— Не со мной, — твердо выговорила я. — Я хотела поговорить о тебе. Моя дорогая, мы дома уже четыре месяца, и вот уже почти два месяца как ты делишь комнату с Гарри. Скажи, пожалуйста, не заметила ли ты каких-нибудь признаков, что ты ожидаешь ребенка?
   Личико Селии вспыхнуло, как мак, и она опустила глаза.
   — Нет, — проговорила она очень тихо. — Никаких признаков, Беатрис. Я ничего не понимаю.
   — А ты вполне здорова? — спросила я с подчеркнутым интересом.
   — Думаю, да, — жалобно произнесла она. — Гарри ничего не говорит, но я знаю, что он хочет наследника. Мама велела мне есть много соли, я так и делаю, но ничего не помогает. И что самое плохое, мы-то с тобой знаем, что я не мать Джулии. Я замужем уже полный год и до сих пор не зачала ребенка.
   Мои глаза потеплели.
   — Моя дорогая, — предложила я, — может быть, тебе обратиться за советом к Джону Мак Эндрю или к какому-нибудь лондонскому специалисту?
   — Как я могу? — Селия даже отшатнулась. — Любой доктор сразу же поинтересуется первым ребенком, а что я могу сказать, когда Джулия в детской и Гарри уверен, что это его дитя?
   — О, Селия! — воскликнула горестно я. — Это как раз то, чего я боялась. Что ты будешь теперь делать?
   — Не знаю, — прошептала она и достала из кармана розового передника крохотный кружевной платочек. Она вытерла свои влажные щеки и попыталась улыбнуться мне, но ее нижняя губа дрожала, как у ребенка.
   — Я молюсь и молюсь, — тихо сказала она. — Но Господь не услышал пока мои молитвы. Ужасно, что из-за меня Вайдекр перейдет к вашим кузенам. Если бы я знала, что буду такой плохой женой для Гарри, я бы ни за что не вышла за него. — Она закончила свои слова коротким рыданием и прижала платок ко рту.
   — Но я так мало знаю об этом, Беатрис. А спросить у мамы я не могу. Год это еще не очень долго, правда? — с надеждой спросила она. — Может быть, еще все будет хорошо?
   — Нет, — сказала я, с удовольствием разбивая ее надежды. — Я слышала, что большинство женщин именно в первый год брака наиболее плодовиты. Похоже, что тебе вообще не удастся зачать ребенка.
   Я подождала, пока утихнет новый порыв ее скорби, и подала луч надежды.
   — Может быть, мне надо опять забеременеть? Мы могли бы уехать, и ты привезла бы этого ребенка как своего.
   — Нет, — сказала она твердо. — Нет, это невозможно. Это очень трудно устроить.
   — Это уже детали, — я говорила, еле сдерживая нетерпение. — Я сама этим займусь. Разве не будет для тебя облегчением привезти ребенка в Вайдекр? А если это будет мальчик, то ты принесешь в дом наследника для Гарри.
   Она с сомнением взглянула на меня, и я почувствовала проблеск надежды.
   — Ты говоришь серьезно, Беатрис? — спросила она.
   — Я едва ли расположена шутить, когда твоя жизнь и твой брак в такой опасности, — я говорила, нагнетая своими словами отчаяние. — Я вижу, как ты несчастна, я вижу, как Гарри встревожен. Я вижу, что Вайдекр может ускользнуть из нашей семьи и перейти к дальним родственникам. Конечно, я серьезна.
   Селия поднялась со стула и подошла ко мне сзади, легко положила мне на плечо руку и прижалась ко мне влажной щекой.
   — Как ты добра, — сказала она с благодарностью. — Как это великодушно с твоей стороны и как это похоже на тебя!
   — Да, я очень добра, — ответила я. — Мы так и сделаем?
   — Нет, — ответила она грустно и мягко. — Мы не должны так поступать.
   Я обернулась и взглянула на нее. Ее лицо было грустным, но спокойным.
