Гез обещал купить дешево, продать дорого. Мне приходилось, по нашим
расчетам, приблизительно тысяча двести фунтов. Стоило рискнуть. Знали обо
всем лишь я, Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами сюда, не имели
отношения к этой погрузке и ничего не подозревали. Гез был против Гарвея,
так как по крайней мнительности опасался всего. Не очень был доволен,
откровенно сказать, и я, потому что, как-никак, чувствуешь себя спокойнее,
если нет посторонних. После того как произошел скандал, о котором вы уже
знаете, и несмотря на мои уговоры человека бросили в шлюпку миль за
пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует - значило потерять все потому,
что Гез, взбесившись, способен на открытый грабеж, - я за остальные дни
плавания начал подозревать капитана в намерении увильнуть от честной
расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое дороже, чем он рассчитывал,
что он узнал в Дагоне о понижении цен, так что прибыль может оказаться
значительно меньше.
Таким образом капитан подготовил почву и очень этим меня тревожил.
Синкрайту было просто обещано пятьдесят фунтов, и он был спокоен, зная,
должно быть, что все пронюхает и добьется своего в большем размере, чем
надеется Гез. Я ничего не говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще висела
эта история с Гарвеем, которую мы думали миновать, пробыв здесь не более
двух дней, а потом уйти в Сан-Губерт или еще дальше, где и отстояться, пока
не замрет дело. Впрочем, важно было прежде всего продать опий.
Гез утверждал, что переговоры с агентом по продаже ему партии железных
болтов будут происходить в моем присутствии, но когда мы прибыли, он
устроил, конечно, все самостоятельно. Он исчез вскоре после того, как мы
отшвартовались, и явился веселый, только стараясь казаться озабоченным. Он
показал деньги. "Вот все, что удалось получить, - так он заявил мне. - Всего
три тысячи пятьсот. Цена товара упала, наши приказчики предложили ждать
улучшения условий сбыта или согласиться на три тысячи пятьсот фунтов за
тысячу сто килограммов".
Мне приходилось, по расчету моих и его денег, - причем он уверял, что
болты стоили ему по три гинеи за сотню, - неправедные остатки. Я выделился,
таким образом, из расчета пятьсот за триста пятьдесят, и между нами
произошла сцена. Однако доказать ничего было нельзя, поэтому я вчера же
направился к одному сведущему по этим делам человеку, имя которого называть
не буду, и я узнал от него, что наша партия меньше, как за пять тысяч, не
может быть продана, что цена держится крепко.
Обдумав, как уличить Геза, мы отправились в один склад, где мой
знакомый усадил меня за перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор.
Человек, которого я не видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в
ответ на мнимое предложение моего знакомого сразу же предложил ему четыре с
половиной фунта за килограмм, а когда тот начал торговаться, - накинул пять
и даже пять с четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я
отправился на корабль и, как Гез уже переселился сюда, в гостиницу,
намереваясь широко пожить, - пошел к нему, но его не застал. Был я еще
вечером, - раз, два, три раза - и безуспешно. Наконец сегодня утром, около
десяти часов, я поднялся по лестнице со двора и, никого не встретив,
постучал к Гезу. Ответа я не получил, а тронув за ручку двери, увидел, что
она не заперта, и вошел. Может быть, Гез в это время ходил вниз жаловаться
на Пегги.
Так или иначе, но я был здесь один в комнате, с неприятным стеснением,
не зная, оставаться ждать или выйти разыскивать капитана. Вдруг я услышал
шаги Геза, который сказал кому-то: "Она должна явиться немедленно".
Так как я напряженно думал несколько дней о продаже опия, то подумал,
что слова Геза относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти дела.
Не могло представиться случая узнать все. Сообразив свои выгоды, я быстро
проник в шкап, который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все.
Я дополнил свой план, уже стоя в шкапу. План был очень прост: услышать, что
говорит Гез с дамой-агентом, и, разузнав точные цифры, если они будут
произнесены, явиться в благоприятный момент. Ничего другого не оставалось.
Гез вошел, хлопнув дверью. Он метался по комнате, бормоча: "Я вам покажу! Вы
меня мало знаете, подлецы".
