Страница:
3
Все рухнуло. А если нет, то скоро уже все рухнет. Она почувствовала это, когда увидела его первый раз. Она поняла это, когда он добрался до бывшего, она знала это, когда запершись в бункере он отдавал приказы.
Юля зашла в лифт, нажала кнопку. Двери закрылись бесшумно, где-то вдали тихонько загудел мотор. Гарант конституции вернулась к своим мыслям.
Да, именно тогда, когда он начал распоряжаться, когда сделал то, чего никто не мог сделать, совершил то, на что не мог решиться даже бывший, тогда она осознала это до конца. Все рухнет. Уже рушится. Мир начал давать трещины. Рушилось то, что так долго и усиленно создавалось. Летело в тартарары все привычное. И она знала, что это конец. Конец всему: миру, надеждам, планам. Самое мудрое было бы выступить против него, отменить приказ, запретить испытание, спасти американцев. Ведь по сути штатовцы ничего плохого не делали. Нет, конечно, пятнадцать лет назад свои базы они строили на костях, но то когда было. И потом тогда были другие обстоятельства. А сейчас мирная спокойная жизнь, выход из кризиса возможен только под началом США. И если бы не этот беспредельщик…
О чем он думал? О чести страны? Какая честь, когда жизни страны угрожают? Да какой страны, вообще жизни на земле. А он все о чести.
Лифт остановился, двери распахнулись. Где-то там, в конце коридора, его апартаменты. В прежние времена она отправила бы кого-то, чтобы бывшего пригласили к ней наверх. Теперь же она сама выбежала, как служанка, из собственного кабинета и отправилась вниз приглашать бывшего к будущему. Хотя почему будущему? Настоящему.
На эти вопли о чести он купил всех. Марионеточные правители по всем округам, городам – в общем, каждый, кто за что-то отвечал и подчинялся бывшей власти, все до единого поддержали этого ставленника бывшего президента. Купились на вопли о национальной гордости.
Перед внутренним взором встал пульт, огромный экран, разбившийся на сотни маленьких квадратиков, с каждого из которых смотрел испуганными глазами ничего непонимающий мелкий правитель. Князек, который привык думать о том, что происходит в его маленьком мирке, забыв, что мир больше, необъятнее, что его мелкое, живущее якобы по своим законам княжество – лишь мелкая шестеренка в огромном механизме, подчиняющаяся этому механизму.
Беспредельщик подошел к делу очень грамотно. Сперва показал полную картинку, напомнил то, о чем многие успели позабыть. Завалил информацией, испугал, привел в паническое состояние. А после этого показал выход из ситуации, расписывая его яркими красками, облекая в притягательные красивые формы. И все выглядело настолько складно и красиво, что каждый испуганный и растерянный правитель почувствовал гордость за себя, за свой народ, который рассыпался на кучки отрешенных людей, пытающихся выжить, за свою страну, которой давно нет, за ту силу, частичкой которой каждый из них является.
Наверное, так же говорил полоумный Шикльгрубер или пыхающий трубкой безумный Джугашвили. Именно так, ярко, пламенно. Не важно, что, главное – как! А этот ублюдок умел говорить так, что каждый слушатель мог выцепить из его речи что-то, задевающее за живое именно его. И каждый, не понимая толком о чем речь, ощущал, что, в общем-то, все это правильно. Тем более что беспредельщик вдохнул в них ту уверенность в себе, которой они в данный момент были практически лишены.
«Вместе вы сила, – говорил Вячеслав. – Поднимем Россию с колен, выкинем захватчиков, покажем, что мы великая держава. Сегодня нам нечего делить. Нас стравливали друг с другом долгие годы, чтобы уничтожить. Сегодня это ясно каждому. Так давайте встанем стеной на защиту родины. У нас есть только один шанс выжить, и его нельзя упустить».
Он еще много говорил. Коротко, рублено, срываясь на лозунги. А они слушали его, и глаза их загорались от осознания того, что кто-то поставил их раком и долго драл, как последнюю шлюху, а сейчас время показать зубы и наказать того, кто посмел совершить с ними такое.
Она слушала и содрогалась от понимания того, что это начало краха. Самое умное тогда было бы взять нож для бумаг и полоснуть ему по горлу. Нож достаточно острый, он не ждал от нее такого, поэтому шанс покончить с этим раз и навсегда был достаточно велик. Но сил у нее на это уже не было. Она молча слушала, а потом так же молча, давясь бессильными слезами, пошла к двери из своего кабинета, который теперь стал вдруг в одночасье чужим.
Воспоминания отхлынули, как морская волна. Она уперлась в стену. Тупик, конец коридора. За мыслями не заметила, как прошла мимо комнат, в которых расположился бывший.
Юлия грустно посмотрела на стену, там в массивной золоченой раме висел приличных размеров холст. Море, горы, тающий в тумане парусник, лазурное небо… И выпирающие из этого неба неуместной геометрией огромные потрескавшиеся бревна. Гравировка внизу рамы гласила: «Ю. Немцев „Вторжение“».
«Очень к месту», – подумалось вдруг. Именно вторжение. Именно. Неизвестно кто, неизвестно как, неизвестно зачем и откуда порвал ткань бытия и втиснулся со своим суконным рылом. И мозолит глаз, как потрескавшееся полено в чистом небе.
«Странно, – перескочила мысль, – отчего я раньше не видела этой картины?»
Да, именно тогда, когда он начал распоряжаться, когда сделал то, чего никто не мог сделать, совершил то, на что не мог решиться даже бывший, тогда она осознала это до конца. Все рухнет. Уже рушится. Мир начал давать трещины. Рушилось то, что так долго и усиленно создавалось. Летело в тартарары все привычное. И она знала, что это конец. Конец всему: миру, надеждам, планам. Самое мудрое было бы выступить против него, отменить приказ, запретить испытание, спасти американцев. Ведь по сути штатовцы ничего плохого не делали. Нет, конечно, пятнадцать лет назад свои базы они строили на костях, но то когда было. И потом тогда были другие обстоятельства. А сейчас мирная спокойная жизнь, выход из кризиса возможен только под началом США. И если бы не этот беспредельщик…
О чем он думал? О чести страны? Какая честь, когда жизни страны угрожают? Да какой страны, вообще жизни на земле. А он все о чести.