   — Я не смогу этого, Беатрис, — просто сказала она. — Ты забыла, что в таком случае мне придется лгать Гарри. Я должна буду ввести в его дом дитя другого человека, это ужасный обман это все равно, что неверность. Я не смогу так сделать, Беатрис.
   — Но ты же сделала это раньше, — жестко сказала я.
   Селия вздрогнула, как будто я ударила ее.
   — Я помню об этом, — просто сказала она. — В моем страхе и в сочувствии тебе я совершила страшный грех против моего мужа, которого я сейчас люблю больше всех людей на земле. Я не должна была так поступать, и иногда я думаю, что мое наказание не только жить в сознании этого греха, но и жить в бесплодии. Я стараюсь искупить его не только любовью к Джулии, как к своему собственному драгоценному ребенку, но и преданностью Гарри. И я больше никогда не совершу ничего такого, несмотря ни на какие соблазны.
   Она глубоко вздохнула и вытерла щеки своим крохотным комочком кружев.
   — Ты так великодушна, так добра, предлагая это, Беатрис, — сказала она с благодарностью. — Это так похоже на тебя, — совсем не думать о себе. Но твое великодушие сейчас неуместно. Это только ввело бы меня в новый грех.
   Я попыталась кивнуть и улыбнуться, но мое лицо застыло. Меня охватил приступ паники и страха. Вдруг меня заставят признаться во всем? Что со мной сделают? Вышлют ли меня в позоре из моего дома? Сошлют ли в какой-нибудь дождливый торговый городишко с фальшивым обручальным кольцом на пальце? Придется ли мне просыпаться по утрам не от пения птиц, а от скрипа телег? Солнце, которое светит на наши поля, никогда больше не согреет меня. Я никогда больше не напьюсь сладкой воды нашей Фенни. Это будет конец для меня.
   Я посмотрела на Селию, на ее тонкую фигурку в лиловом шелке. Как сейчас я ненавидела ее. Ей ничто не угрожает, она может спокойно жить и умереть в Вайдекре. А я, которая так люблю свою землю, так нуждаюсь в ней и так стремлюсь к ней всю мою жизнь, могу умереть от ностальгии в постылой мне кровати, и меня похоронят в чужой, незнакомой земле.
   Мне надо удалить Селию, иначе я разрыдаюсь при ней.
   — О, боже! — легко воскликнула я. — Посмотри, который час! Джулия, наверное, уже плачет!
   Это был самый надежный трюк. Селия вскочила на ноги и бросилась к двери. Она выбежала легкими изящными шагами, хорошенькая, маленькая моралистка. Ее чистая совесть лишила меня единственной надежды на спасение, она погубила мои планы. Она погубила и меня. Я бросилась на колени, упала головой на стул, который всегда принадлежал хозяину и никогда не будет принадлежать мне, спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Я совершенно одна. Мне неоткуда ждать помощи.
   Вдалеке я услышала стук копыт по гравию и подняла голову, прислушиваясь. К моему ужасу, внезапно прекрасный серебряный араб Джона Мак Эндрю оказался у моего окна, и Джон увидел меня, стоящую на коленях, заплаканную, в измятом платье. Его счастливая улыбка мгновенно угасла, он резко осадил жеребца, крикнул грума, и тут же я увидела, как распахнулась дверь, и он оказался в комнате, а я оказалась в его руках.
   Разумеется, мне не следовало разрешать ему входить, либо надо было самой скрыться в спальне. Мне следовало отвернуться и, глядя в окно, объявить, что у меня головная боль, или сплин, или что угодно еще. Вместо этого я отчаянно уцепилась за лацканы его сюртука и положила голову на его широкое, такое удобное плечо.
   — О, Джон, — жалобно сказала я. — Я так рада, что вы здесь.
   И он, добрый, умный, ничего не стал говорить, ни одного слова, кроме успокаивающего, ничего не значащего:
   — Тише, тише, малышка. — Потом: — Будет, ну будет же.
   Никто не гладил мою вздрагивающую от рыданий спину с тех пор, как мне исполнилось шесть или семь лет, и его нежность вызвала новый всплеск рыданий от жалости к себе. Наконец, мои слезы стали иссякать, и Джон, устроившись в моем кресле без всяких там «позвольте, я присяду», усадил меня, несопротивляющуюся, на одно колено. Своей сильной рукой он обнял меня за талию, а другой приподнял мой подбородок, изучающе глядя мне в лицо.
