Греч Николай. Черная женщина

   - Каким же ты образом попал в солдаты? - спросил Кемский с недоумением и состраданием.
   - По вашему господскому приказанию, - отвечал Миша печально.
   Кемский побледнел.
   - Помилуй! Как ты можешь это думать? Что это тебе на ум взбрело, чтоб я, я отдал тебя в солдаты?
   - Точно так, ваше сиятельство! Вы изволили меня послать с винокуром на свиданье с матушкою, но, не доезжая до села, в первой из деревень ваших, сотский остановил нас; винокура отправил далее, а меня заковал и послал с другими рекрутами в уездный город. Я бился, плакал, спрашивал, молил растолковать, что это значит. Мне отвечали, что уже до приезда моего получено ваше приказание - немедленно по приезде в вотчину забрить мне лоб за дерзкие поступки с вами, за обманы, за - не могу выговорить, ваше сиятельство, - за... воровство. Приказ исполнили в точности. Оправдания мои были напрасны. Я ссылался на ваши милости, на ваши ласки. "Видно, брат, порядком накудесил, отвечал мне сотский, - когда такой добрый барин, как князь Алексей Федорович, отдает тебя в солдаты. По делам вору и мука".
   - Да где же был мой приказ? - спросил князь. - Показали ль тебе его?
   - Показывали, ваше сиятельство! Приказ был от имени вашего и сестрицы вашей, Алевтины Михайловны, и подписан Яковом Лукичом.
   - Злодеи! - прошептал огорченный князь.
   - Меня отправили с партиею к границе, на Волынь.
   - И ты не писал ко мне? - спросил Кемский с укоризненным взглядом.
   - Не посмел, ваше сиятельство!
   - И ты думал, что я мог быть виною твоего несчастия?
   - Несчастие было для меня одно, ваше сиятельство, что я разлучен с вами да не видался с старухою матерью, а она, впрочем, слава богу, здорова и больна не бывала - это выдумали. В службе же царской быть что за несчастие? Только неразумный мужик может называть это бедою, да разве еще семьянину больно расставаться с родными. А мне что? Рад служить царю, как служил вашему сиятельству. Только вы... - Слезы прервали слова его.
   Князь уверил Мишу, что никогда не думал отчуждать его от себя, и убедил его, что все это сделано коварным управителем: ему совестно было обвинять не Тряпицына. Миша ожил душою, видя, что добрый его барин на него не гневен, и просил князя взять его к себе на вести, на все время войны.
   - Это очень легко сделать! - сказал один из адъютантов. - Стоит написать к полковому командиру.
   Кемский отправился в отведенную ему палатку, волнуемый попеременно то радостными, то грустными чувствами. Душа Алевтины открылась пред ним во всей черноте своей. "И Наташа в ее руках!" - подумал он с трепетом.
   В пять часов утра явился он у палатки главнокомандующего. Там был уже полдень, по шуму и движению. Вчерашние друзья окружили его с нежным участием. Вечерняя сцена с Мишею привела всех в умиление: молодые люди пленились кротостью, нежностью души Кемского. Они были еще в тех летах, когда подвиги благородства, великодушия, самоотвержения восхищают нас, когда не закралось еще в душу, не закаленную жестоким опытом, исключительное уважение к холодности, благоразумию и эгоисму. Тут же случился и Мишин полковник; он охотно согласился прикомандировать Силантьева (так окрестили Мишу в полку) к поручику князю Кемскому на время пребывания его в главной квартире.
   - Пожалуйте к графу! - сказал Кемскому офицер, вышедший из палатки.
