Гравицкий Алексей. Мама

35

   Его никто не видел. А даже если бы и увидел кто случайно, никогда бы не смог сказать, откуда он взялся около этой помойки между высотками. Араб просто возник, словно материализовался из воздуха.    Возник, когда уже ушли автоматчики, бросив мертвое тело старика. Подошел чуть ближе и замер. Прошло, наверное, минут десять, прежде чем он снова начал двигаться. Движения были четки до скупости. Он присел и быстро провел рукой по мертвому лицу, закрыв покойнику глаза. Затем встал, постоял еще минуту, резко развернулся и пошел прочь.
Мамед последний раз простился с хозяином. Вот только хозяин уже не мог ответить тем же.

36

   Единственный оставшийся у него готовый образец страшного оружия лежал на столе и мерзко пищал. Встроенный компьютер сходил с ума и верещал как резанный, требуя повторных указаний, отказываясь действовать без подтверждения и переподтверждения. Вячеслав вяло дал отмену цели.    Писк оборвался. Зачем вот только надо было его обрывать? Все слишком затянулось. Слишком. Человечество сотни лет пытается найти выход из сложившейся ситуации, изменить мир к лучшему. А мир, паскуда, не меняется. Почему? Да потому что в этом мире остается человечество, а оно желает менять все вокруг, но не желает менять себя. Оно живет по принципу: «Если мир не для меня, то на хрена тогда я? А если мир для меня, то на хрена мне такой поганый мир?»
   Человечеству давно пора на покой. Хватит, поизменяли мир, поизгадили. Пора и честь знать. Вот дать сейчас приказ взрывать эти чертовы американские и европейские мегаполисы. Несколько взрывов подряд – и все, хана миру. Потому что мир этого не переживет. В мире много ядерного оружия, как бы ни разоружались. И параноиков много. Да и при чем здесь паранойя. Когда на улице стреляют, всякий, кто находится в здравом уме, схватится за ружье. Схватится быстрее, чтобы защититься, убить другого, пока самого не грохнули. И полетят ядерные зарядики туда-сюда-обратно.
   Там, на другом краю шарика, об этом знают. Потому до сих пор и бездействуют, все еще пытаясь вылезти из дерьма, не применяя крайней меры. Потому что в них пока ничего не полетело, только на нашей территории экологию ядерным фоном попортили. На нас они, конечно, плевать хотели, что им эта земля – хоть до основания размечи. Но понимают прекрасно, что одно неосторожное движение – и в них тоже полетит.
   Нет, неправильно отдавать такой приказ. И его диверсанты не все решаться использовать новое оружие. Испугаются. Вот если Москву рвануть, тогда отработают свои цели по полной. И без приказа. Тогда у них кровный интерес будет. Жажда мести…
   Да, вот так значительно вернее. Кроме того, хочешь крови – пойди застрелись. Жаждешь убивать, начни с себя.
   Вячеслав протянул руку к холодному стволу лежащего на столе оружия, провел по нему почти ласково. Пальцы сами нашли пульт встроенного компьютера. Цель? Слава вбил координаты Белого города. Раздался знакомый писк. Мерзкий, пронзительный. Компьютер требовал подтверждения.
Подтвердить? Нет, сперва приказ… и посмотреть, что будет. Или…

37

   – Здравствуй, доктор.    Вася сидел не оборачиваясь. Тренькал гитарой. Ни видеть, ни слышать, как вошел Вячеслав, он не мог.
   – Откуда взял, что это я? – удивился Слава.
   – Больше некому. К тому же я все знаю. Я знаю, что было, что есть и чем все закончится. Я сейчас как гадалка, хочешь, погадаю?
   Вася припадочно хохотнул. Вячеслав не видел ни глаз, ни лица сумасшедшего, но спина, с которой разговаривал, отчего-то не раздражала.
   – Я спросить хотел, – тихо произнес Слава.
   – Спрашивай, – снова хихикнул Вася. – Я как оракул сегодня.
   Слава помялся в дверях, но проходить не стал. Лишь сказал на грани слуха:
   – К чему все это?
   Он сам себя не услышал, но Вася услышал его очень хорошо. Затрепетали струны, и хриплый голос запел:

   Ты скажи к чему все это, все страданья и тревоги?
   Объясни мне – не поэту, отчего выходят строки?
   Как какой-то сумасшедший говорю я сам с собою,
   То я конный, то я пеший с перелатанной сумою.