Некоторое время было тихо. Гез, как я видел его в щель, стоял
задумчиво, напевая, потом вздохнул и сказал: "Проклятая жизнь!"
Тогда кто-то постучал в дверь, и, быстро кинувшись ее открыть, он
закричал: "Как?! Может ли быть?! Входите же скорее и докажите мне, что я не
сплю!"
Я говорю о барышне, которая сидит здесь. Она отказалась войти и
сообщила, что приехала уговориться о месте для переговоров; каких, - не имею
права сказать.
Бутлер замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о
том, что произошло дальше, или обратиться за разъяснением к Бичи, которая
заявила:
- Мне нет больше причины скрывать свое имя. Меня зовут Биче Сениэль. Я
пришла к Гезу условиться, где встретиться с ним относительно выкупа корабля
"Бегущая по волнам". Это судно принадлежит моему отцу. Подробности я
расскажу после.
- Я вижу уже, - ответил комиссар с некоторой поспешностью, позволяющей
сделать благоприятное для девушки заключение, - что вы будете допрошены как
свидетельница.
Бутлер продолжал:
- Она отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая
такие же тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем,
что напрасно засел в шкап, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре
и комнате. Даже если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница,
которая находится под самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня
несколько успокаивало.
Пока я соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился.
Барышня сама расскажет, что произошло между ними. Я чувствовал себя так
гнусно, что забыл о деньгах. Два раза я хотел ринуться из шкапа, чтобы
прекратить безобразие. Гез бросился к двери и запер ее на ключ. Когда
барышня вскочила на окно и спрыгнула вниз, на ту лестницу, что я видел в
свою щель, Гез сказал: "О мука! Лучше умереть!" Подлая мысль двинула меня
открыто выйти из шкапа. Я рассчитывал на его смущение и расстройство. Я
решился на шантаж и не боялся нападения, так как со мной был мой револьвер.
Гез был убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть,
взволнованного и бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня,
как отраженный от стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли
по его лицу; он крикнул: "Убью, как собаку!" - и схватил со стола револьвер.
Тут бы мне и конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась
мне. Я закричал, как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я
где-то слышал действительно, - я вспомнил странные слова: "Он получит пулю в
лоб ." - и мою руку, без прицела, вместе с движением и выстрелом, повело
куда надо, как магнитом. Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер,
согнулся и стал качать головой. Потом он ухватился за стол, пополз вниз и
растянулся. Некоторое время я не мог двинуться с места; но надо было уйти. Я
открыл дверь и на носках побежал к лестнице, все время ожидая, что буду
схвачен за руку или окликнут. Но я опять, как когда пришел, решительно
никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту я то уходил прочь, то
поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что было. В душе и
голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под мчавшимся поездом.
Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я увидел Гарвея и
очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли появлялись
очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к Гезу -
немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня
какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с
Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем
обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в
уме: "Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все". Пока я здесь сидел,
я внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.
На этих словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то
садился.
- Дайте вашу руку, Бутлер, - сказала Биче. Она взяла его руку,
протянутую медленно и тяжело, и крепко встряхнула ее. - Вы тоже не виноваты,
а если бы и были виноваты, не виновны теперь. - Она обратилась к комиссару.
- Должна говорить я.
- Желаете дать показания наедине?
- Только так.
- Элиас Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей - вы свободны и обязаны
явиться свидетелем по вызову суда.
Полисмены, присутствие которых только теперь стало заметно, увели
Бутлера. Я вышел, оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в
экипаже. Пройдя сквозь коридор, такой пустой утром и так полный теперь
набившейся изо всех щелей квартала толпой, разогнать которую не могли
никакие усилия, я вышел через буфет на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял
его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера, - те,
что развертывались теперь в показание, тяжелое для женщины и в особенности
для девушки. Но уже зная ее немного, я не мог представить, чтобы это
показание было дано иначе, чем те движения женских рук, которые мы видим с
улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.
Мне пришлось ждать почти час. Непрестанно оглядываясь или выходя из
экипажа на тротуар, я был занят лишь одной навязчивой мыслью: "Ее еще нет".
Ожидание утомило меня более, чем что-либо другое в этой мрачной истории.
