Страница:
Селия, мама и няня с беби стояли рядом на террасе, а мы ожидали знака Гарри. Тобермори взвивался на дыбы от нетерпения, Си Ферн все время как-то заходил сбоку. Гарри стоял, держа в поднятой руке носовой платок. Внезапно он уронил руку, и я почувствовала, как одним прыжком Тобермори вынес меня далеко вперед.
Через лес мы промчались голова к голове одинаковым галопом. Серебряные ноги Си Ферна первыми мелькнули в прыжке через стену парка, но я ожидала этого. Но для меня оказалось полной неожиданностью, что он сохранит эту скорость на всей трассе через общинную землю и так мало устанет к концу подъема. На гребне холма он зафыркал и взял поворот в том же галопе. В лицо нам полетела длинная серебряная струя песка, расширяющаяся, как веер, и хотя Тобермори низко наклонил голову и попытался нагнать его, Си Ферн удержал первенство и песок летел нам в лицо две или три мили. Оба жеребца были покрыты пеной, но Тобермори не удавалось обойти араба до самого спуска к парку.
Неподалеку наши люди собирали хворост, и я услышала их приветственные крики, когда моя лошадь обошла сияющего, как огонь, араба. Мы сохраняли преимущество на протяжении всей скачки через парк и до холмов. Торжествующий смех уже трепетал в моем горле, я была уверена, что скачка кончена для Си Ферна. Затем мы достигли вершины и впереди нас пролегла гладкая дорога. Тобермори тяжело дышал, но он чувствовал под ногами знакомую землю и не терял темпа. Мы скакали, но за собой я слышала грохот копыт, и они настигали нас. Си Ферн был покрыт пеной, и Джон Мак Эндрю привстал на стременах, как жокей, ловя каждый дюйм скорости, посылая коня все вперед и вперед, наступая нам на пятки. Этот шум достиг ушей Тобермори, и он с вызовом тряхнул гривой, перейдя в самый бешеный галоп. Но этого оказалось недостаточно. К тому времени, когда открытая дорога перешла в лесную тропу, Си Ферн был уже у плеча Тобермори.
Когда мы ворвались в полумрак леса, я невольно придержала поводья, стремясь уберечь ноги своего коня от опасных корней и скользких пятен грязи. Я беспокоилась также за себя, поскольку низко расположенные ветви вполне могли выбросить меня из седла или рассечь мне лицо. Но Джон Мак Эндрю не думал ни о чем. Он все посылал и посылал вперед своего бесценного жеребца, ни о чем не тревожась. Его прекрасное животное скользило и спотыкалось в этом безжалостном беге, и я просто не осмеливалась следить за этой головоломной скачкой. Среди суматошно прыгающих в моем мозгу картин брызгающих луж и низко склоняющихся ветвей какой-то уголок моего сознания занимала мысль: «Почему? Почему Джон Мак Эндрю так бешено хочет выиграть это шутливое соревнование?»
На финишной прямой, начинавшейся от сторожки, я гнала и гнала Тобермори, но превосходство соперника было уже слишком велико и, когда мы вырвались на последний полукруг около дома, доктор и его араб уже приближались к террасе, обойдя нас на добрую пару корпусов.
Я смеялась в непритворном восторге. Я вся была в пыли и чувствовала, как жидкая грязь пятнами засохла на моем лице. Моя шляпа где-то потерялась, и найти ее можно было только завтра. Волосы растрепались и сбились в пышную гриву у меня за плечами. Тобермори был весь белый от пены. Си Ферн дрожал от тяжелого дыхания. Бледная кожа доктора Мак Эндрю стала малиновой от жары и волнения, а его глаза — глаза победителя — сверкали голубым блеском.
— Какого приза вы добивались? — выдохнула я, едва переводя дыхание. — Вы скакали, как демон, чего же это вы так сильно хотите?
Он спрыгнул с седла и подошел ко мне, чтобы опустить меня на землю. Я соскользнула к его рукам и почувствовала, что, краснею от волнения, вызванного скачкой, и удовольствия, полученного от его прикосновения.
— Я прошу вашу перчатку, — сказал доктор Мак Эндрю с таким выражением, которое заставило меня оборвать вырвавшийся смешок и взглянуть на него серьезно.
— Сначала перчатку, — повторил он, наклоняясь, расстегивая и снимая ее с моей руки, — а позже, мисс Лейси, вашу руку.
Я едва сдержала сорвавшийся с моих губ возглас волнения, в то время, как он упрятывал свой приз в карман с видом человека, делающего предложение леди каждый день в году. И прежде чем я что-нибудь могла сказать, Гарри и все остальные уже приблизились, и я не ответила ничего.
На самом деле, мне нечего было сказать. Пока я ходила наверх, чтобы переодеться, умыться и заколоть волосы, у меня не было времени, чтобы обдумать ответ. Его холодный тон ясно давал понять, что ответа и не требуется. Моему сердцу не грозит опасность разбиться на куски из-за глаз человека, который не может ни наследовать, ни купить Вайдекр. Боюсь, что я вынуждена отказать этому молодому, симпатичному доктору. Хотя между тем… Я с неопределенной улыбкой задумалась, накручивая волосы на палец… Между тем, в этом есть что-то очень приятное. Но мне уже пора спешить, иначе я опоздаю на чай.
Все это могло рассматриваться не более, как галантный жест, но со дня скачек молодой доктор стал признанным членом нашего семейного круга. Хотя мама никогда не говорила об этом, но она явно видела в нем своего будущего зятя, и его присутствие в доме освобождало ее от постоянных, неосознанных страхов. В общем, это было счастливое лето для всех нас. Беспокойство Гарри относительно управления землей уменьшилось, когда он понял, что может рассчитывать на мой уверенный контроль и на то, что он всегда найдет во мне защиту от ошибок как при обращении с драгоценными полями, так и с людьми. Виноградные лозы, как ни странно, очень хорошо принялись на незнакомой земле и стали торжеством новаторства Гарри над моей приверженностью к дедовским методам. И я без тени неудовольствия признала, что виноделие теперь вполне может стать одной из доходных отраслей хозяйства нашего Вайдекра.
