Страница:
Григорий Симанович
Аполлоша. Тайна бронзовой статуэтки
Люди, которые проводят вместе всю жизнь,
не могут даже сказать, чего они, собственно,
хотят друг от друга.
Платон. Диалоги с Сократом
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Но другу трудно будет без меня.
Шекспир, 66 сонет, перевод Б.Пастернака
Пролог
Дмитрий Владимирович Пущин плавно опустил на рычажки трубку прямого президентского телефона, словно кто-то невидимый наблюдал за ним и мог счесть, что вице-премьер без должного пиетета отнесся к сеансу телефонной связи с Самим.
Ничего существенного! Очередной призыв мобилизовать усилия и несколько тезисов в доказательство того, что хорошее лучше плохого. «Господи, какой замечательный президент! Пошли ему бог здоровья и очередной срок! А мне… спокойный и вкусный обеденный перерыв. С восьми утра мудохаюсь на благо родины. Я ведь заслужил, да, господи?»
Перед тем, как протянуть руку к кнопке вызова секретаря, Пущин бросил прощальный взгляд на дисплей, где высвечивалась сегодняшняя корреспонденция. Свежее письмо. Спам, что ли? Как прорвался? Начал читать и не поверил своим глазам.
«Здравствуй, Дмитрий Владимирович! Пишет тебе Олег, тот самый молодой человек, которого ты задавил и бросил умирать 20 июня 2002 года на Яузской набережной. Ты решил, что все шито-крыто. Нет, скотина, мразь поганая! Тебе отомстят за меня, за мою маму, не пережившую моей смерти, – до тебя доберутся. Тебя убьют обязательно. Ты заказан. За тебя проплачены огромные деньги. Никакая охрана не поможет. Потерял стыд и совесть, потеряешь жизнь. Ты труп.»
Это был шок. Понадобилось усилие воли, чтобы «отодрать» взгляд от дисплея.
«Как же так? Никто ведь не видел. Столько лет прошло!.. Неужели он? Зачем? За что? Я же помогал, чем мог, помогал… Он же слово дал…гад. Предал, сволочь!.. Достану!.. Спокойно, Дима! Возьми себя в руки. Надо все продумать. Не торопись. Большая опасность, конец карьеры. Начну дергаться – выйдет боком. На это и расчет. Если он даст письменные показания… или уже дал? Отправитель наверняка не определяется. Понятно, кто это… Конечно, отец, только он… Что же делать?
Пущин получил это письмо 25 марта 2014 года.
Ничего существенного! Очередной призыв мобилизовать усилия и несколько тезисов в доказательство того, что хорошее лучше плохого. «Господи, какой замечательный президент! Пошли ему бог здоровья и очередной срок! А мне… спокойный и вкусный обеденный перерыв. С восьми утра мудохаюсь на благо родины. Я ведь заслужил, да, господи?»
Перед тем, как протянуть руку к кнопке вызова секретаря, Пущин бросил прощальный взгляд на дисплей, где высвечивалась сегодняшняя корреспонденция. Свежее письмо. Спам, что ли? Как прорвался? Начал читать и не поверил своим глазам.
«Здравствуй, Дмитрий Владимирович! Пишет тебе Олег, тот самый молодой человек, которого ты задавил и бросил умирать 20 июня 2002 года на Яузской набережной. Ты решил, что все шито-крыто. Нет, скотина, мразь поганая! Тебе отомстят за меня, за мою маму, не пережившую моей смерти, – до тебя доберутся. Тебя убьют обязательно. Ты заказан. За тебя проплачены огромные деньги. Никакая охрана не поможет. Потерял стыд и совесть, потеряешь жизнь. Ты труп.»
Это был шок. Понадобилось усилие воли, чтобы «отодрать» взгляд от дисплея.
«Как же так? Никто ведь не видел. Столько лет прошло!.. Неужели он? Зачем? За что? Я же помогал, чем мог, помогал… Он же слово дал…гад. Предал, сволочь!.. Достану!.. Спокойно, Дима! Возьми себя в руки. Надо все продумать. Не торопись. Большая опасность, конец карьеры. Начну дергаться – выйдет боком. На это и расчет. Если он даст письменные показания… или уже дал? Отправитель наверняка не определяется. Понятно, кто это… Конечно, отец, только он… Что же делать?
Пущин получил это письмо 25 марта 2014 года.
Часть первая. Этого не может быть!
Глава первая. Игроки
– Продавай!
– Да погоди ты! Сейчас поднимется!
– Продавай, Игнат, я тебя умоляю!
– Заткнись, не трепи нервы. Cам знаю…
– Опять завалимся. Интуиция подсказывает, Игнат, надо продавать, пока не поздно.
– А я говорю – заткнись. Мы на твоей интуиции уже просрали кучу бабок.
– На мое-е-ей? Ах ты, гад! Да как у тебя язык поворачивается!
– Поднимется – хоть что-то заработаем. Мы и так в жопе. Глубже не будет. Терпи, Гоша, вот уже растет.
– Это у меня давление растет, а котировка прыгает. Ты же сам видишь. Продавай, или я умру.
– Терпение, Гоша, только терпение. Подождем часок и…
Но случилось раньше. Сразу, в одну секунду. Мелькавшие цифры замерли. Зеленые и красные полоски, сигнализирующие о купле-продаже, застыли. Связь компьютера с биржевой площадкой внезапно прервалась.
Игнат стал беспорядочно щелкать мышкой, гоняя курсор по экрану. Гоша застыл как изваяние, сделался белый и заткнулся, что, увы, уже не приносило Игнату облегчения. Он был близок к обмороку.
Там, на бирже, что-то происходило с акциями, в том числе и компании «Сатурн», а что – они не видели. Акции летели в неизвестном направлении. Возможно – в пропасть.
Еще несколько минут оба глядели на экран в тупой надежде, что кто-то главный скомандует и связь вернется.
– Все, звони, срочно, давай! – зловещим шепотом выдохнул Гоша.
Игнат схватил телефонную трубку и набрал номер биржевых трейдеров, тех специальных сотрудников, которые осуществляют сделки по команде с телефона. Частые гудки…
– Что?
– Все операторы заняты!
– Жди! – взвыл Гоша, бешено вращая глазами, словно само ожидание могло что-то ускорить.
Две минуты, три… Наконец ответили. Игнат протараторил свой пароль, номер счета, фамилию и почти истерически крикнул:
– Почем «Сатурн?
Пауза.
– Сколько-сколько? Как это восемнадцать? Ведь только что…
В трубке послышались гудки – отбой.
