Гранин Даниил. Иду на грозу

   Тулин улыбнулся.
   — Вы правы.
   — А два года для государства — это, может быть, тоже бесценно. Тысяча дорожников затратит два года. Две тысячи лет человеческих. Зато надежно. И зато поздно.
   — Вспомнил! — вдруг сказал Тулин.
   Богдановский запнулся.
   — Простите, — сказал Тулин. — Я вас слушаю.

 

 
   Риск был слишком велик, чтобы Богдановский мог сразу принять решение. Предстояло взвесить множество «за» и «против», и одним из важнейших среди всех обстоятельств был человек, сидящий перед ним. Как ни крутись, но в конечном счете многое сводится к таланту одного человека, способного или не способного быстро разрешить проблему. Если бы можно было посадить на это дело сто ученых! Но в том-то и дело, что в науке количеством не всегда возьмешь, тут часто решает чья-то догадка, чье-то озарение. В тщетной надежде он вглядывался в Тулина, пробуя представить, что творится в этой голове. К сожалению, всегда в конце цепи оказывается один человек. На одном конце один, на другом конце другой. Другим был он, сам Богдановский. Между ними расположились месторождения руды, будущие рудники, экспедиция, заводы, для которых предназначена эта руда, самолеты, исследовательские группы, дорожники, судьбы тысяч людей. Так или иначе все, что должно быть сделано, будет сделано, оно не зависит ни от Тулина, ни от Богдановского, но так или иначе — вот в чем суть. Можно сделать так, можно иначе. Всегда все сводится к «да» и «нет». Много лет ему приходится выбирать между этими двумя ответами. В сущности, то же самое делает кибернетическая машина. Он старался быть точным, быстрым, как машина. Кое-кто упрекал его за это, называл бездушным. В их устах «машина» звучало осуждающе. Почему? Ведь машина — дитя человеческой мысли. В нее вложено лучшее из того, до чего дошло познание. Почему можно учиться у книг и стыдно учиться у машины?
   Он не имел настроений. Благодаря этому он мог учитывать настроения окружающих. Он учитывал жалость, слабость людей. Но для этого у него самого не должно было быть никаких слабостей. Он привык посылать людей в тайгу, в горы, взваливать на себя ответственность за решения, меняющие облик страны, он знал себя и был спокоен. Тут же ему приходилось, в сущности, перекладывать ответственность на другого. Кто он, этот красивый парень с умными, веселыми глазами, немного хитрый, немного фатоватый, немного нахальный?
   Хотелось верить ему, и что-то настораживало.
   «Слишком эмоционален», — думал Богдановский.
   — Итак, считаем, что дорога ваша накрылась, — сказал Тулин.
   Богдановский промычал и непроницаемо заулыбался.
   — Вы не пожалеете, — пообещал Тулин. — Вы войдете в историю науки. Я уверен, что эффект превысит наши предположения.
   «Хотел бы я знать, в чем ты уверен, — думал Богдановский, — в себе ты уверен или в деле своем уверен?»

 