   Кемский с невольным трепетом вступил в палатку. В ней расхаживал седой, низенький, сухощавый старичок в солдатской куртке. Увидев Кемского, он подошел к нему, взял из рук его бумаги, не говоря ни слова, распечатал и начал пробегать глазами. Кемский боялся, что граф, по обыкновению, станет шутить с ним, говорить вздор, расспрашивать о пустяках. Ничуть. Просмотрев бумаги, граф кликнул камердинера своего Прошку и, велев ему позвать сухощавого бригадира, обратил проницательные глаза свои на Кемского и сделал ему несколько вопросов о Петербурге, о Вене и вообще о делах того времени. Кемский, имевший время собраться с духом, отвечал твердо, решительно. Это понравилось графу. Он стал расспрашивать молодого человека о его родственниках, хотел знать, не служил ли кто-нибудь из его родных в армии.
   - Зять мой, генерал-поручик Элимов, имел счастие служить под вашим начальством в Польше и положил там голову.
   - Знаю, помню! - поспешно отвечал Суворов. - Он был храбрый человек, рассуждал не много, говорил не красно, а где надобно было постоять за матушку-государыню, там другого не спрашивай, царство ему небесное! (В это время вошел в палатку высокий, худощавый человек в гражданском мундире.) Возьми, мой дипломат, эти бумаги, поразбери их, а потом мы прочитаем их вместе. Вот родственник нашего храброго Элимова. Поди, любезный, отдохни с дороги! Бог с тобою! - С сими словами он перекрестил Кемского и поцеловал его.
   Кемский вышел из палатки с радостным сердцем: ему удалось видеть русского героя, на которого обращены были взоры всего мира, видеть его с глазу на глаз, наедине, когда он не прикрывался плащом диогеновским. Весь тот день прошел для Кемского как быстрое сновидение: жизнь, движение, шум военного стана занимали его каждую минуту. Он ходил из полка в полк, отыскивал и находил корпусных товарищей и в беседе с ними услаждал душу.
   Вечером стоял он в кругу офицеров неподалеку от палатки фельдмаршала. Когда забили зорю, граф вышел в сопровождении русских, австрийских и пленных французских генералов. Завидев Кемского, он подошел к нему скорыми шагами и спросил насмешливо:
   - Сколько у вас в Петербурге тетушек, храбрый князь?
   - Ни одной, - отвечал князь, принимая это за шутку.
   - Быть не может, - вскричал фельдмаршал, - у вас их тьма тьмущая! А если нет тетушек, так есть бабушки, двоюродные сестрицы, братцы камергеры. Хорошо тому жить, кому бабушка ворожит! Далеко ли ему до генеральства! (Кемский смутился.) А вот был адъютант у вашего зятя, не помню, как звали его... нихтбештимтзагер, унтеркунфтщик - тот и без бабушек успел улизнуть из армии. Храбрый офицер, миролюбивый офицер! - С сим словом он отвернулся, заговорил с одним из генералов и пошел далее.
   Кемский был в неописанном волнении: такое приветствие, совершенно противное утреннему приему, изумило и испугало его. В это время подошел к нему секретарь, которого он видел поутру в палатке. Заметив замешательство Кемского и зная тому причину, он сказал ему с участием:
   - Мне жаль, что вы ошиблись, князь! На что вам было такое множество рекомендательных писем? Чрез час после вашей явки граф получил ординарную почту и удивился множеству ваших заступников. Неужели его еще не знают? Он враг всякой протекции и назло делает противное тому, о чем его просят. Теперь вообразил он, что ваши покровители желают поберечь вас, надеются, что граф при первом случае отправит вас обратно в Петербург с реляциею о победе.
   - Могу вас уверить честью, - отвечал Кемский с досадою, - что я вовсе не знал об этих рекомендациях и не понимаю, как это могло случиться. Меня послали в армию без моего ведома и почти против желания, когда я не успел даже проститься с женою... (Голос его задрожал.)
   - Верю, охотно верю вам, - с чувством отвечал ему секретарь, убежденный тоном истины. - Но письма эти в моих руках, и так как в них нет секретов, то вы сами можете удостовериться. Между тем это дело надо поправить. Я попрошу князя Петра Ивановича Багратиона, чтоб он употребил вас в первом деле, и тогда фельдмаршал увидит, дорожите ли вы рекомендациями.