– Как восемнадцать?! Не может быть! Я же говорил «продавай», – заорал Гоша и хрястнул маленьким своим кулачком по компьютерному столику так, что клавиатура и мышка чуть не слетели на пол. Игнат обхватил голову руками и стал резко мотать ею из стороны в сторону, словно пытаясь вытряхнуть из нее что-то лишнее и докучливое.
Это была катастрофа.
Тут следует кратко просветить ту преобладающую часть читателей, которые понятия не имеют о биржевой игре. Ввести, как говорится, в курс дела.
Вот, к примеру, Игнат и Гоша. Год назад, в июне 2006-го, подхватили эту лихорадку, внеся деньги в кассу брокерской конторы «Удача – Сервис». Инициировал исподволь Гоша с намерением увлечь депрессивного, сломленного обстоятельствами друга хоть чем-нибудь (об обстоятельствах этих – ниже). Сам он тоже взлелеял мечту заработать на проект всей его жизни, когда настанет пора его осуществлять.
Игнат неожиданно быстро согласился.
Им открыли персональные счета и объяснили, что механизм прост: в домашний компьютер заводишь специальную программу и постепенно становишься богат. Билла Гейтса, Сороса и даже Рому Абрамовича не догонишь, но безбедная старость обеспечена. Надо только с умом покупать правильные акции и вовремя от них избавляться одним кликом компьютерной мышки.
Этим они и занялись на пару с переменным успехом, часами просиживая рядышком у компьютера до полуобморока, теряя остатки зрения и нервных клеток, гоняя туда-сюда две-три сотни тысяч рублей.
Неоднократно подходя к грани разрыва после многолетней дружбы и даже взяв пару раз друг друга за грудки, они увенчали инвестиционный год ослепительным проигрышем половины вложенных средств.
И вот два месяца назад, в июне 2007 эти двое купили на весь денежный жмых акции производственного объединения «Сатурн», делающего всяческую мясную жратву. Бывший гобой в Игнатовом оркестре, непостижимым образом оказавшийся близким к руководству «Сатурна», встретился ему погожим воскресным деньком в сквере на Чистых прудах, пообщался и, узнав об увлечении бывшего дирижера, ныне пенсионера, в знак благодарности выдал шепотом секретную информацию (такая называется инсайдерской): эти акции вот-вот бешено взлетят в цене и прибыль может быть до ста процентов. Игнат примчался к Гоше, другу детства, всю жизнь обитающему этажом выше, и поздравил с грядущим обогащением.
Два стареющих дегенерата на последние деньги, еще не пропущенные через мясорубку биржи, нахватали «Сатурна».
Поначалу акции и впрямь устремились вверх, как ртутный столбик термометра из-под мышки человека в горячечном бреду. Нет бы зафиксировать прибыль! Пожадничали. И акции тихо-тихо скатились на дно, словно бирже вкололи дозу жаропонижающего.
Гоша и Игнат продолжали верить в скорое финансовое процветание, воодушевляемые благодарным Игнатовым учеником, – тот заговорщицким шепотом божился по мобильному, что сам купил на все деньги и голову дает на отсечение – рванут. Этот бывший гобой Альберт пылко советовал докупить еще: «Свое вернете, и с прибылью. Не сомневайтесь!»
Игнат стыдливо признался: денег нет. Благородный Альбертик пояснил жалкому дилетанту, что он может легко взять в долг у самой биржи под маленький процент еще почти столько же, сколько стоят их акции. Это называется «играть с плечом». Гоша проверил: такая возможность предусматривалась в договоре.
Гоша трусил, предостерегал, ныл. Он не имел обыкновения по жизни вообще брать у кого-либо в долг. Он даже во времена полунищенского студенчества старался не стрелять пять копеек на пирожок, а лучше перетерпеть. Такая вот за ним наблюдалась странность.
Не то Игнат! У него комплексов на сей счет никогда не было. Он рвался в бой и убедил.
Они одолжили у биржи двести тысяч, докупили на них «Сатурна» и…
Полуеврейское счастье Гоши, возведенное в квадрат русско – хохляцкого разудалого «авось» Игната, сокрушительно обрушилось на их запудренные мозги. За несколько дней акции «Сатурна» камнем рухнули вниз. Их стоимость перестала покрывать сумму долга. Или они докладывают деньги на счет, или биржа автоматически отщипывает из их пакета. Чем он дешевле, тем больше отщипывает.
Все шло к разорению.
Мы застали наших будущих Соросов в момент, когда акции «Сатурна» вдруг дернулись вверх и забрезжила было надежда спасти хотя бы треть капитала. Но Игнат Гошу не послушал. А за десять минут сбоя связи случилось ужасное: спекулянты стремительно обрушили акции фабрики до плинтуса, до двадцати рублей за штуку. А покупались они первоначально по сто двадцать. Брокерская контора автоматически откусила у несчастных акционеров еще один здоровенный кусман, оставив им жалкий огрызок стоимостью пятьдесят тысяч рублей. От двухсот пятидесяти.
Добрый советчик Альберт на телефонные звонки не отвечал. То ли прятался от кредиторов, то ли спивался на деньги от проданного гобоя – черт его знает!
– Да погоди ты! Сейчас поднимется!
– Продавай, Игнат, я тебя умоляю!
– Заткнись, не трепи нервы. Cам знаю…
– Опять завалимся. Интуиция подсказывает, Игнат, надо продавать, пока не поздно.
– А я говорю – заткнись. Мы на твоей интуиции уже просрали кучу бабок.
– На мое-е-ей? Ах ты, гад! Да как у тебя язык поворачивается!
– Поднимется – хоть что-то заработаем. Мы и так в жопе. Глубже не будет. Терпи, Гоша, вот уже растет.
– Это у меня давление растет, а котировка прыгает. Ты же сам видишь. Продавай, или я умру.
– Терпение, Гоша, только терпение. Подождем часок и…
Но случилось раньше. Сразу, в одну секунду. Мелькавшие цифры замерли. Зеленые и красные полоски, сигнализирующие о купле-продаже, застыли. Связь компьютера с биржевой площадкой внезапно прервалась.
Игнат стал беспорядочно щелкать мышкой, гоняя курсор по экрану. Гоша застыл как изваяние, сделался белый и заткнулся, что, увы, уже не приносило Игнату облегчения. Он был близок к обмороку.
Там, на бирже, что-то происходило с акциями, в том числе и компании «Сатурн», а что – они не видели. Акции летели в неизвестном направлении. Возможно – в пропасть.