 
   Разыскав в одной из комнат Наталию Алексеевну, Тулин попросил ее выйти в коридор.
   — Вы Наташа? — спросил он.
   Она настороженно кивнула.
   — Я вас узнал…
   Она спокойно ждала.
   — …по фотографии. Отгадайте, где я мог ее видеть.
   Она развеселилась.
   — Это что у вас, способ знакомиться?
   — На карточке вы были в свитере с двойной полоской.
   А сейчас она была в синем халатике с закатанными рукавами, загорелая, высокая. Он был слегка разочарован. Почему-то он представлял ее себе томной, грустной, маленькой. Перед ним была спокойная, уверенная в себе женщина, и лишь в глазах, добрых, мягких, сохранилась та самая Наташа, которая запомнилась ему.
   Разговаривать с женщинами Тулину всегда было легче, чем с мужчинами, однако здесь он натолкнулся на нечто особое. Несмотря на загадочные фразы, сам по себе он, видимо, не возбуждал у нее любопытства. Казалось, что лишь по доброте и деликатности она не уходит.
   Он протянул ей руку.
   — Тулин Олег Николаевич.
   — И что же дальше?
   — Значит, вам ничего не известно обо мне. Безобразие! А я кое-что знаю о вас. Заиндевелая роща. Лыжи. Снег на вязаной шапочке. Два часа я оставался наедине с вашей фотографией, пока не пришел хозяин.
   — Моя фотография… — Она сразу застыла. — Так вы Тулин! Ну да, конечно… — Глаза ее блеснули, но она ничего не спрашивала…
   — Ну если вам и это неинтересно, то прошу прощения. Я был прав.
   — В чем?
   — А когда доказывал Сереге, что не стоит к таким вещам относиться серьезно.
   — Где он? Как он? Когда вы его видели?..
   Он посмотрел на часы.
   — К сожалению, я спешу.
   Следовало бы разыграть ее, но он увидел, что для нее это слишком серьезно. И в нем шевельнулось что-то вроде зависти.
   — Ладно, молитесь на меня. Крылов со мною. Нет, не здесь, в сотне километров отсюда. Хотите адрес? Этот меланхолик сойдет с ума, когда узнает, что я вас встретил.
   — Не говорите ему ничего. Я сама.
   Не доверяя своему чутью, он спросил:
   — Вы не хотите видеть его?
   Должно быть, она отлично владела собой. Мягко и доверительно-просто она сказала:
   — Да, пожалуй, уже поздно. Не стоит. Так будет лучше.
   Она была не из тех, кого можно расспрашивать или уговаривать. Но все же она была женщина, и Тулин достаточно хорошо их знал.
   — Вот вам адрес.
   Бедняга, подумал он про Крылова, не так-то ему будет просто с ней.