Лифт остановился, двери распахнулись. Где-то там, в конце коридора, его апартаменты. В прежние времена она отправила бы кого-то, чтобы бывшего пригласили к ней наверх. Теперь же она сама выбежала, как служанка, из собственного кабинета и отправилась вниз приглашать бывшего к будущему. Хотя почему будущему? Настоящему.
На эти вопли о чести он купил всех. Марионеточные правители по всем округам, городам – в общем, каждый, кто за что-то отвечал и подчинялся бывшей власти, все до единого поддержали этого ставленника бывшего президента. Купились на вопли о национальной гордости.
Перед внутренним взором встал пульт, огромный экран, разбившийся на сотни маленьких квадратиков, с каждого из которых смотрел испуганными глазами ничего непонимающий мелкий правитель. Князек, который привык думать о том, что происходит в его маленьком мирке, забыв, что мир больше, необъятнее, что его мелкое, живущее якобы по своим законам княжество – лишь мелкая шестеренка в огромном механизме, подчиняющаяся этому механизму.
Беспредельщик подошел к делу очень грамотно. Сперва показал полную картинку, напомнил то, о чем многие успели позабыть. Завалил информацией, испугал, привел в паническое состояние. А после этого показал выход из ситуации, расписывая его яркими красками, облекая в притягательные красивые формы. И все выглядело настолько складно и красиво, что каждый испуганный и растерянный правитель почувствовал гордость за себя, за свой народ, который рассыпался на кучки отрешенных людей, пытающихся выжить, за свою страну, которой давно нет, за ту силу, частичкой которой каждый из них является.
Наверное, так же говорил полоумный Шикльгрубер или пыхающий трубкой безумный Джугашвили. Именно так, ярко, пламенно. Не важно, что, главное – как! А этот ублюдок умел говорить так, что каждый слушатель мог выцепить из его речи что-то, задевающее за живое именно его. И каждый, не понимая толком о чем речь, ощущал, что, в общем-то, все это правильно. Тем более что беспредельщик вдохнул в них ту уверенность в себе, которой они в данный момент были практически лишены.
«Вместе вы сила, – говорил Вячеслав. – Поднимем Россию с колен, выкинем захватчиков, покажем, что мы великая держава. Сегодня нам нечего делить. Нас стравливали друг с другом долгие годы, чтобы уничтожить. Сегодня это ясно каждому. Так давайте встанем стеной на защиту родины. У нас есть только один шанс выжить, и его нельзя упустить».
Он еще много говорил. Коротко, рублено, срываясь на лозунги. А они слушали его, и глаза их загорались от осознания того, что кто-то поставил их раком и долго драл, как последнюю шлюху, а сейчас время показать зубы и наказать того, кто посмел совершить с ними такое.
Она слушала и содрогалась от понимания того, что это начало краха. Самое умное тогда было бы взять нож для бумаг и полоснуть ему по горлу. Нож достаточно острый, он не ждал от нее такого, поэтому шанс покончить с этим раз и навсегда был достаточно велик. Но сил у нее на это уже не было. Она молча слушала, а потом так же молча, давясь бессильными слезами, пошла к двери из своего кабинета, который теперь стал вдруг в одночасье чужим.
Воспоминания отхлынули, как морская волна. Она уперлась в стену. Тупик, конец коридора. За мыслями не заметила, как прошла мимо комнат, в которых расположился бывший.
Юлия грустно посмотрела на стену, там в массивной золоченой раме висел приличных размеров холст. Море, горы, тающий в тумане парусник, лазурное небо… И выпирающие из этого неба неуместной геометрией огромные потрескавшиеся бревна. Гравировка внизу рамы гласила: «Ю. Немцев „Вторжение“».
«Очень к месту», – подумалось вдруг. Именно вторжение. Именно. Неизвестно кто, неизвестно как, неизвестно зачем и откуда порвал ткань бытия и втиснулся со своим суконным рылом. И мозолит глаз, как потрескавшееся полено в чистом небе.
«Странно, – перескочила мысль, – отчего я раньше не видела этой картины?»
4
В комнате стоял густой полумрак. Свет шел только с улицы, но сколько того света может прорваться сквозь плотно зашторенные окна. Легкий ароматный туман неспешно полз от кресла, в котором сидел хозяин.
– И что дальше? – Лолос араба звучал тихо, словно того здесь вовсе не было, словно только отзвук его голоса долетал из оброненной где-то посреди комнаты трубки телефона.
Впрочем, и видно Мамеда тоже не было. Он сидел в дальнем углу комнаты, на полу между стеной и диваном, и его темный силуэт терялся в притаившихся в углу тенях.
Хозяин пыхнул трубкой, продолжая смотреть на зашторенное окно, даже головы не повернул.
– А дальше, дорогой мой, я уйду со сцены, останется только наш Слава и те, кто за ним пойдут. Надеюсь, ты поможешь ему не меньше, чем мне, Мамед.
– Я не стану ему помогать, хозяин, – тихо отозвался араб.
Бывший президент повернулся и пристально вгляделся в мрачный закуток между стеной и диваном. Араб не шевелился, если не знать, что он там сидит на холодном пыльном полу, то и не заметишь никогда в жизни.
– А если я тебя очень попрошу об этом? – с нажимом произнес хозяин.
– Я все равно не стану ему помогать.
– Но ты же поклялся в верности.
– Я клялся в верности тебе, хозяин, – араб поднялся с пола, черным силуэтом возвысившись над диваном, и сел на подлокотник. – Тебе я верен. Но больше никому служить я не стану. Тем более ему.
– Почему?
– Потому что он – зло.
– А американцы не зло? А эта… мировая общественность?
Араб улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Интересно, у темнокожих действительно такие белые зубы, или это только на контрасте так смотрится?
– Хозяин, не будь наивнее, чем есть. Мировая общественность к злу вообще никакого отношения не имеет. А американцы… Представь себе пшеничное поле.
Араб замолчал, словно давая возможность представить себе колышущиеся на ветру налитые солнцем злаки.
– Ну, – поторопил хозяин.
– Для этого поля светит солнце, льет дождь – это добро. Добром может быть всякое, как и злом. Вот выберем из всего возможного зла два варианта. Представь себе нашествие саранчи. Это зло?
– Зло.
– Это зло – твои американцы. А теперь представь себе пожар. Мощный пожар, который сожжет и поле, и соседнюю деревеньку, и дальний лес. Это уже другое зло. И это зло – твой Слава. Думаешь, это правильно?
