силовых акций.
   - Не держите меня так крепко, - с усмешкой сказал Мотя. - Я не собираюсь убегать или сопротивляться.
   Отпустив Костика после несколько лихорадочной, но приятной для него любовной сцены. Мирон расслабленно сидел в кресле, продолжая пить коньяк и включив какую-то станцию, передававшую только музыку.
   Крутили старую запись "Энигмы", от которой Мирон буквально балдел, когда двое из тех, кого он послал отлавливать Мотю, молча вошли в кабинет хозяина, подталкивая в спину виновника сегодняшних переживаний Мирона.
   Шклявый был в том же кашемировом пальто и шляпе, в каких он появился среди гаражей.
   - Какая встреча! - воскликнул Мирон под сладкие вздохи "Энигмы". Теперь мне будет с кем допить коньяк.
   Он кивнул охранникам, чтобы они вышли, и указал Моте рукой на противоположное кресло.
   Тот сел, аккуратно сняв шляпу, и по прокуренному кабинету распространился запах пряных итальянских духов.
   - Все-таки ты - прелесть, Мотя, - откровенно любуясь им, сказал Мирон Львович. - Какая выдержка! Спокойствие! Никуда не бежал, не прятался... Понял, что я соскучился по тебе и сгораю от желания увидеть.
   - Зачем мне прятаться, Мирон? - не без удивления спросил Мотя. - Я не совершил ничего противозаконного. Я не творю зла, не возмущаю спокойствия. Я подчиняюсь заведенному порядку, а не нарушаю его. В городе воров так принято. Но я презираю бестолковую моду шпаны. Я действую элегантно, с фантазией. В моих поступках нет ничего особенного.
   - Что ты имеешь в виду, когда говоришь о моде шпаны? - нахмурился Мирон.
   - Да ты же все понимаешь, Мирон! - развеселился Мотя. - Шпана лезет в чужие уделы, топчется калошами по бесценным коврам, размахивает колющими и стреляющими предметами. Шпана считает, что раз у нее пушка в руках, а в кармане сумма в баксах, то за ней и сила. Какое заблуждение!
   - Хватит болтать, - резко прервал его Витебский. - Твои люди убили Павлычко, ты обманул меня. Ты работаешь на нашего врага. И ты спокоен? Ты уверен, что останешься в живых?
   - Господи, Мирон. Я ни в чем никогда не уверен. И ни на кого я не работаю. Я работаю за... Ясно? За...
   - И тебя не волнуют корпоративные интересы?
   - Прости, но я не состою ни в какой корпорации. Я сам по себе. Мотя неспешно встал, достал из бара еще одну рюмку и налил коньяка себе и Мирону.
   От такой наглости Витебский немного опешил, но коньяк выпил и уставился на Мотю взглядом, не предвещающим ничего хорошего. А Мотя смаковал бесценный напиток, точно экзотическая птица: брал в клюв по капле и слушал, как они перекатываются у него в горле всполохами возбуждающего огня.