Гранин Даниил. Иду на грозу

   — Группу-то распустили. Там были ценные работники. Я не знаю, согласятся ли они снова…
   — Ничего, предложим. Мало ли что было. Всюду бывают потери. Мы работаем на людей, и личное тут надо отставить.
   — А хотят ли они, эти люди, отставить свое личное?
   Богдановский нахмурился.
   — Если бы всякий раз спрашивали у людей, мы бы жили в пещерах.
   — Мне такой прогресс не нужен. Я буду спрашивать!.. — сказал Крылов. — Но я вообще еще не решил…
   Богдановский не привык уговаривать, но еще меньше он привык, чтобы с ним так спорили.
   — Решите, — сказал он. — Вам деваться некуда. От себя не уйдешь. Оклад вам, между прочим, дадим персональный.
   — Зачем?
   — Ну, милый, не повредит. Бескорыстие — это красиво, но ненадежно.
   Крылов прищурился.
   — Не нравятся мне ваши рассуждения.
   Вряд ли когда-либо в этом кабинете произносилось подобное. Надо отдать должное Богдановскому: он понимающе улыбнулся.
   — Это вы притомились с непривычки. — Потом улыбка его застыла. — Нам придется работать вместе. Я не знаю слов — нравится, не нравится. Вы мне нужны, и я нужен вам. Ясно?
   — Ясно.
   И Богдановский подумал, что ясно им каждому свое и что таких, как Крылов, нельзя заставлять, они подчиняются каким-то своим правилам.
   В дверях Крылов обернулся.
   — Я все хотел спросить вас… Откуда вы узнали про меня, и вообще?..
   — Понятно, — перебил Богдановский его заикания. — Ко мне приходила наша сотрудница Романова Наталья Алексеевна. — Богдановский посмотрел на лицо Крылова. — Агитировала за вас. Я ведь было похоронил свои планы после аварии. А потом перелистал стенограмму.
   — Где она сейчас?
   — Романова? В экспедиции. Вам скажут в секретариате.

 

 
   Дома его ждала Ада. Она сидела в полутьме на кушетке, и он рассказывал ей. Рассказал все. И про Наташу.
   — Значит, все в порядке, — ровным голосом сказала Ада. — Звонил Аникеев, он приехал и хотел повидать тебя.
   Крылов позвонил Аникееву, договорились встретиться в «Москве».
   — Я не смогу, я уезжаю, мне надо собраться в дорогу, — сказала Ада.
   — С чего это ты вдруг?
   — Тетя выздоровела. Мне пора ехать.
   — Тогда я не пойду.
   Она принужденно улыбнулась.
   — Хорошо, пойдем вместе.
   По дороге Крылов уговорил ее зайти на Гнездниковский к Вере Матвеевне.
   Два длинных звонка и один короткий. Открыл муж Веры Матвеевны, провел их в комнату, где за обеденным столом занимались два мальчика. Вера Матвеевна вышла из-за перегородки. Рука ее еще была на перевязи.
   Крылов рассказал ей про то, как повернулось дело.
   Он ничего не предлагал, но в комнате сразу воцарилась тишина. Мальчики разом подняли головы, и Крылов увидел тревогу в их глазах, а муж Веры Матвеевны уткнулся в газету.
   — Да, да, очень интересно, — сказала Вера Матвеевна, — если бы мне обстоятельства позволили, я бы приняла участие.
   Она проводила их в переднюю и там, оглядываясь, зашептала:
   — Вы не обижайтесь на меня, Сергей Ильич! Я боюсь. Я как вспомню… Нет, нет, невозможно… Прошу вас, Сергей Ильич.
   — Ну что вы, я понимаю, — сказал Крылов.
   На улице Ада взяла его под руку, преувеличенно весело начала рассказывать про завод, как перед отъездом она заходила в ОТК, там теперь Долинин заправляет. Помнишь? Он ей показал прибор Крылова. Так все и называют «прибор Крылова». Она спросила у практиканта — смешной такой парнишечка, — что еще за Крылов? Он плечами пожал: какой-то изобретатель, ученый. Долинин напустился на него, а тот оправдывается: мы такого не проходили…
   Крылов вздохнул. Милое время!
   И Аникеев тоже был из того милого времени. Он расцеловал Крылова, потом назвал его идиотом за то, что Крылов не хочет вернуться к нему; поедая судак, изничтожил Лагунова и, выпив кофе, обругал Богдановского.
   — Вы злой, — сказала Ада.
   Аникеев воинственно выставил челюсть.
   — Я слишком умен, чтобы быть добрым. А злые — это полезно. Злые двигают прогресс. Злые ниспровергают авторитеты. Сережа, тебе не хватает злости.
   — Исправлюсь, — сказал Крылов.
   Аникеев не переставал удивляться: как этому тихоне, простаку удалось сокрушить такую стену? Он допытывался у Крылова, но тот ничего не мог объяснить, он считал, что все произошло само собой.
   — Да, человек может много, — сказал Аникеев, — если у него есть правда, он может черт знает что…