   — Вы поссорились с Гарри? С вашей мамой? — спросил он.
   — Я не могу вам ничего объяснить, — сказала я, теряясь. — Не спрашивайте меня ни о чем. Я только поняла, что вы были правы, и что у меня нет дома. Но и оставить этот я не могу.
   — Я понимаю, что это из-за Вайдекра, — сказал он, изучая мое залитое слезами лицо. — Я все понимаю.
   Хотя я не могу представить такие чувства по отношению к земле, но я сочувствую вам.
   Я спрятала лицо в теплый уют его шерстяного плеча. Он пах сигарами, свежим осенним воздухом и, совсем слегка, хорошим душистым мылом. Я вдруг осознала, что нахожусь в объятиях мужчины, и, хотя слезы еще не высохли на моих щеках, я склонила лицо ближе и едва заметно, почти застенчиво, коснулась губами его шеи.
   — Выходите за меня замуж, Беатрис, — хрипло сказал доктор при первом прикосновении моих губ. Затем он поднял лицо и перехватил мой поцелуй. — Я люблю вас, и вы знаете, что тоже любите меня. Скажите, что мы можем пожениться, и я найду способ сделать вас счастливой здесь, на вашей земле.
   Затем он нежно поцеловал меня в уголки грустного рта, и мои губы шевельнулись в улыбке радости. Я почувствовала, как он покрывает поцелуями каждый дюйм моего лица, пахучие волосы, мокрые ресницы, горящие щеки, уши, затем доктор со страстью прижался к моим губам, и я встретила его поцелуй с радостью.
   Снова его губы касались моих волос, лица, мочек ушей, и я не понимала, что я делаю и, что я хочу делать. Едва ли меня можно было назвать неопытной девушкой, но как-то так получилось, что я мгновенно очутилась на полу перед камином. Прежде чем я что-то успела понять, его руки уже были под моим платьем, они ласкали мою грудь. Я вскрикнула, ощутив его тяжесть на мне, а его опытные руки уже поднимали мои юбки и, Бог свидетель, ни одна, даже малейшая мысль протеста не пришла мне в голову.
   Дверь не была заперта, занавеси не были задернуты. Любой человек, приблизившийся к окну, мог нас видеть. В комнату мог войти слуга со свечами. Но я ни о чем не думала. Я просто не могла ни о чем думать. Как ни странно, но во мне родилась тень радости от такого странного поведения доктора Мак Эндрю, и с моих губ рвался крик, почти плач: «Не слушай моих отказов. Пожалуйста, не говори ничего. Но люби меня, люби меня, люби меня».
   Каким-то здравым уголком разума я осознала, что лежу на полу, под ним, мои руки обнимают его шею, глаза закрыты, а губы улыбаются и шепчут его имя и слова: «Сделай это, пожалуйста».
   И он сделал это.
   Я вскрикнула от наслаждения — слишком громко, слишком звонко, — и он сказал очень спокойно, но с громадным облегчением: «О, да, да, да.»
   Потом мы долго оставались в таком положении.
   В камине треснуло полено, и я очнулась от транса с чувством какой-то вины. Доктор помог мне встать и расправил мои измятые юбки с таким почтением, будто мы находились на балу, хотя и улыбаясь от понимания несоответствия этого жеста ситуации. Затем он опять уселся в кресло и притянул меня к себе, я прижалась лицом к его щеке и улыбалась, почти смеялась от счастья.
   Затем я открыла глаза и мы улыбнулись друг другу, как заговорщики.
   — Беатрис, ты просто девка, мне придется обручиться с тобой после этого, — сказал он, его голос был хриплым.
   — Похоже, что я и вправду девка.