Наконец я увидел Биче. Она поспешно шла и, заметив меня, обрадованно
кивнула. Я помог ей усесться и спросил, желает ли Биче ехать домой одна.
- Да и нет; хотя я утомлена, но по дороге мы поговорим. Я вас не
приглашаю теперь, так как очень устала.
Она была бледна и досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды,
пока Биче заговорила о Гезе.
- Он запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не
испугалась, но была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня
было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я
вырвалась и подбежала к окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под
окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже
пришли туда!
- Увы, я не мог ничем вам помочь!
- Достаточно, что вы там были. К тому же вы старались если не обвинить
себя, то внушить подозрение. Я вам очень благодарна, Гарвей. Вечером вы
придете к нам? Я назначу теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я
хочу вас видеть и говорить с вами. Что вы скажете о корабле?
- "Бегущая по волнам", - ответил я, - едва ли может быть передана вам в
ближайшее время, так как, вероятно, произойдет допрос остальной команды,
Синкрайта, и судно не будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не
установит портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.
- Я не понимаю, - сказала Биче, задумавшись, - каким образом получилось
такое грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль.
Он возник из внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о
его падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью
троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.
- Вы были очень испуганы?
- Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут
назад говорил как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как
за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.
Я остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и
простился. Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась
и, остановясь, пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом,
сделав неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в
гостиницу.
Было уже два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете
выглядел теперь вялым. Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию
прошедшей ночи. Он был или озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной
причине. Кук сообщил, что привезли мои вещи. Действительно, они лежали
здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель чемодана. Я распечатал
конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что "Нырок" уходит
в обратный путь послезавтра, что она надеется попрощаться со мной,
благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю выходку. "Но это
было смешно, - стояло в конце. - Вы, значит, видели еще одно такое же
платье, как у меня. Я хотела быть скромной, но не могу. Я очень любопытна.
Мне нужно вам очень много сказать".
Как я ни был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги
и нравственного бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло
только дальнейшее нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая
записка Дэзи была как ее улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий
голос, меняющийся в выражении при каждом колебании настроения. Я решил
отправиться на "Нырок" завтра утром. Тем временем состояние Кука начало меня
беспокоить, так как он мрачно молчал и грыз ногти - привычка, которую
ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно долго осматривали друг друга,
пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким
упоминанием о черте. Соболезнуя, я получил ответ, что у него припадок
неврастении.
- Как я вам себя рекомендовал, это все верно, - говорил Кук, бешено
разламывая коробку, - то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по
призванию, наконец - по эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За
завтраком был разговор об орехах. У одного человека червь погубил урожай.
Что, если бы это случилось со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не
могу представить в белом сердце ореха - червя, несущего пыль, горечь,
пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть,
хороши ли мои орехи. Мне не дает покоя мысль, что их, может быть, грызут
черви.
Я высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толп,
музыки, затей и цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся
философически.
- Я смотрю мрачно, - сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину
и смотря в пол. - Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно
озаренные круги, а между ними - черная тень. На свет из тени мчатся веселые
простаки. Эти крути - ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет
музыка и много хорошеньких женщин. Томный вальс вежливо просит вас обнять
гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют круг звучным и
упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они
гласят: "Любовь навсегда!" - "Ты муж, я жена!" - "Люблю и страдаю и верю в
невозможное счастье!" - "Жизнь так хороша!" - "Отдадимся веселью, а завтра -
рука об руку, до гроба, вместе с тобой!..". Пока это происходит, в тени едва
можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники. Прошло,
скажем, десять лет. Я слышу там зевоту и брань, могильную плиту будней,
попреки и свару, тайные низменные расчеты, хлопоты о детишках, бьющих,
валяясь на полу, ногами в тщетном протесте против такой участи, которую
предчувствуют они, наблюдая кислую мнительность когда-то обожавших друг
друга родителей. Жена думает о другом, - он только что прошел мимо окна.
