– Братья мои!
   Снизу раздались вопли, угрожающий рокот. «Сейчас они его», – подумалось Славе. Но наместник продолжал говорить, голос его звучал ровно и уверенно, и внизу затихли. Слушали.
А негр продолжал говорить что-то бессвязно, но мастерски играя интонациями, жонглируя словами. Он говорил нависая над толпой, опершись рукой на балконную загородку, словно на трибуну. И только Славе и стоящему рядом Анри было видно, как вторая рука его за загородкой судорожно сжимает черное тело винтовки.
30
   Наместник возвышался теперь словно черный утес. Смотрел на собравшихся внизу покровительственно. Голос его тоже звучал так, словно взрослый дядя без всякого менторства объяснял несмышленым детям элементарные вещи.    – Остановитесь! Что вы делаете? Разве этому учил вас Господь? Господь учил добру. А вы! Вы погрязли в ненависти, в пороках. Ненависть переполнила чашу, ненависть хлещет из вас. Мне стыдно за вас пред Господом.
   Святые отцы стояли, раскрыв рты, превратившись в толпу. Толпа слушала, внимала. Кто-то все же не удержался от выкрика:
   – Кто ты, чтобы говорить нам о боге?
   – Я тот, кто вел вас к Богу, – громоподобно произнес наместник. Здесь, где не было хитрой акустики, это далось ему через силу, но все же голос его прозвучал внушительно. – Я говорил вам о Боге, нес слово Божие. Но Господь наш не говорит открыто, он облекает мысль в метафору. И мне больно, что вы поняли слова Божии буквально. Поняли не как люди Господа, но как скоты, против коих боритесь. В нашем мире поселился диавол. Он говорил устами главного человека в стране, когда тот объявил, что власти не стало. И люди пошли на поводу у диавола, повели себя как низкие скоты. Погрязли в ненависти и пороках. Сейчас, когда людям дали выплеснуть агрессию, дали вволю исторгнуть из себя все дьявольское, пора. Пора думать о мире, о добре. Я призываю вас к этому.
   Он задохнулся, сорвав остатки голоса. Внизу установилась гробовая тишина. Братство Святой Церкви уже снова было готово пойти на все за своим наместником. Как ему это удалось? Как человек, который несет такую бредятину, может добиться такого доверия? В чем хитрость?
   Вдалеке послышался рев моторов. Слава поглядел на вырывавшуюся из леса тропинку. Там на опушке показался первый байк. За ним еще и еще. Люди на мотоциклах, в кожаных куртках, с немыслимыми прическами на головах и обрезами в руках.
   – Они пришли! – крикнул кто-то снизу. В толпе началась паника. Кто-то метался, не зная, что делать, другие, напротив, доставали оружие.
   Наместник чертыхнулся и вскинул винтовку. Положив ствол на край ограждения, он присел и прицелился. Вячеслав, стоявший позади, шагнул на балкон, взял негра за плечо:
   – Стой!
   Тот непонимающе покосился на Славу.
   – А как же добро? Как же переполненная ненавистью чаша?
   Негр отпихнул Вячеслава в сторону.
   – Не будь идиотом, тебе не идет.
   Рядом появились француз, Эл и автоматчица. Они стояли рядом и смотрели на наместника. Смотрели, как он ловит в прицел приближающуюся фигурку, как плавно нажимает спуск. Винтовка ударила в плечо отдачей. Один из мотоциклистов повалился на бок, заваливая байк. Наместник передернул затвор, выплевывая гильзу.
   – Добро должно быть с кулаками. – Он сплюнул и снова принялся целиться.
   Слава посмотрел на фигурку, что должна была попасть в прицел следующей. Что-то неуловимо знакомое почудилось в ней.
   – Стой, – приказал Вячеслав.
   Негр нервно отмахнулся. Сбился, поднялся на ноги, поминая чью-то мать, и снова принялся ловить цель.