– Что именно? – президент мрачнел на глазах, трубкой пыхал все чаще.
– Сжигать поле, лес, деревню, для того чтобы уничтожить саранчу?
– Но ведь пожаром можно управлять.
– Нет, этим пожаром управлять нельзя. Ты бросил спичку на поле, хозяин, ее огонек раздуло ветром, сейчас поле уже загорелось. Пожар можно пока потушить. На него можно не обратить внимание, и, если повезет, он утихнет сам. Ты же предлагаешь мне взять канистру с бензином и пойти подлить его в огонь. Я не стану этого делать, хозяин.
– Ты мог его остановить, – произнес бывший в воздух.
– Ты бы мне не позволил.
– Ты мог остановить меня.
– Нет. Я дал тебе клятву верности.
– Оставь это, Мамед, – хозяин скривился, словно в трубку вместо табака набили волос, а он этим крепко затянулся. – Какая верность? Какие клятвы? Тем более в нашем мире и в политике.
Араб долго молчал, смотрел на того человека, которому был обязан жизнью матери. Ничтожное существо, костное и трусливое одновременно, боящееся всего и потому безумно жестокое, стоит только получить реальную силу. Заяц с гранатометом, брошенный в волчью стаю и мстящий за весь тот страх, в котором его всю жизнь держали волки.
– Хозяин, единственное, что у каждого из нас есть своего в этом мире, – это слово. Я с уважением отношусь к своему слову. Это слабость моя и в этом же моя сила. А политика… Что мне до детей шакала, которые усердно лезут вверх по белой лестнице, не замечая, что оставляют на ней грязные следы. Я верен тебе. Всегда. Но я люблю мир, люблю солнце, люблю ветер, люблю поле с золотой пшеницей. Если ты говоришь, что полю лучше сгореть, чем быть сожранным саранчой, я повинуюсь. Но не заставляй меня поклоняться огню. У меня другие боги, другие пророки. И я…
В дверь резко постучали. Араб замолк не договорив. Словно тень соскользнул с подлокотника и уселся на пол между стеной и диваном. Хозяин выпустил облачко дыма.
– Не заперто.
Впрочем, и видно Мамеда тоже не было. Он сидел в дальнем углу комнаты, на полу между стеной и диваном, и его темный силуэт терялся в притаившихся в углу тенях.
Хозяин пыхнул трубкой, продолжая смотреть на зашторенное окно, даже головы не повернул.
– А дальше, дорогой мой, я уйду со сцены, останется только наш Слава и те, кто за ним пойдут. Надеюсь, ты поможешь ему не меньше, чем мне, Мамед.
– Я не стану ему помогать, хозяин, – тихо отозвался араб.
Бывший президент повернулся и пристально вгляделся в мрачный закуток между стеной и диваном. Араб не шевелился, если не знать, что он там сидит на холодном пыльном полу, то и не заметишь никогда в жизни.
– А если я тебя очень попрошу об этом? – с нажимом произнес хозяин.
– Я все равно не стану ему помогать.
– Но ты же поклялся в верности.
– Я клялся в верности тебе, хозяин, – араб поднялся с пола, черным силуэтом возвысившись над диваном, и сел на подлокотник. – Тебе я верен. Но больше никому служить я не стану. Тем более ему.
– Почему?
– Потому что он – зло.
– А американцы не зло? А эта… мировая общественность?
Араб улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Интересно, у темнокожих действительно такие белые зубы, или это только на контрасте так смотрится?
– Хозяин, не будь наивнее, чем есть. Мировая общественность к злу вообще никакого отношения не имеет. А американцы… Представь себе пшеничное поле.
Араб замолчал, словно давая возможность представить себе колышущиеся на ветру налитые солнцем злаки.
– Ну, – поторопил хозяин.
– Для этого поля светит солнце, льет дождь – это добро. Добром может быть всякое, как и злом. Вот выберем из всего возможного зла два варианта. Представь себе нашествие саранчи. Это зло?
– Зло.
– Это зло – твои американцы. А теперь представь себе пожар. Мощный пожар, который сожжет и поле, и соседнюю деревеньку, и дальний лес. Это уже другое зло. И это зло – твой Слава. Думаешь, это правильно?
– Что именно? – президент мрачнел на глазах, трубкой пыхал все чаще.
– Сжигать поле, лес, деревню, для того чтобы уничтожить саранчу?
– Но ведь пожаром можно управлять.
– Нет, этим пожаром управлять нельзя. Ты бросил спичку на поле, хозяин, ее огонек раздуло ветром, сейчас поле уже загорелось. Пожар можно пока потушить. На него можно не обратить внимание, и, если повезет, он утихнет сам. Ты же предлагаешь мне взять канистру с бензином и пойти подлить его в огонь. Я не стану этого делать, хозяин.
– Ты мог его остановить, – произнес бывший в воздух.
– Ты бы мне не позволил.
– Ты мог остановить меня.
– Нет. Я дал тебе клятву верности.
– Оставь это, Мамед, – хозяин скривился, словно в трубку вместо табака набили волос, а он этим крепко затянулся. – Какая верность? Какие клятвы? Тем более в нашем мире и в политике.
Араб долго молчал, смотрел на того человека, которому был обязан жизнью матери. Ничтожное существо, костное и трусливое одновременно, боящееся всего и потому безумно жестокое, стоит только получить реальную силу. Заяц с гранатометом, брошенный в волчью стаю и мстящий за весь тот страх, в котором его всю жизнь держали волки.
– Хозяин, единственное, что у каждого из нас есть своего в этом мире, – это слово. Я с уважением отношусь к своему слову. Это слабость моя и в этом же моя сила. А политика… Что мне до детей шакала, которые усердно лезут вверх по белой лестнице, не замечая, что оставляют на ней грязные следы. Я верен тебе. Всегда. Но я люблю мир, люблю солнце, люблю ветер, люблю поле с золотой пшеницей. Если ты говоришь, что полю лучше сгореть, чем быть сожранным саранчой, я повинуюсь. Но не заставляй меня поклоняться огню. У меня другие боги, другие пророки. И я…
В дверь резко постучали. Араб замолк не договорив. Словно тень соскользнул с подлокотника и уселся на пол между стеной и диваном. Хозяин выпустил облачко дыма.