"Когда-то я был свободен, - думает муж, - и я очень любил танцевать
вальс..." - Кстати, - ввернул Кук, несколько отходя и втягивая воздух
ноздрями, как прибежавшая на болото собака, - вы не слышали ничего о Флоре
Салье? Маленькая актриса, приехавшая из Сан-Риоля? О, я вам расскажу! Ее
содержит Чемпс, владелец бюро похоронных процессий. Оригинал Чемпс завоевал
сердце Салье тем, что преподнес ей восхитительный бархатный гробик,
наполненный ювелирными побрякушками. Его жена разузнала. И вот...
Видя, что Кук действительно сплетник, я уклонился от выслушивания
подробностей этой истории просто тем, что взял шляпу и вышел, сославшись на
неотложные дела, но он, выйдя со мной в коридор, кричал вслед окрепшим
голосом:
- Когда вернетесь, я расскажу! Тут есть еще одна история, которая...
Желаю успеха!
Я ушел под впечатлением его громкого свиста, выражавшего окончательное
исчезновение неврастении. Моей целью было увидеть Дэзи, не откладывая это на
завтра, но, сознаюсь, я пошел теперь только потому, что не хотел и не мог
после утренней картины в портовой гостинице внимать болтовне Кука.
Выйдя, я засел в ресторане, из окон которого видна была над крышами
линия моря. Мне подали кушанье и вино. Я принадлежу к числу людей,
обладающих хорошей памятью чувств, и, думая о Дэзи, я помнил раскаянное
стеснение, - вчера, когда так растерянно отпустил ее, огорченную неудачей
своей затеи. Не тронул ли я чем-нибудь эту ласковую, милую девушку? Мне было
горько опасаться, что она, по-видимому, думала обо мне больше, чем следовало
в ее и моем положении. Позавтракав, я разыскал "Нырок", стоявший, как
указала Дэзи в записке, неподалеку от здания таможни, кормой к берегу, в
длинном ряду таких же небольших шкун, выстроенных борт к борту.
Увидев Больта, который красил кухню, сидя на ее крыше, я спросил его,
есть ли кто-нибудь дома.
- Одна Дэзи, - сказал матрос. - Проктор и Тоббоган отправились по
вашему делу, их позвала полиция. Пошли и другие с ними. Я уже все знаю, -
прибавил он. - Замечательное происшествие! По крайней мере, вы избавлены от
хлопот. Она внизу.
Я сошел по трапу во внутренность судна. Здесь было четыре двери; не
зная, в которую постучать, я остановился.
- Это вы Больт? - послышался голос девушки. - Кто там, войдите! -
сказала она, помолчав.
Я постучал на голос; каюта находилась против трапа, и я в ней не был ни
разу.
- Не заперто! - воскликнула девушка. Я вошел, очутясь в маленьком
пространстве, где справа была занавешенная простыней койка. Дэзи сидела меж
койкой и столиком. Она была одета и тщательно причесана, в том же кисейном
платье, как вчера, и, взглянув на меня, сильно покраснела. Я увидел
несколько иную Дэзи: она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был
приветлив и замкнут. На столике лежала раскрытая книга.
- Я знала, что вы придете, - сказала девушка. - Вот мы и уезжаем
завтра. Сегодня утром разгрузились так рано, что я не выспалась, а вчера
поздно заснула. Вы тоже утомлены, вид у вас не блестящий. Вы видели убитого
капитана?
Усевшись, я рассказал ей, как я и убийца вошли вместе, но ничего не
упомянул о Биче. Она слушала молча, подбрасывая пальцем страницу открытой
книги.
- Вам было страшно? - сказала Дэзи, когда я кончил рассказывать. - Я
представляю, - какой ужас!
- Это еще так свежо, - ответил я, невольно улыбнувшись, так как заметил
висящее в углу желтое платье с коричневой бахромой, - что мне трудно сказать
о своем чувстве. Но ужас... это был внешний ужас. Настоящего ужаса, я думаю,
не было.
- Чему, чему вы улыбнулись?! - вскричала Дэзи, заметив, что я посмотрел
на платье. - Вы вспомнили? О, как вы были поражены! Я дала слово никогда
больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?
- Разве можно на вас сердиться, - ответил я искренно. - Нет, я не
сердился. Я сам чувствовал себя виноватым, хотя трудно сказать почему. Но вы
понимаете.
- Я понимаю, - сказала девушка, - и я всегда знала, что вы добры. Но
стоит рассказать. Вот, слушайте.