   Мы оставались у меня, пока солнце не скрылось за западными холмами и вечерние звезды не зажглись на небе. Камин тихо догорал, но нас это не беспокоило. Мы опять целовались, сначала нежно, едва касаясь друг друга губами, а потом крепко и со страстью. Мы почти ни о чем не говорили. Немного об охоте, о Гарри. Джон не расспрашивал, почему я плакала, и мы не строили никаких планов. Затем я увидела, что в маминой гостиной зажглись свечи и уже задернуты занавеси.
   — Я думала, что это будет больно, — лениво произнесла я, заботясь о своей репутации невинности.
   — После всех тех лошадей, на которых ты скакала? — спросил он с улыбкой в голосе. — Я удивлен, что ты вообще это заметила.
   Я не выдержала и хихикнула, хоть это совсем не подобало леди. Но мне так хотелось больше не притворяться и оставаться такой удовлетворенной и довольной, как я была.
   — Мне надо идти, — я слегка шевельнулась на его коленях. — Они удивятся, где я.
   — Мне пойти с тобой? Хочешь, мы им все расскажем? — спросил он и помог расправить мне сзади платье, смявшееся от нашего долгого объятия.
   — Не сегодня, — ответила я. — Пусть это будет только наш день. Приходи завтра к обеду, и мы все расскажем.
   Он склонился в шутливом послушании и, поцеловав меня на прощанье, вышел через мою дверь. Его визит прошел незамеченным для мамы, Гарри и Селии, но я знала, что вся прислуга в доме и даже конюхи в конюшне знали, как долго он здесь оставался. Поэтому-то и не принесли свечей. Они стремились оставить нас с Джоном наедине, как в любой деревне стараются оставить наедине девушку с ее поклонником. Как обычно, люди в Вайдекре знали много больше, чем Гарри или мама могли себе вообразить.
   На следующий день, когда Джон приехал пригласить меня на прогулку перед обедом, мои домашние не обратили на это внимания, зато каждый слуга значительно улыбался и старался держаться поблизости. Страйд с подчеркнутой церемонностью объявил мне, что Джон ожидает в коляске, а когда он подал мне руку, я чувствовала себя так, будто меня ведут к алтарю. И я ничуть не возражала.
   — Думаю, что вы не станете похищать меня сегодня, — произнесла я и распустила над желтой шляпкой нарядный желтый зонтик.
   — Нет, я буду вполне удовлетворен видом моря с высоты ваших холмов, — легко согласился доктор. — Вы думаете, мы сможем проехать в коляске по горным тропам?
   — Там будет тесновато, — отозвалась я, измеряя взглядом ширину его коляски. — Но если вам удастся держать прямо, то возможно.
   Он хмыкнул.
   — О, я плохой возница, я знаю. Совершенно неопытный. Но вы всегда можете поправить меня, если что.
   Я рассмеялась. Что мне нравилось в Джоне Мак Эндрю больше всего, так это его иммунитет к моим поддразниваниям. Он никогда не реагировал на мои атаки, они его даже не задевали. Он воспринимал их как часть нашей игры — и признавался в своем неумении без тени смущения, часто при этом греша против истины.
   — Ах, что вы, что вы, — сказала я весело. — Я уверена, что вы могли бы, сидя в экипаже и правя парой, взобраться по лестнице, не повредив лошадей и не оцарапав ступеней.
   — Безусловно, мог бы, — скромно произнес он. — Но я не стану этого делать, Беатрис. Из-за вас. Ведь вы бы ужасно испугались за меня.
   Я непроизвольно рассмеялась и взглянула в его ласковые глаза. Когда он меня так поддразнивал, его глаза сияли, будто бы он целовал меня. Вскоре он остановил лошадей и бросил поводья на куст.
   — Они подождут, — сказал Джон небрежно и подал мне руку. Он продолжал держать ее, когда я уже вышла из экипажа и мы достигли гребня холма. Лучшего места для любовной прогулки я не могла бы найти. Но думаю, что я чувствовала бы себя лучше, если бы те заросли, в которых мы любили лежать с Ральфом, не находились буквально в ярде отсюда, а маленькая лощина, где я полоснула кнутом Гарри, не лежала в дюжине ярдов справа.
   — Беатрис, — сказал Джон Мак Эндрю, и я обернулась к нему.