   – Я тоже хочу сойти с ума, – прошептал Слава.
   – Сходи, – хихикнул шут. – Кто мешает?
   Голос его звучал ровно, чуть хрипловато:

   Килограммы потрясений на меня свалились разом,
   Но обычный лист осенний возвращает людям разум.
   И слоняюсь я по странам, рву и судьбы, и границы,
   Правда, это все пока нам только сон покажет в лицах.
 
   А когда проснусь и встану, хмель сгоню водой холодной,
   Огорчаться я не стану, что финал у сна законный,
   Что опять в пустой квартире пью я чай без бутерброда.
   Что ж, наверно, в этом мире фантазеры все… ^[18]

   Струны тихо тренькнули. В наступившей тишине не было ни единого звука. Вася отставил гитару и сказал с неприятным смешком:
   – Знаешь, доктор, у меня в последнее время все чаще возникает мысль, что нас нет. Что нас на самом деле просто кто-то выдумал. Нафантазировал. Понимаешь? Потому что такого на самом деле просто не может существовать в реальности. Я тут книжку нашел, по истории. Полистал на досуге. С древнейших времен до начала анархии в окружающей действительности происходил какой-то исторически задокументированный сюрреалистический бред. А после объявления анархии…
   Вася повернулся. В комнате никого не было. Лицо его странно перекосилось, словно по нему пробежала судорога. Шут хихикнул истерично, потер глаза, пытаясь не то снять напряжение, не то отогнать слезы, и потянулся за гитарой.
– Бред продолжается, – пробормотал он в пустоту.

38

   Коридоры мелькали дверями, картинами, цветами и прочей ерундой, которой в свое время Юлия Владимировна со своей шайкой-лейкой украшала Дом Правительства. Слава шел быстро, очень быстро. Теперь он, кажется, знал, что надо делать. Во всяком случае, решил.    Все просто. Зайти в кабинет и…
   За женщину, с которой началось все его путешествие. За женщину, которая должна была родить ему сына, но так и не родила. Он никогда никому не говорил о своей прошлой жизни. Не рассказывал никому из тех, кто шел рядом. Потому что та жизнь умерла. Потому что та женщина и не родившийся ребенок жили только в его памяти. За эту память…
   «Беспредельщик ты, дядька», – фыркнул над ухом знакомый голос.
   Слава повернулся, замер. Со стены на него смотрел Анри. Смотрел и улыбался своей вечной улыбочкой. Вячеслав подошел ближе, провел рукой по серьезному портрету. Человек на нем не улыбался. Да и на Анри он не походил ни капли. Наваждение растаяло.
   За Анри. Француз готов был за него на все. Он погиб за него. Только просил не предавать. Нельзя предавать живых, невозможно предавать мертвых. За тебя, Анри. За Жанну. За Эл.
   Зачем, господи, зачем они пошли за ним. Сейчас бы жили себе спокойно, радовались жизни. А его бы прикончили где-нибудь на подступах к бывшему президенту, и все бы кончилось. Взгляд заволокло туманом. Среди этого тумана проступали люди, лица, слова, сказанные кем-то когда-то кому-то. Или не сказанные. Мелькнуло лицо Эл. Она была сейчас не шалавой в состоянии боевой готовности, а той девочкой, которую он будил утром в заведении Сэда. Солнце путалось в ее волосах. Лицо девушки было светлым, необыкновенно нежным. Пухлые очаровательные губки слегка раздвинулись в улыбке: «Я люблю тебя». – Легкий игривый смешок. – «Иди ко мне…»
   Сказать бы «я тебя тоже», протянуть руку, схватить ее за руку и больше не отпускать. Слава протянул руку…
   Что-то холодное ожгло пальцы. Из тумана проступила дверь. Ручка холодная, никелированная. Он надавил на нее и шагнул в кабинет.
   На столе мерзко пищал запросом встроенный компьютер одного из тридцати «клинков Армагеддона». Дурацкое название! Еще двадцать два в Европе и штатах. Пять в трюме лайнера, который теперь никому не нужен. Один там же на лайнере у капитана… как же его звали? И того, второго… лейтенанта. Юры с коровьими глазами. Еще один здесь на складе и один перед ним. Пищит зараза, требует ответа. Не понимает, как можно совместить координаты цели с координатами точки выстрела. Это же опасно. Дурная машина, это более чем опасно, но тебе этого никогда не понять. И в этом твое счастье, и твоя беда.
Вячеслав сел за стол, глубоко вздохнул и вытер о штаны вспотевшие ладони. Рука сама собой потянулась к страшному оружию…