– Не заперто.
5
Юлия распахнула дверь. В комнате стоял едкий сизый дым, окна задернуты плотными занавесями. Хоть бы проветрил, подумала гарант конституции и закашлялась. Дым драл легкие, заставлял кашлять, пытаясь вывернуть желудок наизнанку. Господи, как он это курит…
– Это кто к нам пришел? – голос последнего президента Российской Федерации был до омерзения слащавым.
Бывший сидел в кресле спиной к ней, не шелохнулся, не обернулся, только дыму подпустил. Она еще раз кхекнула, отозвалась мрачно, припоминая старый, еще времен демократии, анекдот:
– Тот, кто бабушку зарезал.
– Хе, древняя шутка, – усмехнулся он. – Чего хочет наш гарант конституции? Можешь подойти к дедушке сзади и полоснуть ножиком по горлу, пока он курит. Я не бабушка, конечно, но тоже кое-что.
Юлия прошла ближе, без приглашения села против хозяина. Тот сидел с закрытыми глазами и курил. Какое умиротворение! Вокруг мир рушится, а он дым пускает, сукин кот.
– Гарант конституции хочет в отпуск. Или уволиться по собственному желанию.
Бывший приоткрыл один глаз и поглядел на женщину-президента.
– А если более глобально, а не в рамках отдельно взятой личности?
– Если более глобально, то от меня ничего не зависит. Это его величество Вячеслав Террористович желает вас видеть.
Хозяин встал, трубку бросил на кресло.
– Ты у него, стало быть, теперь в секретутках.
Юлия зло скрежетнула зубами.
– Я просила вас меня отпустить.
– Теперь проси его.
– А его я ни о чем просить не стану.
– Тогда живи и мучайся, – бывший пристально поглядел на хозяйку Белого города.
Юлия вздрогнула под этим взглядом. Захотелось встать, кинуться к двери и бежать, куда глаза глядят. Голова стала тяжелой, опустилась вниз, потянув за собой плечи. Юлия Владимировна съежилась, фигура ее словно бы переломилась.
– За что? – вопрос прозвучал тихо, на грани слуха, но хозяин услышал.
– За все. Нам всем есть за что мучаться. Хочешь смерти, привыкай жить в аду. Мамед, идем.
Откуда появился араб, она не поняла, просто вдруг возник рядом. Мужчины замерли на какую-то секунду, словно ожидая ее, но сумасшедшая баба не шелохнулась. Продолжала сидеть без движения и когда они прошли к двери, и когда тихонько прикрыли дверь. И только когда отдалились их шаги, затихнув в конце коридора, резко вскочила, схватила трубку и швырнула ее об пол. На ковер высыпался истлевший табак. Разметался по ворсу пепельным веером.
– Суки! – яростно гаркнула Юлия.
Она подняла ногу и с силой опустила на трубку. Хрустнуло. Юля едва удержалась на ногах. Трясясь от злости скинула туфлю со сломанным каблуком, бросила взгляд на трубку. На чертовом бриаре даже царапины не осталось.
– Сволочи, – она бессильно рухнула на пол и зарыдала навзрыд. – Что ж вы делаете, сволочи!
Хотелось что-то сломать, куда-то выплеснуть ту ярость, что полыхала внутри, ту боль, что рвала грудь. Только сил уже не было. Она сдернула вторую целую туфлю и кинула ее в сторону, только уже совсем вяло, слабо. От этой слабости, а точнее от ее осознания, стало еще больнее.
Удариться бы головой о стену так, чтоб больше ни мысли, ни жизни, чтоб все долой. Да сил нету. Ни сил, ни желаний, ни страстей. Только усталость и боль.
«Умереть, – пронеслось в голове, – умереть сейчас, чтоб ничего больше не видеть и ни за что не нести больше ответственности».
Бывший сидел в кресле спиной к ней, не шелохнулся, не обернулся, только дыму подпустил. Она еще раз кхекнула, отозвалась мрачно, припоминая старый, еще времен демократии, анекдот:
– Тот, кто бабушку зарезал.
– Хе, древняя шутка, – усмехнулся он. – Чего хочет наш гарант конституции? Можешь подойти к дедушке сзади и полоснуть ножиком по горлу, пока он курит. Я не бабушка, конечно, но тоже кое-что.
Юлия прошла ближе, без приглашения села против хозяина. Тот сидел с закрытыми глазами и курил. Какое умиротворение! Вокруг мир рушится, а он дым пускает, сукин кот.
– Гарант конституции хочет в отпуск. Или уволиться по собственному желанию.
Бывший приоткрыл один глаз и поглядел на женщину-президента.
– А если более глобально, а не в рамках отдельно взятой личности?
– Если более глобально, то от меня ничего не зависит. Это его величество Вячеслав Террористович желает вас видеть.
Хозяин встал, трубку бросил на кресло.
– Ты у него, стало быть, теперь в секретутках.
Юлия зло скрежетнула зубами.
– Я просила вас меня отпустить.
– Теперь проси его.
– А его я ни о чем просить не стану.
– Тогда живи и мучайся, – бывший пристально поглядел на хозяйку Белого города.
Юлия вздрогнула под этим взглядом. Захотелось встать, кинуться к двери и бежать, куда глаза глядят. Голова стала тяжелой, опустилась вниз, потянув за собой плечи. Юлия Владимировна съежилась, фигура ее словно бы переломилась.
– За что? – вопрос прозвучал тихо, на грани слуха, но хозяин услышал.
– За все. Нам всем есть за что мучаться. Хочешь смерти, привыкай жить в аду. Мамед, идем.
Откуда появился араб, она не поняла, просто вдруг возник рядом. Мужчины замерли на какую-то секунду, словно ожидая ее, но сумасшедшая баба не шелохнулась. Продолжала сидеть без движения и когда они прошли к двери, и когда тихонько прикрыли дверь. И только когда отдалились их шаги, затихнув в конце коридора, резко вскочила, схватила трубку и швырнула ее об пол. На ковер высыпался истлевший табак. Разметался по ворсу пепельным веером.
– Суки! – яростно гаркнула Юлия.
Она подняла ногу и с силой опустила на трубку. Хрустнуло. Юля едва удержалась на ногах. Трясясь от злости скинула туфлю со сломанным каблуком, бросила взгляд на трубку. На чертовом бриаре даже царапины не осталось.