7

   Наконец-то им повезло. Они разыскали мощные кучевые облака с высокой напряженностью. По просьбе Крылова Хоботнев сохранял высоту, и можно было замерять распределение напряженности, и заряд самолета, и заряды капель, и спектр капель. Приборы, словно ножом, вскрывали внутренности облака.
   Сотни, а если во всех странах, так уже тысячи полетов в облаках, километры пленок, заснятых на регистраторах, выяснили лишь бесконечную сложность процессов, творящихся в этом кипящем котле погоды. Хаос случайностей. Несхожие, неповторимые по внешнему виду и в своем строении, в механизме взаимодействия зарядов, они порой казались отчаявшемуся Крылову вдохновенной композицией господа бога. Кое-какие закономерности постепенно удавалось нащупать, но внутренняя сущность происходящего в этом сером тумане оставалась тайной, слепой игрой природы. Почему-то в каплях вдруг менялись заряды, где-то самолет переходил из областей положительного поля в отрицательное. Капли сгущались, росли, начинался ливень. Почему? Как?
   Толстый слой воды струился по стеклам. Крылов подавал сигнал. Вспыхивала лампочка, и тотчас каждый начинал свои замеры. Никто не замечал толчков, болтанки. Хоботнев, оборачиваясь, видел напряженные лица, склоненные над приборами, — азарт, нетерпение словно подталкивали его в спину.
   Крылов стоял рядом, рисовал в планшете облако. Был он в обычном своем клетчатом пиджачке, длинные руки далеко вылезали из рукавов, брюки пузырились на коленях, и Хоботнев чувствовал, что небо для Крылова — лабораторный стенд, на котором разложены специально приготовленные облака. Ему нравилось работать с Крыловым. Действия Тулина были большей частью неожиданны и непонятны. Тулин что-то пересчитывал, решал на ходу, руководствуясь какими-то своими сложными соображениями. У Крылова все было проще, яснее, они методично прочерчивали облака вдоль и поперек, и Хоботнев понимал что к чему и помогал Крылову, чувствуя, что тот с непривычки стесняется командовать.
   В двенадцать десять, выйдя из облака, Хоботнев заметил, что вокруг что-то изменилось. Он не мог еще сказать, что именно, то было просто ощущение тревоги, идущее от смены красок, от нагромождений облаков, как будто за прежней беспорядочностью вдруг обнаружился какой-то угрожающий замысел.
   По сводке грозе полагалось быть за сотню километров отсюда. Хоботнев покосился на грозообходчик. Стрелка быстро поднималась. А солнце по-прежнему ярко светило, и нежно-золотистые облака выглядели невинно, успокаивающе. Он приказал Поздышеву запросить обстановку. Крылов вернулся из салона сияющий.
   — Отличные данные! — крикнул он. — Очевидно, мы поймали как раз момент формирования. Удивительные скачки напряженности.
   Хоботнев посмотрел на его довольную курносую физиономию и начал круто разворачивать самолет для следующего захода.
   Выйдя против солнца, он вдруг не то чтобы увидел, а почувствовал слева от себя бледную вспышку. В ту же секунду он услыхал в наушниках голос Поздышева: «Гроза идет с запада, фронт быстро распространяется». Но Хоботнев уже сообразил, что гроза и справа и слева и нужно прорываться сквозь оставшийся коридор, разумеется если он еще существует. Он с силой взял штурвал на себя, делая «горку» перед самым облаком. Разворот еще не был кончен, самолет прижало к краю высокого облака. Они зашли в тень, и в это время прямо перед Хоботневым ударила лиловая молния. Пронзительный свет ее ослепил Хоботнева, машина вильнула, отовсюду посыпались искры. Вместо приборной доски перед Хоботневым прыгало что-то темное, пронизанное зелеными и лиловыми огнями. Он знал, что зрение сейчас вернется, но эти утекающие мгновения и метры много решали.
   Хоботнев был отличным летчиком. Он давно усвоил, что самые быстрые решения — самые верные. Гроза сомкнулась, выход захлопнулся, они попали в узкий клин, и, чтобы развернуться в обратном направлении, им придется войти в грозу. И все будет зависеть от того, насколько им придется углубиться, и как скоро движется гроза, и как ему удастся выполнить разворот, и сумеет ли он там выдержать максимальный крен, и правильно ли он снизил скорость, но, кроме того, он знал, что все его расчеты и намерения там, в грозе, могут ничего не стоить.
   Резь в глазах утихла, он смахнул слезы, на черной шкале грозообходчика стрелка поднялась до двенадцати, компас, локатор вышли из строя, в кабине стоял дымок. В последний раз увидел в узкой щели солнце и такие невинные жемчужные опалы облаков. Затем все померкло, и машина вошла в быстро сгущающуюся тьму.
   Второй пилот зачарованно следил, как по колпаку, треща, прозмеился фиолетовый разряд. Поймав быстрый взгляд Хоботнева, второй пилот вздернул голову.
   — Здорово! — Хриплый голос его был преувеличенно весел.
   Мальчишка, подумал Хоботнев, знает грозу по рассказам, поэтому боится и не боится ее.
   Он почувствовал, что Крылов вернулся в кабину, встал за спиной и что-то спокойно записывает. Понимает он, что происходит, или ни черта не понимает? — спросил себя Хоботнев. Он увидел, что Крылов наклонился и показывает ему пальцем на подвешенный сбоку указатель центра грозы. Хоботнев кивнул, картушка указателя болталась возле нуля. «Все равно, пусть наденут парашюты», — сказал он в ларингофон Поздышеву.
   С этой минуты он уже не замечал ни Крылова, ни того, что творится позади, в салоне, где, помогая друг другу, поспешно надевали парашюты, подтягивали лямки; он видел только картушку указателя, скорость и высоту, скорость и высоту и беспросветную адскую круговерть там, за тонкой оболочкой колпака, тьму, пронизанную взмахами молнии, куда входил самолет.
   Воздушный поток с силой ударил в плоскости. Все затрещало, и этот треск и дрожь самолета передались Хоботневу. Тяги напряглись. Он физически чувствовал, как скрипят тросы, как будто натянулись до предела, до боли его собственные сухожилия.