   — Беатрис… — произнес он еще раз.
   В моем мозгу вспыхнули слова Ральфа о тех, кто любит, и тех, кого любят. Джон Мак Эндрю любил меня, и вся его мудрость и острый ум не могли защитить его от этой любви. Любви вопреки всему. Все, что мне надо было сделать, это сказать «да».
   — Да, — сказала я.
   — Я написал своему отцу несколько недель назад и сообщил ему о своих чувствах, он принял это очень хорошо, я бы сказал великодушно, — сказал Джон. — Он выделил мне мою долю и разрешил делать с ней все, что я хочу. — Он улыбнулся. — Это — целое состояние, Беатрис. Достаточное, чтобы скупить три Вайдекра.
   — Но это майорат. Гарри не может продать его, — быстро ответила я с внезапно проснувшимся интересом.
   — А это все, о чем вы думаете, не так ли? — заметил Джон сокрушенно. — Я имел в виду, что его достаточно, чтобы купить или снять в аренду любое поместье. Я сказал отцу, что никогда не вернусь в Шотландию и собираюсь жениться на англичанке. Гордой, упрямой, знатной англичанке. И любить ее, если она позволит, всю мою жизнь.
   Я обернулась к нему, мое лицо светилось нежностью, глаза сияли от счастья. Я не ожидала, что полюблю кого-нибудь после Ральфа, я думала, что моя страсть к Гарри будет вечной. Но сейчас я едва могла вспомнить, как он выглядит. Я ничего не видела перед собой, кроме глаз Джона, сияющих любовью и нежностью.
   — И я буду жить здесь? — спросила я, не веря своему счастью.
   — И ты будешь жить здесь, — пообещал он мне. — В крайнем случае, я куплю вайдекрские свинарники, только чтобы мы с тобой жили на этой земле. Это удовлетворит тебя? — В нетерпении и любви он сжимал меня в своих, будто железных руках. Я чувствовала, как у меня подгибаются колени от объятий мужчины, охваченного страстью. Когда мы отпрянули друг от друга, мы оба едва дышали.
   — Мы помолвлены? — требовательно спросил он меня. — Ты выйдешь за меня замуж? И мы будем жить здесь? И мы объявим об этом сегодня за обедом?
   — Да, я выйду за вас, — сказала я так же торжественно, как сказала бы всякая другая невеста. Я думала о ребенке в своем чреве и о деньгах Мак Эндрю, с которыми я смогу так много сделать для Вайдекра.
   — Да, я выйду за вас, — повторила я вновь.
   Мы взялись за руки и направились обратно к экипажу. Лошади стояли спокойно, пощипывая темные листья боярышника, и черный дрозд грустно пел в лесу.
   Джон проехал вперед по узкой тропе, пока не нашел места, где мы могли развернуться и отправиться в обратный путь.
   Листья буков, опадая, медленно кружились вокруг нас, как рис на свадебной церемонии, пока мы медленно проезжали под ними. Джон не торопился домой. Медные буки были темно-пурпурными в ту осень, а листья других деревьев, еще недавно восхитительно зеленые, стали желтыми и оранжевыми, невыразимо яркими в своей увядающей красоте. Мои любимые березки светились золотом над серебром своих белых стволов. Живые изгороди, казалось, горели огнем последних цветов шиповника, и красные глянцевитые ягоды брусники кивали своими головками там, где еще недавно белели цветки.
   — Это чудесная страна, — сказал Джон, заметив, каким любящим взглядом я провожала знакомые, но всегда такие разные деревья, изгороди, землю. — Я понимаю, что ты любишь ее.
   — Ты скоро полюбишь ее так же, — с уверенностью сказала я. — Когда ты будешь жить здесь, проведешь здесь всю свою жизнь, ты поймешь, что она для нас значит.
   — Страсти, равной твоей, быть не может, — поддразнил он меня. — Гарри относится к этой земле по-другому, правда?
   — Да, — ответила я. — Я думаю, только мой отец любил ее не меньше меня. Но даже он предпочитал провести сезон в городе или съездить на охоту в другие края. Я же была бы счастлива, если бы могла не уезжать отсюда всю жизнь.