 

 
   — Мсье Крылов?
   Перед их столиком стоял профессор Дюра, с которым Крылов познакомился во Франции. Как он изменился! Вместо темпераментного, молодящегося толстяка перед Крыловым стоял печальный, обрюзгший, чем-то неизлечимо больной человек. Дюра рассказал, что недавно умер от лучевой болезни его сын.
   — Меня пригласили на симпозиум, — сказал Дюра. — Но я не знаю, зачем я приехал…
   Симпозиум открывался завтра, и сейчас в ресторане было много участников. Их можно было узнать по значкам и белым карточкам в петлицах, где было написано имя и страна. Здесь знали друг друга по многу лет, переписывались, спорили и никогда не виделись. Здесь царил особый счет, независимый от знаний, должности, наград. Здесь узнавали друг друга по тому, что сделано этим человеком, по его ошибкам, поискам, находкам. Только имя и работы, которые вставали за этим именем.
   — С тобой хочет познакомиться доктор Регнер, — сказал Аникеев.
   За работами доктора Регнера Крылов следил давно и отлично представлял себе этого немца с буйной фантазией и, очевидно, буйной шевелюрой, мощного, шумного. Аникеев с удовольствием любовался физиономией Крылова, пожимающего руку кокетливой длинноногой блондинке, которая немедленно принялась фотографировать Крылова.
   Когда Крылов вернулся к своему столику, там остался один Дюра, Аникеев и Ада танцевали.
   Крылов расспрашивал Дюра о его последних работах. Дюра вдруг вскинул руки, потряс над головой:
   — Все бессмыслица. Как вы не видите! Мир сломался. В любую минуту нажмут кнопку — и за несколько минут все кончится. Вся наша наука вместе со всеми академиями и колледжами. Земной шар будет протерт дочиста. Леопарды, детские сады, кар тинные галереи, миссионеры…
   — Шут с ними, с миссионерами… — сказал Крылов. — Охота вам…
   — …симпозиумы, и мы вместе с нашими внуками и правнуками, все мы станем нейтронами и электронами и будем носиться по законам Гейзенберга, и сам Гейзенберг будет тоже носиться по своим законам. — Глаза его загорелись угрюмым весельем, он протянул руку, как бы касаясь пальцем кнопки. — Мир полон сумасшедших, подберется какой-нибудь сумасшедший — и мудрецы политики, которые строят прогнозы, — в пыль! Церковь святой Мадлен — в пыль!.. Вся история человечества кончается на этой кнопке, последняя точка истории.
   — Неужели вы всерьез думаете, что эту кнопку нельзя уничтожить?
   — Поздно. Она существует. Попробуйте уничтожить закон Ома, уравнение Максвелла. Они уже открыты. До них додумались, и сколько бы их ни уничтожали, они появятся.
   — В том-то и дело, что ваша кнопка не закон! — воскликнул Крылов.
   — О, она больше закона! Она бог! Современная религия. Все мы ходим под кнопкой. Молиться ей надо. В соборах вместо распятия — кнопку. Нет бога, кроме кнопки. Что вы противопоставите ей? Перед кнопкой все глупо — и ложь, и подвиг, и мужество, и даже цинизм. Как вы все можете спокойно жить? Я смотрю и не понимаю — вы что, слепые? глухие? Неужели вы не видите, что все сломалось? Вы думаете, это я из-за сына? Нет, сын — это моя личная трагедия. Рано или поздно каждый уходит, но есть будущее, есть ради чего работать, страдать. Так было всегда. И вдруг кончилось. Впервые. Будущее украдено…