Мама купалась в счастье Гарри и моем равном удовлетворении. Но ее главная роль, конечно, сводилась к обязанностям обожающей бабушки. Я только сейчас поняла, как сильно страдала ее душа от моей обидной независимости. При любящей снисходительной заботе Селии, наш маленький ангелочек никогда и ни к чему не принуждался, разве что к еде и сну. Ее никогда не поручали рассеянным заботам слуг. Жизнь маленькой Джулии была сплошным банкетом из объятий и поцелуев, игр и песен в хороводе обожающего отца, любящей матери и, потерявшей от счастья голову, бабушки. Каждый, кто видел сияние на лице моей матери и слышал довольное бормотание, доносившееся из колыбели, не сомневался, что это блаженство ниспослано самим провидением.
Мне же не хватало Джулии. Видит Бог, я не принадлежала к тем женщинам, чресла которых тоскуют по все новым и новым детям, но малышка притягивала меня к себе. Она, действительно, казалась мне необыкновенным ребенком. Она была буквально плотью от моей плоти. Я замечала мой коричневатый оттенок в ее волосах, я видела ее неудержимую радость при виде моего Вайдекра, стоило ее только вынуть из колыбельки. Она была поистине моей копией, и мне недоставало ее, хотя я постоянно чувствовала на себе острый взгляд Селии и знала, что мне нельзя ни подойти, ни притронуться к ней и, уж тем более, нельзя пытаться поселить в малышке любовь к нашей прекрасной земле.
Что же касается Селии, она просто светилась от счастья. Ребенок поглощал все ее время и внимание, и она ухитрилась развить в себе почти сверхъестественную чувствительность ко всему, что касалось ее крошки. Она с извинением вставала из-за стола, хотя никто еще не слышал слабого всхлипа в детской. Весь верхний этаж нашего дома, казалось, напевал те чудесные колыбельные, которые пела Селия в то лето, и двигался в такт легкому смеху, доносившемуся из детской. Под мягким и ненавязчивым руководством Селии комнаты одна за другой освобождались от тяжелой прадедовской мебели и заполнялись светлыми и модными предметами. Я не возражала против этого, приказывая расставлять отцовскую мебель в комнатах западного крыла, и соглашалась, что дом становится от этой перестановки более светлым и просторным.
Селия восхищала маму своим энтузиазмом к занятиям, приличествующим леди. Она, как каторжница, трудилась над созданием нового алтарного покрова для нашей церкви. Иногда, по вечерам и я делала несколько неуверенных стежков на не особенно заметных местах, но зато Селия с мамой каждый вечер раскладывали между собой огромное полотно и низко склонялись над ним в набожном усердии.
Если они не шили, то принимались читать друг другу вслух, как будто тренируя голосовые связки, или же заказывали экипаж и отправлялись на прогулку с беби, или наносили визиты, или собирали цветы, разучивали песни, — в общем решали все те традиционные поглощающие массу времени и сил мелкие дамские проблемы, которые и составляли жизнь настоящей леди. Они были счастливы крутиться в колесе бессмысленных дел, и преданность Селии дому, шитью, интересам своей свекрови освобождала меня от многих невыносимых часов в маленькой гостиной.
Наивная зависимость Селии и ее готовность занять второе, нет, какое там — четвертое место в нашем доме означало отсутствие малейших конфликтов с мамой. Она еще во Франции прекрасно поняла, что ее желания и настроения очень второстепенны для нас с Гарри, и, казалось, не ждала ничего другого. Сейчас она больше походила на вежливого гостя или же бедного родственника, которому из милости позволяют жить на половине хозяев. Селия даже и в мыслях не покушалась ни на одну из моих прерогатив: будь то ключи и счета из кладовой, хранилища или жалованье слугам. Области маминой власти: отбор и выучка домашней прислуги, планирование меню, заботы по дому — ее даже пугали. Она была очень хорошо вышколена, наша Селия. И никогда не могла забыть тот нелюбезный прием, который когда-то встретила в Хаверинг Холле. В нашем доме она не ожидала встретить ничего лучшего.
Но она оказалась приятно удивлена. Мама была готова передать ей всю свою власть, но она поняла, что Селия ничего не просит, ничего не берет и ничего не ожидает. Единственный случай, когда она осмелилась, чуть ли не шепотом, высказать какие-то пожелания, касался удобств и прихотей Гарри, и в этом она являлась преданной союзницей мамы, которая также была преисполнена забот о своем любимом мальчике.
Наш Страйд, который был опытным дворецким и отличал знать, одобрительно кивал Селии и поддерживал ее. Остальные слуги следовали его примеру и выказывали ей должное уважение. Никто не боялся Селии. Но все любили ее. Ее безоговорочная преданность Гарри, маме и мне сделала нашу жизнь в то лето более светлой.
Я тоже была счастлива. Каждое утро я верхом выезжала осмотреть наши поля и проведать овец на пастбищах. После обеда я проверяла счета, писала деловые письма или принимала посетителей, столпившихся в моей приемной. Перед тем, как переодеться к обеду, мы с Гарри гуляли в розовом саду, среди подросших кустов, или шли дальше к Фенни, болтая и сплетничая.
За обедом я садилась напротив Селии по правую руку от Гарри, и мы вкушали превосходный обед, приготовленный новым поваром.
После обеда Селия играла или пела для нас, или Гарри читал, или же мы с ним болтали вполголоса, сидя на подоконнике, пока мама с Селией разучивали дуэты или склонялись над своим шитьем.
В то лето все в нашем доме были на вершине счастья, жизнь протекала без конфликтов и греха. Всякий, видевший нас, как например, доктор Мак Эндрю, мог подумать, что мы узнали какой-то секрет любви и теперь можем жить так дружно и любовно все вместе. Даже мой темперамент не докучал мне в то лето. Теплота улыбок, обращенных ко мне, мягкие тона в голосе Джона Мак Эндрю, когда он говорил со мной, то целомудренное волнение, которое мы испытывали, гуляя с ним в сумерках по саду, — всего этого было достаточно для меня тем чудесным поздним летом. Я не была влюблена, совсем нет. Но все в докторе: и то, что он заставлял меня смеяться, и его взгляд, когда мы встречались глазами, и то, как сидел верховой костюм на его плечах, и его улыбка при прощании, и прикосновение его губ к моей руке, — все эти крохотные тривиальные мелочи заставляли меня радостно улыбаться, встречая его. Тем не менее, мне казалось, что это ухаживание было слишком очаровательным, чтобы продолжаться слишком долго.
Конечно, это могло скоро окончиться. Если бы доктор продолжал идти выбранным им путем и сделал серьезное предложение, то он встретил бы такой же серьезный отказ, и все это невинное, замечательное время разом бы кончилось. Но, пока что, оно продолжалось. И каждое утро я просыпалась с улыбкой на губах и лежа перебирала в памяти все его слова и жесты. И начинался мой день с легкого возгласа удовольствия, потому что меня ждали то обещанная им книга, то прогулка на его бесценном Си Ферне, то букет цветов.