39

   Василий Тимурович, сумасшедший ученый Вася, тихонько перебирал струны старенькой гитарки. Сейчас он был, как никогда, вменяем и адекватен. В ясных глазах его стояли грусть и радость. Топорщилась клочковатая бородка, подергивалась в такт словам давно забытой песни. Последняя песня, последняя ассоциация…

   Еще не сорваны погоны
   И не расстреляны полки.
   Еще не красным, а зеленым
   Восходит поле у реки.
 
   Им лет не много и не мало,
   Но их судьба предрешена.
   Они еще не генералы,
   И не проиграна война.
 
   У них в запасе миг короткий
   Для бурной славы и побед,
   Сентиментальные красотки
   Им восхищенно смотрят вслед.
 
   А на парадах триумфальных
   Их ждут награды и чины,
   Но эти сцены так фатальны,
   А эти лица так бледны.
 
   Кровавая, хмельная,
   Хоть пой, хоть волком вой!
   Страна моя родная,
   Ах, что ж ты делаешь со мной?!

   Голос его звучал хрипло и тихо. Но каждое слово ложилось твердо и торжественно. С таким торжеством умирает природа, осыпаясь вихрем разноцветных листьев. Ярко, бурно, бессмысленно. Последний бал перед смертью.
   Этот мужик, которого в шутку или в приступе безумия обозвал «доктором», ушел. Не вышел из комнаты, не убежал из города, страны… нет. Он ушел совсем, навсегда. И за ним должен уйти весь этот безумный, безумный, безумный мир. Потому что этот мир неправильно поступил в отношении этого доктора, а доктор обиделся. И скальпель в руках доктора вещь хоть и маленькая, но не безобидная.
   Все. Все кончено. Сейчас, наверное, об этом никто не знает. Пока не знает. Может быть, даже сам доктор не знает. И сделает то, что сделает по незнанию. Может быть. А он, Вася, знает. Знает и понимает. Потому что осознал это давно, потому что после того, как создал этот меч и отдал его кому-то в руки, жил предчувствием, что карающий клинок опустится на голову человечества и снесет ее раз и навсегда. А теперь предчувствие умерло, осталось только знание того, что через минуту, или через пять, что, в общем-то, без разницы, все это кончится. Совсем все…
   Клинок Армагеддона. Забавное название, которое когда-то дал проекту. Вспомнил знакому с детства игрушку и по образу и подобию… Все мы играем. Это со стороны кажется, что кто-то там серьезен, ведет серьезную политику, экономику, толкает серьезную науку, творит серьезное искусство. А на самом деле все это только игра. Дети разные, игрушки разные, но суть – одно игрушки.

   Горят фамильные альбомы
   В каминах жарких на углях.
   От стен Ипатьевского дома
   Уже накатывает страх.
 
   Уже сошел с небес мессия
   И помыслы его чисты.
   Свой вечный крест несет Россия,
   Считая свежие кресты.
 
   Вчера изысканные франты,
   Сегодня – рыцари войны,
   Они еще не эмигранты,
   Они еще ее сыны.
 
   Но жизнь прошла, как не бывало,
   И не оставила следа.
   На горизонте догорала
   Их путеводная звезда.
 
   Кровавая, хмельная,
   Хоть пой, хоть волком вой!
   Страна моя родная,
   Ах, что ж ты делаешь со мной?!

   Последняя песня, последние минуты. Последний глоток жизни. Пей, не напьешься. Грустно. Но так, наверное, и должно быть. Особенно если знаешь что-то, что неизвестно никому. И известно уже не будет, потому что конец света – мгновение. Осознать не успеешь, как уже провалишься в черноту небытия. Налетит вихрь, сметет горсткой пепла. Он знал это, как никто другой. Он единственный знал это на сто процентов. Оттого в сердце жила радость и боль, в горле стоял ком, а голос хрипел в последнем вздохе.

   Последний выстрел с сердцем скрещен,
   Неумолим прощальный взгляд,
   Но дневники любивших женщин
   Их для потомков воскресят.
 