   — Может быть, мы все-таки съездим куда-нибудь на денек раз в году, — продолжал подсмеиваться надо мной Джон, — или проведем високосный год в Чичестере.
   — А на нашу десятую годовщину я, так и быть, соглашусь съездить в Петворт, — подхватила я.
   — Мы это еще обсудим, — улыбаясь, ответил Джон. — Я очень заинтересован в нашей сделке.
   Я улыбнулась в ответ, и мы продолжали наш путь. Когда мы подъезжали к дому, там уже зажгли свечи.
   Слова Джона вызвали у моих домашних так же мало удивления, как мы ожидали, и так же много радости. Мамино лицо стало мокрым от слез, и она протянула руки к Джону и произнесла: «Мой мальчик, мой дорогой мальчик».
   Он взял обе ее руки и поцеловал их по очереди, а затем звучно расцеловал ее в обе щеки.
   — Мамочка! — вызывающе заявил он, чем заработал шлепок ее веера.
   — Негодный мальчишка, — рассмеялась она и протянула руки мне навстречу. Я прижалась к ней, и думаю, это было наше первое искреннее объятие с тех пор, как я себя помню.
   — Ты счастлива, Беатрис? — спросила она тихо. Ее вопрос заглушил голос Гарри, громко заказывавшего шампанское и оглушительно хлопавшего по спине Джона.
   — Да, мама, — правдиво сказала я. — Я действительно счастлива.
   — Ты обрела, наконец, спокойствие? — она изучающе смотрела в мое лицо.
   — Да, мама, — ответила я. — У меня такое чувство, что я нашла то, что так долго искала.
   Мама кивнула, удовлетворенная. Казалось, что она разрешила все мучавшие ее до сих пор загадки. Запах молока, исходивший от меня, когда мы с Селией вернулись домой с ребенком, мои ночные кошмары после смерти отца, исчезновение товарища моего детства, гэймкипера. Она никогда не осмеливалась потянуть за эту нить, которая могла бы привести ее к ужасающей правде. И сейчас она была счастлива отбросить все свои подозрения, будто их никогда не существовало.
   — Он — хороший человек, — говорила мама, глядя на Джона, обнимающего одной рукой талию Селии и смеющегося вместе с Гарри.
   — Я тоже так думаю, — я посмотрела туда же.
   Джон, почувствовав мой взгляд, оглянулся и с деланным испугом убрал руку с талии Селии.
   — Мне следует помнить, что теперь я обручен, — рассмеялся он. — Селия, вы должны простить меня. Я забыл о своем новом статусе.
   — Когда же вы станете женатым человеком? — мягко поинтересовалась она. — Беатрис, ты планируешь долгую помолвку?
   — Разумеется, нет, — не раздумывая, ответила я. Затем я помолчала и взглянула на Джона. — Собственно, мы еще не обсуждали это, но я бы хотела, чтобы свадьба состоялась до Рождества и, конечно, до ягнения овец.
   — О, если теперь овцы будут диктовать мне мою семейную жизнь, то боюсь, мне трудно будет им угодить, — иронически заметил Джон.
   — Наверное, вы захотите дать бал и свадебный ужин в Вайдекре? — мама уже воображала себе подвенечное платье, подружек невесты и пир в поместье.
   — Нет, — решительно заявила я и взглянула на Джона. — Все будет очень спокойно. Я не хочу устраивать шумиху. Мне бы хотелось, чтобы это произошло достаточно скромно и быстро.
   Джон кивнул, молчаливо выражая свое согласие.
   — Все будет, как ты захочешь, — дипломатично произнесла Селия. — Но, может, хотя бы маленький праздник вы все-таки устроите, Беатрис? Только для нашей семьи, и семьи Джона, и ваших с ним лучших друзей?
   — Нет, — непреклонно стояла я на своем. — Я знаю, что мода изменилась, но мне по душе старые обычаи. Я хотела бы проснуться утром, надеть нарядное платье, поехать в церковь, обвенчаться с Джоном, вернуться домой к завтраку, а после обеда поехать осматривать поля. Мне не нравится эта всеобщая суматоха, когда дело касается только двоих.
