Страница:
— Нет, нет, он во многом прав, — горячо заговорил Крылов, радуясь, что с этим покончено и можно начать о другом.
Агатов слушал внимательно, согласно кивал, но Крылов понимал, что Агатову сейчас не до него и не до его откровенных излияний. Новая должность начиналась тяжело, «Неужто и дальше придется вот так же ломать чужие надежды, — думал Крылов, — перешагивать через какие-то, решать чьи-то судьбы? Неужели без этого не обойтись? И всякий раз стараться не замечать, не думать об этом, поскольку, мол, иначе поступить нельзя».
Перед кабинетом Голицына Крылов посмотрелся в оконное стекло, почесал подбородок. Придется бриться ежедневно.
— Чего вызывает? Что за срочность? — спросил он у Ксюши.
— Вас можно поздравить? — сказала она. — Ваша жизнь вступила в новую фазу.
У нее все было крашеное: волосы, ногти, губы, ресницы, брови. На лимонно-желтой кофточке блестели большие бусы.
— А вам идет желтый цвет. — Крылов улыбнулся, довольный своей развязностью.
Ксюша подняла трубку.
— Позвоните позже, он занят. — И глазами показала Крылову на дверь кабинета.
Читая бумагу, которую ему протянул Голицын, Крылов подумал, что он был свиньей и надо как следует поблагодарить старика.
«Осуществление гипотезы, высказываемой неоднократно в последние годы, нуждается в огромном экспериментальном материале. Такой материал требует широкой, многолетней программы лабораторных исследований…»
Как бы там ни было, старик помог ему в самое трудное время, старик заставил его защитить диссертацию. Ну и времечко было!..
— Ясно? — спросил Голицын.
Крылов заставил себя сосредоточиться!
«Идея остается очередным прожектом». Какая идея? «…Безответственная, ничем не обоснованная программа Тулина…»
При чем тут Тулин?
Голицын нетерпеливо постукивал ногтем по стеклу, на пальце у него блестело серебряное кольцо с печаткой.
Крылов вернулся к началу, перечел заново всю бумагу.
— Ознакомились? Прошу вас, поезжайте с нашим заключением в управление к генералу Южину, он ждет, — сказал Голицын. — Может, у него возникнут вопросы, ну, вы растолкуете.
— Подождите, как же так? — сказал Крылов.
— Привыкайте, дорогой! Ничего страшного, вам полезно повращаться.
— Да нет, не в этом же дело, — сказал Крылов. — Я про заключение. Вы ж фактически закрываете работу Тулина.
— Вот и хорошо, делом займется. Как вернетесь, заходите, мы планы обговорим.
Голицын надел очки и развернул английский журнал. Крылов вышел к секретарше.
— Все в порядке? — спросила она. — Я всегда верила в вашу звезду.
Крылов постоял перед ее столом.
— Ксюша, это невозможно, — сказал он и вернулся в кабинет Голицына.
— Я не могу, — сказал он с порога. — Это ж бездоказательно.
Голицын удивленно вскинулся.
— Вы еще здесь? — Он отшвырнул журнал. — Как вы сказали?
— Бездоказательно, — повторил Крылов. — Простите меня, Аркадий Борисович, но я не вижу, в чем Тулин ошибается…
— Заключение и не требует подробного разбора. Вы, дорогой мой, читали статьи Тулина?
— Читал.
— Как, по-вашему, у него достаточно обоснованы выводы? А? То-то!
— У него есть вещи спорные, но…
— Послушайте. — Голицын нахмурился. — Вы никак собрались меня поучать? Вы, что же, хотите, чтобы я благословил Тулина на его авантюру? Не ожидал от вас.
— Это не авантюра. Пусть местами его выводы не вполне корректны, но тем более он имеет право удостовериться…
— Не имеет! — закричал Голицын. — Настоящий ученый не имеет права на такую торопливость. Накопит материал, тогда посмотрим. Пока у него одна самоуверенность.
— Сколько можно копить факты, когда-нибудь надо…
— Сто лет, тысячу лет, сколько потребуется!.. Зеленые яблоки рвать ума не надо. — Он успокоился. — Вы же знаете, Сергей Ильич, я не против любого метода активных воздействий. И его метод тоже во своевремении. Рано еще, миленький вы мой. Слишком мало мы знаем. В данном случае нужна обстоятельная подготовка, чтобы не скомпрометировать… — Собственная терпеливость настраивала его на отеческий лад. Ведь все это когда-то было и с ним самим. Упрямо сведенные брови, опущенная голова, старый, осторожничающий профессор — как смешно повторяется жизнь!
— Я тоже начинал с этого, — сказал он. — И мы требовали действий, мы твердо были уверены, что именно нам удастся покорить небеса. Мы надеялись стать громовержцами. — Он прикрыл глаза, вглядываясь в прошлое. — Строптивая юность… милая, строптивая, мечтательная юность. Им все кажется просто, легко, они парят над землей, не желая задумываться над мелочами. Но это пройдет, они поймут.
«Посыпалось! Сейчас заведет про Гриднева», — подумал Крылов.
— Тем более, — начал он, — вы можете меня…
— Старики, вроде Гриднева или Оболенского, казались нам… Любопытно, кем я кажусь вам сейчас? Окурок? Старая песочница?
— Почему ж окурок? — Крылов покраснел, и Голицын вдруг проницательно усмехнулся.
— Понимаю и ни в чем не виню. И даже Тулина готов понять. А знаете: понять — значит наполовину оправдать. Терпеть не могу ученых, которые никогда не ошибаются. Завиральные идеи полезны, но… — он наставительно поднял палец, — до той поры, пока они не мешают главному направлению.
Дверь приоткрылась, показалась голова Агатова. Голицын кивнул, и Агатов осторожно протиснулся, скользнул вдоль стены, прислонился к шкафу, стараясь не мешать Голицыну, который, заложив руки за спину, ходил, как на кафедре во время лекции.
— В одна тысяча сотом году Альхазен открыл рефракцию, вычислил высоту атмосферы. Увы, науке это понадобилось лишь пять столетий спустя, и тогда Торричелли пришлось открыть все заново. Научные идеи должны идти в ногу со своим временем. — История науки была его коньком, тут он мог говорить часами.
Крылов протянул заключение Агатову.
— Вы читали?
— А что ж Альхазен, — громко спросил Агатов, — так и пропали его труды?
— Вот именно, — сказал Голицын. — Их обнаружили совсем недавно.
Крылов посмотрел на Агатова, потом на Голицына.
— Аркадий Борисович, неужели вы сами составляли это заключение? — внезапно спросил он.
Голицын остановился обеспокоенный.
— А что?
— Не похоже. Тут не ваши выражения: «авантюризм» или вот «псевдонаучная аргументация».