За мной прежде никогда не ухаживал мужчина моего круга, и теперь я была новичком в подобного рода делах. Меня радовало и удивляло касание его пальцев, когда я передавала ему чашку чая, и момент, когда наши глаза встречались в переполненной людьми комнате. Мне нравилось знать, что в ту же секунду, когда я вхожу, например, в Зал ассамблей в Чичестере, он уже видит меня и прокладывает ко мне путь. Танцуя с кем-нибудь другим, я улыбалась при мысли, что, где бы я ни находилась, доктор неизменно осведомлен о моем присутствии. Когда же подавали чай, он непременно оказывался рядом с моим стулом с тарелочкой моих любимых пирожных, и глаза всего зала бывали устремлены на нас.
Я была так поглощена этим, едва продвигавшимся ухаживанием, что совершенно забыла о бдительности в отношении Селии и Гарри и о своей к нему страсти. В моем главенстве над землей — ныне всеми признанном — я не нуждалась больше в обладании самим хозяином Вайдекра. Гарри мог оставаться моим деловым партнером, моим помощником. Если я была в безопасности на этой земле, мне не нужен был ее хозяин, как любовник.
И вот, именно Селия, которая так много сделала, чтобы создать этот оазис спокойствия, именно она и разрушила его. Из всех людей, которые пострадали от этого, именно она пострадала больше всех. Так как это была именно Селия, то надо понимать, что ошибка произошла из-за любви.
Леди Хаверинг была удивлена, выпытав у Селии, что они с мужем занимают разные спальни. Моя мама постоянно напоминала о необходимости упрочить сыном триумф первого чада. Кристально честная совесть Селии напоминала ей во время ее ночных молитв, что она не выполнила свой долг перед Гарри. Но, что было самым главным для Селии, Гарри и, конечно, для меня, так это то, что она научилась любить его.
Гарри, которого она видела каждый день от завтрака до обеда, оказался вовсе не тираном и не монстром. Она слышала, как мама делает ему выговор за опоздание к завтраку, а его сестра поддразнивает его за неумение хозяйствовать; она видела, что все упреки и поддразнивания он воспринимает с непоколебимым спокойствием доброй и ласковой натуры. Устройство их семейной жизни он принял с безответной покорностью. Он никогда не отпирал дверь Селии, соединяющую их спальни, хотя, как она знала, у него был свой ключ. Он всегда входил в ее комнату из коридора, и только предварительно постучав. Приветствуя ее по утрам, он целовал ее руку с неизменным уважением, а прощаясь с ней после ужина, с нежностью целовал ее в лоб. Мы были дома уже три месяца, и он ни разу не сказал ни одного резкого слова в ее присутствии и ни разу не выказал вспышки гнева. В растущем изумлении, Селия, к своему счастью, обнаружила, что она замужем за самым лучшим человеком на свете. Конечно, она полюбила его.
Обо всем этом я могла догадаться, видя, как Гарри с улыбкой нежности наблюдает за Селией, прогуливающейся с малышкой. Все это я могла услышать в ее голосе, вздрагивающем, когда она говорила с Гарри. Но я ничего не видела и не слышала до того позднего сентябрьского дня, когда Селия встретилась мне в розовом саду. Она стояла с парой элегантных серебряных, но совершенно бесполезных ножниц и корзиной роз в руках. Я возвращалась с выгона, где мне нужно было проведать одного из жеребцов, повредившего сухожилие. Я спешила домой за пластырем для поранившегося животного, и в эту минуту Селия задержала меня, предложив мне для бутоньерки одну из поздних белых роз. Я остановилась понюхать это сокровище, с улыбкой поблагодарив ее за подарок.
— Ты не чувствуешь, что они пахнут маслом? — мечтательно спросила я, опустив нос в корзину с цветами. — Маслом, и сливками, и как будто еще и лимоном.
— Ты говоришь так, будто это пудинг, — улыбаясь, сказала Селия.
— А ведь правда, — продолжала я. — Почему бы не заказать пудинг из роз. Как было бы славно есть розы. Судя по запаху, они должны быть мягкими и сладкими.
Селия, позабавленная моими гастрономическими фантазиями, добавила еще один бутон к моему букетику.
— Как нога Саладина? — спросила она, заметив недоуздок в моих грязных руках.
— Я иду домой за пластырем, — ответила я.
Тут какое-то движение в первом этаже усадьбы привлекло мое внимание. Кто-то шел по коридору с громадным тюком белья и одежды, за ним следовал еще кто-то, затем еще. Я не могла понять причин этой странной процессии.
Мне даже не пришло в голову, будто Селия может быть в курсе того, что происходит в доме, когда я этого не знаю. Поэтому, извинившись, я оставила ее и быстрыми шагами пошла к дому. Везде царила ужасная суета, гардероб перегораживал дверь спальни Селии, а большая куча белья Гарри была свалена на маминой кровати.
— Что тут происходит? — спросила я горничную. Она была едва видна из-под вороха юбок Селии и, делая реверанс, напомнила мне корзину с бельем.
— Мы переносим вещи леди Лейси, мисс Беатрис, — ответила она. — Они с мистером Гарри переезжают в комнату вашей матери.
— Что? — непонимающе переспросила я. Корзина опять присела в реверансе и повторила сказанное. Но мои уши отказывались слышать, а мозг — понимать услышанное. То, что Селия и Гарри переезжают в мамину спальню, могло означать только одно — Селия поборола свой страх перед Гарри, — но поверить в это было невозможно.
Я повернулась на каблуках и бегом бросилась в сад. Селия все еще стояла там, нюхая розы, как невинный купидон в эдемском саду.
— Слуги переносят ваши с Гарри вещи в хозяйскую спальню, — резко сказала я, ожидая, что она вздрогнет от ужаса. Но когда она повернулась ко мне, ее лицо под широкими полями соломенной шляпки сохраняло прежнее спокойствие.
— Да, — спокойно призналась она. — Я велела сделать это сегодня, пока никого нет дома. Я подумала, что это доставит меньше беспокойства.
— Ты велела сделать это! — недоверчиво воскликнула я, но вмиг прикусила язычок.
— О, да, — ответила Селия и тут же вскинула на меня глаза. — Я подумала, что это будет хорошо, — тревожно сказала она. — Твоя мама не возражала, и мне не пришло в голову обсудить это с тобой. Ты не обижаешься, Беатрис? Я совсем не хотела тебя обидеть.