Еще несколько минут оба глядели на экран в тупой надежде, что кто-то главный скомандует и связь вернется.
– Все, звони, срочно, давай! – зловещим шепотом выдохнул Гоша.
Игнат схватил телефонную трубку и набрал номер биржевых трейдеров, тех специальных сотрудников, которые осуществляют сделки по команде с телефона. Частые гудки…
– Что?
– Все операторы заняты!
– Жди! – взвыл Гоша, бешено вращая глазами, словно само ожидание могло что-то ускорить.
Две минуты, три… Наконец ответили. Игнат протараторил свой пароль, номер счета, фамилию и почти истерически крикнул:
– Почем «Сатурн?
Пауза.
– Сколько-сколько? Как это восемнадцать? Ведь только что…
В трубке послышались гудки – отбой.
– Как восемнадцать?! Не может быть! Я же говорил «продавай», – заорал Гоша и хрястнул маленьким своим кулачком по компьютерному столику так, что клавиатура и мышка чуть не слетели на пол. Игнат обхватил голову руками и стал резко мотать ею из стороны в сторону, словно пытаясь вытряхнуть из нее что-то лишнее и докучливое.
Это была катастрофа.
Тут следует кратко просветить ту преобладающую часть читателей, которые понятия не имеют о биржевой игре. Ввести, как говорится, в курс дела.
Вот, к примеру, Игнат и Гоша. Год назад, в июне 2006-го, подхватили эту лихорадку, внеся деньги в кассу брокерской конторы «Удача – Сервис». Инициировал исподволь Гоша с намерением увлечь депрессивного, сломленного обстоятельствами друга хоть чем-нибудь (об обстоятельствах этих – ниже). Сам он тоже взлелеял мечту заработать на проект всей его жизни, когда настанет пора его осуществлять.
Игнат неожиданно быстро согласился.
Им открыли персональные счета и объяснили, что механизм прост: в домашний компьютер заводишь специальную программу и постепенно становишься богат. Билла Гейтса, Сороса и даже Рому Абрамовича не догонишь, но безбедная старость обеспечена. Надо только с умом покупать правильные акции и вовремя от них избавляться одним кликом компьютерной мышки.
Этим они и занялись на пару с переменным успехом, часами просиживая рядышком у компьютера до полуобморока, теряя остатки зрения и нервных клеток, гоняя туда-сюда две-три сотни тысяч рублей.
Неоднократно подходя к грани разрыва после многолетней дружбы и даже взяв пару раз друг друга за грудки, они увенчали инвестиционный год ослепительным проигрышем половины вложенных средств.
И вот два месяца назад, в июне 2007 эти двое купили на весь денежный жмых акции производственного объединения «Сатурн», делающего всяческую мясную жратву. Бывший гобой в Игнатовом оркестре, непостижимым образом оказавшийся близким к руководству «Сатурна», встретился ему погожим воскресным деньком в сквере на Чистых прудах, пообщался и, узнав об увлечении бывшего дирижера, ныне пенсионера, в знак благодарности выдал шепотом секретную информацию (такая называется инсайдерской): эти акции вот-вот бешено взлетят в цене и прибыль может быть до ста процентов. Игнат примчался к Гоше, другу детства, всю жизнь обитающему этажом выше, и поздравил с грядущим обогащением.
Два стареющих дегенерата на последние деньги, еще не пропущенные через мясорубку биржи, нахватали «Сатурна».
Поначалу акции и впрямь устремились вверх, как ртутный столбик термометра из-под мышки человека в горячечном бреду. Нет бы зафиксировать прибыль! Пожадничали. И акции тихо-тихо скатились на дно, словно бирже вкололи дозу жаропонижающего.
Гоша и Игнат продолжали верить в скорое финансовое процветание, воодушевляемые благодарным Игнатовым учеником, – тот заговорщицким шепотом божился по мобильному, что сам купил на все деньги и голову дает на отсечение – рванут. Этот бывший гобой Альберт пылко советовал докупить еще: «Свое вернете, и с прибылью. Не сомневайтесь!»
Игнат стыдливо признался: денег нет. Благородный Альбертик пояснил жалкому дилетанту, что он может легко взять в долг у самой биржи под маленький процент еще почти столько же, сколько стоят их акции. Это называется «играть с плечом». Гоша проверил: такая возможность предусматривалась в договоре.
Гоша трусил, предостерегал, ныл. Он не имел обыкновения по жизни вообще брать у кого-либо в долг. Он даже во времена полунищенского студенчества старался не стрелять пять копеек на пирожок, а лучше перетерпеть. Такая вот за ним наблюдалась странность.
Не то Игнат! У него комплексов на сей счет никогда не было. Он рвался в бой и убедил.
Они одолжили у биржи двести тысяч, докупили на них «Сатурна» и…
Полуеврейское счастье Гоши, возведенное в квадрат русско – хохляцкого разудалого «авось» Игната, сокрушительно обрушилось на их запудренные мозги. За несколько дней акции «Сатурна» камнем рухнули вниз. Их стоимость перестала покрывать сумму долга. Или они докладывают деньги на счет, или биржа автоматически отщипывает из их пакета. Чем он дешевле, тем больше отщипывает.
Все шло к разорению.
Мы застали наших будущих Соросов в момент, когда акции «Сатурна» вдруг дернулись вверх и забрезжила было надежда спасти хотя бы треть капитала. Но Игнат Гошу не послушал. А за десять минут сбоя связи случилось ужасное: спекулянты стремительно обрушили акции фабрики до плинтуса, до двадцати рублей за штуку. А покупались они первоначально по сто двадцать. Брокерская контора автоматически откусила у несчастных акционеров еще один здоровенный кусман, оставив им жалкий огрызок стоимостью пятьдесят тысяч рублей. От двухсот пятидесяти.
Добрый советчик Альберт на телефонные звонки не отвечал. То ли прятался от кредиторов, то ли спивался на деньги от проданного гобоя – черт его знает!
Глава вторая. Трагедии
Игнатий Васильевич Оболонский, главный герой нашего повествования, посвятил жизнь Советской, а потом Российской армии. Он обеспечивал обороноспособность, так сказать, на духовно-патриотическом фронте.