— А-а, как бы ни браниться, лишь бы добиться, — несколько смущенно запетушился Голицын.
— В научной полемике ни к чему дипломатничать, — сказал Агатов.
Голицын обернулся к нему.
— Но, Яков Иванович, мы тут посылаем это в несколько иные сферы.
Агатов твердо сказал:
— Как раз военным нужны четкие определения.
— Возможно, возможно. Нам тут соперничать с Яковом Ивановичем не резон, да и я не вижу нужды, была бы суть… Так на чем я остановился? Ах, да, вот представьте, лет через сто отыщут идею Тулина и какой-нибудь историк напишет про смелый, непонятный современникам проект. Жил-де некий Голицын, называл Тулина фантазером, не понял, не оценил. Заклеймит этот историк всех нас. Пригвоздит к столбу, — проговорил он с восторгом. — Видите, насколько я беспристрастен.
— Да, вы беспристрастны, — медленно сказал Крылов, — но к кому вы беспристрастны?
— Однако!
Голицын умел отвечать на дерзости уничижительным достоинством. В такие минуты он становился недосягаемым, под стать портретам Франклина и Ломоносова, старинному кабинету черного резного дуба, где все стояло незыблемо с тех пор, как Голицын пришел сюда.
— К вашему сведению, Сергей Ильич, у меня с Тулиным никаких личных взаимоотношений нет. И он мне не конкурент. — Крылья его носа высокомерно дернулись. — Надеюсь, это ясно? Делить мне с ним нечего. Мне пора, как говорится, о боге думать.
— Скорее вы, Сергей Ильич, не беспристрастны, — сказал Агатов, отделяясь от шкафа.
— Я?
— Вы ж друзья с Тулиным. Он ведь вас просил похлопотать.
— Что за чепуха? — изумился Крылов.
Агатов укоризненно покачал головой.
— Ну зачем же вы так, Сергей Ильич? Тулин специально за этим приезжал к вам сегодня.
— Как? — поразился Голицын. — Тулин сегодня был здесь? — И, не слушая Крылова, покрасневшего, желающего что-то объяснить, сказал: — Так, так, за моей спиной… После этого вы еще требуете беспристрастности. А я-то, старый дурак, считал вас…
— Но Тулин про это не говорил ни слова! — в отчаянии воскликнул Крылов, понимая, что сейчас не удастся ничего объяснить старику.
— Вы чего, собственно, добиваетесь, Сергей Ильич? — спросил Агатов многозначительно и уличающе.
— То есть как?..
— Сознаете ли вы, на что вы толкаете Аркадия Борисовича? Вы требуете другого заключения. Но заключение-то будет его, не ваше. В случае чего Аркадий Борисович понесет всю ответственность. Вы этого добиваетесь?
— Не говорите глупостей, — сказал Крылов. Вдруг он вспомнил и поразился: — Погодите, Яков Иванович, но вы же сами были за подобные исследования. Только сегодня мы с вами говорили.
Агатов нисколько не смешался, он словно ждал этого.
— Лучше не стоит касаться нашего разговора, Сергей Ильич, — сказал он.
— Почему же, я не вижу тут…
— Значит, сами настаиваете? Ну что ж. Аркадий Борисович, я бы никогда не стал огорчать вас, — торжественно начал Агатов, — но мои слова искажаются, я должен…
Голицын замахал рукой.
— Пожалуйста, избавьте меня.
— Нет, разрешите. Сегодня мы с Крыловым обсуждали планы лаборатории. Сергей Ильич заявил, что мы занимаемся никому не нужной тематикой. Не буду приводить неподобающих выражений. Руководство плохое, подавляет инициативу. Правильно я излагаю, Сергей Ильич? А ваши слова были, что Аркадий Борисович избегает современной физики? Отстал, неспособен и прочее. Ну, а что касается этой записки, то как я могу утверждать обратное, если я сам ее готовил по просьбе Аркадия Борисовича?
— Да, да, — упавшим голосом подтвердил Голицын.
— Не мое дело судить вас, Сергей Ильич, но некрасиво все это, некрасиво.
Крылов ошеломленно молчал. С тупым любопытством отметил, что голос Агатова срывается от совершенно искреннего волнения и на бледном лице проступили большие печальные глаза.
— Лучше горькая правда, Аркадий Борисович, чем сладкая ложь. Мне противны интриги. Если бы Сергей Ильич прямо, по-честному… Я знаю, конечно, он ваш протеже и я пострадаю на этом, зато совесть моя будет чиста.
Агатов повернулся к Голицыну.
— Разрешите, Аркадий Борисович, я сам отвезу Южину наше заключение.
— Да, пожалуйста, спасибо, — сказал Голицын. — Поезжайте.
Когда дверь за Агатовым прикрылась, Крылов опомнился.
— Аркадий Борисович, все это не так…
Голицын молчал, брезгливо оттопырив губу.
— Черт с ним, с Агатовым… — сказал Крылов. — Тут в другом дело.
— После всего того, что я для вас…
— Вы, по сути, прикрыли целое перспективное направление. Разве так решают научные споры?..
— Поделом мне, поделом. Боже мой, так ошибиться!
Они говорили, не слушая друг друга; Крылов раздраженно повысил голос:
— Пусть даже Тулин в чем-то спешит, но запрещать… Я не могу с этим смириться, я не понимаю.
— Кроме Тулина, я вижу, мы еще во многом не сходимся, — сказал Голицын. — У нас, очевидно, разные понятия порядочности.
— Ах-р-р… — Крылов задохнулся.
— Ну-с, продолжайте.
Крылов сцепил руки за спиной.
— Мне будет трудно при такой нетерпимости, — медленно подбирая слова, сказал он, стараясь говорить сдержанно и четко. — Если я предположу, что вы всегда правы, мне не остается ничего другого, как превратиться в Агатова и постоянно поддакивать вам. Пропадет всякое удовольствие от работы.
— Научная работа не всегда удовольствие, — язвительно сказал Голицын.
— Возможно, я неудачно выразился, — согласился Крылов. — Пропадет моя ценность как научного работника.
— Она пропадет, если вы будете разделять бредовые идеи Тулина. Впрочем, где уж мне указывать вам! Когда-то вы считали меня своим учителем, теперь я отсталый, торможу, избегаю, даю неверное направление…
— Я всегда уважал вас за то, что вы разрешали спорить с вами.
— Спорят, чтобы выяснить истину. А вы, Сергей Ильич, вы не спорили, а интриговали. Да! Это вы, вы показали свою нетерпимость. За моей спиной наговаривали Агатову, только он честнее оказался… Как не стыдно!
— Вы не имеете права…
— Молчать! Мальчишка! А я еще тащил вас. Уходите! Невозможно! — Голицын кричал, руки его тряслись, и Крылов тоже заорал в бешенстве, стараясь перекричать его:
— Не нужен мне ваш конкурс! Не рассчитывайте! Я отказываюсь от лаборатории, имейте в виду!