Слова жалобы замерли у меня на устах, едва ли я могла обижаться, что она спит со своим мужем в одной постели. Но ведь это та фамильная хозяйская кровать, в которой веками спали сквайры со своими женами. Ведь именно в этой постели Селия впервые станет настоящей хозяйкой своего положения. Вот что обижало меня. Именно сейчас, в этой постели и в объятиях Гарри, она станет ему настоящей женой и отрадой его ночей. И тогда мое присутствие здесь окончательно будет ненужным.
— Что произошло, Селия? — горячо спросила я. — Ты не должна делать этого, ты же знаешь. Как бы леди Хаверинг и наша мама ни тревожились о втором внуке, для тебя нет необходимости поступать так. Впереди у тебя годы, и ты не должна этим летом заставлять себя идти на это. Ты — хозяйка в своем доме. Не надо делать ничего, что тебе не нравится, против чего ты возражаешь.
Лицо Селии вдруг стало розовым, как розы в ее руке. Но она, определенно, улыбалась, хоть глаза ее были опущены.
— Но я не возражаю против этого, Беатрис, — она почти прошептала эти слова. — Я очень счастлива сказать, что теперь я не возражаю. — Ее щеки еще больше порозовели. — Я совсем не возражаю.
Из самых лживых глубин моей души я выдавила улыбку и надела ее на свое деревянное лицо. Селия с легким смешком радости отвернулась от меня и пошла прочь из сада. У ворот она помедлила и послала мне короткий, любящий взгляд.
— Я знала, что ты будешь рада за меня, — сказала она так тихо, что я едва расслышала ее слова. — Думаю, что я могу сделать твоего брата очень счастливым, Беатрис, моя дорогая. А в этом и мое истинное счастье.
Сказав это, она ушла: легко ступающая, желанная, любимая и теперь любящая сама. А я, я погибла.
Верность не относилась к числу достоинств Гарри. В постели с Селией, нежной и благоухающей как персик, он забудет те чувственные радости, которые мы с ним разделяли. Она станет центром его мира и, когда мама предложит выдать меня замуж, Гарри с энтузиазмом поддержит эту идею, считая каждый брак таким же счастливым, как его собственный. Я потеряю свою власть над Гарри, потому что единственным его желанием станет его собственная жена. Сейчас я уже утратила свою власть над Селией, поскольку ее фригидность прошла. Если она может радоваться мысли о Гарри, лежащем с ней в одной постели, значит она уже не дитя. Она стала настоящей женщиной и познала радости этого положения. А в Гарри она обретет любящего учителя.
Я продолжала стоять одна в саду, вертя в руках недоуздок. Нужно задержать Гарри на пути соскальзывания в этот домашний рай. Селия способна дать ему любовь, она переполнена любовью и готова излить ее на него. О, она, оказывается, гораздо более любящая натура, чем я в мои лучшие дни. Селия способна подарить ему высочайшее наслаждение — ночи обладания ее хрупким очаровательным телом, ночи в ее сладких поцелуях — о, это гораздо больше, чем обычно имеют мужья.
Но было кое-что, чего она не могла сделать, но что могла сделать я. Есть область чувств, неподвластная Селии, какого бы любящего мужа и пылкого любовника она ни имела. Я держала Гарри во власти два года и знала его лучше, чем кто-либо. В моих руках была та волшебная палочка, которая могла заставить его плясать под мою мелодию. Я стояла подобно статуе Дианы Охотницы: высокая, гордая, гневная, а темные сентябрьские тени уже тянулись через сад, и солнце, низко склонясь к крыше Вайдекр Холла, уже окрасило камень его стен в розовый цвет. Наконец, уняв дрожь своих рук, я подняла голову и улыбнулась пылающему, заходящему солнцу. И тихо сказала себе только одно слово: «Да».
ГЛАВА 11
Через лес мы промчались голова к голове одинаковым галопом. Серебряные ноги Си Ферна первыми мелькнули в прыжке через стену парка, но я ожидала этого. Но для меня оказалось полной неожиданностью, что он сохранит эту скорость на всей трассе через общинную землю и так мало устанет к концу подъема. На гребне холма он зафыркал и взял поворот в том же галопе. В лицо нам полетела длинная серебряная струя песка, расширяющаяся, как веер, и хотя Тобермори низко наклонил голову и попытался нагнать его, Си Ферн удержал первенство и песок летел нам в лицо две или три мили. Оба жеребца были покрыты пеной, но Тобермори не удавалось обойти араба до самого спуска к парку.
Неподалеку наши люди собирали хворост, и я услышала их приветственные крики, когда моя лошадь обошла сияющего, как огонь, араба. Мы сохраняли преимущество на протяжении всей скачки через парк и до холмов. Торжествующий смех уже трепетал в моем горле, я была уверена, что скачка кончена для Си Ферна. Затем мы достигли вершины и впереди нас пролегла гладкая дорога. Тобермори тяжело дышал, но он чувствовал под ногами знакомую землю и не терял темпа. Мы скакали, но за собой я слышала грохот копыт, и они настигали нас. Си Ферн был покрыт пеной, и Джон Мак Эндрю привстал на стременах, как жокей, ловя каждый дюйм скорости, посылая коня все вперед и вперед, наступая нам на пятки. Этот шум достиг ушей Тобермори, и он с вызовом тряхнул гривой, перейдя в самый бешеный галоп. Но этого оказалось недостаточно. К тому времени, когда открытая дорога перешла в лесную тропу, Си Ферн был уже у плеча Тобермори.
Когда мы ворвались в полумрак леса, я невольно придержала поводья, стремясь уберечь ноги своего коня от опасных корней и скользких пятен грязи. Я беспокоилась также за себя, поскольку низко расположенные ветви вполне могли выбросить меня из седла или рассечь мне лицо. Но Джон Мак Эндрю не думал ни о чем. Он все посылал и посылал вперед своего бесценного жеребца, ни о чем не тревожась. Его прекрасное животное скользило и спотыкалось в этом безжалостном беге, и я просто не осмеливалась следить за этой головоломной скачкой. Среди суматошно прыгающих в моем мозгу картин брызгающих луж и низко склоняющихся ветвей какой-то уголок моего сознания занимала мысль: «Почему? Почему Джон Мак Эндрю так бешено хочет выиграть это шутливое соревнование?»