   – Сэд! – Крик был пронзительный. Может потому, что вопили в самое ухо, а может, оттого, что кричавшей проститутке было больно, как бывает только тогда, когда видишь смерть близкого и ничего не можешь сделать.
   Эл рванулась вперед. Слава вскинул руку:
   – Стой! – на сей раз непонятно было, к кому относится приказ к готовящемуся выстрелить негру или к дернувшейся к наместнику проститутке.
   Девушка замерла. Грохнул выстрел. Не из винтовки, из пистолета.
   Слава опустил руку. Его святейшество пошатнулся, повалился на ограждение, повис на какое-то мгновение и полетел вниз на асфальт. Слава глянул через парапет. Мертвый наместник лежал лицом вниз, раскидав руки. Затылок негра представлял собой кровавое месиво. Крови было куда как больше, чем из разбитого носа.
   – Решил поддержать новую власть, дядька? – ехидно поинтересовался, стоявший рядом француз.
   – Пошел ты, – отмахнулся Вячеслав. – Никого я не поддерживаю. Это не моя война.
   Он обернулся, шагнул было к Эл, но та, прикрыв рот ладонью, метнулась куда-то внутрь дома.
   – Она что, на него смотрела? – удивился Слава.
– А ты будто не смотрел? – усмехнулась стоявшая рядом с французом Жанна.
31
   Все произошло быстро. Монахи только собирались отстреливаться, когда байкеры налетели. Они пронеслись черной волной, стреляя направо и налево. Отъехав на некоторое расстояние, развернулись и двинулись в обратную сторону. После первого налета святое братство еще отстреливалось. После четвертого наиболее воинственные лежали мертвыми, а остальные побросали оружие.    Святые отцы могли воевать лишь друг с другом или вести словесные баталии о вопросах веры. В открытой перестрелке, оставшись без лидера, сопротивление задохнулось, не успев начаться.
32
   Когда они спустились вниз, там никого уже не было. Ни живых, ни мертвых. Люди ушли отсюда прежде, чем пришла смерть. Только труп наместника все так же валялся под балконом, разметав руки, словно пытаясь обхватить землю.    Слава молча постоял над трупом. Что-то во всем этом было неверно. Француз подошел сзади так тихо, что он не сразу его заметил. А когда заметил, убирать задумчивость с лица было поздно.
   – В чем-то он все-таки был прав, – проговорил Анри.
   – В чем, догадаешься? – тихо спросил беспредельщик.
   – Добро должно быть с кулаками, – пожал плечами француз.
   Слава посмотрел на него наполнившимися злостью и обидой глазами. Когда заговорил снова, голос его дрожал от напряжения:
   – Когда ж вы, наконец, поймете, что добро должно быть. Просто должно быть, а все остальное отговорки, исключающие и опровергающие первое утверждение.
   – И это мне говорит человек, который ему пулю в башку вмазал. Да ты гуманист, дядька, – попытался пошутить экс-сутенер.
   Слава недобро глянул на француза и молча пошел прочь.
   – Добро должно быть, – тихо проговорил Анри, так, чтобы никто не слышал. – А кто из них, из вас, из нас это добро делает? Эх, дядька, оно обязательно должно быть, только где оно?
Слава скрылся за углом, и Анри неторопливо поплелся следом.
33
   Женщины нашлись быстро. Вместе с ними обнаружился и Сэд. Он шел, обнимая Жанну и Эл, а они висели на нем, словно игрушечные куколки на новогодней елке.    – Здор?во! – крикнул Сэд, издалека завидев Вячеслава.
   – Привет. Ну что скажешь?
   – Все превосходно. Потери минимальные. Монахи остались без власти, насколько я понял. Причем вообще без власти. И без бывшей, и без новой. Так что управиться с этой церковной братией будет еще проще. Спасибо тебе, что передал записку. И вообще.
   Подошел Анри. Рожа у француза была необычайно задумчивая.
   – О, отец-философ, – съязвила Жанна. – Ты где был?