— Угрожаете? Мне? Вы что ж думали, после этого… — Вдруг Голицын вцепился в ручки кресла и, погрузнев, опустился на сиденье. Крылов испуганно рванулся к нему, но Голицын с отвращением отстранил его, открыл ящик, достал патрон валидола, бросил в рот таблетку, закрыл глаза и, передохнув, засмеялся тоненько, победно.
— Ай-яй-яй, за что же вы лишили нас своей милости? На кого же вы нас покидаете, горемычных? — Потом он перестал смеяться и сказал сладко-издевательски: — На вашем месте я бы не стал иметь дело с такими тиранами, как я. Принципы надо доводить до конца.
— И чудесно, и чудесно, — подхватил Крылов. — Я уйду.
— Ради бога. Не задерживаю. Хоть сегодня же.
В несколько шагов Крылов очутился у двери, с силой распахнул ее.
— Одну минуту! — крикнул Голицын так, что в приемной было слышно и секретарша встревоженно привстала. — Не вы уходите, а я вас увольняю. И запомните: вы уходите не от меня, а от науки.
У Песецкого был свой уголок, огороженный книжным шкафом, набитым справочниками и детективными романами.
— Я не помешаю? — спросил Крылов.
Песецкий не шевельнулся, проговорил осторожно, стараясь не слушать себя:
— Прошу, в смысле умоляю, катись отсюда.
Крылов уселся на табурет. Песецкий механически черкал бумагу. У него было злое и умное лицо человека, недовольного собою. Наконец он отбросил карандаш, потянулся.
— Ты еще здесь? Как, по-твоему, может ли паралитик убить шестнадцать человек? Если да, то каким образом? Почему ты не читаешь детективов? Великолепный тренаж! Хочешь, дам? «Смерть в клетке». Блеск! Ты чего куксишься? Слава угнетает?
— Точно, — сказал Крылов.
— Кстати, как мне ни противно, но я вынужден сообщить: эн равно плюс три и три десятых.
— Вот видишь!
— Не можешь удержаться? Пошляк!
Они обсудили данные, полученные в свое время Федоровым и станцией на Эльбрусе. Уравнение получалось длинное, на полстраницы, но Песецкий восхищался им, называл его «цыпочкой» и утверждал, что теперь его может решить вахтер.
Уравнение действительно было изящным, и Крылов чувствовал, что оно абсолютно верное. Они любовались им, как красиво сработанной вещью.
— Математика! Царица наук! — хвастливо сказал Песецкий. Он презирал экспериментаторов: они, как кроты, рылись в своих схемах, считая показания стрелки высшим судьей всех споров. — Если бы у меня был такой зад, как у Агатова, сколько бы я сделал! Моя беда, что я не умею ничего доводить до конца. Вернее, не хочу. И с женщинами у меня такая же петрушка. Слишком быстро их разгадываю, становится скучно. Сила логики заедает. Но тут, боюсь, ты меня доведешь до финиша. Тяжелый ты человек.
— Я ухожу из института, — сказал Крылов.
Песецкий присвистнул.
— Шутишь?
Выслушав рассказ Крылова, он погрустнел:
— Ты единственный в отделе, кто смыслит в математике. А может, передумаешь? Пренебреги, а? Все это суета сует и томление духа.
— Не могу, — сказал Крылов.
— Принцип?
— Нет, просто надоело.
— Жаль… Хорошо, что мы составили с тобой уравнение.
— Да, — сказал Крылов. — Уравнение отличное.
Они снова просмотрели записи на исчерканной вкривь и вкось бумаге.
— Придется тебе самому кончать статью, — сказал Крылов.
— И не подумаю.
Они помолчали.
— Что ты думаешь обо всей этой истории? — спросил Крылов.
— Ничего, — сердито сказал Песецкий. — Ничего не думаю. Не желаю вмешиваться. Старик бежит от правды, ты — от старика. Все это не имеет никакого отношения к физике.
У Песецкого все были виноваты, и вместе с тем для каждого он находил оправдание, даже для Агатова. Может быть, в этом тоже была логика, но Крылова она не устраивала. Спорить с Песецким у него не хватало сил.
— Главное, загружай подкорку, — посоветовал на прощание Песецкий. — Вот ты сейчас ходишь с незагруженной подкоркой, только зря время теряешь.
Бочкарев, конечно, пришел в ужас, хотел бежать к Голицыну объясняться, но Крылов запретил. Примирение возможно, если Голицын извинится и переделает заключение о Тулине. Бочкарев назвал его зарвавшимся сопляком, не думающим об интересах своих товарищей. Они поссорились, и Крылов вволю мог наслаждаться жалостью к себе и презрением к этому пошлому миру, где не ценят благородства.
Солнце подобралось к стеклянному кубу чернильницы, вспыхнуло радужным блеском. Голицын зажмурился. В чернильнице давно хранились скрепки. Несколько раз завхоз предлагал убрать и эту чернильницу, и весь громоздкий бронзовый прибор с подсвечниками, и заодно сменить мебель, но Голицын не разрешал. В кабинете все должно было оставаться таким же, как двадцать пять лет назад, когда он сел за этот стол после смерти своего учителя.
Не часто за двадцать пять лет он сидел за этим столом без дела, нарушая привычный распорядок. Прошло полтора часа, как он надписал на заявлении Крылова «уволить».
Он ждал, что Крылов вернется. Крылов не мог не вернуться. Что бы там ни было, этот малый больше всего любил науку, и деваться ему было некуда. На место начальника лаборатории пусть теперь не рассчитывает, во всяком случае в ближайшие месяцы. Придется его проучить.
В первое время после прихода Крылова в лабораторию Голицын испытывал разочарование: было непонятно, что находили в этом медлительном тугодуме Данкевич и Аникеев, люди, с которыми Голицын привык считаться. Постепенно Голицын начал замечать в действиях Крылова какую-то подспудную систему. И чем дальше, тем сильнее ощущался пусть часто беспомощный, зато совершенно своеобразный ход его мысли, стремление нащупать связь в хаосе фактов, сомкнуть воедино, казалось бы, противоречивые явления атмосферного электричества.
Когда-то Голицын пробовал то же самое. Сейчас созданная им теория грозы устарела, не в силах объяснить многих несоответствий. Ее еще приводили в учебниках, на нее ссылались, потому что не было ничего другого. Не Крылов, так другой свергнул бы ее, сделал частным случаем; вечных теорий нет, и надо иметь мужество заступить при жизни, чтобы хотя бы увидеть, что там такое садится на трон. Все же была тайная надежда: пока Крылов основывался на идеях Данкевича, казалось, что голицынская теория грозы впадет, как приток, в общую концепцию Данкевича. Очевидно, так же предполагал и сам Данкевич. Но Крылов действовал, как птенец кукушки: ом выталкивал из гнезда все, что ему мешало, он ни с кем не стал уживаться, он поглотил одну за другой старые теории грозы, и ни о каком притоке не могло быть и речи.