На финишной прямой, начинавшейся от сторожки, я гнала и гнала Тобермори, но превосходство соперника было уже слишком велико и, когда мы вырвались на последний полукруг около дома, доктор и его араб уже приближались к террасе, обойдя нас на добрую пару корпусов.
Я смеялась в непритворном восторге. Я вся была в пыли и чувствовала, как жидкая грязь пятнами засохла на моем лице. Моя шляпа где-то потерялась, и найти ее можно было только завтра. Волосы растрепались и сбились в пышную гриву у меня за плечами. Тобермори был весь белый от пены. Си Ферн дрожал от тяжелого дыхания. Бледная кожа доктора Мак Эндрю стала малиновой от жары и волнения, а его глаза — глаза победителя — сверкали голубым блеском.
— Какого приза вы добивались? — выдохнула я, едва переводя дыхание. — Вы скакали, как демон, чего же это вы так сильно хотите?
Он спрыгнул с седла и подошел ко мне, чтобы опустить меня на землю. Я соскользнула к его рукам и почувствовала, что, краснею от волнения, вызванного скачкой, и удовольствия, полученного от его прикосновения.
— Я прошу вашу перчатку, — сказал доктор Мак Эндрю с таким выражением, которое заставило меня оборвать вырвавшийся смешок и взглянуть на него серьезно.
— Сначала перчатку, — повторил он, наклоняясь, расстегивая и снимая ее с моей руки, — а позже, мисс Лейси, вашу руку.
Я едва сдержала сорвавшийся с моих губ возглас волнения, в то время, как он упрятывал свой приз в карман с видом человека, делающего предложение леди каждый день в году. И прежде чем я что-нибудь могла сказать, Гарри и все остальные уже приблизились, и я не ответила ничего.
На самом деле, мне нечего было сказать. Пока я ходила наверх, чтобы переодеться, умыться и заколоть волосы, у меня не было времени, чтобы обдумать ответ. Его холодный тон ясно давал понять, что ответа и не требуется. Моему сердцу не грозит опасность разбиться на куски из-за глаз человека, который не может ни наследовать, ни купить Вайдекр. Боюсь, что я вынуждена отказать этому молодому, симпатичному доктору. Хотя между тем… Я с неопределенной улыбкой задумалась, накручивая волосы на палец… Между тем, в этом есть что-то очень приятное. Но мне уже пора спешить, иначе я опоздаю на чай.
Все это могло рассматриваться не более, как галантный жест, но со дня скачек молодой доктор стал признанным членом нашего семейного круга. Хотя мама никогда не говорила об этом, но она явно видела в нем своего будущего зятя, и его присутствие в доме освобождало ее от постоянных, неосознанных страхов. В общем, это было счастливое лето для всех нас. Беспокойство Гарри относительно управления землей уменьшилось, когда он понял, что может рассчитывать на мой уверенный контроль и на то, что он всегда найдет во мне защиту от ошибок как при обращении с драгоценными полями, так и с людьми. Виноградные лозы, как ни странно, очень хорошо принялись на незнакомой земле и стали торжеством новаторства Гарри над моей приверженностью к дедовским методам. И я без тени неудовольствия признала, что виноделие теперь вполне может стать одной из доходных отраслей хозяйства нашего Вайдекра.
Мама купалась в счастье Гарри и моем равном удовлетворении. Но ее главная роль, конечно, сводилась к обязанностям обожающей бабушки. Я только сейчас поняла, как сильно страдала ее душа от моей обидной независимости. При любящей снисходительной заботе Селии, наш маленький ангелочек никогда и ни к чему не принуждался, разве что к еде и сну. Ее никогда не поручали рассеянным заботам слуг. Жизнь маленькой Джулии была сплошным банкетом из объятий и поцелуев, игр и песен в хороводе обожающего отца, любящей матери и, потерявшей от счастья голову, бабушки. Каждый, кто видел сияние на лице моей матери и слышал довольное бормотание, доносившееся из колыбели, не сомневался, что это блаженство ниспослано самим провидением.
Мне же не хватало Джулии. Видит Бог, я не принадлежала к тем женщинам, чресла которых тоскуют по все новым и новым детям, но малышка притягивала меня к себе. Она, действительно, казалась мне необыкновенным ребенком. Она была буквально плотью от моей плоти. Я замечала мой коричневатый оттенок в ее волосах, я видела ее неудержимую радость при виде моего Вайдекра, стоило ее только вынуть из колыбельки. Она была поистине моей копией, и мне недоставало ее, хотя я постоянно чувствовала на себе острый взгляд Селии и знала, что мне нельзя ни подойти, ни притронуться к ней и, уж тем более, нельзя пытаться поселить в малышке любовь к нашей прекрасной земле.
Что же касается Селии, она просто светилась от счастья. Ребенок поглощал все ее время и внимание, и она ухитрилась развить в себе почти сверхъестественную чувствительность ко всему, что касалось ее крошки. Она с извинением вставала из-за стола, хотя никто еще не слышал слабого всхлипа в детской. Весь верхний этаж нашего дома, казалось, напевал те чудесные колыбельные, которые пела Селия в то лето, и двигался в такт легкому смеху, доносившемуся из детской. Под мягким и ненавязчивым руководством Селии комнаты одна за другой освобождались от тяжелой прадедовской мебели и заполнялись светлыми и модными предметами. Я не возражала против этого, приказывая расставлять отцовскую мебель в комнатах западного крыла, и соглашалась, что дом становится от этой перестановки более светлым и просторным.
Селия восхищала маму своим энтузиазмом к занятиям, приличествующим леди. Она, как каторжница, трудилась над созданием нового алтарного покрова для нашей церкви. Иногда, по вечерам и я делала несколько неуверенных стежков на не особенно заметных местах, но зато Селия с мамой каждый вечер раскладывали между собой огромное полотно и низко склонялись над ним в набожном усердии.
Если они не шили, то принимались читать друг другу вслух, как будто тренируя голосовые связки, или же заказывали экипаж и отправлялись на прогулку с беби, или наносили визиты, или собирали цветы, разучивали песни, — в общем решали все те традиционные поглощающие массу времени и сил мелкие дамские проблемы, которые и составляли жизнь настоящей леди. Они были счастливы крутиться в колесе бессмысленных дел, и преданность Селии дому, шитью, интересам своей свекрови освобождала меня от многих невыносимых часов в маленькой гостиной.