 

 
   Резкие толчки, затем крик Агатова вывели Ричарда из оцепенения. За окном творилось что-то ужасное. Магниевые вспыхи разрядов с грохотом били прямо в стекло. На мгновение внутренность самолета освещалась с пронзительной яркостью. Пустые кресла. Блеск приборов. Бледные лица. Не от страха, просто такое освещение. Обрушивалась тьма. И тогда возникали края плоскостей — они вздрагивали и светились нежно-розовым сиянием короны. Никогда еще Ричард не видел такой отчетливой и яркой короны. Он включил регистратор на максимальную скорость, торопясь измерить заряженность самолета. И счетчик разрядов. И самописец указателя центра… Торопясь, жадничая, он заносил показания, переключал, только бы не напутать! Как они попали в грозу — случайно, нарочно, — выяснять было некогда. Вот он, тот самый счастливый случай — редчайшая возможность поймать, ухватить, измерить драгоценные данные. Тут, совсем рядом, за стеклом, зона, где возникают молнии, где-то поблизости — центр грозы — святая святых и тайное тайных.
   Горечь недавних раздумий исчезла, смытая яростью грозы. В нутро ей залезли, в самые печенки. Вот она, решающая проверка расчетов Тулина, его указателя, его метода. Неважно, что у меня с ним произошло, неважно, как я к нему отношусь. Все это ерунда. Идея его справедлива, и я служу ей, я иду за ней. Ведь редко бывает так, чтобы идея и ее создатель были одинаково хороши. Да и какое дело науке до наших ссор? Главное — заполучить истину. Настал миг, когда к ней можно приблизиться, эта случайность нам поможет, наконец-то мы забрались в центр…
   Алеша помогал Вере Матвеевне пристегнуть парашюты. В проходе в него вцепился Агатов.
   — Идите к Хоботневу! — кричал он. — Я приказываю повернуть назад! — Бледно-зеленое лицо его подпрыгивало, он пытался распустить ремень, но боялся, и руки его хватались за подлокотники.
   Алеша стал пробираться в кабину. По дороге он увидел Лисицкого, который торопливо отхлебывал из баклажки.
   — Хочешь?
   — Потом!
   Поздышев сидел за рацией и морщился. Радиосвязь нарушилась. Вначале он пытался узнать обстановку, может быть, известна высота грозы. Теперь ему просто хотелось сообщить, что радиокомпас отказал, пилотажные приборы зашкалило, потеряна всякая ориентация, по всей видимости, их относит вместе с грозой в горы. Они заблудились среди этой взбешенной мути; кто знает, может, земля слыхала их голоса, но ответа не было. Как будто им чем-то могли помочь с земли! И все же Поздышеву хотелось, чтобы там знали, услышать оттуда в ответ хоть слово, выругали бы, что ли, лишь бы избавиться от этого чувства безвестного одиночества. Но на всех волнах в наушниках завывала, свистела, улюлюкала беснующаяся гроза.
   Знать бы, что внизу нет гор, можно попробовать как-то посадить машину, хотя бы пройти низом.
   Прошли годы, столетия с тех пор, как Хоботнев вошел в грозу, надеясь как-то проскочить по ее краю. Не было ни края, ни лева, ни права, магнитный компас бешено вращался, машину швыряло, как былинку, временами он не знал, где солнце, где земля. Да, да, земля с ее инструкциями и установками. «Сохраняйте горизонтальное положение, не увеличивать скорость, чтобы избежать опасных перегрузок», — все летело к черту, все было не так. Забраться бы вверх, только вверх, еще выше и все-таки выше, чтобы хоть как-то удержать в руках машину. Они держали ее уже четырьмя руками, но кто-то рвал от них штурвалы и сбрасывал самолет вниз. Надрывно вопили моторы. Плоскости… он чувствовал, как страшно выгибаются плоскости. Уйти от центра грозы. Самое скверное — это центр грозы. Но где же центр? Куда уходить? Указатель не двигался. Этот чертов хваленый, знаменитый указатель — единственное, что помогло бы им как-то ориентироваться, единственный их шанс.
   Было видно, как Крылов протиснулся к указателю, постучал по стеклу. Потом мелькнуло его лицо, отрешенно-задумчивое, настолько не соответствующее тому, что творилось, что Хоботнев выругался.