Можно было работать вместе с Крыловым. Сперва Голицын так и предполагал. Но время шло, а он все откладывал, избегал вмешиваться, придумывал себе новые отговорки и ревниво следил, какими неожиданными ходами движется поиск Крылова. Уклоняясь от, казалось бы, очевидных приемов, Крылов безрассудно сталкивал несовместимые понятия, нахально залезая в какую-нибудь теорию вероятностей, отшвыривал истины, на которые Голицын никогда бы не осмелился посягнуть.
В последние годы Голицын все болезненнее ощущал робость собственной мысли. Дело тут было не в старости. Перемены, происходившие в стране после Двадцатого съезда, коснулись и института: можно было расширить тематику, привлечь новые силы, свободно обсуждать смежные работы. А Голицын все еще не мог распрямиться. Странно, что теперь, когда ничего ему не мешало, он начал ощущать в себе какую-то скованность. Молодежь, вроде Крылова, Песецкого, Ричарда, не могла понять этого чувства: им неведомы были его страхи, никто из них не работал в те времена, когда приходилось помалкивать, когда часто невозможно было сказать то, что думаешь, когда исход научных дискуссий был предрешен неким указанием, когда он, Голицын, боялся отвечать на письма своих зарубежных коллег, когда могли усмотреть идеализм в какой-нибудь формуле. Сейчас Крылову все это кажется смешным, а Голицын испытывал все это на своей шкуре. Такое не проходит бесследно. Страх въелся в него, пропитал его мозг. Появилась какая-то опасливость перед обобщениями, неожиданными ассоциациями. Такие, как Крылов, были свободны от всего этого. Они размышляли — широко, без оглядки, и он завидовал им, нет, не их молодости, а тому, что нынешнее время пришло слишком поздно для него.
Крылов не возвращался. Голицын чувствовал тайное облегчение, и было совестно за это чувство, и, оправдывая себя, он вспоминал, как два года назад разыскал в Ленинграде Крылова, затюканного, отчаявшегося, взял к себе, выхлопотал ему комнату, дал полную свободу в работе, вспоминал все сделанное для Крылова. Трудно привыкнуть к человеческой неблагодарности, но и жаловаться на нее глупо, это все равно что хвастать своими благодеяниями. Обидно другое — как он обманулся. Ему всегда казалось, что стиль ученого и человеческие его качества связаны между собой, и если Крылов не подгоняет точки на кривых, докапывается до первопричин, не робеет перед авторитетами, то, значит, и человек он честный, прямой, целеустремленный, неспособный лицемерить. На старости лет непростительно так ошибаться в людях.
Агатов слушал внимательно, согласно кивал, но Крылов понимал, что Агатову сейчас не до него и не до его откровенных излияний. Новая должность начиналась тяжело, «Неужто и дальше придется вот так же ломать чужие надежды, — думал Крылов, — перешагивать через какие-то, решать чьи-то судьбы? Неужели без этого не обойтись? И всякий раз стараться не замечать, не думать об этом, поскольку, мол, иначе поступить нельзя».
Перед кабинетом Голицына Крылов посмотрелся в оконное стекло, почесал подбородок. Придется бриться ежедневно.
— Чего вызывает? Что за срочность? — спросил он у Ксюши.
— Вас можно поздравить? — сказала она. — Ваша жизнь вступила в новую фазу.
У нее все было крашеное: волосы, ногти, губы, ресницы, брови. На лимонно-желтой кофточке блестели большие бусы.
— А вам идет желтый цвет. — Крылов улыбнулся, довольный своей развязностью.
Ксюша подняла трубку.
— Позвоните позже, он занят. — И глазами показала Крылову на дверь кабинета.
Читая бумагу, которую ему протянул Голицын, Крылов подумал, что он был свиньей и надо как следует поблагодарить старика.
«Осуществление гипотезы, высказываемой неоднократно в последние годы, нуждается в огромном экспериментальном материале. Такой материал требует широкой, многолетней программы лабораторных исследований…»
Как бы там ни было, старик помог ему в самое трудное время, старик заставил его защитить диссертацию. Ну и времечко было!..
— Ясно? — спросил Голицын.
Крылов заставил себя сосредоточиться!
«Идея остается очередным прожектом». Какая идея? «…Безответственная, ничем не обоснованная программа Тулина…»
При чем тут Тулин?
Голицын нетерпеливо постукивал ногтем по стеклу, на пальце у него блестело серебряное кольцо с печаткой.
Крылов вернулся к началу, перечел заново всю бумагу.
— Ознакомились? Прошу вас, поезжайте с нашим заключением в управление к генералу Южину, он ждет, — сказал Голицын. — Может, у него возникнут вопросы, ну, вы растолкуете.
— Подождите, как же так? — сказал Крылов.
— Привыкайте, дорогой! Ничего страшного, вам полезно повращаться.
— Да нет, не в этом же дело, — сказал Крылов. — Я про заключение. Вы ж фактически закрываете работу Тулина.
— Вот и хорошо, делом займется. Как вернетесь, заходите, мы планы обговорим.
Голицын надел очки и развернул английский журнал. Крылов вышел к секретарше.
— Все в порядке? — спросила она. — Я всегда верила в вашу звезду.
Крылов постоял перед ее столом.
— Ксюша, это невозможно, — сказал он и вернулся в кабинет Голицына.
— Я не могу, — сказал он с порога. — Это ж бездоказательно.
Голицын удивленно вскинулся.
— Вы еще здесь? — Он отшвырнул журнал. — Как вы сказали?
— Бездоказательно, — повторил Крылов. — Простите меня, Аркадий Борисович, но я не вижу, в чем Тулин ошибается…
— Заключение и не требует подробного разбора. Вы, дорогой мой, читали статьи Тулина?
— Читал.
— Как, по-вашему, у него достаточно обоснованы выводы? А? То-то!
— У него есть вещи спорные, но…
— Послушайте. — Голицын нахмурился. — Вы никак собрались меня поучать? Вы, что же, хотите, чтобы я благословил Тулина на его авантюру? Не ожидал от вас.
— Это не авантюра. Пусть местами его выводы не вполне корректны, но тем более он имеет право удостовериться…
— Не имеет! — закричал Голицын. — Настоящий ученый не имеет права на такую торопливость. Накопит материал, тогда посмотрим. Пока у него одна самоуверенность.