Начав рядовым участником гарнизонного хора мотострелковой дивизии под Курском, он со своим природно сильным, густым баритоном вломился в большое армейское искусство. Сперва военно-музыкальное училище, сольные партии в сопровождении лучших хоровых коллективов на уровне округа, потом и военно-дирижерский факультет Гнесинки в Москве. Карьера взгромоздила Игнатия Васильевича на возвышение у дирижерского пульта известного военного ансамбля, что позволило поездить по стране и миру, вкусно кормить и поить семью (нет, поить все же в основном себя!), не отказывать себе в житейских радостях, включая тайные мужские утехи на стороне, а также ритуальное пьянство с коллегами по творческому цеху.
И все бы ничего, но в июле 2000 случилось страшное. Самое страшное, что могло произойти. Страшнее собственной смерти.
Погиб сын. Единственный. Олежка, Олеженька, его гордость и надежда.
Природа не только отдыхать на ребенке не стала – расщедрилась. Мальчик не просто унаследовал музыкальность отца, но получил в дар тонкое понимание мелодики, владение тайнописью удивительных гармонических рядов. Мальчик с блеском закончил Гнесинку и в двадцать шесть написал симфонию, о которой два музыкальных корифея отозвались весьма благосклонно.
Олег подрабатывал на радио, несколько песен на его музыку стали кормить, он гордо снял скромную однушку в Бибирево и жил там с девочкой Сашенькой по первой серьезной любви.
20 июня 2000 года мальчик просто возвращался домой от приятеля, писавшего тексты песен. Было около часа ночи. Яузская набережная. Какая-то мразь ударила его на огромной, видимо, скорости, отбросила на узкий тротуар к парапету и помчалась дальше. Ни одного свидетеля. Редкие водители мимолетных авто принимали за пьяного, если замечали (Олежка вообще не пил, на отца насмотревшись). Случайный путник ночной полюбопытствовал. Понял все, позвонил в скорую. Врач сказал: жил минимум час. Если бы кто остановился, отвез в больницу – наверняка спасли бы. Шанс был немалый.
Они с Верой вынужденно кремировали мальчика, чтобы подхоронить урну на Востряковском кладбище, на участке, где в тесноте, но не в беспамятной заброшенности лежали три поколения Оболонских.
В крематории все плакали. Только Вера Матвеевна остекленела, молча, полубезумными глазами уставившись на мертвого сына. Ее шепотом призывали поплакать, но тщетно. Слезы словно растворились в ней, пропитав изнутри смертоносными токсинами нечеловеческой тоски. Этот яд по всей вероятности и убил ее через год, запустив гибельное деление плохих клеток. Игнат похоронил жену рядом с сыном и стал вдовцом.
Обе ошеломляющие потери пережиты были в долгих, яростных запоях, из которых выводил себя Игнатий Васильевич страшным волевым усилием, но не без помощи Гоши.
Все же именно водка и прервала возобновившуюся было творческую биографию и служебную карьеру подвижника армейской музыкальной культуры.
В 2004-м весной военный дирижер полковник Оболонский, руководя дневным выступлением на смотре военных оркестров в городе Вена (Австрия), не обеспечил слаженной игры коллектива по причине глубокого похмелья после вчерашнего. Финальная кода исполнявшегося марша из оперы «Аида» ознаменовалась падением на дирижерский пюпитр и, в обнимку с ним, на первую скрипку майора Подрыгайло, получившего травму головы и копчика.
Международный скандал удалось замять, запустив информацию о гипертоническом кризе. Начальство жалело Игната, но отставка случилась. Она спровоцировала совсем уж беспробудное многомесячное пьянство и суровую депрессию, из которой его сумел вывести тот же Гоша, сосед, ровесник и верный друг всей жизни.
Они родились в один год в Москве, пятьдесят восемь лет прожили в одном подъезде в большом старом доме на Сретенском бульваре, ходили в одну 275-ю школу в один класс и только профессии выбрали разные: Гоша окончил ВГИК и стал сценаристом документального и так называемого научно-популярного кино.
За четверть века беспорочной деятельности на ниве кинопросвещения по Гошиным сценариям, увы, не создано было ни одного произведения, вошедшего в золотой фильмофонд. Он не более чем умело, профессионально, ремесленно крепко писал для студии о новых сортах картофеля на Рязанщине, о водолазах– спасателях, о синхрофазотроне в закрытом городе, о родах под водой, о видных исторических фигурах – обо всем, что заказывали, а иногда и по творческому побуждению. Он неплохо зарабатывал, пользовался расположением коллег, будучи добродушным и неамбициозным.
Но пришли иные времена, лавочку научпопа на студии прикрыли, документалку ему не заказывали. Гоша ткнулся на телевидение и понял, что там не лишний. Купили один сценарий, другой. Пошло потихоньку, платили скромно, но достойно. Утешался мыслью о накоплениях – сумел немного подсобрать. Но не только и не столько о них.
Была в его жизни иная утеха, страсть, цель, мечта, амбиция истинно творческая, заветная, сумасшедшая на взгляд постороннего. Не знал о ней никто решительно, даже Игнат. Гоша хранил ее в тайне вот уже… двадцать пять лет. И мы пока прибережем секрет для читателя, хотя и предупредим честно: ничего криминально-кровавого или патологически экстравагантного в потаенном занятии Гоши сокрыто не было. Тайна эта являлась духовной, в высоком смысле интимной.
Нескольких слов требуют обстоятельства семейной жизни Георгия Арнольдовича. Именно нескольких, потому что более пространного рассказа она не предполагает. В силу отсутствия таковой в традиционном смысле. «Семейная жизнь» после смерти родителей просто прекратилась. Да, у него была своя трагедия.
Они ушли в мир иной внезапно, когда Гоше исполнилось тридцать, и по его сценариям уже снимали первые ленты. Отец был ученым, одним из лучших специалистов в области геологоразведки. Полетел на «первую нефть» в западносибирский городок Манчуйск, в бескрайних болотистых окрестностях которого блестяще предсказал фантастические месторождения. Вертолет (с ним захотела лететь и мама, они старались всегда быть вместе) подбросил их с группой рабочих к одному из первых тогда вахтовых поселков. На обратном пути рухнул в болото, ушел в беспощадную топь, в неведомой точке, на неведомую глубину, бесследно и безнадежно, в десятках непроходимых километров от городка. Так что бедному Гоше не судьба была на могилку родителей приходить, как положено. Настоять, чтоб сыскали тот вертолет, не смог. Только фотографии время от времени разглядывал в старых альбомах и плакал первый год. Потом уж просто сердце щемило, когда вспоминал, а ближе к старости – чего уж там…
Побывать женатым Гоше как-то не случилось, при том что осталась ему просторная, по тем временам очень добротная, двухкомнатная квартира с высоченными потолками и толстущими стенами, какие и теперь не всегда возводят даже для сильных мира сего. Разумеется, Гоша ее вовремя приватизировал.