   Француз кивнул в ту сторону, откуда явился:
   – Там.
   – А там хорошо?
   – Там хорошо, где нас нет, – улыбнулся сутенер. – А «там» как обычно. Идемте, тетьки, оставим этих беспредельщиков. У них свои секреты.
   Он еще что-то говорил, уводя женщин, но Слава уже не слушал. Он смотрел на Сэда. Тот хмурил брови.
   – Ты хотел меня о чем-то спросить, Сэд?
   – Просить, – помялся тот. – Спасибо тебе, конечно…
   – Но?
   – Но уезжай отсюда, – поспешно закончил байкер.
   – Боишься проблем? – хмыкнул Вячеслав.
   Сэд кивнул.
   – Через полчаса нас здесь не будет, – пообещал Слава. – Только скажи своим архаровцам, чтоб не стреляли по красному «фольксвагену».
   Сэд выдохнул так, будто долго нес на плечах горный массив и наконец избавился от ноши. На лице байкера возникла простоватая улыбка.
– Обещаю, никакой пальбы, – и благодарно потряс протянутую беспредельщиком руку.
34
   – Его привезли, хозяин. – Мамед оставался непроницаем, но хозяин отметил какое-то беспокойство в его глазах.    – Его, это кого?
   – Вашего гения инженерной мысли.
   Хозяин подскочил с такой скоростью, словно ему на сиденье кто-то подложил ощетинившегося дикобраза.
   – Кто привез?
   – Свои люди, – загадочно сообщил Мамед.
   – А Макбаррен?
   – А Макбаррен в ярости, но перехватить нашего друга он не успел.
   Мамед стоял возле двери и открыто улыбался. Хозяин вышел из-за стола, прошел ближе к арабу. Голос его прозвучал тише, чем надо, потому возникло ощущение, словно здесь сейчас наметился какой-то заговор.
   – Где он?
   – Макбаррен? – араб простодушно смотрел на хозяина.
   – Не валяй дурака, Мамед, ты прекрасно понял, о ком идет речь. Генерал Макбаррен меня сейчас интересует меньше всего.
   Араб снова стал серьезным.
   – В соседней комнате. Ждет.
   Хозяин оттеснил араба и распахнул дверь.
– Идем. – На сей раз, распоряжение прозвучало как приказ. Мамед молча вышел следом.
35
   Дверь открылась практически беззвучно. Комнатка была небольшой. Освещение приглушенное, встроенные лампы дневного света. Из мебели – пара шкафов, стол, обтянутый кожей диван и пара таких же кресел.    На полу возле дивана, привалившись к нему спиной, сидел человек. В лице его было что-то неуловимо птичье. Не то поворот головы, не то наклон ее, не то профиль. И еще на лице выделялись огромные иконописные глаза, полные тайной глубины и недоступного окружающим смысла.
   Человек обнимал гитару. Пальцы бездумно шарили по струнном, силясь найти там музыку, а находя лишь странные звуки.
   Хозяин ступил в комнату, жестом остановил араба. Тот нехотя повернулся к двери спиной, вытянулся, будто стоящий на посту полисмен. Хозяин захлопнул дверь и обратился к человечку с гитарой:
   – Зачем ты это сделал?
   Тот косо, совсем уже по-птичьи повернул голову и воззрился на хозяина одним глазом. Тренькнула струна, затем другая и снова первая.
   – Объясни ты мне, Василий Тимурыч, на хрена тебе это понадобилось? Человечество спасать удумал?
   Василий покачал головой и снова тренькнул струнами.
   – Вот и я об этом. Человечество не спас, жену и детей похоронил. Юля Владимировна, конечно, перестаралась, но для нее ты государственный преступник, а государственные преступники жалости вызывать не должны. Во всяком случае, у государства. А она по праву считает себя государством. Так чего ты кому доказал? Кого спас?
   Вася резко ударил по струнам и хрипло запел, вернее замычал под аккорды, выводя какую-то мелодию.