   Ах, боже мой, что б с нами было,
   Когда бы это все не зря…
   Когда бы разум не затмила
   На башне красная заря?!
 
   Кровавая, хмельная,
   Хоть пой, хоть волком вой!
   Страна моя родная,
   Ах, что ж ты делаешь со мной?!

   Он знал, что это будет, но, как и другие, не успел понять, как это случилось. Просто налетел вихрь, жаркой волной смел все, что попалось на пути, и унес в небытие горсткой пепла. Пепел от гитары, пепел от человека, пепел от города… Пепел… Тлен.

   Кровавая, хмельная,
   Хоть пой, хоть волком вой!
   Страна моя родная,
   Ах, что ж ты делаешь со мной?! ^[19]

40

   Взрывы следовали один за другим. Сперва исчезли как по мановению волшебной палочки, шесть городов в Европе и девять в штатах. Слава все-таки отдал приказ. Однако взорваны были не все города, какие запланировали. Кто-то из отправленных на позиции русских все же колебался. Потом исчез Белый город, превратившись в черную пустошь.    Те, кто сомневался, больше не сомневались. Оставшиеся четыре европейские столицы и три города за океаном прекратили свое существование. А потом…
   Ядерное оружие нашлось даже в тех странах, где его по определению быть не могло. Нажимались «красные кнопки», летели крылатые ракеты, не срабатывали хваленые системы ПВО. Запад есть запад, восток есть восток. Кто это сказал? Теперь никто не вспомнит. Вспоминать некому.
   Ракеты летели с запада на восток и с востока на запад. О чем думали люди, дергающиеся к «красным кнопкам»? Наверное, уже ни о чем не думали, просто панически рефлексировали в предчувствии конца света.
   Кто там в Священном Писании обещал огненные реки? Их есть в нашем меню… Кушать подано, на обед конец света под маринадом и кара небесная в собственном соку… Садитесь жрать, пожалуйста.
    …Как давно это было…
…Как странно все это было…

Эпилог

1

   Водяная гладь мертвенно поблескивала на столь редком, тусклом, едва пробивающемся солнце. Огромный лайнер на этой безбрежной водяной глади казался маленькой щепочкой, плавающей в луже. Детским корабликом. А между тем, быть может, оставался последним местом, где сохранилась жизнь.    Кораблик жил. Жил, цепляясь за возможность жить. И это выживание было для обитателей корабля счастьем.

2

   Они забрались в самый дальний закуток трюма. Сюда не заглядывали обитатели корабля. Даже свет и звук сторонились этого темного, пахнущего пылью угла. А они взяли да и забрались. Зачем?    – Зачем мы здесь? – спросила девочка.
   – Это место пахнет тайной, – отозвался мальчик. – Слушай.
   Он остановился, она замерла в шаге от него.
   – Слышишь?
   – Нет…
   – Ну, как же, прислушайся, это Тишина.
   – Ну тебя, – расстроено надулась девочка. – Говорил, покажешь секрет, а сам!
   – Погоди, – заторопился мальчик. – Будет тебе секрет.
   Он зажег маленький фонарик и шагнул вперед. Там лежали ящики со странными схематическими картинками и надпись «ЗАКАЗ № 7324-КН-43-ЛТА-82». Что означали эти картинки и эти цифры? Мальчик не знал. Он приподнял крышку ближнего ящика и потянул оттуда металлические детали, вымазанные солидолом и обмотанные ветошью.
   – Что это? – удивилась девочка.
   – Не знаю, – отозвался мальчик. – Но здорово, правда?
   – Да ну тебя, – совсем расстроилась она. – Я-то думала, ты меня сюда для другого позвал.
   – Для чего это? – растерялся он.
   Она молча развернула его к себе, обняла, прижимаясь всем телом, и поцеловала в губы. Еще неумело, по-детски, но вместе с тем горячо и страстно. Упал на пол и погас фонарик.
   Ее ладошки заскользили по его одежде, потом вдруг оказались где-то под ней, совсем рядом с телом. Все это было странно и непостижимо. Страшно и притягательно. Неизведанно.
   – Что ты делаешь? – попытался воспротивиться он.
   – Люблю тебя.
   – Но так же нельзя…
   – Почему?
   – Потому… потому… не знаю… нам попадет за это…
   – Боишься?
   Голос ее усмехнулся в темноте, и он вдруг выдохнул бесстрашно и счастливо:
   – Ну и пусть попадет.
Загадочные железяки, вымазанные солидолом, уже не казались такими интересными.