Обзавестись внебрачным потомством он тоже не сподобился, никогда и в мыслях не держал, предохранялся. В отличие от женщин, с которыми шел на сближение, к детям он относился со спокойной симпатией, признавая их законное место в мироустройстве, но не у него дома. Женщин до некоторых пор любил частенько, можно сказать – регулярно, но именно в физическом смысле. В духовном случилось лишь дважды, в юности, когда мама и папа были еще живы. Но и это прошло.
Начав рядовым участником гарнизонного хора мотострелковой дивизии под Курском, он со своим природно сильным, густым баритоном вломился в большое армейское искусство. Сперва военно-музыкальное училище, сольные партии в сопровождении лучших хоровых коллективов на уровне округа, потом и военно-дирижерский факультет Гнесинки в Москве. Карьера взгромоздила Игнатия Васильевича на возвышение у дирижерского пульта известного военного ансамбля, что позволило поездить по стране и миру, вкусно кормить и поить семью (нет, поить все же в основном себя!), не отказывать себе в житейских радостях, включая тайные мужские утехи на стороне, а также ритуальное пьянство с коллегами по творческому цеху.
И все бы ничего, но в июле 2000 случилось страшное. Самое страшное, что могло произойти. Страшнее собственной смерти.
Погиб сын. Единственный. Олежка, Олеженька, его гордость и надежда.
Природа не только отдыхать на ребенке не стала – расщедрилась. Мальчик не просто унаследовал музыкальность отца, но получил в дар тонкое понимание мелодики, владение тайнописью удивительных гармонических рядов. Мальчик с блеском закончил Гнесинку и в двадцать шесть написал симфонию, о которой два музыкальных корифея отозвались весьма благосклонно.
Олег подрабатывал на радио, несколько песен на его музыку стали кормить, он гордо снял скромную однушку в Бибирево и жил там с девочкой Сашенькой по первой серьезной любви.
20 июня 2000 года мальчик просто возвращался домой от приятеля, писавшего тексты песен. Было около часа ночи. Яузская набережная. Какая-то мразь ударила его на огромной, видимо, скорости, отбросила на узкий тротуар к парапету и помчалась дальше. Ни одного свидетеля. Редкие водители мимолетных авто принимали за пьяного, если замечали (Олежка вообще не пил, на отца насмотревшись). Случайный путник ночной полюбопытствовал. Понял все, позвонил в скорую. Врач сказал: жил минимум час. Если бы кто остановился, отвез в больницу – наверняка спасли бы. Шанс был немалый.
Они с Верой вынужденно кремировали мальчика, чтобы подхоронить урну на Востряковском кладбище, на участке, где в тесноте, но не в беспамятной заброшенности лежали три поколения Оболонских.
В крематории все плакали. Только Вера Матвеевна остекленела, молча, полубезумными глазами уставившись на мертвого сына. Ее шепотом призывали поплакать, но тщетно. Слезы словно растворились в ней, пропитав изнутри смертоносными токсинами нечеловеческой тоски. Этот яд по всей вероятности и убил ее через год, запустив гибельное деление плохих клеток. Игнат похоронил жену рядом с сыном и стал вдовцом.
Обе ошеломляющие потери пережиты были в долгих, яростных запоях, из которых выводил себя Игнатий Васильевич страшным волевым усилием, но не без помощи Гоши.
Все же именно водка и прервала возобновившуюся было творческую биографию и служебную карьеру подвижника армейской музыкальной культуры.
В 2004-м весной военный дирижер полковник Оболонский, руководя дневным выступлением на смотре военных оркестров в городе Вена (Австрия), не обеспечил слаженной игры коллектива по причине глубокого похмелья после вчерашнего. Финальная кода исполнявшегося марша из оперы «Аида» ознаменовалась падением на дирижерский пюпитр и, в обнимку с ним, на первую скрипку майора Подрыгайло, получившего травму головы и копчика.
Международный скандал удалось замять, запустив информацию о гипертоническом кризе. Начальство жалело Игната, но отставка случилась. Она спровоцировала совсем уж беспробудное многомесячное пьянство и суровую депрессию, из которой его сумел вывести тот же Гоша, сосед, ровесник и верный друг всей жизни.
Они родились в один год в Москве, пятьдесят восемь лет прожили в одном подъезде в большом старом доме на Сретенском бульваре, ходили в одну 275-ю школу в один класс и только профессии выбрали разные: Гоша окончил ВГИК и стал сценаристом документального и так называемого научно-популярного кино.
За четверть века беспорочной деятельности на ниве кинопросвещения по Гошиным сценариям, увы, не создано было ни одного произведения, вошедшего в золотой фильмофонд. Он не более чем умело, профессионально, ремесленно крепко писал для студии о новых сортах картофеля на Рязанщине, о водолазах– спасателях, о синхрофазотроне в закрытом городе, о родах под водой, о видных исторических фигурах – обо всем, что заказывали, а иногда и по творческому побуждению. Он неплохо зарабатывал, пользовался расположением коллег, будучи добродушным и неамбициозным.
Но пришли иные времена, лавочку научпопа на студии прикрыли, документалку ему не заказывали. Гоша ткнулся на телевидение и понял, что там не лишний. Купили один сценарий, другой. Пошло потихоньку, платили скромно, но достойно. Утешался мыслью о накоплениях – сумел немного подсобрать. Но не только и не столько о них.
Была в его жизни иная утеха, страсть, цель, мечта, амбиция истинно творческая, заветная, сумасшедшая на взгляд постороннего. Не знал о ней никто решительно, даже Игнат. Гоша хранил ее в тайне вот уже… двадцать пять лет. И мы пока прибережем секрет для читателя, хотя и предупредим честно: ничего криминально-кровавого или патологически экстравагантного в потаенном занятии Гоши сокрыто не было. Тайна эта являлась духовной, в высоком смысле интимной.
Нескольких слов требуют обстоятельства семейной жизни Георгия Арнольдовича. Именно нескольких, потому что более пространного рассказа она не предполагает. В силу отсутствия таковой в традиционном смысле. «Семейная жизнь» после смерти родителей просто прекратилась. Да, у него была своя трагедия.