   – Хорош дурить, шутник! – рявкнул хозяин. – Думаешь, такой исключительный? Думаешь, без тебя разработку не закончат? Уже дорабатывают. Еще неделя – и в производство запустят. Так что ничего твои выверты не изменят. Ничего. Только хуже сделал. Сам себе хуже сделал, и семье своей.
   Вася, не слушая его, затянул:
   Ненужный кто-то за окном
   Стоял и требовал любви.
   Я все оставил на потом,
   Я говорил себе:
   Не за что биться,
   Нечем делиться.
 
   Налево дом, направо дом.
   Детишки рыли котлован.
   Собачка дохлая тайком
   Нашла ириску.
   Не за что биться,
   Нечем делиться…
   – Прекрати паясничать, – прорычал хозяин.
   Но певец не остановился, продолжил песнопение.
   Невдалеке вонял костер,
   А рядом плавно падал кран,
   Плевались звезды, а лифтер
   Узнал всю правду.
   Не за что биться,
   Нечем делиться…
 
   А крыши видели закат,
   И стены помнили войну,
   А я так счастлив, я так рад,
   Что кто-то счастлив… [3]
   Вася снова замычал, подпевая мелодии, потом оборвал мычание и, резко ударив по струнам, отбросил на диван гитару.
   – Понял о чем? Не понял. Эх ты, батька-президент. А ты сейчас чего от меня хочешь? Зачем дверь закрыл? Зачем араба своего выпер? Откровений ждешь?
   – Понять хочу, чего ты добивался.
   – Спасения души, – с ледяным спокойствием вдруг пожал плечами Вася. – Хоть в чем-то человеком остаться хотел.
   – И для этого отправил на тот свет жену и детей?
   Лицо Василия Тимуровича исказила судорога.
   – Это не я, – проскулил он. – Это ты.
   – Нет, это ты. Ты сам. Мог бы всего лишь не капризничать, и они остались бы живы. Так что не надо с себя ответственность снимать.
   – Ты не того кандидата для промывки мозгов выбрал, батька-президент. – Вася снова говорил ровным тоном. – Я теперь умный дурак. Мне мозги полоскать поздно. И совесть не станет мучить. Дуракам ведь все едино. Ты…
   – Ты мне не тычь! – раздражаясь все больше, прорычал хозяин. – А то…
   – Что? Убьешь и меня?
   Хозяин набрал в грудь побольше воздуха, словно собираясь заорать, но вместо этого легко выдохнул и тихо, жестко произнес.
   – Так ты умереть хочешь? И не надейся. Ты будешь жить долго и мучительно. Пока не увидишь рожденный тобой конец света. Изобретатель хренов. А если повезет и ты его не увидишь, то ты всю жизнь все равно будешь существовать в страхе, что вот-вот оно произойдет и снесет весь мир в тартарары. И виноват в этом будешь ты, потому что это твое изобретение. От которого ты отрекся и тем самым подписал смертный приговор своей жене и детям. И от этого тебе тоже будет тошно, больно и…
   Хозяин сглотнул, в горле сделалось сухо. Он закашлялся, но легче не стало. Закончил охрипшим голосом:
   – И захочется сдохнуть еще больше, чем сейчас. Только такой возможности у тебя не будет. Что-то ты больше не поешь. Давай, шути, горлань песенки, развлекайся. Паяц! И днем и ночью шут ученый все ходит… Что, не смешно? Шут!
   Истеричный смешок вырвался наружу. Такой же хриплый и нервный, как сам голос. Хозяин повернулся спиной к Васе и распахнул дверь.
– В другую комнату его. Все твердые предметы, все, чем можно вспороть вены, все, на чем можно повеситься – долой. И никого, кроме меня, к нему не пускать. Хоть даже это будет Макбаррен с ротой автоматчиков.