   В это время скомандовали на молитву. Князь, снимая шляпу, пожал руку доброму своему ходатаю.
   После зори пошли они в палатку секретаря, и там Кемский увидел действительно, что в пяти или шести письмах знакомые и родственники Суворова рекомендовали ему назначенного к посылке в Италию гвардии офицера князя Кемского. Иные просили его поберечь молодого человека, слабого здоровьем, последнюю отрасль знаменитой фамилии, единственную отраду сестры и племянников. Кемский остолбенел: в числе просителей видел он некоторых знакомцев Алевтины, других не знал вовсе.
   - Несносная страсть вмешиваться в чужие дела, - вскричал он, - навязывать свои услуги тому, кто их не просит и не хочет! Ради бога, помогите мне изгладить это неприятное впечатление в уме графа! Я жизнию пожертвую, чтобы этот великий человек не имел обо мне ложного понятия.
   Секретарь успокоил его честным словом. Князь пошел в раздумье в свою палатку, где ожидал его добрый Силантьев. Кемский рассказал ему случившееся и объявил, что непременно хочет кровью смыть с себя это постыдное пятно.
   - Поверьте мне, ваше сиятельство, - сказал ему Силантьев, - не любовь и не усердие к вам заставили Алевтину Михайловну искать вам покровителей. Это...
   - Молчи, Миша, - вскричал Кемский с жаром, - не договаривай того, о чем я сам страшусь подумать! О люди, люди!
   XXX
   Это происходило в последние дни июля. Суворов, поразив на Треббии Макдональда, готовился, как разъяренный (тенетами гофкригсрата) лев, броситься на Жубера, который в обаянии славы, любви и надежды юных лет спускался с Пеннинских Альпов на северного Аннибала. Обе армии кипели нетерпением. Сначала полагали, что французы произведут первое нападение, но мнение благоразумного Моро одержало верх в военном совете: решено было занять неприступную позицию на скате гор и ждать подкреплений. Суворов, взглянув орлиным оком на положение врагов, решился двинуться на них грудью. Начальник авангарда князь Багратион на другой день получил приказание: лишь только услышит пальбу австрийского генерала барона Края на правом фланге, открыть неприятеля на левом и завязать с ним дело. До отбытия своего он пригласил к себе Кемского и объявил ему, что, узнав о случившейся с ним неприятности, берет его с собою за адъютанта.
   - Позвольте мне вступить во фронт, ваше сиятельство, - возразил Кемский, позвольте сражаться в рядах храброго вашего авангарда. Не довольно быть в деле: непременно хочу и действовать.
   - Извольте, - сказал генерал с приветливою улыбкою, - ваше желание будет исполнено.
   Чрез час объявили Кемскому, что он прикомандирован к егерскому князя Багратиона полку и имеет немедленно явиться к своей должности. Он не мешкал в главной квартире, посетил только доброго секретаря графского и отправился вперед с своим Силантьевым, кипя ревностью загладить вчерашний позор. Ему казалось, что все офицеры, все солдаты знают, какое дурное мнение имеет о нем Суворов, казалось, что над ним издеваются, указывают на него пальцами.
   Авангард выстроился впереди деревни. Генерал в раздумье разъезжал пред фронтом. Кемский явился к нему и получил приказание стать в шефской роте. Все хранили глубокое молчание. Вот летит казак к генералу с донесением, что на передовых пикетах слышна пальба. Чрез несколько минут пушечные выстрелы справа сделались явственнее. Потом стал перекатываться и батальный огонь из ружей.
   - Теперь пора, - сказал генерал, - охотники вперед!
   Надлежало послать отряд для открытия неприятеля. Надобно было тридцать человек, а охотников высыпало вдесятеро более. В минуту кинули жребий, и счастливцы с радостною улыбкою выступили вперед. Кемский обратился к баталионному командиру с убедительною просьбою поручить эту команду ему.
   - Невозможно, - отвечал командир. - Штабс-капитан Леонов, ваша очередь! сказал он, оборотясь к фронту.