— Сколько можно копить факты, когда-нибудь надо…
— Сто лет, тысячу лет, сколько потребуется!.. Зеленые яблоки рвать ума не надо. — Он успокоился. — Вы же знаете, Сергей Ильич, я не против любого метода активных воздействий. И его метод тоже во своевремении. Рано еще, миленький вы мой. Слишком мало мы знаем. В данном случае нужна обстоятельная подготовка, чтобы не скомпрометировать… — Собственная терпеливость настраивала его на отеческий лад. Ведь все это когда-то было и с ним самим. Упрямо сведенные брови, опущенная голова, старый, осторожничающий профессор — как смешно повторяется жизнь!
— Я тоже начинал с этого, — сказал он. — И мы требовали действий, мы твердо были уверены, что именно нам удастся покорить небеса. Мы надеялись стать громовержцами. — Он прикрыл глаза, вглядываясь в прошлое. — Строптивая юность… милая, строптивая, мечтательная юность. Им все кажется просто, легко, они парят над землей, не желая задумываться над мелочами. Но это пройдет, они поймут.
«Посыпалось! Сейчас заведет про Гриднева», — подумал Крылов.
— Тем более, — начал он, — вы можете меня…
— Старики, вроде Гриднева или Оболенского, казались нам… Любопытно, кем я кажусь вам сейчас? Окурок? Старая песочница?
— Почему ж окурок? — Крылов покраснел, и Голицын вдруг проницательно усмехнулся.
— Понимаю и ни в чем не виню. И даже Тулина готов понять. А знаете: понять — значит наполовину оправдать. Терпеть не могу ученых, которые никогда не ошибаются. Завиральные идеи полезны, но… — он наставительно поднял палец, — до той поры, пока они не мешают главному направлению.
Дверь приоткрылась, показалась голова Агатова. Голицын кивнул, и Агатов осторожно протиснулся, скользнул вдоль стены, прислонился к шкафу, стараясь не мешать Голицыну, который, заложив руки за спину, ходил, как на кафедре во время лекции.
— В одна тысяча сотом году Альхазен открыл рефракцию, вычислил высоту атмосферы. Увы, науке это понадобилось лишь пять столетий спустя, и тогда Торричелли пришлось открыть все заново. Научные идеи должны идти в ногу со своим временем. — История науки была его коньком, тут он мог говорить часами.
Крылов протянул заключение Агатову.
— Вы читали?
— А что ж Альхазен, — громко спросил Агатов, — так и пропали его труды?
— Вот именно, — сказал Голицын. — Их обнаружили совсем недавно.
Крылов посмотрел на Агатова, потом на Голицына.
— Аркадий Борисович, неужели вы сами составляли это заключение? — внезапно спросил он.
Голицын остановился обеспокоенный.
— А что?
— Не похоже. Тут не ваши выражения: «авантюризм» или вот «псевдонаучная аргументация».
— А-а, как бы ни браниться, лишь бы добиться, — несколько смущенно запетушился Голицын.
— В научной полемике ни к чему дипломатничать, — сказал Агатов.
Голицын обернулся к нему.
— Но, Яков Иванович, мы тут посылаем это в несколько иные сферы.
Агатов твердо сказал:
— Как раз военным нужны четкие определения.
— Возможно, возможно. Нам тут соперничать с Яковом Ивановичем не резон, да и я не вижу нужды, была бы суть… Так на чем я остановился? Ах, да, вот представьте, лет через сто отыщут идею Тулина и какой-нибудь историк напишет про смелый, непонятный современникам проект. Жил-де некий Голицын, называл Тулина фантазером, не понял, не оценил. Заклеймит этот историк всех нас. Пригвоздит к столбу, — проговорил он с восторгом. — Видите, насколько я беспристрастен.
— Да, вы беспристрастны, — медленно сказал Крылов, — но к кому вы беспристрастны?
— Однако!
Голицын умел отвечать на дерзости уничижительным достоинством. В такие минуты он становился недосягаемым, под стать портретам Франклина и Ломоносова, старинному кабинету черного резного дуба, где все стояло незыблемо с тех пор, как Голицын пришел сюда.
— К вашему сведению, Сергей Ильич, у меня с Тулиным никаких личных взаимоотношений нет. И он мне не конкурент. — Крылья его носа высокомерно дернулись. — Надеюсь, это ясно? Делить мне с ним нечего. Мне пора, как говорится, о боге думать.
— Скорее вы, Сергей Ильич, не беспристрастны, — сказал Агатов, отделяясь от шкафа.
— Я?
— Вы ж друзья с Тулиным. Он ведь вас просил похлопотать.
— Что за чепуха? — изумился Крылов.
Агатов укоризненно покачал головой.
— Ну зачем же вы так, Сергей Ильич? Тулин специально за этим приезжал к вам сегодня.
— Как? — поразился Голицын. — Тулин сегодня был здесь? — И, не слушая Крылова, покрасневшего, желающего что-то объяснить, сказал: — Так, так, за моей спиной… После этого вы еще требуете беспристрастности. А я-то, старый дурак, считал вас…
— Но Тулин про это не говорил ни слова! — в отчаянии воскликнул Крылов, понимая, что сейчас не удастся ничего объяснить старику.
— Вы чего, собственно, добиваетесь, Сергей Ильич? — спросил Агатов многозначительно и уличающе.
— То есть как?..
— Сознаете ли вы, на что вы толкаете Аркадия Борисовича? Вы требуете другого заключения. Но заключение-то будет его, не ваше. В случае чего Аркадий Борисович понесет всю ответственность. Вы этого добиваетесь?
— Не говорите глупостей, — сказал Крылов. Вдруг он вспомнил и поразился: — Погодите, Яков Иванович, но вы же сами были за подобные исследования. Только сегодня мы с вами говорили.
Агатов нисколько не смешался, он словно ждал этого.
— Лучше не стоит касаться нашего разговора, Сергей Ильич, — сказал он.
— Почему же, я не вижу тут…
— Значит, сами настаиваете? Ну что ж. Аркадий Борисович, я бы никогда не стал огорчать вас, — торжественно начал Агатов, — но мои слова искажаются, я должен…
Голицын замахал рукой.
— Пожалуйста, избавьте меня.
— Нет, разрешите. Сегодня мы с Крыловым обсуждали планы лаборатории. Сергей Ильич заявил, что мы занимаемся никому не нужной тематикой. Не буду приводить неподобающих выражений. Руководство плохое, подавляет инициативу. Правильно я излагаю, Сергей Ильич? А ваши слова были, что Аркадий Борисович избегает современной физики? Отстал, неспособен и прочее. Ну, а что касается этой записки, то как я могу утверждать обратное, если я сам ее готовил по просьбе Аркадия Борисовича?
— Да, да, — упавшим голосом подтвердил Голицын.
— Не мое дело судить вас, Сергей Ильич, но некрасиво все это, некрасиво.