   — Я того же мнения, — Джон поспешил мне на выручку, почувствовав, что я в ней нуждаюсь.
   — Они правы, — Гарри сохранял традиционную лояльность. — Мама, Селия, не спорьте. Беатрис — известная приверженица дедовских обычаев. Пусть будет, как она хочет. А бал мы можем устроить на Рождество.
   — Ну, хорошо, — отозвалась мама. — Будь по-вашему. Я согласна и на рождественский бал.
   Она послала мне улыбку, а будущий муж ее дочери с самым галантным видом поцеловал ее руку.
   — А сейчас, — Селия перешла к наиболее интересному вопросу, — мы должны подумать, как лучше приспособить западное крыло для вас двоих.
   Тут я уступила сразу.
   — Как захотите, — я подняла руку, словно сдаваясь. — Но только, пожалуйста, чтобы там не было китайских пагод и драконов.
   — Конечно, нет, — заявила Селия. — Китайский стиль сейчас совершенно не в моде. Для тебя, Беатрис, я, пожалуй, устрою турецкий дворец.
   Итак, в поддразниваниях и легких уступках мы с Джоном начали нашу совместную жизнь, и его переезд к нам обошелся без ненужной суеты, для нас оборудовали лишь роскошную спальню, гардеробную и кабинет для его книг и лекарств. А также, разумеется, поставили дополнительное стойло в конюшне для бесценного Си Ферна.
   Но мы все-таки решили совершить свадебное путешествие, совсем небольшое, всего на несколько дней. Тетка Джона жила в Пэгхеме, и она уступила нам свой дом на несколько дней. Это оказался очаровательный маленький особняк с садиком.
   — Это не поместье, — объяснил Джон, проследив за моим взглядом из окна гостиной, — просто дом в саду. Так что не планируй здесь своих нововведений.
   — О, что ты, это Гарри у нас ратует за новые методы, — возразила я, без извинений возвращаясь к столу, за которым Джон потягивал свой портвейн, а я лакомилась засахаренными фруктами. — Мне только кажется, что если бы поля здесь не были такими короткими, то вспахивать их было бы гораздо быстрее.
   — А это имеет большое значение? — поинтересовался Джон, невежественный городской житель и к тому же шотландец.
   — О, небеса! Конечно! — воскликнула я. — Разворачивать лошадь с плугом отнимает очень много времени. Я бы хотела, чтобы поля шли полосами, ровными длинными рядами, тогда лошади могли бы работать без остановок.
   Джон открыто рассмеялся, глядя на мое сияющее лицо.
   — Прямо до Лондона, правда?
   — О, что ты! Это Гарри хотел бы иметь так много земли. Все, что мне нужно, это — процветающий, хорошо ухоженный Вайдекр. Богатые угодья, конечно, хороши, но при этом появляются новые работники и новые проблемы, а их еще надо изучить. Гарри покупал бы землю ярдами, будто это домотканое полотно. Для меня же она все равно оставалась бы чужой.
   — Как это? — не понял Джон. — Разве земля отличается от других вещей, Беатрис?
   Я вертела в пальцах тонкую ножку моего бокала.
   — Едва ли я смогу это объяснить, — медленно ответила я. — Это просто какое-то колдовство. Будто каждому из нас предназначено жить в каком-то определенном месте. Он может никогда не оказаться там, но однажды увидев эту землю, он сразу узнает ее, будто искал ее всю жизнь. И тогда он скажет: «Наконец, я здесь». — Я помолчала, понимая, что не в силах выразить словами свои чувства. — Едва я увидела Вайдекр, — это случилось годы назад, когда папа посадил меня, маленькую, к себе на лошадь, чтобы показать мне землю, — как в ту же секунду я полюбила его. Для Гарри это могла бы быть любая земля, любое место. Для меня же это только Вайдекр, Вайдекр, Вайдекр, то единственное место в мире, где я могу приложить ухо к земле и услышать, как бьется его сердце.