   Вышел молодой человек. Кемский узнал в нем корпусного товарища.
   - Леонов! - вскричал он. - Уступи мне свое место!
   - Так это ты, Кемский! - воскликнул с радостным изумлением Леонов. - Так ты тот гвардейский офицер, о котором я сегодня слышал! Сердце мое говорило, что этот упрямый храбрец должен быть наш кадет. Радуюсь, что вижу тебя, но места своего не уступлю ни за что в мире. Я две недели ждал очереди. Прости!
   Он стал впереди отряда, отдал честь генералу и скомандовал: "Марш, марш!" Чрез несколько минут храбрая дружина исчезла за кустами. Авангард медленно двигался вперед.
   Не прошло получаса, как впереди послышались ружейные выстрелы. Авангард прибавил шагу; пред ним открылась лощина, в которой передовой отряд наткнулся на неприятеля. Французы скакали назад, в лес; наши отступали в свою сторону. Из тридцати осталось человек двенадцать. Впереди вели троих пленных и несли убитого: это был Леонов. Старший унтер-офицер донес генералу, что по вступлении в эту лощину высыпала на них французская кавалерия. Наши стали было отстреливаться и отступать, но, когда пали несколько человек, ярость заглушила голос благоразумия. Защита превратилась в атаку. Один французский генерал, один полковник и еще человек двадцать пали от русских штыков. Но роковая пуля сразила Леонова, и весь отряд увидел себя обреченным на неизбежную смерть, когда звук русских барабанов в подступающем авангарде заставил французов отступить. Невольный трепет пробежал по всему телу Кемского, когда он взглянул на бледное, недавно цветшее здоровьем и юностью лицо Леонова. Мысль о Наташе мелькнула в душе его, но вскоре гром боя, чувство мщения, голос чести заглушили легкий шепот любви.
   Авангард двинулся вперед. Вскоре открылись пред ним ряды неприятельские, и завязалось жаркое дело. Кемский послан был с застрельщиками. Одушевленный какою-то высшею силою, он подавал своим товарищам и подчиненным пример блистательнейшей храбрости. Его линия беспрерывно подвигалась вперед. Французская отступала, сражаясь неустрашимо. Вдруг почувствовал он, что его чем-то ударило в левую руку выше локтя. Он оборотился в ту сторону и увидел подле себя Мишу.
   - Ваше сиятельство! Вы ранены! - закричал Миша.
   - Нет, братец! Тебе так кажется!
   - Ей-богу, ранены, ваше сиятельство! Посмотрите на левую вашу руку.
   Кемский взглянул, увидел, что весь рукав его покрыт кровью, и в ту минуту почувствовал боль.
   - Нужды нет, - сказал он хладнокровно, - эта рана не важная; не для чего оставлять сражение.
   - Правда, - сказал ему командир его в цепи, старый армейский капитан, восхищавшийся во все время мужеством молодого воина, - она, может быть, не опасна, но я вижу: вы потеряете много крови и ослабеете. Велите себя перевязать и потом можете воротиться.
   - Ей-так, ваше сиятельство! - примолвил Миша умоляющим голосом.
   Кемский согласился и в сопровождении верного слуги своего отправился к отряду.
   - Поздравляю, - закричал ему генерал, - вот вам и обнова! Теперь, кажется, довольно?
   - Нет, генерал, - отвечал ему Кемский, - только в позорном поединке достаточно первой крови, а здесь присягали мы драться до последней капли. Велите перевязать меня, а потом отпустите опять в цепь.
   Явился лекарь, осмотрел рану, объявил ее неопасною и начал перевязывать. Вдруг раздалися громкие, единогласные восклицания во фронте и заглушили на минуту звуки ружейной пальбы.
   - Это что значит? - спросил Кемский у лекаря.
   - Ничего, - ответил лекарь, разматывая бинты, - это, видно, старик фельдмаршал едет.