Она погрузила лицо в руки и сидела так, склонив голову, причем я
заметил, что она, разведя пальцы, высматривает из-за них с задумчивым,
невеселым вниманием. Отняв руки от лица, на котором заиграла ее
неподражаемая улыбка, Дэзи поведала свои приключения. Оказалось, что
Тоббоган пристал к толпе игроков, окружавших рулетку под навесом, у какой-то
стены.
- Сначала, - говорила девушка, причем ее лицо очень выразительно
жаловалось, - он пообещал мне, что сделает всего три ставки, и потом мы
пойдем куда-нибудь, где танцуют; будем веселиться и есть, но, как ему
повезло, - ему здорово вчера повезло, - он уже не мог отстать. Кончилось
тем, что я назначила ему полчаса, а он усадил меня за столик в соседнем
кафе, и я за выпитый там стакан шоколада выслушала столько любезностей, что
этот шоколад был мне одно мучение. Жестоко оставлять меня одну в такой
вечер, - ведь и мне хотелось повеселиться, не так ли? Я отсидела полчаса,
потом пришла снова и попыталась увести Тоббогана, но на него было жалко
смотреть. Он продолжал выигрывать. Он говорил так, что следовало просто
махнуть рукой. Я не могла ждать всю ночь. Наконец кругом стали смеяться, и у
него покраснели виски. Это плохой знак, "Дэзи, ступай домой, - сказал он,
взглядом умоляя меня. - Ты видишь, как мне везет. Это ведь для тебя!" В то
время возникло у меня одно очень ясное представление. У меня бывают такие
представления, столь живые, что я как будто действую и вижу, что
представляется. Я представила, что иду одна по разным освещенным улицам и
где-то встречаю вас. Я решила наказать Тоббогана и, скрепя сердце, стала
отходить от того места все дальше и дальше, а когда я подумала, что, в
сущности, никакого преступления с моей стороны нет, вступило мне в голову
только одно: "Скорее, скорее, скорее!" Редко у меня бывает такая
храбрость... Я шла и присматривалась, какую бы мне купить маску. Увидев
лавочку с вывеской и открытую дверь, я там кое-что примерила, но мне все
было не по карману, наконец, хозяйка подала это платье и сказала, что
уступит на нем. Таких было два. Первое уже продано, - как вы сами, вероятно,
убедились на ком-нибудь другом, - вставила Дэзи. - Нет, я ничего не хочу
знать! Мне просто не повезло. Надо же было так случиться! Ужас что такое,
если порассудить! Тогда я ничего, конечно, не знала и была очень довольна.
Там же купила я полумаску, а это платье, которое сейчас на мне, оставила в
лавке. Я говорю вам, что помешалась. Потом - туда-сюда... Надо было
спасаться, потому что ко мне начали приставать, О-го-го! Я бежала, как на
коньках. Дойдя до той площади, я стала остывать и уставать, как вдруг
увидела вас. Вы стояли и смотрели на статую. Зачем я солгала? Я уже побыла в
театре и малость, грешным делом, оттанцевала разка три. Одним словом - наш
пострел везде поспел! - Дэзи расхохоталась. - Одна, так одна! Ну-с, сбежав
от очень пылких кавалеров своих, я, как говорю, увидела вас, и тут мне одна
женщина оказала услугу. Вы знаете какую. Я вернулась и стала представлять,
что вы мне скажете. И-и-и... произошла неудача. Я так рассердилась на себя,
что немедленно вернулась, разыскала гостиницу, где наши уже пели хором, -
так они были хороши, и произвела фурор. Спасибо Проктору; он крепко
рассердился на Тоббогана и тотчас послал матросов отвести меня на "Нырок".
Представьте, Тоббоган явился под утро. Да, он выиграл. Было тут упреков и
мне и ему. Но мы теперь помирились.
- Милая Дэзи, - сказал я, растроганный больше, чем ожидал, ее
искусственно-шутливым рассказом, - я пришел с вами проститься. Когда мы
встретимся, - а мы должны встретиться, - то будем друзьями. Вы не заставите
меня забыть ваше участие.
- Никогда, - сказала она с важностью... - Вы тоже были ко мне очень,
очень добры. Вы - такой...