Наивная зависимость Селии и ее готовность занять второе, нет, какое там — четвертое место в нашем доме означало отсутствие малейших конфликтов с мамой. Она еще во Франции прекрасно поняла, что ее желания и настроения очень второстепенны для нас с Гарри, и, казалось, не ждала ничего другого. Сейчас она больше походила на вежливого гостя или же бедного родственника, которому из милости позволяют жить на половине хозяев. Селия даже и в мыслях не покушалась ни на одну из моих прерогатив: будь то ключи и счета из кладовой, хранилища или жалованье слугам. Области маминой власти: отбор и выучка домашней прислуги, планирование меню, заботы по дому — ее даже пугали. Она была очень хорошо вышколена, наша Селия. И никогда не могла забыть тот нелюбезный прием, который когда-то встретила в Хаверинг Холле. В нашем доме она не ожидала встретить ничего лучшего.
Но она оказалась приятно удивлена. Мама была готова передать ей всю свою власть, но она поняла, что Селия ничего не просит, ничего не берет и ничего не ожидает. Единственный случай, когда она осмелилась, чуть ли не шепотом, высказать какие-то пожелания, касался удобств и прихотей Гарри, и в этом она являлась преданной союзницей мамы, которая также была преисполнена забот о своем любимом мальчике.
Наш Страйд, который был опытным дворецким и отличал знать, одобрительно кивал Селии и поддерживал ее. Остальные слуги следовали его примеру и выказывали ей должное уважение. Никто не боялся Селии. Но все любили ее. Ее безоговорочная преданность Гарри, маме и мне сделала нашу жизнь в то лето более светлой.
Я тоже была счастлива. Каждое утро я верхом выезжала осмотреть наши поля и проведать овец на пастбищах. После обеда я проверяла счета, писала деловые письма или принимала посетителей, столпившихся в моей приемной. Перед тем, как переодеться к обеду, мы с Гарри гуляли в розовом саду, среди подросших кустов, или шли дальше к Фенни, болтая и сплетничая.
За обедом я садилась напротив Селии по правую руку от Гарри, и мы вкушали превосходный обед, приготовленный новым поваром.
После обеда Селия играла или пела для нас, или Гарри читал, или же мы с ним болтали вполголоса, сидя на подоконнике, пока мама с Селией разучивали дуэты или склонялись над своим шитьем.
В то лето все в нашем доме были на вершине счастья, жизнь протекала без конфликтов и греха. Всякий, видевший нас, как например, доктор Мак Эндрю, мог подумать, что мы узнали какой-то секрет любви и теперь можем жить так дружно и любовно все вместе. Даже мой темперамент не докучал мне в то лето. Теплота улыбок, обращенных ко мне, мягкие тона в голосе Джона Мак Эндрю, когда он говорил со мной, то целомудренное волнение, которое мы испытывали, гуляя с ним в сумерках по саду, — всего этого было достаточно для меня тем чудесным поздним летом. Я не была влюблена, совсем нет. Но все в докторе: и то, что он заставлял меня смеяться, и его взгляд, когда мы встречались глазами, и то, как сидел верховой костюм на его плечах, и его улыбка при прощании, и прикосновение его губ к моей руке, — все эти крохотные тривиальные мелочи заставляли меня радостно улыбаться, встречая его. Тем не менее, мне казалось, что это ухаживание было слишком очаровательным, чтобы продолжаться слишком долго.
Конечно, это могло скоро окончиться. Если бы доктор продолжал идти выбранным им путем и сделал серьезное предложение, то он встретил бы такой же серьезный отказ, и все это невинное, замечательное время разом бы кончилось. Но, пока что, оно продолжалось. И каждое утро я просыпалась с улыбкой на губах и лежа перебирала в памяти все его слова и жесты. И начинался мой день с легкого возгласа удовольствия, потому что меня ждали то обещанная им книга, то прогулка на его бесценном Си Ферне, то букет цветов.
За мной прежде никогда не ухаживал мужчина моего круга, и теперь я была новичком в подобного рода делах. Меня радовало и удивляло касание его пальцев, когда я передавала ему чашку чая, и момент, когда наши глаза встречались в переполненной людьми комнате. Мне нравилось знать, что в ту же секунду, когда я вхожу, например, в Зал ассамблей в Чичестере, он уже видит меня и прокладывает ко мне путь. Танцуя с кем-нибудь другим, я улыбалась при мысли, что, где бы я ни находилась, доктор неизменно осведомлен о моем присутствии. Когда же подавали чай, он непременно оказывался рядом с моим стулом с тарелочкой моих любимых пирожных, и глаза всего зала бывали устремлены на нас.
Я была так поглощена этим, едва продвигавшимся ухаживанием, что совершенно забыла о бдительности в отношении Селии и Гарри и о своей к нему страсти. В моем главенстве над землей — ныне всеми признанном — я не нуждалась больше в обладании самим хозяином Вайдекра. Гарри мог оставаться моим деловым партнером, моим помощником. Если я была в безопасности на этой земле, мне не нужен был ее хозяин, как любовник.
И вот, именно Селия, которая так много сделала, чтобы создать этот оазис спокойствия, именно она и разрушила его. Из всех людей, которые пострадали от этого, именно она пострадала больше всех. Так как это была именно Селия, то надо понимать, что ошибка произошла из-за любви.
Леди Хаверинг была удивлена, выпытав у Селии, что они с мужем занимают разные спальни. Моя мама постоянно напоминала о необходимости упрочить сыном триумф первого чада. Кристально честная совесть Селии напоминала ей во время ее ночных молитв, что она не выполнила свой долг перед Гарри. Но, что было самым главным для Селии, Гарри и, конечно, для меня, так это то, что она научилась любить его.
Гарри, которого она видела каждый день от завтрака до обеда, оказался вовсе не тираном и не монстром. Она слышала, как мама делает ему выговор за опоздание к завтраку, а его сестра поддразнивает его за неумение хозяйствовать; она видела, что все упреки и поддразнивания он воспринимает с непоколебимым спокойствием доброй и ласковой натуры. Устройство их семейной жизни он принял с безответной покорностью. Он никогда не отпирал дверь Селии, соединяющую их спальни, хотя, как она знала, у него был свой ключ. Он всегда входил в ее комнату из коридора, и только предварительно постучав. Приветствуя ее по утрам, он целовал ее руку с неизменным уважением, а прощаясь с ней после ужина, с нежностью целовал ее в лоб. Мы были дома уже три месяца, и он ни разу не сказал ни одного резкого слова в ее присутствии и ни разу не выказал вспышки гнева. В растущем изумлении, Селия, к своему счастью, обнаружила, что она замужем за самым лучшим человеком на свете. Конечно, она полюбила его.