   И в самом деле появился Суворов верхом, в каске австрийского гренадера, без мундира, с голубою лентою по рубахе.
   - Славно, помилуй бог, славно! - кричал он войску. - Вперед, чудо-богатыри! Чего жалеть супостатов: перекрестясь, да и в штыки!
   Новые усердные клики были ему ответом. Генерал подъехал к фельдмаршалу и стал докладывать об успехах дня. Суворов слушал его со вниманием, потом с улыбкою удовольствия обратился в ту сторону, где в интервале взводов перевязывали Кемского. Проницательный взгляд седого героя осчастливил, воскресил юного воина: он видел, что прежнее неприятное впечатление уже изглажено. Фельдмаршал поскакал по линии далее. Кемский возвратился на свое место.
   Бой крепчал. Ужасная канонада, повторяемая эхом соседних гор, превратилась в непрерывный гул, пересекаемый ружейными выстрелами. Земля в точном смысле стонала под ногами сражающихся. Неприятель усиливался. Генерал хотел послать за подкреплением, но не успел. Из-за кустарников показалась сильная колонна французов; скомандовали: вперед, в штыки! Русские бросились, рассекали густой строй неприятелей и довершали их поражение, но вдруг наскакали на них два французских эскадрона, отрезали сражавшихся спереди, и за конницею появилась сильная пехота. Русские видели себя на краю гибели. Тут подоспела к ним помощь. Корпус Дерфельдена показался на высотах, и передовой отряд под начальством храброго Милорадовича вскоре примкнул к ослабевшим баталионам Багратиона. Неприятель открыл огонь из двадцати орудий, но все его усилия были тщетны. Натиск свежих войск решил дело. Французы поколебались, начали отступать и потом обратились в совершенное бегство. Ночь прекратила убийство и прикрыла бегущих крылом своим. Наши остановились, утомленные дневным жаром, усилием боя, жаждою мести, избытком славы. Взводы поредели.
   Стали считать уцелевших. С горестным чувством увидели, что Кемского не было в числе их. В один день успел он приобресть общее уважение, общую доверенность. Покрытые пылью, не слишком видные и опрятные армейцы вначале с недоверчивостью и досадою смотрели на молодого гвардейца, отличавшегося осанкою, светским обращением, щегольским мундиром, полагали, что его выслали в армию за какую-нибудь шалость, но когда он вышел вперед и выдержал жестокий огонь в передовой цепи, когда объявил, что не хочет воспользоваться предлогом раны и воротился в сражение, - искреннее почтение и усердная любовь заменили прежние чувства в груди честных воинов. Товарищи положили непременно отыскать его тело и отдать ему особо последнюю воинскую почесть, но никак не могли доискаться. После многих расспросов нашли одного раненого егеря, который был в отряде князя. Егерь объявил, что офицер был впереди со стрелками, когда появилась неприятельская конница, что он хотел было отступить и примкнуть к своим, но не успел: его отрезали. Французские драгуны окружили горсть храбрых егерей и с диким воплем изрубили всех. Этот егерь видел, как пал князь Кемский; сам же он, быв ранен прежде, притаился в кустарнике и, не ведая как, один из всего отряда очутился посреди своих.
   Искренний вздох братского сожаления и краткая солдатская молитва к богу за упокой души храброго товарища были панихидою по Кемском.
   XXXI
   Кемский не погиб. Атака неприятельской конницы изумила, но не испугала его. Видя себя отрезанным от своих, он выстроил всю свою команду в каре и начал отстреливаться. Французы нападали на него с зверским ожесточением.
   - Нет пощады! Нет вам помилования! - кричали они. - Австрийцы убили Жубера, а вы - нашего Гаро! Вы! Вы! Мы узнаем ваши мундиры! Смерть! Смерть вам!