Крылов ошеломленно молчал. С тупым любопытством отметил, что голос Агатова срывается от совершенно искреннего волнения и на бледном лице проступили большие печальные глаза.
— Лучше горькая правда, Аркадий Борисович, чем сладкая ложь. Мне противны интриги. Если бы Сергей Ильич прямо, по-честному… Я знаю, конечно, он ваш протеже и я пострадаю на этом, зато совесть моя будет чиста.
Агатов повернулся к Голицыну.
— Разрешите, Аркадий Борисович, я сам отвезу Южину наше заключение.
— Да, пожалуйста, спасибо, — сказал Голицын. — Поезжайте.
Когда дверь за Агатовым прикрылась, Крылов опомнился.
— Аркадий Борисович, все это не так…
Голицын молчал, брезгливо оттопырив губу.
— Черт с ним, с Агатовым… — сказал Крылов. — Тут в другом дело.
— После всего того, что я для вас…
— Вы, по сути, прикрыли целое перспективное направление. Разве так решают научные споры?..
— Поделом мне, поделом. Боже мой, так ошибиться!
Они говорили, не слушая друг друга; Крылов раздраженно повысил голос:
— Пусть даже Тулин в чем-то спешит, но запрещать… Я не могу с этим смириться, я не понимаю.
— Кроме Тулина, я вижу, мы еще во многом не сходимся, — сказал Голицын. — У нас, очевидно, разные понятия порядочности.
— Ах-р-р… — Крылов задохнулся.
— Ну-с, продолжайте.
Крылов сцепил руки за спиной.
— Мне будет трудно при такой нетерпимости, — медленно подбирая слова, сказал он, стараясь говорить сдержанно и четко. — Если я предположу, что вы всегда правы, мне не остается ничего другого, как превратиться в Агатова и постоянно поддакивать вам. Пропадет всякое удовольствие от работы.
— Научная работа не всегда удовольствие, — язвительно сказал Голицын.
— Возможно, я неудачно выразился, — согласился Крылов. — Пропадет моя ценность как научного работника.
— Она пропадет, если вы будете разделять бредовые идеи Тулина. Впрочем, где уж мне указывать вам! Когда-то вы считали меня своим учителем, теперь я отсталый, торможу, избегаю, даю неверное направление…
— Я всегда уважал вас за то, что вы разрешали спорить с вами.
— Спорят, чтобы выяснить истину. А вы, Сергей Ильич, вы не спорили, а интриговали. Да! Это вы, вы показали свою нетерпимость. За моей спиной наговаривали Агатову, только он честнее оказался… Как не стыдно!
— Вы не имеете права…
— Молчать! Мальчишка! А я еще тащил вас. Уходите! Невозможно! — Голицын кричал, руки его тряслись, и Крылов тоже заорал в бешенстве, стараясь перекричать его:
— Не нужен мне ваш конкурс! Не рассчитывайте! Я отказываюсь от лаборатории, имейте в виду!
— Угрожаете? Мне? Вы что ж думали, после этого… — Вдруг Голицын вцепился в ручки кресла и, погрузнев, опустился на сиденье. Крылов испуганно рванулся к нему, но Голицын с отвращением отстранил его, открыл ящик, достал патрон валидола, бросил в рот таблетку, закрыл глаза и, передохнув, засмеялся тоненько, победно.
— Ай-яй-яй, за что же вы лишили нас своей милости? На кого же вы нас покидаете, горемычных? — Потом он перестал смеяться и сказал сладко-издевательски: — На вашем месте я бы не стал иметь дело с такими тиранами, как я. Принципы надо доводить до конца.
— И чудесно, и чудесно, — подхватил Крылов. — Я уйду.
— Ради бога. Не задерживаю. Хоть сегодня же.
В несколько шагов Крылов очутился у двери, с силой распахнул ее.
— Одну минуту! — крикнул Голицын так, что в приемной было слышно и секретарша встревоженно привстала. — Не вы уходите, а я вас увольняю. И запомните: вы уходите не от меня, а от науки.
У Песецкого был свой уголок, огороженный книжным шкафом, набитым справочниками и детективными романами.
— Я не помешаю? — спросил Крылов.
Песецкий не шевельнулся, проговорил осторожно, стараясь не слушать себя:
— Прошу, в смысле умоляю, катись отсюда.
Крылов уселся на табурет. Песецкий механически черкал бумагу. У него было злое и умное лицо человека, недовольного собою. Наконец он отбросил карандаш, потянулся.
— Ты еще здесь? Как, по-твоему, может ли паралитик убить шестнадцать человек? Если да, то каким образом? Почему ты не читаешь детективов? Великолепный тренаж! Хочешь, дам? «Смерть в клетке». Блеск! Ты чего куксишься? Слава угнетает?
— Точно, — сказал Крылов.
— Кстати, как мне ни противно, но я вынужден сообщить: эн равно плюс три и три десятых.
— Вот видишь!
— Не можешь удержаться? Пошляк!
Они обсудили данные, полученные в свое время Федоровым и станцией на Эльбрусе. Уравнение получалось длинное, на полстраницы, но Песецкий восхищался им, называл его «цыпочкой» и утверждал, что теперь его может решить вахтер.
Уравнение действительно было изящным, и Крылов чувствовал, что оно абсолютно верное. Они любовались им, как красиво сработанной вещью.
— Математика! Царица наук! — хвастливо сказал Песецкий. Он презирал экспериментаторов: они, как кроты, рылись в своих схемах, считая показания стрелки высшим судьей всех споров. — Если бы у меня был такой зад, как у Агатова, сколько бы я сделал! Моя беда, что я не умею ничего доводить до конца. Вернее, не хочу. И с женщинами у меня такая же петрушка. Слишком быстро их разгадываю, становится скучно. Сила логики заедает. Но тут, боюсь, ты меня доведешь до финиша. Тяжелый ты человек.
— Я ухожу из института, — сказал Крылов.
Песецкий присвистнул.
— Шутишь?
Выслушав рассказ Крылова, он погрустнел:
— Ты единственный в отделе, кто смыслит в математике. А может, передумаешь? Пренебреги, а? Все это суета сует и томление духа.
— Не могу, — сказал Крылов.
— Принцип?
— Нет, просто надоело.
— Жаль… Хорошо, что мы составили с тобой уравнение.
— Да, — сказал Крылов. — Уравнение отличное.
Они снова просмотрели записи на исчерканной вкривь и вкось бумаге.
— Придется тебе самому кончать статью, — сказал Крылов.
— И не подумаю.
Они помолчали.
— Что ты думаешь обо всей этой истории? — спросил Крылов.
— Ничего, — сердито сказал Песецкий. — Ничего не думаю. Не желаю вмешиваться. Старик бежит от правды, ты — от старика. Все это не имеет никакого отношения к физике.