   Крылов наблюдал за водой, струящейся по стеклам, за короткими склеротическими шнурами разрядов. Он вычислял, сопоставлял свои догадки, выработанные за последний год работы над грозой. Мозг его действовал методично и ровно, и никакие тревоги и страхи не доходили к нему. До последней секунды Крылов надеялся, что они болтаются где-то на периферии грозы. Нужно было время, чтобы убедиться в неисправности указателя. Но еще больше времени надо было, чтобы найти причину. Стукаясь головой о рычаги, стенки, он прощупал соединения — вроде все правильно. Тогда он направился в салон. Там все ходило ходуном. Поздышев возился у аварийного люка. Крылов увидел рядом Веру Матвеевну. Глаза ее были закрыты, она бессильно оседала на пол. Он поддержал ее свободной рукой, ее вдруг начало рвать.
   Откуда-то перед ним очутился Агатов. Крылов сказал ему:
   — Указатель скис. Узнайте у Ричарда.
   Агатов что-то закричал, исчез, вместо него появился Алеша, подхватил Веру Матвеевну, куда-то потащил ее. Крылов попробовал добраться до регистратора указателя, за которым сидел Ричард. Громоздкий ранец парашюта цеплялся за кресла. Крылов крикнул Ричарду:
   — Работает? Работает?
   Ричард что-то ответил, но Крылов не расслышал, подался вперед, переступая через катящиеся под ноги футляры, баллоны, вдруг самолет швырнуло, пол выскользнул, Крылов полетел через кресла куда-то в угол, ударился коленкой о стену. Раздался хруст. Звук был такой громкий, что ему показалось, что ломается самолет. Его прижало к стене, он попробовал оттолкнуться и почувствовал, что нога не действует. Тогда он понял, что, наверное, слышал, как трещала кость, и как только он это подумал, хлынула такая боль, что на несколько секунд он потерял сознание.
   При нормальном полете, найди Крылов отключенный разъем указателя, Агатов не стал бы отпираться. Да, это он отключил питание указателя, установленного в кабине, и подключил свой прибор. Ничего особенного в этом не было… Ничего особенного, если бы они не попали в грозу. Но кто мог знать, что они попадут в грозу! Они не имели права, им было запрещено заходить в грозу, это нарушение всех правил и, приказов. Он не виноват, что все так обернулось. При чем тут он? Все равно указатель не помог бы. Голицын не верил в этот указатель. И Агатов не верил. Он никогда не верил в эту тулинскую затею.
   Когда Крылов крикнул ему, что указатель не работает, Агатов хотел признаться, бежать к Ричарду, подключить разъем, теперь он верил, нет, не то чтобы верил, но вдруг этот проклятый указатель поможет ориентироваться, может, будь указатель исправен с самого начала, ничего бы не случилось. Мысль эта парализовала его. Он мгновенно представил себе, что произойдет там, на земле, все взвалят на него, не выкарабкаешься, они отыграются на нем одном: его затопчут, под суд, конец… Страх сковал его. Страх был отчетливей и сильнее чувства опасности. Может, через несколько минут угроза собственной гибели заставила бы забыть его об остальном, но он не успел ни о чем подумать. Самолет швырнуло, какой-то ящик ударил его по ноге, он видел летящее тело Крылова, и сам полетел куда-то, закричал, схватился за скобу.
   Он оказался подле Ричарда. Свистящий ветер несся по салону, — Поздышев открыл люк, и туда, всасываемые воздушным потоком, неслись листки бумаги, какие-то обрывки, веревки, плащи… У стены за креслом болтался на гибком шланге отвинченный разъем. Было чудом, что Агатов увидел среди этого кошмара отвинченный им самим разъем. Казалось, слышно, как разъем перекатывается и постукивает о металлический плинтус. Он увидел над собой Ричарда, почувствовал, как Ричард, схватив под руки, поднимает его, опомнился, вскочил и побежал к люку…
   Крылов очнулся, когда Алеша волочил его по проходу. Искаженное, перекошенное лицо Агатова, позади расплывчатая, сдвинутая, как на плохом снимке, фигура Ричарда.
   — Кассеты! Кассеты! — закричал Крылов.
   — Я возьму, — услышал он голос Ричарда.
   — Помоги ему, кассеты указателя! — крикнул Крылов Алеше.
   — Мать их так, — сказал Алеша, — нашли о чем думать!
   Поздышев отстранил Агатова, давая дорогу Алеше с Крыловым.
   — А где остальные? — Крылов уперся в проем люка, но Алеша ловко сбил его руку и, обхватив Крылова, вывалился в люк…