   Наши, в безмолвии отчаяния, не понимая кликов неприятельских, сражались и умирали. Силантьев пал из первых, придержавшись рукою за полу своего господина. Кемский, видя, что нет спасения, решился умереть. Он чувствовал, что ранен несколько раз; уже близко блистали вражеские сабли; уже падали последние из храбрых егерей. Вдруг пуля ударила ему в грудь и придавила медалион с портретом Наташи в его записной книжке. Мысль о жене возвратила ему чувство и любовь к жизни. Он схватился за книжку, вынул ее из-за пазухи, чтоб еще раз взглянуть на милые черты, развернул ее; из нее выпала бумажка, и он увидел слова, начертанные другом Алимари при последнем прощании. Не зная сам, что делает, он громко произнес эти слова - не помнил, какие именно, но они были французские. В то же мгновение почувствовал он удар сабли в плече, и вдруг в ряду неприятельском раздался голос:
   - Остановитесь! Не рубите его! Именем республики, он мой пленник!
   Сабли опустились, выстрелы умолкли, драгуны расступились. Французский полковник приблизился к Кемскому, взял его за руку и повел с собою, прежде нежели он мог опомниться.
   - Берите пленника, - бормотали драгуны, - но деньги и вещи его принадлежат нам.
   - Молчать! - воскликнул полковник грозно. - И он и его вещи принадлежат мне.
   - Они правы, - возразил Кемский, - я отдам все, что у меня есть!
   - Нет, брат мой, - отвечал ему полковник дружеским тоном, - вы изранены, вы в плену.
   - В плену! - с горестью повторил Кемский.
   - Что делать? Такова участь войны! - возразил полковник. - Вам теперь деньги нужны, но если б их не стало, располагайте моими.
   - Великодушный человек! - сказал тронутый Кемский. - Не деньги мне нужны, но если уже вы хотите довершить доброе дело...
   - Говорите! Говорите! - воскликнул полковник. - Минуты дороги. Я должен воротиться на свое место.
   - В моем отряде был один человек, дорогой моему сердцу. Он пал, но, может быть, он жив. Умоляю вас, отыщите его на месте сражения.
   - Охотно, но как его узнать? Он, конечно, офицер?
   - Нет, - отвечал Кемский, - он простой солдат; скажу более: он был у меня тем, что вы называете невольником, но он вырос со мною, он мне друг! Узнать же вы его легко можете. Все мои егери были в мундирах с зелеными воротниками; он один с красным.
   - Извольте! - отвечал полковник. - Непременно его отыщем.
   В первом жару Кемский не чувствовал ран своих, но вскоре природа взяла свое. Едва пришли они к первой французской перевязке, он почувствовал ослабление сил. В глазах его затуманилось. Он помнил только, что полковник сдал его на руки военному лекарю, старичку приятной наружности; его ввели в полуразрушенную хижину, положили на скамью - и все пред ним исчезло.
   Чрез несколько часов он очнулся. Вокруг него было темно. Кто-то охал подле его скамьи, на полу.
   - Кто тут? - спросил он по-французски. Ответа не было. Он повторил этот вопрос по-русски.
   - Я, сударь! - отвечал слабый голос.
   - Да кто ты?
   - Силантьев, рядовой мушкетерского барановского полку. Левую руку отняли, ваше благородие!
   - Миша! - закричал в радости Кемскпй.
   - Ваше сиятельство! Это вы! - воскликнул Силантьев. - Слава богу, что он привел меня к вам. Встать не могу.
   - Да как ты здесь очутился?
   - Сам не знаю, ваше сиятельство! Когда меня ранили, я упал подле вас и вскоре обеспамятел. Вдруг слышу, шарят вокруг меня. Открываю глаза и вижу французов. Ну, думал я, последний час мой наступил, и уже хотел сотворить молитву. Они, увидев меня, будто обрадовались, подняли на ноги, посадили на лошадь и привезли сюда. Здесь, на дворе, лекарь посмотрел на мою руку, сорвал с меня мундир, засучил себе рукава, да и давай резать; я было не давался, да двое драгун меня держали. Он как ни в чем не бывало отпилил мне руку, перевязал и положил меня на траву. К ночи меня внесли сюда. Ах, больно, ваше сиятельство! Одна отрада, что я с вами.