У Песецкого все были виноваты, и вместе с тем для каждого он находил оправдание, даже для Агатова. Может быть, в этом тоже была логика, но Крылова она не устраивала. Спорить с Песецким у него не хватало сил.
— Главное, загружай подкорку, — посоветовал на прощание Песецкий. — Вот ты сейчас ходишь с незагруженной подкоркой, только зря время теряешь.
Бочкарев, конечно, пришел в ужас, хотел бежать к Голицыну объясняться, но Крылов запретил. Примирение возможно, если Голицын извинится и переделает заключение о Тулине. Бочкарев назвал его зарвавшимся сопляком, не думающим об интересах своих товарищей. Они поссорились, и Крылов вволю мог наслаждаться жалостью к себе и презрением к этому пошлому миру, где не ценят благородства.
Солнце подобралось к стеклянному кубу чернильницы, вспыхнуло радужным блеском. Голицын зажмурился. В чернильнице давно хранились скрепки. Несколько раз завхоз предлагал убрать и эту чернильницу, и весь громоздкий бронзовый прибор с подсвечниками, и заодно сменить мебель, но Голицын не разрешал. В кабинете все должно было оставаться таким же, как двадцать пять лет назад, когда он сел за этот стол после смерти своего учителя.
Не часто за двадцать пять лет он сидел за этим столом без дела, нарушая привычный распорядок. Прошло полтора часа, как он надписал на заявлении Крылова «уволить».
Он ждал, что Крылов вернется. Крылов не мог не вернуться. Что бы там ни было, этот малый больше всего любил науку, и деваться ему было некуда. На место начальника лаборатории пусть теперь не рассчитывает, во всяком случае в ближайшие месяцы. Придется его проучить.
В первое время после прихода Крылова в лабораторию Голицын испытывал разочарование: было непонятно, что находили в этом медлительном тугодуме Данкевич и Аникеев, люди, с которыми Голицын привык считаться. Постепенно Голицын начал замечать в действиях Крылова какую-то подспудную систему. И чем дальше, тем сильнее ощущался пусть часто беспомощный, зато совершенно своеобразный ход его мысли, стремление нащупать связь в хаосе фактов, сомкнуть воедино, казалось бы, противоречивые явления атмосферного электричества.
Когда-то Голицын пробовал то же самое. Сейчас созданная им теория грозы устарела, не в силах объяснить многих несоответствий. Ее еще приводили в учебниках, на нее ссылались, потому что не было ничего другого. Не Крылов, так другой свергнул бы ее, сделал частным случаем; вечных теорий нет, и надо иметь мужество заступить при жизни, чтобы хотя бы увидеть, что там такое садится на трон. Все же была тайная надежда: пока Крылов основывался на идеях Данкевича, казалось, что голицынская теория грозы впадет, как приток, в общую концепцию Данкевича. Очевидно, так же предполагал и сам Данкевич. Но Крылов действовал, как птенец кукушки: ом выталкивал из гнезда все, что ему мешало, он ни с кем не стал уживаться, он поглотил одну за другой старые теории грозы, и ни о каком притоке не могло быть и речи.
Можно было работать вместе с Крыловым. Сперва Голицын так и предполагал. Но время шло, а он все откладывал, избегал вмешиваться, придумывал себе новые отговорки и ревниво следил, какими неожиданными ходами движется поиск Крылова. Уклоняясь от, казалось бы, очевидных приемов, Крылов безрассудно сталкивал несовместимые понятия, нахально залезая в какую-нибудь теорию вероятностей, отшвыривал истины, на которые Голицын никогда бы не осмелился посягнуть.
В последние годы Голицын все болезненнее ощущал робость собственной мысли. Дело тут было не в старости. Перемены, происходившие в стране после Двадцатого съезда, коснулись и института: можно было расширить тематику, привлечь новые силы, свободно обсуждать смежные работы. А Голицын все еще не мог распрямиться. Странно, что теперь, когда ничего ему не мешало, он начал ощущать в себе какую-то скованность. Молодежь, вроде Крылова, Песецкого, Ричарда, не могла понять этого чувства: им неведомы были его страхи, никто из них не работал в те времена, когда приходилось помалкивать, когда часто невозможно было сказать то, что думаешь, когда исход научных дискуссий был предрешен неким указанием, когда он, Голицын, боялся отвечать на письма своих зарубежных коллег, когда могли усмотреть идеализм в какой-нибудь формуле. Сейчас Крылову все это кажется смешным, а Голицын испытывал все это на своей шкуре. Такое не проходит бесследно. Страх въелся в него, пропитал его мозг. Появилась какая-то опасливость перед обобщениями, неожиданными ассоциациями. Такие, как Крылов, были свободны от всего этого. Они размышляли — широко, без оглядки, и он завидовал им, нет, не их молодости, а тому, что нынешнее время пришло слишком поздно для него.
Крылов не возвращался. Голицын чувствовал тайное облегчение, и было совестно за это чувство, и, оправдывая себя, он вспоминал, как два года назад разыскал в Ленинграде Крылова, затюканного, отчаявшегося, взял к себе, выхлопотал ему комнату, дал полную свободу в работе, вспоминал все сделанное для Крылова. Трудно привыкнуть к человеческой неблагодарности, но и жаловаться на нее глупо, это все равно что хвастать своими благодеяниями. Обидно другое — как он обманулся. Ему всегда казалось, что стиль ученого и человеческие его качества связаны между собой, и если Крылов не подгоняет точки на кривых, докапывается до первопричин, не робеет перед авторитетами, то, значит, и человек он честный, прямой, целеустремленный, неспособный лицемерить. На старости лет непростительно так ошибаться в людях.
8
Появление Агатова уничтожило последнюю надежду. Надо же, чтоб именно Агатов приехал к Южину! В этом было что-то роковое.
Южин читал заключение Голицына вслух. Круглое белое лицо Агатова набухало еле сдерживаемым торжеством. Каждая фраза вдавливала Тулина в кресло.
— «…Полеты непосредственно в грозовых облаках, — Южин сделал паузу, — не обеспечены, преждевременны и бесплодны».
Руки Агатова сложены почти молитвенно. Кончики ногтей выскоблены добела.
— Ваши обоснования, Олег Николаевич, недостаточны, — произнес Агатов. — Вековые проблемы науки так не решают.
И Агатов и Южин со своим столом, телефонами быстро отдалялись от Тулина, куда-то уплывали.
— А как их решают? — точно издалека спросил он.
— По капельке, — ласково сказал Агатов. — В лаборатории измеряют капельку за капелькой, годами. Не гнушаются черновой работой. Скромненько.
Южин задумчиво разглядывал подпись Голицына.
— Значит, несвоевременно. — Теперь он не скрывал сожаления. — Годы и годы. Этак при жизни мне, пожалуй, не успеть рассчитаться, а у меня с ней старые счеты, с грозой-голубушкой.