Они ушли в мир иной внезапно, когда Гоше исполнилось тридцать, и по его сценариям уже снимали первые ленты. Отец был ученым, одним из лучших специалистов в области геологоразведки. Полетел на «первую нефть» в западносибирский городок Манчуйск, в бескрайних болотистых окрестностях которого блестяще предсказал фантастические месторождения. Вертолет (с ним захотела лететь и мама, они старались всегда быть вместе) подбросил их с группой рабочих к одному из первых тогда вахтовых поселков. На обратном пути рухнул в болото, ушел в беспощадную топь, в неведомой точке, на неведомую глубину, бесследно и безнадежно, в десятках непроходимых километров от городка. Так что бедному Гоше не судьба была на могилку родителей приходить, как положено. Настоять, чтоб сыскали тот вертолет, не смог. Только фотографии время от времени разглядывал в старых альбомах и плакал первый год. Потом уж просто сердце щемило, когда вспоминал, а ближе к старости – чего уж там…
Побывать женатым Гоше как-то не случилось, при том что осталась ему просторная, по тем временам очень добротная, двухкомнатная квартира с высоченными потолками и толстущими стенами, какие и теперь не всегда возводят даже для сильных мира сего. Разумеется, Гоша ее вовремя приватизировал.
Обзавестись внебрачным потомством он тоже не сподобился, никогда и в мыслях не держал, предохранялся. В отличие от женщин, с которыми шел на сближение, к детям он относился со спокойной симпатией, признавая их законное место в мироустройстве, но не у него дома. Женщин до некоторых пор любил частенько, можно сказать – регулярно, но именно в физическом смысле. В духовном случилось лишь дважды, в юности, когда мама и папа были еще живы. Но и это прошло.
Глава третья. Исповедь живого мертвеца
В полдень 14 ноября 2004 года военного пенсионера Игнатия Васильевича Оболонского разбудил телефонный звонок. Накануне после правильного, трезво проведенного дня он таки принял триста граммов, но в надежной компании Гоши – тот изредка соглашался на застолье при жестком условии: по чуть-чуть и без былой недельной опохмелки. Чудодейственные наркологические и гипнотические способности мало пьющего друга плюс благотворные остатки силы воли позволяли держать слово.
Засиделись, голова была мутноватой.
Незнакомый, слабый старческий голос произнес его фамилию, только фамилию.
– Слушаю.
– Меня зовут Петр Петрович Дугин. У меня для вас важная информация. Очень важная для вас. Касается вашего сына покойного. Приезжайте прямо сейчас. Но обещайте заранее: никому ни слова и никакой записывающей аппаратуры. Клянитесь памятью сына.
– Клянусь! – Игнат протрезвел мгновенно. Записал адрес.
Возбужденный до крайности, он ехал на метро к «Преображенской». Неужели кто-то знает, что-то знает про гибель Олежки? Наконец-то! Четыре года полного неведения, абсолютного отсутствия каких-либо зацепок в уголовном деле, в результате закрытом за невозможностью установления виновного. Пьяные, дурманные, обморочные годы… А пробуждаясь к жизни, к работе, пытаясь хоть какое-то время не вспоминать о самых родных ему людях, Оболонский то и дело заставал свое воображение в пустынном месте, где он один на один с неким черноволосым прыщавым отморозком. И вот его наглый взгляд и циничная усмешка гаснут и расплываются в кровавом сгустке, когда Игнат кроит ему череп топориком для разделки мяса.
Почему рисовался ему в упоительных грезах мести именно такой образ лихача-убийцы, он не знал. Тот мог быть юным блондином, стариком, женщиной, пьяным качком – бандитом, кем угодно…
Дверь открыл тощий узколиций старик в пижаме и стоптанных тапочках, на вид лет семидесяти пяти. Не сказал – хрипло прошептал «Разувайтесь, проходите!». Шаркая, с трудом переставляя ноги, провел в спальню, вполне себе неплохо устроенную, просторную. Задвинутые, плотного плетения занавески бдительно рассеивали внезапное московское зимнее солнце.
Указал на кресло, сам, напряженно опираясь на подлокотник такого же, опустился напротив.
– Имя – отчество ваше?
– Игнатий Васильевич.
Старик трудно ворочал языком, даже эти сдавленные дрожащие звуки давались его горлу с натугой… Оболонский понял, что тот сильно болен. Угадал.
– Говорить долго не могу, отдыхать буду. Рак все съел. Даже голос, и тот… Недельки две осталось. Я подслушал врача и жену, знаю… Думаешь, мне сколько? Пятидесяти пяти нет. Вон как он меня в кощея – то превратил. Только не бессмертного, к сожалению. Ладно, слушай… Сына твоего Пущин убил, Владимир Дмитриевич. Когда еще вице-губернатором был Ушунского края. Теперь-то он сам знаешь кто … В Москву вызвали, в Кремль. Дали понять, что к себе возьмут. Я с ним приехал. Водитель я его был тринадцать лет, еще с райкома. С собой меня таскал. Никому не доверял себя возить. На машине представительства поехали в кабак с его московскими друзьями. Напился он от радости. Назад когда в ночь возвращались, кураж его одолел. Согнал меня с руля на пассажирское, сам за баранку. И попер куда глаза глядели. А куда они глядели-то? Залиты были. Я умолял, увещевал, без толку. Хохотал как сумасшедший и жал. На набережной пусто было, человека шибанул бампером, сам все понял и без остановки по газам. Погоди, отдышусь…
Дугин потянулся к стакану с водой на прикроватной тумбочке, глотнул словно непрожеванного мяса кусок, опустил голову и хрипло, часто и жадно задышал как после долгого быстрого бега. Продолжил:
– Когда подальше отъехали, повиляли по центру-то, остановились, он уже почти трезвый был. Пообещал за молчание квартиру в Москве, денег в долларах, защиту, если что, ну и так далее. Я сказал, что мне ничего не надо, молчать буду, но если дознаются, смертоубийство на себя не возьму. На том и сошлись. Кровь с бампера я в подворотне смыл, видно лицо или голову задело, когда падал он. Сам-то бампер как новенький, усиленный был на «мерседесе». На следующий день в городских новостях сказали, в «Московском комсомольце» заметка. Ну, я и узнал, кого Пущин убил. Он тоже узнал. А потом мы улетели в Ушуйск. И все шито-крыто. А потом известно: в Москву забрали, в администрацию. Он меня с собой. Обещания свои выполнил. Мы с женой бездетные и теща получили двушку эту. И денег он мне дал, двадцать тысяч зеленых. Но год назад, когда совсем высоко взлетел, обязали с другим водителем ездить, из ФСО, и охрану оттуда же дали. Меня хорошо пристроил в гараж Минфина, да только – вот…
Дугин вдруг зашелся кашлем, иссохшее тело его, казалось, вот-вот рассыплется, как потревоженные древние мощи. Игнат подал стакан, но понял, что тот не удержит, сам поднес к трясущимся губам. Дугин изловчился сделать глоток, и еще минут пять кашлял, жадно вбирая в остатки легких спертый, перегретый воздух спальни.