– Сволочи, – она бессильно рухнула на пол и зарыдала навзрыд. – Что ж вы делаете, сволочи!
Хотелось что-то сломать, куда-то выплеснуть ту ярость, что полыхала внутри, ту боль, что рвала грудь. Только сил уже не было. Она сдернула вторую целую туфлю и кинула ее в сторону, только уже совсем вяло, слабо. От этой слабости, а точнее от ее осознания, стало еще больнее.
Удариться бы головой о стену так, чтоб больше ни мысли, ни жизни, чтоб все долой. Да сил нету. Ни сил, ни желаний, ни страстей. Только усталость и боль.
«Умереть, – пронеслось в голове, – умереть сейчас, чтоб ничего больше не видеть и ни за что не нести больше ответственности».
6
Шут выглядел даже не просто серьезным, а практически вменяемым. Настолько вменяемы, насколько вменяемо может выглядеть обычный человек. Сумасшествие его как рукой сняло. За плечом болтался чехол с гитарой.
– Здравствуй, доктор, – серьезно произнес он ровным спокойным тоном без тени безумия или издевки.
– Зачем пришел? Я тебя не звал.
– Я хочу домой, доктор, отпусти меня.
Слава вздохнул, щелкнул пультом, экран телевизора погас. Беспредельщик уперся локтями в столешницу и подался вперед. Вести пустопорожние беседы с придурком сейчас хотелось меньше всего.
– У тебя есть дом?
Вася в своей обычной манере скосил голову и коротко кивнул.
– Может, у тебя и семья есть?
– Жена и двое детей, – улыбнулся Вася.
– И где же они?
– На кладбище.
Заинтересовавшийся было Слава зло сплюнул и откинулся на спинку кресла.
– Было две язвы, – проворчал он. – Теперь одна, зато поющая. Удивительная у тебя манера шутить с серьезным видом.
– А я не шучу, я серьезен, – ответил Вася.
Слава хотел спросить, как это случилось, но слов не нашел. Впрочем, шут сам то ли поделиться захотел, то ли уловил настроение беспредельщика, заговорил тихо, спокойно, взвешенно:
– Их убили. Этот господин президент и его холопы. Они хотели, чтобы я делал то, что нельзя, а я отказался. Они стали угрожать. Я не поверил угрозам. Тогда они убили и жену, и детей.
– Как? – вырвалось у Вячеслава.
– Страшно, доктор, – голос Васи звучал сдавленно. – Очень страшно. Детей и женщин всегда убивают страшно. Потому я и стал шутом. Если не балаганить, то и вправду можно свихнуться. Вот ты сейчас тоже начнешь убивать. Уже начал. И женщин, и детей будешь убивать. Я не хочу в этом участвовать. Отпусти меня.
Очередная дурная выходка или взаправду так?
– А тебя здесь кто-то держал?
– Конечно. Батька-президент меня ни за что не отпустит. Скорее уже убьет, но ведь теперь решает не он.
Слава в упор посмотрел на шута. Бородка по-прежнему торчала жидким клином, глаза светились, как у Николы-чудотворца с иконы.
– Почему он тебя не отпускал? – твердо заговорил Слава. – За что убил твою семью? Что ты такое делал? Кто ты такой?
– Я ученый, доктор, – легко отозвался Вася. – Ты же сам там в бункере командовал испытаниями моего изобретения.
– ЧТО?!
Вячеслав вскочил с места, дернулся было в сторону, снова замер. Мысли затрещали со скоростью пулеметной очереди, защелкали отстрелянными гильзами. Сказанное объясняло многое, ставило новые вопросы, не укладывалось в голове. Хотя от многого, что он узнал за последние дни, можно было свихнуться, но почему-то именно эта новость добила его окончательно, привела в смятение.
– Ты отпустишь меня? – тихо спросил Вася.
Куда его отпускать… запереть и не выпускать, держать под замком и с надежной охраной. Или вывести на задний двор и шлепнуть. Чтобы никому никогда ничего не рассказал. Он хотел было ответить что-то, но в этот момент распахнулась дверь и на пороге появился бывший. Первый взгляд хозяин бросил на Славу, тут же, впрочем, отметил присутствие шута.
Вячеслав скосился на Васю. Тот снова смотрит безумно, только что слюни не пускает. В глазах шута металось бесноватое пламя. Он резво вскочил с места, расшаркиваясь, склонился перед хозяином и всем видом показал: садитесь, мол.
Тот прошел и сел напротив Славы. В воздухе повисла неловкость.
– Ты хотел говорить? – демонстративно не обращая внимания на Васю, спросил хозяин.
Слава коротко кивнул и выжидательно глянул на шута. Тот по-птичьи скосил шею, свесил голову на бок.
– Все ясно, – хихикнул Вася.
Гитара в три неуловимых движения оказалась в руках псевдосумасшедшего, причем без чехла.
Пальцы резко ударили по струнам:
– Зачем он к тебе приходил? – поинтересовался тот.
– Зачем ты мне не сказал, кто он? – проигнорировав вопрос бывшего спросил Слава.
– Не успел, – пожал плечами тот. – А что он тебе наплел?
Слава стиснул зубы, побелели плотно сжатые губы. Хозяин поймал взгляд преемника, отбросил фривольную позу, как-то сам собой подтянулся, собрался.
– Не смотри на меня так, – попытался улыбнуться он.
– Это мое право. – На лице Вячеслава рельефом проступили желваки. – И вопросы теперь буду задавать я.
– Зачем пришел? Я тебя не звал.
– Я хочу домой, доктор, отпусти меня.
Слава вздохнул, щелкнул пультом, экран телевизора погас. Беспредельщик уперся локтями в столешницу и подался вперед. Вести пустопорожние беседы с придурком сейчас хотелось меньше всего.
– У тебя есть дом?
Вася в своей обычной манере скосил голову и коротко кивнул.
– Может, у тебя и семья есть?
– Жена и двое детей, – улыбнулся Вася.
– И где же они?
– На кладбище.
Заинтересовавшийся было Слава зло сплюнул и откинулся на спинку кресла.
– Было две язвы, – проворчал он. – Теперь одна, зато поющая. Удивительная у тебя манера шутить с серьезным видом.
– А я не шучу, я серьезен, – ответил Вася.