 

 
   Перед Агатовым была спина Поздышева в синей куртке, перекрещенная ремнями парашюта. Подвижной стеной заслоняла она от него серый клубящийся проем. Размахнувшись, Агатов изо всех сил толкнул плечом в эту спину. Момент был выбран правильно — как раз Крылов и Алеша спрыгнули, Поздышев хотел обернуться, чтобы дать дорогу Агатову и Ричарду, но удар Агатова бросил его к люку, и его втянуло так, что мелькнули только ноги в хорошо начищенных ботинках.
   Потеряв равновесие, Агатов качнулся, его бросило по проходу.
   Ричард возился с кассетой. Как всегда бывает в таких случаях, ее заело, он рвал ее «с мясом». Рядом самописец бесстрастно продолжал вычерчивать кривую. И эта честная самоотверженность прибора успокоила Ричарда. «Работает?» — вспомнил он голос Крылова и вдруг сообразил: там, в кабине у Хоботнева, указатель не работал! Взгляд его метнулся вдоль проводки, туда, куда только что смотрел Агатов, и он увидел отвинченный разъем питания. Ричард протянул руку, но его обо что-то ударило головой. Раз. Еще раз. Он почувствовал кровь на лице, испугался, увидев Агатова, ползущего к люку, схватил его за лямку парашюта.
   — Питание было отключено! — крикнул он.
   Агатов обернулся. Ричард увидел его глаза и все, что там было.
   — Так это вы!
   — Пусти!
   Агатов ударил его ногой и сам упал, рассадив лоб о железный выступ. Он почувствовал, как рука Ричарда, держащая лямку, разжалась. Агатов схватился за края люка, подтянулся и перевалился…
   Будь внизу равнина, Хоботнев пытался бы пойти на посадку, но внизу были горы, теперь он знал это точно, чутьем, выработанным за год полетов в этом крае. Приборы отказали. Был лишь авиагоризонт, по которому он пытался удержать машину от сваливания. Одна-разъединственная цель оставалась у него — дать время всем покинуть машину. Иногда десяток-другой секунд ему удавалось сохранять высоту. Каким образом, он не понимал, гроза теряла его в этой кутерьме, потом спохватывалась, настигала и принималась швырять. От этой сволочной грозы можно ожидать чего угодно. Хуже нет такой тряски, тут-то люди сильнее всего калечатся. Гроза забирала машину, и с каждым мгновением машина дичала, становилась чужой, страшной. Улучив момент, Хоботнев приготовился, включил автопилот и побежал к люку. В салоне никого не было видно. Он был уверен, что Поздышев и второй пилот не подвели, они сделали все, что можно. Воздухом тянуло к люку. Ему не хотелось прыгать. На земле его ждали неприятности. Он грузно соскользнул вбок: самолет сразу же скрылся в серых клубах. На мгновение ему показалось, что он видит смутную тень, скользящую круто вниз.