   Послышался шум у дверей; показались огни; двери растворились, и в избу внесли двух раненых французских офицеров.
   - Посторонитесь! - вскричал провожавший их унтер-офицер.
   Кемский хотел привстать, но не мог.
   - Долой с кровати, проклятый казак! - закричал унтер-офицер еще громче и готовился стащить раненого. В это время вбежал в комнату лекарь.
   - Что ты делаешь, гражданин! - закричал он унтер-офицеру. - Эти пленные находятся под покровительством законов!
   - Вздор! - отвечал тот. - Это неприятели: безоружных не обижу, но и не уступлю им места, которое принадлежит французам. Долой!
   - Удержись, гражданин! - воскликнул лекарь. - Знаешь ли, кто отдал их мне на руки?
   - А кто? Хоть бы все пять директоров, чтоб их черт побрал!
   - Нет! Полковник Уде!
   - Полковник Уде? - повторил, понизив голос, унтер-офицер. - Что ж ты мне не сказал этого ранее, гражданин лекарь? Нешто! Только полковник, конечно, не захочет, чтоб и наши раненые валялись как собаки. Позволь положить их здесь в комнате, хоть на полу.
   В это время раздались издали ружейные выстрелы и озарили блеском своим темноту ночи; послышались крики на улице: "Неприятели! Русские! Казаки! Спасайся, кто может!"
   - Вот-те черт! - закричал унтер-офицер. - Ну, ребята! Скорей поднимайте раненых; поплетемся как-нибудь, чтоб они не достались неприятелю. - С этими словами подняли безмолвных страдальцев и поспешно вынесли из комнаты.
   - И нам надобно убираться! - торопливо сказал лекарь. - Вставайте, господин офицер!
   - Оставьте меня, - сказал Кемский, - и спасайтесь одни: я не боюсь ваших неприятелей; напротив, рад их видеть.
   - Помилуйте! - воскликнул лекарь жалобно. - Неужели вы хотите меня погубить? Когда я дам вам уйти, меня расстреляют. Вы не знаете полковника Уде!
   Звуки выстрелов приближались. Лекарь, не дожидаясь ответа, выбежал из комнаты и воротился с солдатами. Они подняли раненых, вынесли на улицу и положили на телегу, покрытую соломою. Лекарь взмостился, как говорится по-французски, кроликом (en lapin) подле фурлейта, ударили по лошадям и поскакали. Ружейные выстрелы вскоре затихли вдали, и, по просьбе Кемского, телега пошла шагом.
   - Скажите, пожалуйте, - сказал он лекарю, - кто этот полковник Уде, которому я обязан жизнью?
   - Как? Вы его не знаете и не слыхали о нем? Да этакой сорвиголовы у нас нет в целой армии. Храбр как шпага, умен как черт, упрям как бретонец. И что за взгляд! На кого посмотрит, тот так и съежится. Это один человек во Франции, пред которым и сам Бонапарте не устоит. Экая голова! Однажды заспорил он (это было в Милане) с нашим главным доктором об одной ране, утверждая, что она была не смертельна. Доктор заставил его молчать двумя анатомическими терминами. На другой день полковник возобновил спор и сбил доктора с поля доводами, основанными на самом глубоком познании анатомии. "Что ж вы не отвечали ему вчера?" - спросил я потом у полковника. "Да вчера, - отвечал он с простодушною улыбкою, - я сам не знал того, о чем говорил сегодня". Вообразите: он, после первого спора, купил руководство к анатомии и в ночь выучил. Сущий чародей! Да ему несдобровать у нас. Таких людей в свободных землях не любят. Бонапарту и одному тесно было во Франции, так отправился в Египет, а вдвоем с полковником он и на целой планете простора не найдет. - Лекарь продолжал свои рассуждения без умолку. Кемский и Силантьев, качаемые на повозке, заснули.