3

   Море играло полутонами от глубоко-зеленого до прозрачно-лазурного. Легкими волнами накатывало на белоснежный песок и отступало, смывая следы и роняя белесые клочья пены. Чуть дальше от берега густо зеленел тропический лес, трепетали на ветру размашистые ветви пальм. Где-то далеко, за пальмами, стояло бунгало. Его не было видно, но оно там, Эл точно знала это.    Там, куда не дотягивалось море и где не было еще растительности, возвышался, словно утес, слегка ссутулившийся старик. Руки он сцепил на груди и с непроницаемым видом смотрел на девочку. Маленькая девочка с большим бюстом строила из белого песка белый город. Строила основательно, с видом рачительной хозяйки. Она очень устала, по лицу было видно, что устала. И вместе с усталостью на лице проступала гордость. Ей нравилась ее постройка.
   Нравилась ли она наблюдавшему за ней старику? Кто знает. Но старик был недоволен чем-то. Суров и непроницаем.
   Эл подошла ближе, пригляделась. Белый город был почти как настоящий. Жил. В нем даже жили какие-то крохотные человечки. Двигались как настоящие. Эл присела на корточки рядом с городом, пригляделась.
   Среди крохотных жителей мелькнуло лицо. Скуластое, невыразительное, с бритой черепушкой и бычьей шеей. Затем еще одно и еще… лица различались, среди них выскакивали и снова пропадали смутно знакомые.
   Вот похожий на тень человек с восточными чертами – араб.
   Вот женщина в камуфляже и мужчина с испанской бородкой и смеющимися глазами. Идут куда-то…
   Между ними мальчишка. Похож на мужчину. Мужчина и женщина держат его за руки. Мальчишка поджимает ноги, виснет и раскачивается в воздухе. Смеется…
   Мелькают лица.
   Вот грустные иконописные глаза. Птичий профиль. Гриф гитары…
   И снова хоровод из незнакомых лиц.
   Вот человек в красной рубахе и потасканной замшевой куртке. Садится в машину. «Фольксваген», кажется…
   И опять мельтешат, как в калейдоскопе, лица.
   Вот женщина. Она чем-то смутно похожа на девочку, что строит город из песка…
   Вот мужчина, похожий на того, что мрачно следит за девочкой. Курит трубку…
   Почему-то Эл ищет рядом себя и… не находит.
   Лица, лица, лица…
   Капюшон. Человек в рясе. Зачем капюшон? К чему? Снять его! Лицо. Черное. Нет, накиньте капюшон обратно…
   Лица, лица…
   Эл подняла голову, посмотрела вдаль. По всему берегу сидели мальчики и девочки. Сидели и строили города и замки из песка. Наверное, они считали, что заняты важным делом.
   И тут появился мальчишка. Она не видела его лица, только детскую фигурку в красной рубахе и замшевой курточке. Мальчишка бежал по берегу. Пробегая мимо на мгновение остановился и с размаху поддал ногой белый песчаный город, превратив его в песчаные руины.
   Эл огляделась по сторонам. Там, где стоял старик и сидела девочка, теперь тоже ничего не было, лишь невзрачные песчаные холмики. Она перевела взгляд на мальчика. Тот обернулся. На лице его была улыбка, но в глазах стояли тоска и боль.
   Знакомое лицо, знакомая улыбка… и тоска тоже знакомая.
   Мальчишка повернулся спиной и побежал вдоль берега, пиная по дороге песчаные постройки и превращая в кучи песка и их, и их строителей.
Эл закусила губу, не в силах сказать или сделать что-то. Просто молча сидела и смотрела на то, как рушатся города, а вслед за ними и сам мальчишка осыпается песчаным холмиком. И на всем берегу больше никого не осталось. Ни единой живой души. И тогда Эл закричала…