   Вся эта сбивчивая, лихорадочная речь начала раздражать Крылова. Дюра нравился ему, он был отличный ученый, и было больно видеть, как страх разъедает этот острый ум. Наворачивать ужасы можно какие угодно. В начале века пугали энтропией, тепловой смертью. Всегда находились устрашители, кликуши. Особенно религия любила рисовать кошмары, конец мира.
   — Но бога нет, — подхватил Дюра. — Мы уничтожили свою веру. А что взамен?! Ничего. В чем нравственная опора? Так хоть была вера в бессмертие души…
   — С вашей кнопкой богу не справиться, — сказал Крылов. — Лучше верить в: человека. Главное — это жизнь, а не угроза жизни. — Они говорили по-английски, и Крылов подбирал; слова с некоторым трудом. Ему очень хотелось, чтобы Дюра его понял. — Трагедия в том, что наука открыла атомную энергию слишком рано, когда мир еще не освободился от капитализма. История общества не поспевает за историей науки. Наверное, лет через двести наши страхи покажутся смешными.
   — Вы думаете, будет кому смеяться?
   — Да, да! — с силой сказал Крылов. — Отрицать всегда легче, чем утверждать. Дорогой Дюра, я не был на войне. Я представляю себе, что даже когда дело плохо и ты окружен, все равно надо драться до последней минуты. А ведь мы с вами не окружены, у нас сил больше, нас больше…
   — Я бы мог возражать вам, — сказал Дюра, — но я не хочу выигрывать спор, я не хочу вас переубеждать. Мне надо понять, почему вы спорите… Откуда ваш оптимизм? На чем он…
   Он замолчал, глядя на Аду, которая возвращалась с Аникеевым.
   Она шла, высоко подняв голову, одинаково красивая для старых и молодых, и они, позабыв о своих спорах, улыбаясь, смотрели на нее.
   — Вы все спорите, — сказал Аникеев. — Вам не хватает легкомыслия. Бурное развитие науки нуждается в легкомыслии…
   Откуда-то из глубины зала появился Голицын вместе с Лиховым.
   Аникеев окликнул их.
   — Как ваши дела? — спросил у Крылова Голицын.
   — Чудно, — сказал Крылов, — отличная группа подбирается.
   — Кто же? — спросил Голицын.
   — Я, один я. Зато крепкий, спаянный коллектив.
   «И еще Ричард», — подумал он.
   Лихов что-то рассказывал Дюра по-французски, и Дюра удивленно и задумчиво смотрел на Крылова.
   — Чуть не забыл, — сказал Голицын. — Ко мне обращался Микулин, помните, дипломант Микулин.
   — Алеша?
   — Ну, я не обязан знать, Алеша он или не Алеша, — проворчал Голицын. — Так вот, он просил ходатайствовать. Может, вы уважите мою просьбу, примете его?
   — Так и быть, — сказал Крылов.

 

 
   На улице накрапывал дождь, редкие листья лежали на асфальте. Было холодно и пустынно. Они шли мимо Манежа.
   — Тебе ничего не напомнил этот вечер? — спросила Ада.
   — Нет, — сказал Крылов. Понял бы что-нибудь Дюра, узнав, что после их разговора Крылов идет и думает, как убедить Алтынова и Лисицкого вернуться в группу.
   И вдруг он припомнил тот вечер с Тулиным и Адой. Только они входили на эту площадь с другой стороны. И встретили тут Женю и Ричарда. Играл карманный приемник. Он даже вспомнил мотив. «И вот снова», — подумал он и посмотрел в ночное небо, закрытое облаками. Придется браться за все сызнова, иначе, совсем по-другому. Или продолжать, но тоже иначе.