Обо всем этом я могла догадаться, видя, как Гарри с улыбкой нежности наблюдает за Селией, прогуливающейся с малышкой. Все это я могла услышать в ее голосе, вздрагивающем, когда она говорила с Гарри. Но я ничего не видела и не слышала до того позднего сентябрьского дня, когда Селия встретилась мне в розовом саду. Она стояла с парой элегантных серебряных, но совершенно бесполезных ножниц и корзиной роз в руках. Я возвращалась с выгона, где мне нужно было проведать одного из жеребцов, повредившего сухожилие. Я спешила домой за пластырем для поранившегося животного, и в эту минуту Селия задержала меня, предложив мне для бутоньерки одну из поздних белых роз. Я остановилась понюхать это сокровище, с улыбкой поблагодарив ее за подарок.
— Ты не чувствуешь, что они пахнут маслом? — мечтательно спросила я, опустив нос в корзину с цветами. — Маслом, и сливками, и как будто еще и лимоном.
— Ты говоришь так, будто это пудинг, — улыбаясь, сказала Селия.
— А ведь правда, — продолжала я. — Почему бы не заказать пудинг из роз. Как было бы славно есть розы. Судя по запаху, они должны быть мягкими и сладкими.
Селия, позабавленная моими гастрономическими фантазиями, добавила еще один бутон к моему букетику.
— Как нога Саладина? — спросила она, заметив недоуздок в моих грязных руках.
— Я иду домой за пластырем, — ответила я.
Тут какое-то движение в первом этаже усадьбы привлекло мое внимание. Кто-то шел по коридору с громадным тюком белья и одежды, за ним следовал еще кто-то, затем еще. Я не могла понять причин этой странной процессии.
Мне даже не пришло в голову, будто Селия может быть в курсе того, что происходит в доме, когда я этого не знаю. Поэтому, извинившись, я оставила ее и быстрыми шагами пошла к дому. Везде царила ужасная суета, гардероб перегораживал дверь спальни Селии, а большая куча белья Гарри была свалена на маминой кровати.
— Что тут происходит? — спросила я горничную. Она была едва видна из-под вороха юбок Селии и, делая реверанс, напомнила мне корзину с бельем.
— Мы переносим вещи леди Лейси, мисс Беатрис, — ответила она. — Они с мистером Гарри переезжают в комнату вашей матери.
— Что? — непонимающе переспросила я. Корзина опять присела в реверансе и повторила сказанное. Но мои уши отказывались слышать, а мозг — понимать услышанное. То, что Селия и Гарри переезжают в мамину спальню, могло означать только одно — Селия поборола свой страх перед Гарри, — но поверить в это было невозможно.
Я повернулась на каблуках и бегом бросилась в сад. Селия все еще стояла там, нюхая розы, как невинный купидон в эдемском саду.
— Слуги переносят ваши с Гарри вещи в хозяйскую спальню, — резко сказала я, ожидая, что она вздрогнет от ужаса. Но когда она повернулась ко мне, ее лицо под широкими полями соломенной шляпки сохраняло прежнее спокойствие.
— Да, — спокойно призналась она. — Я велела сделать это сегодня, пока никого нет дома. Я подумала, что это доставит меньше беспокойства.
— Ты велела сделать это! — недоверчиво воскликнула я, но вмиг прикусила язычок.
— О, да, — ответила Селия и тут же вскинула на меня глаза. — Я подумала, что это будет хорошо, — тревожно сказала она. — Твоя мама не возражала, и мне не пришло в голову обсудить это с тобой. Ты не обижаешься, Беатрис? Я совсем не хотела тебя обидеть.
Слова жалобы замерли у меня на устах, едва ли я могла обижаться, что она спит со своим мужем в одной постели. Но ведь это та фамильная хозяйская кровать, в которой веками спали сквайры со своими женами. Ведь именно в этой постели Селия впервые станет настоящей хозяйкой своего положения. Вот что обижало меня. Именно сейчас, в этой постели и в объятиях Гарри, она станет ему настоящей женой и отрадой его ночей. И тогда мое присутствие здесь окончательно будет ненужным.
— Что произошло, Селия? — горячо спросила я. — Ты не должна делать этого, ты же знаешь. Как бы леди Хаверинг и наша мама ни тревожились о втором внуке, для тебя нет необходимости поступать так. Впереди у тебя годы, и ты не должна этим летом заставлять себя идти на это. Ты — хозяйка в своем доме. Не надо делать ничего, что тебе не нравится, против чего ты возражаешь.
Лицо Селии вдруг стало розовым, как розы в ее руке. Но она, определенно, улыбалась, хоть глаза ее были опущены.
— Но я не возражаю против этого, Беатрис, — она почти прошептала эти слова. — Я очень счастлива сказать, что теперь я не возражаю. — Ее щеки еще больше порозовели. — Я совсем не возражаю.
Из самых лживых глубин моей души я выдавила улыбку и надела ее на свое деревянное лицо. Селия с легким смешком радости отвернулась от меня и пошла прочь из сада. У ворот она помедлила и послала мне короткий, любящий взгляд.
— Я знала, что ты будешь рада за меня, — сказала она так тихо, что я едва расслышала ее слова. — Думаю, что я могу сделать твоего брата очень счастливым, Беатрис, моя дорогая. А в этом и мое истинное счастье.
Сказав это, она ушла: легко ступающая, желанная, любимая и теперь любящая сама. А я, я погибла.
Верность не относилась к числу достоинств Гарри. В постели с Селией, нежной и благоухающей как персик, он забудет те чувственные радости, которые мы с ним разделяли. Она станет центром его мира и, когда мама предложит выдать меня замуж, Гарри с энтузиазмом поддержит эту идею, считая каждый брак таким же счастливым, как его собственный. Я потеряю свою власть над Гарри, потому что единственным его желанием станет его собственная жена. Сейчас я уже утратила свою власть над Селией, поскольку ее фригидность прошла. Если она может радоваться мысли о Гарри, лежащем с ней в одной постели, значит она уже не дитя. Она стала настоящей женщиной и познала радости этого положения. А в Гарри она обретет любящего учителя.
Я продолжала стоять одна в саду, вертя в руках недоуздок. Нужно задержать Гарри на пути соскальзывания в этот домашний рай. Селия способна дать ему любовь, она переполнена любовью и готова излить ее на него. О, она, оказывается, гораздо более любящая натура, чем я в мои лучшие дни. Селия способна подарить ему высочайшее наслаждение — ночи обладания ее хрупким очаровательным телом, ночи в ее сладких поцелуях — о, это гораздо больше, чем обычно имеют мужья.