Пауза 2
   Давайте делать паузы в пути,
   Смотреть назад внимательно и строго,
   Чтобы случайно дважды не пройти
   Одной и той неверною дорогой.
   Давайте делать паузы в пути.
А. Макаревич

    Как давно все это было…     Иногда я вспоминаю те времена, тех людей, ту себя… Почему мы были так жестоки? Почему не видели людей друг в друге? Ведь вся история, взращенная на костях, политая кровью и пропитанная желчью, только прикрывалась гуманистическими идеями. А дальше идеи гуманизм не шел. Всегда находилось что-то, или кто-то, что мешало его расцвету. Даже в самом крохотном и идеальном обществе. Почему мы не могли быть людьми? Почему становились скотами?
    Я не страдаю от этого муками совести, нет. Просто задаюсь вопросом. А ответа нет. Неужели для того, чтобы потеплеть душой, открыться, стать капельку лучше, добрее, непременно надо умереть?
    Я не знаю. Быть может, душам просто тесно, когда в одном месте разом собирается много людей? Для души человеческой другие души становятся незаметными, сливаются с плотью, становятся плотью. А эта плоть сливается в массу. Странную, серую, постороннюю и абсолютно безразличную. Безразличную конкретному человеку, конкретной душе. И безразличную к этому самому человеку.
    Вот опять. Я снова путаюсь, снова уношусь в философские дебри. Трудно объяснить то, что сама толком не можешь понять. Я не понимаю, только чувствую. И с удовольствием поделилась бы хоть этим чувством, но увы. Теперь делиться этим не с кем и незачем. Те, кто может меня выслушать, должны жить без этого. Они живут по другим правилам, и дай-то бог, чтобы мое знание им никогда не пригодилось.
    А они хотели бы узнать обо мне, о том, что было тогда. Они смотрят на меня как на кладезь чего-то непознанного, они ждут, что расскажу им сказку о прошлом. Только не дождутся. Я не стану им говорить об этом. Я знаю, что есть и что было. Сравниваю и не хочу, чтобы они стали вести себя, как вели себя мы.
Я знаю, что есть и что было. Единственное чего я не знаю так это того, что будет. Оно скрывается от меня, не показывается ни единым краешком. Оно прячется от меня это будущее, оставляя меня в настоящем с памятью о прошлом. И я живу. Живу вспоминая как странно все это было…
Часть 3
1
   Блокпост был и не блокпост вовсе. Так – одно название. Просто куча наваленных мешков с песком поперек дороги да небольшая палатка. Да пулемет. И шесть американских десантников с автоматами, гранатами и рацией.    Впрочем, четверо из шести мирно похрапывали в палатке, что стояла чуть поодаль. А двое скучали у пулемета. Вроде как за дорогой следили. А чего за ней следить, если по ней никто не ездит и не ходит. Да и кому надо сюда ехать или идти? Здесь сейчас каждый занят своей мелкой войной на своем мелком кусочке земли.
   Френсис Канеган привалился спиной к мешкам и закрыл глаза.
   – Не спи, Фрэнк, – одернул Джонни.
   Фрэнк открыл глаза и посмотрел на молодого и необстрелянного. Джонни прошел все мыслимые и немыслимые курсы, но что такое реальная война, знать не знает. А реальная война проходит в кабинетах политиков.
   Десант по большому счету нужен для устрашения мирных граждан. Вот когда один политик против другого прет, артачиться начинает, тогда можно выкинуть десант в какую-нибудь небольшую деревушку или городок, сравнять его с землей, пожечь напалмом дома, сельское мужичье с детьми и женами. И объявить захваченную территорию временной военной базой.
   Главное для политика в этом деле – пообещать двинуть войска дальше. Таких угроз боятся. Главное для десанта – не оставить в живых ни одного человека. Бабы воюют не хуже мужиков и исподтишка. А дети… Дети вырастают, становятся злыми и беспощадными.