 

 
   Бесчувственное тело Ричарда еще несколько раз с силой швырнуло о стенки. Острая боль заставила его очнуться. Он открыл глаза. В самолете никого не осталось. Он почувствовал это сразу. Вязкая слабость окутывала его. Он не мог пошевельнуться. Он чувствовал, что самолет кружится, несется к земле. Его прижимало к стенке, давило к прохладной металлической панели, у самого пола между креслами. И в детстве-то он терпеть не мог карусели, у него всегда кружилась голова. У церкви, возле старых пушек, устраивали карусели. Продавали длинные конфеты… Женя спросила: согласились бы вы увидеть свою смерть? Что он тогда ответил? Какая разница! Сейчас важно думать о другом. Надо выскочить. Выскочить любым способом. Но он не мог пошевельнуться. Он не чувствовал своего тела. Оно болело где-то отдельно, рядом, боль была отдельной, и мысли его шли отдельно.
   Никто не узнает про разъем, отвинченный Агатовым. Сейчас самолет грохнется, но я не умру. Будет очень больно, может быть, я потеряю сознание, но я не умру. Я очнусь, все равно я очнусь. Рано или поздно я очнусь. Что бы ни было, я останусь. Куда же я могу деться?
   Ничего я не успел сделать. Мама! Может, самолет упадет на деревья. Почему они меня бросили? Проклятая кассета! Все из-за кассеты. Мне надо было проверить питание. Крылов предупреждал. Как глупо! Если бы не Тулин!.. Самолет может соскользнуть по откосу, так бывает.
   Он почувствовал в руке кассету. Нужно не потерять кассету. Крылов просил. Только бы не умереть полностью. Глаза будут закрыты, а я буду лежать и думать. И слышать. Ну и паскуда же этот Агатов! Я не могу совсем умереть. А если воздействовать на центр грозы, можно ее уничтожить. Полоса ясного неба прорезала тучи, и мы летели бы среди солнца и синевы.
   Он зрительно видел эту фантастическую и прекрасную картину: черное грозовое небо, набрякшее молниями и громом, и спокойно летящий самолет, а за ним стелется сияющий шлейф чистого неба. Гроза съеживается, ее уничтожают в зародыше, настигая в чреве сгущающихся облаков.
   Он успел подумать о Жене, увидеть ее улыбку и рядом с нею лицо своей матери.
   Они будут ходить в больницу, кости быстро срастаются. Я стану жить совсем по-другому. Хотя бы начерно просчитать все схемы, мало ли что со мной случится! Надо будет сразу отползать от самолета. Когда мы во дворе гранату взорвали, меня чуть царапнуло. Мама говорила, что я счастливый.
   За несколько секунд можно многое понять, и о многом догадаться, и многое увидеть. Сделать ничего нельзя, вот что плохо. Нельзя уже ничего исправить или изменить.
   Но если попробовать все начать сначала?
   — Ричард, захвати кассету!
   Зачем же снова, услышав голос Крылова, ты рванулся к прибору? Беги к люку, прыгай! Но ты все равно дергаешь эту кассету и хватаешь Агатова, и он видит в твоих глазах, что ты знаешь.
   Может быть, еще раньше тебе не нужно было думать о Жене и Тулине? Или вообще ехать сюда? Но тогда это был бы не ты. Это был бы другой. А если другой, значит, тебя нет, и, наверное, это хуже, чем смерть.

 

 
   Парашют раскрылся, все остановилось, и Крылову показалось, что он висит, зацепившись за воздух, покачиваясь на высоте. Потом тяжесть ушибленной ноги потащила его вниз все быстрее. Алешу отнесло в сторону, в непроницаемом тумане Крылов не видел никого, не было ни земли, ни неба, он падал среди серых мятущихся клочьев, и казалось, этому не будет конца. Вот они самые, грозовые облака, он мог нащупать рукой их влажную, холодную плоть.