– Он не знает про болезнь. Не звонит, забыл. Не до меня. И я не звоню. А как про две недели услышал, решил найти тебя и рассказать. Знаешь, почему? Мне страшно стало умирать с этим, понял? Я никогда в бога не верил. А тут подумал, а вдруг он есть. Вдруг и ад есть. Мне с таким грехом как раз туда. А я ведь честно жил, работал, людей не обижал. Надо, подумал, этот грех с души снять. Хотя и другой на душу беру взамен: слово дал, благодарность принял. Но тот страшнее намного, я так рассудил. Он у мальчишки жизнь отнял, а я сообщник. А еще знаешь, почему тебе рассказал? Потому что сделать ты все равно ничего не сможешь. И, надеюсь, не станешь. Недоказуемо, единственный свидетель помер. И кто он, и кто ты? Небось, в отставке уже, клубнику поливаешь. Мой тебе совет: и не вздумай даже искать справедливость или там к совести его призывать. Тем более скандал поднимать. Он крутой, могучий. Раздавит в лепеху. Так что живи, Игнатий Васильевич, сколько отпущено и просто знай, когда до смерти своей ты должен ненавидеть и проклинать. А меня прости, если можешь…
Засиделись, голова была мутноватой.
Незнакомый, слабый старческий голос произнес его фамилию, только фамилию.
– Слушаю.
– Меня зовут Петр Петрович Дугин. У меня для вас важная информация. Очень важная для вас. Касается вашего сына покойного. Приезжайте прямо сейчас. Но обещайте заранее: никому ни слова и никакой записывающей аппаратуры. Клянитесь памятью сына.
– Клянусь! – Игнат протрезвел мгновенно. Записал адрес.
Возбужденный до крайности, он ехал на метро к «Преображенской». Неужели кто-то знает, что-то знает про гибель Олежки? Наконец-то! Четыре года полного неведения, абсолютного отсутствия каких-либо зацепок в уголовном деле, в результате закрытом за невозможностью установления виновного. Пьяные, дурманные, обморочные годы… А пробуждаясь к жизни, к работе, пытаясь хоть какое-то время не вспоминать о самых родных ему людях, Оболонский то и дело заставал свое воображение в пустынном месте, где он один на один с неким черноволосым прыщавым отморозком. И вот его наглый взгляд и циничная усмешка гаснут и расплываются в кровавом сгустке, когда Игнат кроит ему череп топориком для разделки мяса.
Почему рисовался ему в упоительных грезах мести именно такой образ лихача-убийцы, он не знал. Тот мог быть юным блондином, стариком, женщиной, пьяным качком – бандитом, кем угодно…
Дверь открыл тощий узколиций старик в пижаме и стоптанных тапочках, на вид лет семидесяти пяти. Не сказал – хрипло прошептал «Разувайтесь, проходите!». Шаркая, с трудом переставляя ноги, провел в спальню, вполне себе неплохо устроенную, просторную. Задвинутые, плотного плетения занавески бдительно рассеивали внезапное московское зимнее солнце.
Указал на кресло, сам, напряженно опираясь на подлокотник такого же, опустился напротив.
– Имя – отчество ваше?
– Игнатий Васильевич.
Старик трудно ворочал языком, даже эти сдавленные дрожащие звуки давались его горлу с натугой… Оболонский понял, что тот сильно болен. Угадал.
– Говорить долго не могу, отдыхать буду. Рак все съел. Даже голос, и тот… Недельки две осталось. Я подслушал врача и жену, знаю… Думаешь, мне сколько? Пятидесяти пяти нет. Вон как он меня в кощея – то превратил. Только не бессмертного, к сожалению. Ладно, слушай… Сына твоего Пущин убил, Владимир Дмитриевич. Когда еще вице-губернатором был Ушунского края. Теперь-то он сам знаешь кто … В Москву вызвали, в Кремль. Дали понять, что к себе возьмут. Я с ним приехал. Водитель я его был тринадцать лет, еще с райкома. С собой меня таскал. Никому не доверял себя возить. На машине представительства поехали в кабак с его московскими друзьями. Напился он от радости. Назад когда в ночь возвращались, кураж его одолел. Согнал меня с руля на пассажирское, сам за баранку. И попер куда глаза глядели. А куда они глядели-то? Залиты были. Я умолял, увещевал, без толку. Хохотал как сумасшедший и жал. На набережной пусто было, человека шибанул бампером, сам все понял и без остановки по газам. Погоди, отдышусь…
Дугин потянулся к стакану с водой на прикроватной тумбочке, глотнул словно непрожеванного мяса кусок, опустил голову и хрипло, часто и жадно задышал как после долгого быстрого бега. Продолжил:
– Когда подальше отъехали, повиляли по центру-то, остановились, он уже почти трезвый был. Пообещал за молчание квартиру в Москве, денег в долларах, защиту, если что, ну и так далее. Я сказал, что мне ничего не надо, молчать буду, но если дознаются, смертоубийство на себя не возьму. На том и сошлись. Кровь с бампера я в подворотне смыл, видно лицо или голову задело, когда падал он. Сам-то бампер как новенький, усиленный был на «мерседесе». На следующий день в городских новостях сказали, в «Московском комсомольце» заметка. Ну, я и узнал, кого Пущин убил. Он тоже узнал. А потом мы улетели в Ушуйск. И все шито-крыто. А потом известно: в Москву забрали, в администрацию. Он меня с собой. Обещания свои выполнил. Мы с женой бездетные и теща получили двушку эту. И денег он мне дал, двадцать тысяч зеленых. Но год назад, когда совсем высоко взлетел, обязали с другим водителем ездить, из ФСО, и охрану оттуда же дали. Меня хорошо пристроил в гараж Минфина, да только – вот…
Дугин вдруг зашелся кашлем, иссохшее тело его, казалось, вот-вот рассыплется, как потревоженные древние мощи. Игнат подал стакан, но понял, что тот не удержит, сам поднес к трясущимся губам. Дугин изловчился сделать глоток, и еще минут пять кашлял, жадно вбирая в остатки легких спертый, перегретый воздух спальни.