Но было кое-что, чего она не могла сделать, но что могла сделать я. Есть область чувств, неподвластная Селии, какого бы любящего мужа и пылкого любовника она ни имела. Я держала Гарри во власти два года и знала его лучше, чем кто-либо. В моих руках была та волшебная палочка, которая могла заставить его плясать под мою мелодию. Я стояла подобно статуе Дианы Охотницы: высокая, гордая, гневная, а темные сентябрьские тени уже тянулись через сад, и солнце, низко склонясь к крыше Вайдекр Холла, уже окрасило камень его стен в розовый цвет. Наконец, уняв дрожь своих рук, я подняла голову и улыбнулась пылающему, заходящему солнцу. И тихо сказала себе только одно слово: «Да».
ГЛАВА 11
Верхний, третий этаж западного крыла использовался как большая кладовая. Это был длинный, низкий чердак, который тянулся во всю длину крыла и окнами выходил на север, где лежали общественные земли, и на юг, в наш сад. Когда я маленькой не знала, куда приложить свою энергию, я часто прибегала сюда и прыгала, пела, скакала, зная, что здесь меня никто не услышит. В его середине потолок поднимался, а у торцевых стен с окнами так сильно снижался, что уже к одиннадцати годам мне приходилось стоять здесь пригнувшись. Раньше это помещение было забито старой мебелью, выброшенной из остальных комнат, но после того, как я велела ее заново отполировать и поставить в моих комнатах, оно опустело. Только в центре полукруглой арки остались стоять седельный станок папы, оборудование к нему и козлы.
Все это мне удалось сохранить нетронутым, не привлекая чьего-либо внимания. Я освободила станок от седел и поставила козлы в центре чердака. Папины пальто, ботинки, его книги по выращиванию лошадей я сложила в большой сундук, но оставила поблизости его охотничий нож и большой длинный кнут.
Затем я наняла в Экре плотника и приказала ему прибить два прочных крюка в стене на высоте плеч взрослого мужчины и два других — у самого пола.
— Надеюсь, что я все сделал правильно, — пробормотал плотник, закончив работу, — только не могу понять, для чего они.
— Все отлично, — ответила я, разглядывая крюки. Я заплатила ему за работу и еще столько же за молчание. Это было хорошей сделкой. Плотник знал, что если он нарушит молчание, то я узнаю об этом и больше он никогда не найдет работы в Суссексе. Когда он ушел, я привязала к крючьям прочные кожаные ремни. Теперь все было готово. Вблизи камина стоял шезлонг, уже давно втайне от всех я принесла сюда несколько подсвечников и бросила на пол овечьи шкуры.
Я была готова, но не могла заставить себя начать.
Это не было нерешительностью, но я не находила в себе сил. Речь шла скорее о Гарри, нежели обо мне, и я нуждалась в каком-то событии, которое подтолкнуло бы меня к действиям. Даже когда Селия спускалась к завтраку слишком поздно, с голубыми тенями под глазами, но с улыбкой счастливого ребенка, я ничего не предпринимала. Я не была готова. Но однажды вечером Гарри спросил меня:
— Ты не уделишь мне внимание после ужина, Беатрис? Может быть, ты посидишь со мной, пока я буду пить портвейн?
— С удовольствием, — ответила я, подождала, пока Селия и мама уйдут из комнаты, и села в дальнем конце стола. Дворецкий налил мне рюмку ратафии и поставил графин с портвейном около Гарри. После этого он оставил нас.
В доме стояла тишина. Я задумалась, помнит ли Гарри другой такой же вечер, когда мы в молчании сидели в притихшем доме, а языки пламени играли на стенках камина, а потом мы слились друг с другом на твердом деревянном полу этой самой комнаты. Но, увидев его мальчишескую улыбку и чистые счастливые глаза, я поняла, что он не помнит ровным счетом ничего. Теперь другое тело и другие поцелуи согревали его. Наша страстная, запретная любовь принадлежала прошлому.
Все это мне удалось сохранить нетронутым, не привлекая чьего-либо внимания. Я освободила станок от седел и поставила козлы в центре чердака. Папины пальто, ботинки, его книги по выращиванию лошадей я сложила в большой сундук, но оставила поблизости его охотничий нож и большой длинный кнут.
Затем я наняла в Экре плотника и приказала ему прибить два прочных крюка в стене на высоте плеч взрослого мужчины и два других — у самого пола.
— Надеюсь, что я все сделал правильно, — пробормотал плотник, закончив работу, — только не могу понять, для чего они.
— Все отлично, — ответила я, разглядывая крюки. Я заплатила ему за работу и еще столько же за молчание. Это было хорошей сделкой. Плотник знал, что если он нарушит молчание, то я узнаю об этом и больше он никогда не найдет работы в Суссексе. Когда он ушел, я привязала к крючьям прочные кожаные ремни. Теперь все было готово. Вблизи камина стоял шезлонг, уже давно втайне от всех я принесла сюда несколько подсвечников и бросила на пол овечьи шкуры.
Я была готова, но не могла заставить себя начать.
Это не было нерешительностью, но я не находила в себе сил. Речь шла скорее о Гарри, нежели обо мне, и я нуждалась в каком-то событии, которое подтолкнуло бы меня к действиям. Даже когда Селия спускалась к завтраку слишком поздно, с голубыми тенями под глазами, но с улыбкой счастливого ребенка, я ничего не предпринимала. Я не была готова. Но однажды вечером Гарри спросил меня:
— Ты не уделишь мне внимание после ужина, Беатрис? Может быть, ты посидишь со мной, пока я буду пить портвейн?
— С удовольствием, — ответила я, подождала, пока Селия и мама уйдут из комнаты, и села в дальнем конце стола. Дворецкий налил мне рюмку ратафии и поставил графин с портвейном около Гарри. После этого он оставил нас.
В доме стояла тишина. Я задумалась, помнит ли Гарри другой такой же вечер, когда мы в молчании сидели в притихшем доме, а языки пламени играли на стенках камина, а потом мы слились друг с другом на твердом деревянном полу этой самой комнаты. Но, увидев его мальчишескую улыбку и чистые счастливые глаза, я поняла, что он не помнит ровным счетом ничего. Теперь другое тело и другие поцелуи согревали его. Наша страстная, запретная любовь принадлежала прошлому.