   А бывший курсант Джонни всего этого пока не понимает. Он играет, жаждет подвигов, трясется под приятной тяжестью ответственности за этот сраный кусок этой сраной дороги. Как будто кто-то действительно станет с ним воевать.
   – Я не сплю, – отозвался Фрэнк запоздало. – Я думаю.
   – А ты умеешь? – поинтересовался сосунок с наигранной серьезностью.
   – Поцелуй меня в задницу, Джонни, – посоветовал Канеган и отвернулся от наглеца.
   Затрещала какая-то птица. Фрэнк вскинул голову, высматривая ее, но так и не увидел. Умеет ли он думать? Умеет, только на хрена? О чем тут вообще думать? Кроме того, солдат думать не должен. Он должен выполнять приказы и не заморачиваться моралью. Стрелять он должен по приказу, вот что. А прав ли он, стреляя во все, что движется, будь то дядя Ваня, тетя Маня, их сын, дочь или домашняя скотина, пусть думают командиры.
   Хотя нет, командиры тоже выполняют приказы. А о морали пусть думает тот, кто эти приказы отдает.
   Фрэнк выдернул растущую рядом травинку, стряхнул с нее божью коровку и принялся жевать сладковатый кончик стебелька. Местные детки отпускают этих жучков со словами «божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба черного и белого, только не горелого». Жучок улетает, дитятко в восторге. Неужто и правду рассчитывает, что мелкая букашка может принести хотя бы пакетик сухариков?
   – Фрэнк?
   – Чего тебе?
   – Что мы делаем в этой стране, Фрэнк? Зачем мы здесь, среди этих елок и этих дикарей?
   Фрэнк повернулся к сосунку и поглядел на него, словно тот был мартышкой в зоопарке, которая вдруг заговорила о философии Гегеля.
   – Такой приказ. Нам приказали, мы пошли.
   – Да нет, – отмахнулся Джонни не то от десантника, не то от его непонятливости. – Я не про нас с тобой, я про Америку. Что здесь делает Америка, Фрэнк?
   Джонни ожидал чего угодно, вплоть до вспышки ярости, но Фрэнк повел себя непредсказуемо.
   – Совсем дурной, – заржал десантник, – или прикидываешься? Америка здесь правит. Правит этой страной, как и многими другими.
   – А они знают, что мы ими правим?
   – Они дикари, дурень, – совсем развеселился Фрэнк. – Ты же не будешь думать о баране, знает ли он, что ты пастух. Да и барану от этого знания ни холодно, ни жарко. Они сейчас считают, что ими никто не управляет. Но без власти же жить невозможно. Ты-то не баран, должен понимать.
   Джонни не ответил, лишь задумчиво уставился на дорогу.
   – Ни хера себе вопросики у него, – усмехнулся себе под нос Канеган и сплюнул травинку.
   Сосунок тем временем напрягся, вытянулся, словно взявшая след борзая. Подом подскочил и ткнул пальцем на дорогу.
   – Фрэнк, там машина!!!
   – И чего орать?
   Канеган поднялся на ноги и поглядел на дорогу. Машина, и впрямь машина. Только далеко очень. Как этот дурень ее вообще разглядел? Подвигов захотелось, что ли? Будет тебе подвиг.
   – Поближе подъедет – шарахни по ней из пулемета.
   – А вдруг это…
   – Кто? – перебил десантник. – Здесь никого, кроме нас, быть не должно. Если кто-то должен проехать – нас предупреждают заранее. Нас не предупреждали? Нет. Значит, никого не подпускать.
   – Не пропускать?
– Не под-пус-кать, – по слогам повторил Канеган. – Вон то дерево видишь поваленное? Ну вон, балда, где кусты? Контрольная точка. Как до него доедут, стреляй на поражение.
2
   – Это чего там навалено? – указал вперед француз.    Слава слегка притормозил. Пригляделся и резко дал руля влево. Наваленные поперек дороги мешки вспыхнули и затрещали пулеметной очередью. Что-то металлически шваркнуло по правой стороне.