Слава хотел спросить, как это случилось, но слов не нашел. Впрочем, шут сам то ли поделиться захотел, то ли уловил настроение беспредельщика, заговорил тихо, спокойно, взвешенно:
– Их убили. Этот господин президент и его холопы. Они хотели, чтобы я делал то, что нельзя, а я отказался. Они стали угрожать. Я не поверил угрозам. Тогда они убили и жену, и детей.
– Как? – вырвалось у Вячеслава.
– Страшно, доктор, – голос Васи звучал сдавленно. – Очень страшно. Детей и женщин всегда убивают страшно. Потому я и стал шутом. Если не балаганить, то и вправду можно свихнуться. Вот ты сейчас тоже начнешь убивать. Уже начал. И женщин, и детей будешь убивать. Я не хочу в этом участвовать. Отпусти меня.
Очередная дурная выходка или взаправду так?
– А тебя здесь кто-то держал?
– Конечно. Батька-президент меня ни за что не отпустит. Скорее уже убьет, но ведь теперь решает не он.
Слава в упор посмотрел на шута. Бородка по-прежнему торчала жидким клином, глаза светились, как у Николы-чудотворца с иконы.
– Почему он тебя не отпускал? – твердо заговорил Слава. – За что убил твою семью? Что ты такое делал? Кто ты такой?
– Я ученый, доктор, – легко отозвался Вася. – Ты же сам там в бункере командовал испытаниями моего изобретения.
– ЧТО?!
Вячеслав вскочил с места, дернулся было в сторону, снова замер. Мысли затрещали со скоростью пулеметной очереди, защелкали отстрелянными гильзами. Сказанное объясняло многое, ставило новые вопросы, не укладывалось в голове. Хотя от многого, что он узнал за последние дни, можно было свихнуться, но почему-то именно эта новость добила его окончательно, привела в смятение.
– Ты отпустишь меня? – тихо спросил Вася.
Куда его отпускать… запереть и не выпускать, держать под замком и с надежной охраной. Или вывести на задний двор и шлепнуть. Чтобы никому никогда ничего не рассказал. Он хотел было ответить что-то, но в этот момент распахнулась дверь и на пороге появился бывший. Первый взгляд хозяин бросил на Славу, тут же, впрочем, отметил присутствие шута.
Вячеслав скосился на Васю. Тот снова смотрит безумно, только что слюни не пускает. В глазах шута металось бесноватое пламя. Он резво вскочил с места, расшаркиваясь, склонился перед хозяином и всем видом показал: садитесь, мол.
Тот прошел и сел напротив Славы. В воздухе повисла неловкость.
– Ты хотел говорить? – демонстративно не обращая внимания на Васю, спросил хозяин.
Слава коротко кивнул и выжидательно глянул на шута. Тот по-птичьи скосил шею, свесил голову на бок.
– Все ясно, – хихикнул Вася.
Гитара в три неуловимых движения оказалась в руках псевдосумасшедшего, причем без чехла.
Пальцы резко ударили по струнам:
Сыт я по горло, до подбородка.Хозяин криво усмехнулся. Голос Васи звенел пронзительно, словно стекло о металлический лист били. Когда-то, очень давно Вячеслав слышал эту песню, но исполнение было другим. Совсем другим. Чья же это песенка…
Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать.
Друг подавал мне водку в стакане,Шут звякнул последним аккордом, коротко поклонился и вышел. Слава повернулся к бывшему президенту.
Друг говорил, что это пройдет.
Друг познакомил с Веркой по пьяни —
Мол, Верка поможет, а водка спасет.
Не помогли ни Верка, ни водка.
С водки похмелье, а с Верки – что взять?
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать.
Сыт я по горло, сыт я по глотку.
Ох, надоело петь и играть!
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
И позывных не передавать. [15]
– Зачем он к тебе приходил? – поинтересовался тот.
– Зачем ты мне не сказал, кто он? – проигнорировав вопрос бывшего спросил Слава.
– Не успел, – пожал плечами тот. – А что он тебе наплел?
Слава стиснул зубы, побелели плотно сжатые губы. Хозяин поймал взгляд преемника, отбросил фривольную позу, как-то сам собой подтянулся, собрался.
– Не смотри на меня так, – попытался улыбнуться он.
– Это мое право. – На лице Вячеслава рельефом проступили желваки. – И вопросы теперь буду задавать я.
7
Зачем она здесь?
Мысли ползли вяло, даже если менялись одна на другую, все равно делали это с безразличной ленцой. Что-то происходит. Идет война… Или не война… но взрываются бомбы. И стреляют. И убивают. Значит, все-таки война.
Кто же воюет? Американские вертолеты, американские солдаты, американский генерал с головой и тут же без головы… Американцы.
Против ее отца и Славика.
Славик… странно, как это нежное легковесное Славик сочетается с холодным, странным человеком, у которого невесть что происходит в голове. Хотя и ему, и отцу все понятно, только ей не понятно. Выходит, она дура.
Эл лежала на спине и не моргая смотрела в потолок.
Да, выходит, что так, если не понимает того, что понятно каждому. Но ведь ее никто ни во что не посвящает.
Стоп, была бы умнее, сама бы догадалась.
Она закрыла глаза. Сознание затуманилось. Сквозь туман проступили знакомое море, берег, прибой, пальмы. Кровавое море и черные пальмы. Нет, это не кровь и не копоть. Это всего лишь закат причудливо раскрашивает природу…
Нет!
Эл вздрогнула и открыла глаза. Сердце колотилось часто-часто.
Не спать. А то опять станут сниться мертвые, опять это всесметающее море, опять зияющая тьма и бесконечный провал, падение сквозь ничто. Потому что даже пространство и время в этих снах исчезают.
Эл повернулась на бок, поднялась на локте. В ногах на диване сидел Вася с гитарой. Топорщилась реденькая бородка, сияли иконописные глаза. Эл вздрогнула, попыталась отстраниться.
– Ты как здесь?
– Давно, – невпопад ответил бард. – Не бойся меня, дочь разбойника, я больше не стану тебя пугать. Я пришел, ты далеко была. Я сидел и думал.
Эл села на диване. В комнате было прохладно, и девушка зябко повела плечами. Огляделась, притянула к себе плед и, укутавшись, уселась, подобрав под себя ноги.
– О чем, если не секрет?