– Он не знает про болезнь. Не звонит, забыл. Не до меня. И я не звоню. А как про две недели услышал, решил найти тебя и рассказать. Знаешь, почему? Мне страшно стало умирать с этим, понял? Я никогда в бога не верил. А тут подумал, а вдруг он есть. Вдруг и ад есть. Мне с таким грехом как раз туда. А я ведь честно жил, работал, людей не обижал. Надо, подумал, этот грех с души снять. Хотя и другой на душу беру взамен: слово дал, благодарность принял. Но тот страшнее намного, я так рассудил. Он у мальчишки жизнь отнял, а я сообщник. А еще знаешь, почему тебе рассказал? Потому что сделать ты все равно ничего не сможешь. И, надеюсь, не станешь. Недоказуемо, единственный свидетель помер. И кто он, и кто ты? Небось, в отставке уже, клубнику поливаешь. Мой тебе совет: и не вздумай даже искать справедливость или там к совести его призывать. Тем более скандал поднимать. Он крутой, могучий. Раздавит в лепеху. Так что живи, Игнатий Васильевич, сколько отпущено и просто знай, когда до смерти своей ты должен ненавидеть и проклинать. А меня прости, если можешь…
Глава пятая. «Убью!»
Едва доехав до дому, потрясенный Игнат полез в Интернет – компьютером он одарил себя еще во время службы, после очередных гастролей. До позднего вечера, пока на слиплись веки, он читал все, что было про этого Пущина. Он подолгу смотрел на фотографии чиновника и плакал от бессилия, и кипела в нем такая злоба, такие порывы к отмщению вспарывали его душу, что будь Интернет способен пересылать эмоции, убийца Игнатова сына просто сгорел бы заживо, спаленный бешеной плазмой ненависти.
Утром он проснулся с готовым решением: «Убью! Сам не сумею. Надо звать киллера».
Но для начала Игнат зазвал друга. Он так и не заснул накануне, однако заставил себя не пить ни снотворного, ни водки. Все утро в одиночестве и тишине он просидел в кресле, уставясь на экран дисплея, с которого благородно седой не по годам, сероглазый человек в темном костюме и ярко-полосатом галстуке, с бокалом в руке, отвечал на Игнатов то мутно-ненавидящий, то вопрошающий, то растерянный, то опустошенно-отчаянный взгляд – своим, струящим благополучие и веселье.
– Ты чего с похоронным видом уселся? Это кто на экране, Пущин, что ли? Нашел, кем любоваться.
– Гошик, это убийца Олежки. И Веры моей.
Гошик услышал трезвый басок Игната, приглушенный, точно из преисподней донесшийся.
Потом он услышал рассказ.
Потом они сидели молча минут так десять, причем Георгий Арнольдович столь же неотрывно вглядывался в лицо Пущина, словно пытаясь вычитать в нем ответ на вопрос, что же дальше будет. Но ответил Игнат.
– Я его прикончу. Не сам, кишка тонка. Найму человека за любые деньги.
Гоша встал с кресла, подошел и приобнял полковника за плечи.
– Игнатушка, милый, надо взять себя в руки. Ты не прикончишь его, даже если поставишь на кон всю свою оставшуюся жизнь, продашь квартиру, мебель, себя в рабство. Этот Дугин прав абсолютно: тебе до него не дотянуться. Утопия. Люди его положения неуязвимы и для опытных ликвидаторов. Да на это никакой профессионал и не пойдет: риск несоразмерен даже огромному гонорару.
– Сколько?
– Ты меня спрашиваешь, словно хочешь нанять. Успокойся. Я про это знаю не больше твоего. И тоже по книжкам и фильмам. Полагаю, речь может идти о миллионах долларов. И потом: ты уверен, что тебе легче бы стало. Их не вернешь, Игнатуля… И разоблачить его невозможно. Он один из вожаков дикого стада охамевших победителей своего собственного народа. Эти ребята, распухшие от денег и власти, – они подмяли под себя главное в государстве: правосудие, потому неуязвимы. Ну, придашь ты гласности. Тебя просто засудят, сдерут за моральный ущерб и еще в психушку отправят. Тебе это надо?
Утром он проснулся с готовым решением: «Убью! Сам не сумею. Надо звать киллера».
Но для начала Игнат зазвал друга. Он так и не заснул накануне, однако заставил себя не пить ни снотворного, ни водки. Все утро в одиночестве и тишине он просидел в кресле, уставясь на экран дисплея, с которого благородно седой не по годам, сероглазый человек в темном костюме и ярко-полосатом галстуке, с бокалом в руке, отвечал на Игнатов то мутно-ненавидящий, то вопрошающий, то растерянный, то опустошенно-отчаянный взгляд – своим, струящим благополучие и веселье.
– Ты чего с похоронным видом уселся? Это кто на экране, Пущин, что ли? Нашел, кем любоваться.
– Гошик, это убийца Олежки. И Веры моей.
Гошик услышал трезвый басок Игната, приглушенный, точно из преисподней донесшийся.
Потом он услышал рассказ.
Потом они сидели молча минут так десять, причем Георгий Арнольдович столь же неотрывно вглядывался в лицо Пущина, словно пытаясь вычитать в нем ответ на вопрос, что же дальше будет. Но ответил Игнат.
– Я его прикончу. Не сам, кишка тонка. Найму человека за любые деньги.
Гоша встал с кресла, подошел и приобнял полковника за плечи.
– Игнатушка, милый, надо взять себя в руки. Ты не прикончишь его, даже если поставишь на кон всю свою оставшуюся жизнь, продашь квартиру, мебель, себя в рабство. Этот Дугин прав абсолютно: тебе до него не дотянуться. Утопия. Люди его положения неуязвимы и для опытных ликвидаторов. Да на это никакой профессионал и не пойдет: риск несоразмерен даже огромному гонорару.
– Сколько?
– Ты меня спрашиваешь, словно хочешь нанять. Успокойся. Я про это знаю не больше твоего. И тоже по книжкам и фильмам. Полагаю, речь может идти о миллионах долларов. И потом: ты уверен, что тебе легче бы стало. Их не вернешь, Игнатуля… И разоблачить его невозможно. Он один из вожаков дикого стада охамевших победителей своего собственного народа. Эти ребята, распухшие от денег и власти, – они подмяли под себя главное в государстве: правосудие, потому неуязвимы. Ну, придашь ты гласности. Тебя просто засудят, сдерут за моральный ущерб и еще в психушку отправят. Тебе это надо?