   – Бляха! – выругалась Жанна.
   Машина слетела с дороги и кувырнулась под откос. Двигатель заглох. Под матюги Анри и Жанны машина пару раз подпрыгнула, грозя перевернуться, и замерла внизу.
   – Твою бога душу мать, – выдал Вячеслав, уткнувшись в руль. – Радушный прием, ничего не скажешь.
   – Что это? – непонимающе спросила Эл.
   – Пулемет, – охотно объяснила Жанна. – Они по нам стреляли из пулемета.
   – Самое главное, что стоит нам вернуться в зону видимости – снова жахнут, – уверенно заявил сутенер.
   Слава поднял голову.
   – Вылезайте из машины. – Молча слушавший их, он уже принял решение и распахнул дверцу.
   – Зачем? – не поняла Эл.
   – Затем, что они сейчас придут сюда, чтобы проверить, есть ли кто живой, и добить этого живого.
   Жанна встрепенулась, следила теперь за каждым движением и каждым звуком. На последнюю реплику отреагировала сразу, уже вылезая из машины:
   – Откуда знаешь?
   Вячеслав пожал плечами:
   – Я бы пошел и добил. Дверями не хлопайте. Оружие берите – и в лес.
   Выходили быстро и молча. Деревья, что росли в стороне от дороги, назвать лесом, даже перелеском, можно было очень с большой натяжкой, но хоть какая-то возможность скрыться за ними от стрелявших в машину была.
   – Если их будет много, – шепотом распоряжался на ходу Слава, – быстро уходим. Жанна, прикрываешь ты, у тебя автомат.
   – А если не много?
   – Если один, то я ножом сниму. Кто его знает, сколько их здесь всего. Так зачем шуметь?
   – А если, скажем, двое или трое?
   – Тогда по обстоятельствам. Если что, перестреляем – и все.
   Когда деревья скрыли от них машину, Слава остановился:
– Все, тишина.
3
   – Что здесь происходит? – Разбуженный треском пулемета сержант был зол настолько, что Фрэнк грешным делом подумал, к чему бы это? Уж не девки ли сержанту снились?    – На нас шла машина, сэр, – доложил Джонни. – Канеган велел открыть огонь на поражение.
   – Правильно велел, – проворчал сержант. – Где машина?
   – Ее с первой очереди на обочину вынесло, сэр, – включился в разговор Френсис. – Причем неудачно. Там кусты от дороги почти. Не видать ни хрена. Информацией о нанесенных повреждениях, состоянии и численности противника не располагаем.
   Сержант покачался с носка на пятку и обратно. Выглянул на дорогу, замер, прислушиваясь. Наконец повернулся к пятерым десантникам, что стояли перед ним сейчас в полном составе.
   – Ты, – сержант выкинул вперед указательный палец. – Возьмешь Блейка и Хиггенса – и к машине. Если там кто живой есть, по возможности взять живым. Но если что не так пойдет, сразу стрелять на поражение. Мне жертвы не нужны. Все ясно?
   – Так точно, сэр!
   – Выполняйте.
   Фрэнк кивнул, махнул рукой двоим десантникам, и все трое, спустившись в сторону от дороги, скрылись за деревьями.
   – А мы, сэр? – тихо спросил Джонни.
– А мы ждем, – сухо ответил сержант. – Я и Ричардсон здесь, а ты, сынок, топай к пулемету.
4
   – Смотри, Фрэнки, вон тачка.    Десантники вскинули автоматы. В мгновение ока окружили машину.
   – Тут никого нет. – Хиггенс опустил автомат и хлопнул дверцей.
   – Ты удивительно догадлив, – зло процедил Фрэнк.
   Отсутствие видимого противника злило. Всегда легко воевать лицом к лицу, но воевать с сумасшедшими дикарями, прячущимися в лесу, воевать с кустами и деревьями Канеган не любил. Такой войны он не понимал и побаивался.