– Я вот думаю, дочь разбойника. Смотрю по сторонам и мыслю. Вот собрались люди. Люди, которым не нужно жить. Которые погрязли в своих пороках и жаждут очищения. И ищут смерти. Они обижены жизнью, они испуганы жизнью. Они устали от жизни. Они не думают ни о ком, кроме себя. Эгоистичны во всем. Живут по законам своего восприятия мира. Вот твой папаша. Он вбил себе в голову, что великая Россия умирает.
– Уже умерла, – поправила Эл.
– Чушь, бред. Россия – это народ, это культура. Сейчас говорят, что она умерла. При провозглашении анархии говорили, что она умерла. При распаде Советского Союза говорили, что она умерла. При падении царской власти тоже… Подозреваю, что при приходе татар или крещении говорили то же самое. А Россия живет. Народ живет, культура живет. А все остальное – тлен и ностальгия.
– Чья ностальгия? – не поняла Эл. Она сама не заметила, как начала говорить с сумасшедшим, как с абсолютно вменяемым.
– Тех, кто ноет. Ах, Россия не та, мир не тот. Позвольте, не тот, чем который? Мир меняется. Что-то остается, что-то приходит вновь. Человек живет и всю жизнь меняется сам. Неужто при этом он хочет, чтобы весь мир оставался статичным? Твой папаша считает, что американцы – зло, он хочет уничтожить это зло, считая, что так будет лучше. Но кто сказал, что то, что лучше твоему папаше, – лучше для всех. Или вот эта… сумасшедшая тетка, которая здесь всем заправляла. Она считает, что лучше для всех выдумать свод правил и жить по этому своду. И блюсти права всех и каждого. Права на что? На то, что прописано в этих бумажках. Закон людской, закон божий… чушь! Мир меняется, а она хочет заковать его в рамки статичности и держать в них, потому что ей лично так проще и удобнее понимать мир. Ей даже кажется, что она им управляет. Или твой доктор.
– Слава?
– Он самый. Мальчишка. Большой, взрослый, как говорят, умудренный жизнью, опытом, а на самом деле имеющий плачевный опыт и обиженный жизнью. Что им движет?
– Что? – Эл подалась вперед.
– Обида. Его обидели, он решил мстить. У него тоже свой свод негласных правил. Свое понимание мира, в которое он пытается втиснуть то, что не понимает. О чем он думал, когда начал эту войну? Я скажу тебе, о чем, дочь разбойника. Он думал о тех, кого еще совсем недавно считал обузой, а потом начал считать друзьями. Начал считать тогда, когда потерял. В народе говорят: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сейчас твой Слава будет мстить.
– Кому?
– Всему миру. За то, что убили его друзей. И знаешь, почему? Потому что он оценил их, только когда потерял. А теперь он чувствует себя перед ними виноватым. Мир настолько всеобъемлющ и настолько непостижим, что понять его и объяснить другим может каждый, но лишь с позиции собственного заблуждения. Каждый пытается понять непостижимое и выпустить собственную химеру. Тот, кто пролез выше и имеет больше влияния, пускает больших химер, могущих заморочить головы большому количеству народа. Те, кто власти не имут, запускают своих маленьких химерок, которые тоже где-то кружат, но не получают подпитки и носятся безмолвными голодными ослабевшими тенями. Мир погряз в химерах. Всякий, кто говорит, что понял нечто о мире, заблуждается. Того, кто начинает горланить о своем понимании налево и направо, называют дураком. Того, кто тихо, уверенно ссылаясь на других, которые якобы тоже что-то поняли, гнет свою генеральную линию, называют ученым. На самом деле и дурак и ученый по сути заблуждаются одинаково. Только дурак прост и открыт, а ученый сложен и недосягаем.
– Ты… – начала было Эл.
– Я не хочу перевернуть мир, я говорю глупости, но мне в отличие от ученых можно. Я дурак, какой с меня спрос.
– То есть ты хочешь сказать, что наука не нужна. А как же тогда… ну если не объяснять мир…
– Я не говорю, что она не нужна. Наука, язык, терминология… Если их не будет, люди с ума сойдут. Один назовет стул стулом, другой шваброй, третий мотоциклом. Никто друг друга не поймет. Это просто, если смотреть с точки зрения науки. Любой науки. Но и наука, и язык, и все прочее, что домыслил себе человек, всего лишь подпорки. Неумело соструганные костыли. Без них человечество рухнет, а с ними выглядит убого. Знаешь, я даже рад тому, что этот док… Слава… Что он убивает мир. Этих химер давно пора распугать. Эти костыли давно пора выкинуть. Если человечество долгие столетия гниет, не может обойтись без подпорок… Если оно влачит жалкое существование, пытаясь объяснить то, что надо понять. Если оно не способно просто увидеть то, чем нужно любоваться, а тупо таращится на это, время от времени ковыряя пальцем, наверное, гуманнее покончить с этим человечеством раз и навсегда. Я был не прав, когда придумал это новое оружие. Я думал как человек, терзался. А потом… Знаешь, когда с миром тебя связывает только боль, нарастающая, словно злокачественная опухоль, самое умное не идти на поводу у этой боли. Я терзался, сходил с ума. Я культивировал в себе эту опухоль. А потом как-то взял да и отбросил ее. Совсем отбросил. Теперь меня с миром не связывает вообще ничего. И знаешь, что я тебе скажу? Смотреть на мир не с точки зрения человека очень любопытно.
Кто же воюет? Американские вертолеты, американские солдаты, американский генерал с головой и тут же без головы… Американцы.
Против ее отца и Славика.
Славик… странно, как это нежное легковесное Славик сочетается с холодным, странным человеком, у которого невесть что происходит в голове. Хотя и ему, и отцу все понятно, только ей не понятно. Выходит, она дура.
Эл лежала на спине и не моргая смотрела в потолок.
Да, выходит, что так, если не понимает того, что понятно каждому. Но ведь ее никто ни во что не посвящает.
Стоп, была бы умнее, сама бы догадалась.
Она закрыла глаза. Сознание затуманилось. Сквозь туман проступили знакомое море, берег, прибой, пальмы. Кровавое море и черные пальмы. Нет, это не кровь и не копоть. Это всего лишь закат причудливо раскрашивает природу…
Нет!
Эл вздрогнула и открыла глаза. Сердце колотилось часто-часто.