4

   Эл проснулась от собственного стона. Открыла глаза и посмотрела на море. Серое под серым небом.    Она сидела в кресле и смотрела во все глаза на эту хмурую гладь. Когда-то море было совсем другим. Было красочным, разноцветным. А теперь почему-то серое и тревожное. Но тогда, раньше в далеком «когда-то» и было тревожно. А сейчас растревожить могли только память и серость, которая эту память воскрешала.
    …Как давно все это было…
   – Доброго дня, дорогая тетушка Эл.
   – Доброго дня, Машенька, – отозвалась скрючившаяся в кресле старуха. – Как твои дела?
   – Как обычно, – улыбнулась женщина. – С моими не соскучишься. Петрик прикормил какую-то странную птицу. Она свила гнездо рядом с нами. На верхней палубе. Откуда бы ей взяться?
   – Видимо, мы где-то проплыли недалеко от земли, – оживилась старуха. – А что за птица?
   – А мне откуда знать?
   – Пойдем.
   – Куда? Тетя Эл, вам лучше бы сидеть.
   – Пойдем-пойдем, – решительно зашамкала беззубым ртом старуха. – Я хочу посмотреть.
   И она тяжело поднялась из кресла. Ноги держали с трудом, руки тряслись.
   Старость. Последние годы Эл предпочитала не вставать вовсе. Очень тяжело ей давались такие подъемы.
   Молодая женщина, которую Эл назвала Машенькой, поспешила поддержать старуху. Шли они медленно, часто останавливались. Маша предлагала вернуться, но Эл настырно карабкалась вверх.
   – Тетя Эл, а можно спросить? – нарушила вдруг дружное молчание женщина.
   – Спрашивай, – пожала плечами старуха.
   – Говорят, что вы из тех, кто не родился на корабле. Это правда?
   – Да.
   – Значит, вы из Последних?
   – Я бы сказала – из Первых, – поправила старуха. – Про Последних говорят те, кто не верит в жизнь. Имеется в виду последних из живших. Я предпочитаю говорить о первых из выживших.
   – А как вы здесь оказались? Что было тогда? Расскажите, пожалуйста.
   – Тогда? – Эл остановилась и задумалась. – Не стоит вам знать, что было тогда. Тогда все было иначе. И как тогда уже никогда не будет.
   – Ну почему все, кто что-то знает, не хочет рассказывать? – Чуть не по-детски обиделась женщина.
    …Как странно все это было…
   – Потому что это не надо знать. Поверь мне, это знание не во благо. Мне, для того чтобы оказаться на этом корабле, пришлось умереть. Умереть для тех, кого я любила, и для тех, кто любил меня. Я до самой смерти буду помнить этих людей, Машенька. А они до самой смерти мстили за мою смерть. Я точно это знаю. Вот только они не знали, что я жива. Ну, где твоя птица?
   – Вон там, – заулыбалась Маша. – Видите? Бог мой, да их там уже две!
   Птиц действительно было две. Странные: с редким опереньем, как у полуощипанных кур, с кривыми клювами и наростами на головах. Признать в них кого-либо из известной по книжкам фауны было затруднительно. Но старуха узнала и счастливо заулыбалась:
– Аисты. Господи, миленькие, что ж с вами сталось.

5

   Вниз спускаться было вдвое труднее. Не потому, что лестница была крутой, и даже не потому, что она безумно устала. Просто старуха улыбалась беззубым ртом, а на глазах ее блестели слезы, заволакивая окружающий мир.    Слезы эти еще долго стояли в глазах, когда уже уселась в кресло и смотрела на море.
   – Тетушка Эл, – подошла к ней Маша. – А где дети?
   – Какие дети? Твой сын и моя правнучка? – старуха лукаво улыбнулась. – Далеко. Они сейчас постигают самую главную тайну бытия.
   – Какую тайну? – не поняла Маша.
   – Простую. Как стать мужчиной и женщиной.
   Женщина всплеснула руками:
   – Бог ты мой! И вы так спокойно об этом говорите? Да им же всего по тринадцать лет! Вот вернутся, я им…
   – Успокойся, Машенька, – снова улыбнулась старуха. – Ничего ты им не сделаешь. И незачем суетиться. Это нормально. Знаешь, в том мире, которого нет, у меня был друг. Я его и не знала почти, но он был другом – это точно. Он рано умер. Но, умирая, он сказал одну странную фразу, которая мне теперь не кажется такой уж странной…
   Старуха замолчала и снова уставилась на серые волны.
    …Как давно и странно было это все…
   Маша терпеливо ждала, гадая, не забыла ли завершить свой рассказ тетушка Эл. И дождалась.
   – Он сказал тогда: «Главное, чтобы продолжалась жизнь». Понимаешь?
И посмотрела на женщину мутно-серыми, как море, глазами.