— Что поделаешь, товарищ генерал! — Агатов сочувственно развел руками. — При такой диссипации энергии нет процесса регенерирующего…
Тулин скривился.
— Что вы несете? За этой абракадаброй никакой мысли. Товарищ генерал, им нужно только, чтобы их не беспокоили и чтобы они не рисковали. Есть деятели, которым невыгодно вылезать из лаборатории.
Чем яростней он нападал, тем благодушнее улыбался Агатов. Потом он отдельно улыбнулся Южину улыбкой единомышленника.
— Слыхали? Чего только не приходится выслушивать, когда защищаешь государственный интерес! Другой на месте Аркадия Борисовича отделался бы уклончивым ответом, но мы люди прямые…
На задубелой огненной физиономии Южина невозможно было ничего прочесть. Глаза его уставились на Агатова.
— Игра на новаторстве — модный прием. — Агатов предостерегающе поднял палец. — Товарищ генерал, вы учтите, Тулину-то что? Они разобьются, а отвечать будете вы.
Цинизм этой фразы не мог серьезно задеть Южина — он давно привык подшучивать над смертью и делал это еще грубее и хлестче, — его покоробило другое, неискоренимое в каждом фронтовике: наземная служба, тыловик судит тех, кто сражается в воздухе.
Он поднялся, одернул мундир.
— Все ясно, вы свободны. И вы тоже, — сказал он Тулину чуть мягче.
— Так я передам Аркадию Борисовичу, что все в порядке, — сказал Агатов.
Дверь плавно закрылась. Тулин продолжал сидеть.
— М-да, — промычал Южин. — Все в порядке… — Он выразительно посмотрел на часы. — В институт мы сообщим. Больше помочь ничем не могу.
Тулин заторопился, привстал, держась за подлокотник.
— Мне нельзя так вернуться… ни с чем… Выходит, опять делать то, что мы уже знаем. Поймите, мы знаем, что надо…
— Больше ничем помочь не могу.
Тулин встал, но вдруг сел уже совершенно иначе, откинул голову на спинку кресла, устраиваясь поудобнее.
— Я отсюда не уйду.
— То есть как?
— Буду сидеть, пока не получу разрешения.
— Вы ж слыхали. Чего еще толковать!
Тулин закинул голову и стал смотреть на лепной карниз. Южин вышел из-за стола, оглядел Тулина со всех сторон, словно примериваясь.
— Не валяйте ваньку, со мной эти фокусы не пройдут. — Он подождал, потом нажал кнопку звонка. В кабинет влетел молоденький адъютант, вытянулся, щелкнув каблуками с удовольствием мальчишки, играющего в солдатики.
— Проводите товарища Тулина вниз, посадите в машину, пусть его доставят домой.
— Слушаюсь! — Адъютант выжидательно посмотрел на Тулина.
— Отменяется, — сказал Тулин, — я останусь.
Южин читал заключение Голицына вслух. Круглое белое лицо Агатова набухало еле сдерживаемым торжеством. Каждая фраза вдавливала Тулина в кресло.
— «…Полеты непосредственно в грозовых облаках, — Южин сделал паузу, — не обеспечены, преждевременны и бесплодны».
Руки Агатова сложены почти молитвенно. Кончики ногтей выскоблены добела.
— Ваши обоснования, Олег Николаевич, недостаточны, — произнес Агатов. — Вековые проблемы науки так не решают.
И Агатов и Южин со своим столом, телефонами быстро отдалялись от Тулина, куда-то уплывали.
— А как их решают? — точно издалека спросил он.
— По капельке, — ласково сказал Агатов. — В лаборатории измеряют капельку за капелькой, годами. Не гнушаются черновой работой. Скромненько.
Южин задумчиво разглядывал подпись Голицына.
— Значит, несвоевременно. — Теперь он не скрывал сожаления. — Годы и годы. Этак при жизни мне, пожалуй, не успеть рассчитаться, а у меня с ней старые счеты, с грозой-голубушкой.
— Что поделаешь, товарищ генерал! — Агатов сочувственно развел руками. — При такой диссипации энергии нет процесса регенерирующего…
Тулин скривился.
— Что вы несете? За этой абракадаброй никакой мысли. Товарищ генерал, им нужно только, чтобы их не беспокоили и чтобы они не рисковали. Есть деятели, которым невыгодно вылезать из лаборатории.
Чем яростней он нападал, тем благодушнее улыбался Агатов. Потом он отдельно улыбнулся Южину улыбкой единомышленника.
— Слыхали? Чего только не приходится выслушивать, когда защищаешь государственный интерес! Другой на месте Аркадия Борисовича отделался бы уклончивым ответом, но мы люди прямые…
На задубелой огненной физиономии Южина невозможно было ничего прочесть. Глаза его уставились на Агатова.
— Игра на новаторстве — модный прием. — Агатов предостерегающе поднял палец. — Товарищ генерал, вы учтите, Тулину-то что? Они разобьются, а отвечать будете вы.
Цинизм этой фразы не мог серьезно задеть Южина — он давно привык подшучивать над смертью и делал это еще грубее и хлестче, — его покоробило другое, неискоренимое в каждом фронтовике: наземная служба, тыловик судит тех, кто сражается в воздухе.
Он поднялся, одернул мундир.
— Все ясно, вы свободны. И вы тоже, — сказал он Тулину чуть мягче.
— Так я передам Аркадию Борисовичу, что все в порядке, — сказал Агатов.
Дверь плавно закрылась. Тулин продолжал сидеть.
— М-да, — промычал Южин. — Все в порядке… — Он выразительно посмотрел на часы. — В институт мы сообщим. Больше помочь ничем не могу.
Тулин заторопился, привстал, держась за подлокотник.
— Мне нельзя так вернуться… ни с чем… Выходит, опять делать то, что мы уже знаем. Поймите, мы знаем, что надо…
— Больше ничем помочь не могу.
Тулин встал, но вдруг сел уже совершенно иначе, откинул голову на спинку кресла, устраиваясь поудобнее.
— Я отсюда не уйду.
— То есть как?
— Буду сидеть, пока не получу разрешения.
— Вы ж слыхали. Чего еще толковать!
Тулин закинул голову и стал смотреть на лепной карниз. Южин вышел из-за стола, оглядел Тулина со всех сторон, словно примериваясь.
— Не валяйте ваньку, со мной эти фокусы не пройдут. — Он подождал, потом нажал кнопку звонка. В кабинет влетел молоденький адъютант, вытянулся, щелкнув каблуками с удовольствием мальчишки, играющего в солдатики.
— Проводите товарища Тулина вниз, посадите в машину, пусть его доставят домой.
— Слушаюсь! — Адъютант выжидательно посмотрел на Тулина.
— Отменяется, — сказал Тулин, — я останусь.