- То есть - какой?
- Вы - добрый.
Вставая, я уронил шляпу, и Дэзи бросилась ее поднимать. Я опередил
девушку; наши руки встретились на поднятой вместе шляпе.
- Зачем так? - сказал я мягко. - Я сам. Прощайте, Дэзи!
Я переложил ее руку с шляпы в свою правую и крепко пожал. Она,
затуманясь, смотрела на меня прямо и строго; затем неожиданно бросилась мне
на грудь и крепко обхватила руками, вся прижавшись и трепеща.
Что не было мне понятно, - стало понятно теперь. Подняв за подбородок
ее упрямо прячущееся лицо, сам тягостно и нежно взволнованный этим детским
порывом, я посмотрел в ее влажные, отчаянные глаза, и у меня не хватило духа
отделаться шуткой.
- Дэзи! - сказал я. - Дэзи!
- Ну да, Дэзи; что же еще? - шепнула она.
- Вы невеста.
- Боже мой, я знаю! Тогда уйдите скорей!
- Вы не должны, - продолжал я. - Не должны...
- Да. Что же теперь делать?
- Вы несчастны?
- О, я не знаю! Уходите!
Она, отталкивая меня одной рукой, крепко притягивала другой. Я усадил
ее, ставшую покорной, с бледным и пристыженным лицом; последний взгляд свой
она пыталась скрасить улыбкой. Не стерпев, в ужасе я поцеловал ее руку и
поспешно вышел. Наверху я встретил поднимающихся по трапу Тоббогана и
Проктора. Проктор посмотрел на меня внимательно и печально.
- Были у нас? - сказал он. - Мы от следователя. Вернитесь, я вам
расскажу. Дело произвело шум. Третий ваш враг, Синкрайт, уже арестован;
взяли и матросов; да, почти всех. Отчего вы уходите?
- Я занят, - ответил я, - занят так сильно, что у меня положительно нет
свободной минуты. Надеюсь, вы зайдете ко мне. - Я дал адрес. - Я буду рад
видеть вас.
- Этого я не могу обещать, - сказал Проктор, прищуриваясь на море и
думая. - Но если вы будете свободны в. Впрочем, - прибавил он с неловким
лицом, - подробностей особенных нет. Мы утром уходим.
Пока я разговаривал, Тоббоган стоял отвернувшись и смотрел в сторону;
он хмурился. Рассерженный его очевидной враждой, выраженной к тому же так
наивно и грубо, которой он как бы вперед осуждал меня, я сказал:
- Тоббоган, я хочу пожать вашу руку и поблагодарить вас.
- Не знаю, нужно ли это, - неохотно ответил он, пытаясь заставить себя
смотреть мне в глаза. - У меня на этот счет свое мнение.
Наступило молчание, довольно красноречивое, чтобы нарушать его
расчетам, приблизительно тысяча двести фунтов. Стоило рискнуть. Знали обо
всем лишь я, Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами сюда, не имели
отношения к этой погрузке и ничего не подозревали. Гез был против Гарвея,
так как по крайней мнительности опасался всего. Не очень был доволен,
откровенно сказать, и я, потому что, как-никак, чувствуешь себя спокойнее,
если нет посторонних. После того как произошел скандал, о котором вы уже
знаете, и несмотря на мои уговоры человека бросили в шлюпку миль за
пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует - значило потерять все потому,
что Гез, взбесившись, способен на открытый грабеж, - я за остальные дни
плавания начал подозревать капитана в намерении увильнуть от честной
расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое дороже, чем он рассчитывал,
что он узнал в Дагоне о понижении цен, так что прибыль может оказаться
значительно меньше.
Таким образом капитан подготовил почву и очень этим меня тревожил.
Синкрайту было просто обещано пятьдесят фунтов, и он был спокоен, зная,
должно быть, что все пронюхает и добьется своего в большем размере, чем
надеется Гез. Я ничего не говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще висела
эта история с Гарвеем, которую мы думали миновать, пробыв здесь не более
двух дней, а потом уйти в Сан-Губерт или еще дальше, где и отстояться, пока
не замрет дело. Впрочем, важно было прежде всего продать опий.