Не спать. А то опять станут сниться мертвые, опять это всесметающее море, опять зияющая тьма и бесконечный провал, падение сквозь ничто. Потому что даже пространство и время в этих снах исчезают.
Между вечностью и вечностьюХрипло пропел мягкий голос. Тренькнула гитара.
Бесконечности, бесконечности…
Эл повернулась на бок, поднялась на локте. В ногах на диване сидел Вася с гитарой. Топорщилась реденькая бородка, сияли иконописные глаза. Эл вздрогнула, попыталась отстраниться.
– Ты как здесь?
– Давно, – невпопад ответил бард. – Не бойся меня, дочь разбойника, я больше не стану тебя пугать. Я пришел, ты далеко была. Я сидел и думал.
Эл села на диване. В комнате было прохладно, и девушка зябко повела плечами. Огляделась, притянула к себе плед и, укутавшись, уселась, подобрав под себя ноги.
– О чем, если не секрет?
– Я вот думаю, дочь разбойника. Смотрю по сторонам и мыслю. Вот собрались люди. Люди, которым не нужно жить. Которые погрязли в своих пороках и жаждут очищения. И ищут смерти. Они обижены жизнью, они испуганы жизнью. Они устали от жизни. Они не думают ни о ком, кроме себя. Эгоистичны во всем. Живут по законам своего восприятия мира. Вот твой папаша. Он вбил себе в голову, что великая Россия умирает.
– Уже умерла, – поправила Эл.
– Чушь, бред. Россия – это народ, это культура. Сейчас говорят, что она умерла. При провозглашении анархии говорили, что она умерла. При распаде Советского Союза говорили, что она умерла. При падении царской власти тоже… Подозреваю, что при приходе татар или крещении говорили то же самое. А Россия живет. Народ живет, культура живет. А все остальное – тлен и ностальгия.
– Чья ностальгия? – не поняла Эл. Она сама не заметила, как начала говорить с сумасшедшим, как с абсолютно вменяемым.
– Тех, кто ноет. Ах, Россия не та, мир не тот. Позвольте, не тот, чем который? Мир меняется. Что-то остается, что-то приходит вновь. Человек живет и всю жизнь меняется сам. Неужто при этом он хочет, чтобы весь мир оставался статичным? Твой папаша считает, что американцы – зло, он хочет уничтожить это зло, считая, что так будет лучше. Но кто сказал, что то, что лучше твоему папаше, – лучше для всех. Или вот эта… сумасшедшая тетка, которая здесь всем заправляла. Она считает, что лучше для всех выдумать свод правил и жить по этому своду. И блюсти права всех и каждого. Права на что? На то, что прописано в этих бумажках. Закон людской, закон божий… чушь! Мир меняется, а она хочет заковать его в рамки статичности и держать в них, потому что ей лично так проще и удобнее понимать мир. Ей даже кажется, что она им управляет. Или твой доктор.
– Слава?
– Он самый. Мальчишка. Большой, взрослый, как говорят, умудренный жизнью, опытом, а на самом деле имеющий плачевный опыт и обиженный жизнью. Что им движет?
– Что? – Эл подалась вперед.
– Обида. Его обидели, он решил мстить. У него тоже свой свод негласных правил. Свое понимание мира, в которое он пытается втиснуть то, что не понимает. О чем он думал, когда начал эту войну? Я скажу тебе, о чем, дочь разбойника. Он думал о тех, кого еще совсем недавно считал обузой, а потом начал считать друзьями. Начал считать тогда, когда потерял. В народе говорят: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сейчас твой Слава будет мстить.
– Кому?
– Всему миру. За то, что убили его друзей. И знаешь, почему? Потому что он оценил их, только когда потерял. А теперь он чувствует себя перед ними виноватым. Мир настолько всеобъемлющ и настолько непостижим, что понять его и объяснить другим может каждый, но лишь с позиции собственного заблуждения. Каждый пытается понять непостижимое и выпустить собственную химеру. Тот, кто пролез выше и имеет больше влияния, пускает больших химер, могущих заморочить головы большому количеству народа. Те, кто власти не имут, запускают своих маленьких химерок, которые тоже где-то кружат, но не получают подпитки и носятся безмолвными голодными ослабевшими тенями. Мир погряз в химерах. Всякий, кто говорит, что понял нечто о мире, заблуждается. Того, кто начинает горланить о своем понимании налево и направо, называют дураком. Того, кто тихо, уверенно ссылаясь на других, которые якобы тоже что-то поняли, гнет свою генеральную линию, называют ученым. На самом деле и дурак и ученый по сути заблуждаются одинаково. Только дурак прост и открыт, а ученый сложен и недосягаем.
– Ты… – начала было Эл.
– Я не хочу перевернуть мир, я говорю глупости, но мне в отличие от ученых можно. Я дурак, какой с меня спрос.
– То есть ты хочешь сказать, что наука не нужна. А как же тогда… ну если не объяснять мир…
– Я не говорю, что она не нужна. Наука, язык, терминология… Если их не будет, люди с ума сойдут. Один назовет стул стулом, другой шваброй, третий мотоциклом. Никто друг друга не поймет. Это просто, если смотреть с точки зрения науки. Любой науки. Но и наука, и язык, и все прочее, что домыслил себе человек, всего лишь подпорки. Неумело соструганные костыли. Без них человечество рухнет, а с ними выглядит убого. Знаешь, я даже рад тому, что этот док… Слава… Что он убивает мир. Этих химер давно пора распугать. Эти костыли давно пора выкинуть. Если человечество долгие столетия гниет, не может обойтись без подпорок… Если оно влачит жалкое существование, пытаясь объяснить то, что надо понять. Если оно не способно просто увидеть то, чем нужно любоваться, а тупо таращится на это, время от времени ковыряя пальцем, наверное, гуманнее покончить с этим человечеством раз и навсегда. Я был не прав, когда придумал это новое оружие. Я думал как человек, терзался. А потом… Знаешь, когда с миром тебя связывает только боль, нарастающая, словно злокачественная опухоль, самое умное не идти на поводу у этой боли. Я терзался, сходил с ума. Я культивировал в себе эту опухоль. А потом как-то взял да и отбросил ее. Совсем отбросил. Теперь меня с миром не связывает вообще ничего. И знаешь, что я тебе скажу? Смотреть на мир не с точки зрения человека очень любопытно.