Гез утверждал, что переговоры с агентом по продаже ему партии железных
болтов будут происходить в моем присутствии, но когда мы прибыли, он
устроил, конечно, все самостоятельно. Он исчез вскоре после того, как мы
отшвартовались, и явился веселый, только стараясь казаться озабоченным. Он
показал деньги. "Вот все, что удалось получить, - так он заявил мне. - Всего
три тысячи пятьсот. Цена товара упала, наши приказчики предложили ждать
улучшения условий сбыта или согласиться на три тысячи пятьсот фунтов за
тысячу сто килограммов".
Мне приходилось, по расчету моих и его денег, - причем он уверял, что
болты стоили ему по три гинеи за сотню, - неправедные остатки. Я выделился,
таким образом, из расчета пятьсот за триста пятьдесят, и между нами
произошла сцена. Однако доказать ничего было нельзя, поэтому я вчера же
направился к одному сведущему по этим делам человеку, имя которого называть
не буду, и я узнал от него, что наша партия меньше, как за пять тысяч, не
может быть продана, что цена держится крепко.
Обдумав, как уличить Геза, мы отправились в один склад, где мой
знакомый усадил меня за перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор.
Человек, которого я не видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в
ответ на мнимое предложение моего знакомого сразу же предложил ему четыре с
половиной фунта за килограмм, а когда тот начал торговаться, - накинул пять
и даже пять с четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я
отправился на корабль и, как Гез уже переселился сюда, в гостиницу,
намереваясь широко пожить, - пошел к нему, но его не застал. Был я еще
вечером, - раз, два, три раза - и безуспешно. Наконец сегодня утром, около
десяти часов, я поднялся по лестнице со двора и, никого не встретив,
постучал к Гезу. Ответа я не получил, а тронув за ручку двери, увидел, что
она не заперта, и вошел. Может быть, Гез в это время ходил вниз жаловаться
на Пегги.
Так или иначе, но я был здесь один в комнате, с неприятным стеснением,
не зная, оставаться ждать или выйти разыскивать капитана. Вдруг я услышал
шаги Геза, который сказал кому-то: "Она должна явиться немедленно".
Так как я напряженно думал несколько дней о продаже опия, то подумал,
что слова Геза относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти дела.
Не могло представиться случая узнать все. Сообразив свои выгоды, я быстро
проник в шкап, который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все.
Я дополнил свой план, уже стоя в шкапу. План был очень прост: услышать, что
говорит Гез с дамой-агентом, и, разузнав точные цифры, если они будут
произнесены, явиться в благоприятный момент. Ничего другого не оставалось.
Гез вошел, хлопнув дверью. Он метался по комнате, бормоча: "Я вам покажу! Вы
меня мало знаете, подлецы".
Некоторое время было тихо. Гез, как я видел его в щель, стоял
задумчиво, напевая, потом вздохнул и сказал: "Проклятая жизнь!"
Тогда кто-то постучал в дверь, и, быстро кинувшись ее открыть, он
закричал: "Как?! Может ли быть?! Входите же скорее и докажите мне, что я не
сплю!"
Я говорю о барышне, которая сидит здесь. Она отказалась войти и
сообщила, что приехала уговориться о месте для переговоров; каких, - не имею
права сказать.
Бутлер замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о
том, что произошло дальше, или обратиться за разъяснением к Бичи, которая
заявила:
- Мне нет больше причины скрывать свое имя. Меня зовут Биче Сениэль. Я
пришла к Гезу условиться, где встретиться с ним относительно выкупа корабля
"Бегущая по волнам". Это судно принадлежит моему отцу. Подробности я
расскажу после.
- Я вижу уже, - ответил комиссар с некоторой поспешностью, позволяющей
сделать благоприятное для девушки заключение, - что вы будете допрошены как
свидетельница.
Бутлер продолжал:
- Она отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая
такие же тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем,
что напрасно засел в шкап, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре
и комнате. Даже если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница,
которая находится под самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня
несколько успокаивало.
Пока я соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился.
Барышня сама расскажет, что произошло между ними. Я чувствовал себя так
гнусно, что забыл о деньгах. Два раза я хотел ринуться из шкапа, чтобы
прекратить безобразие. Гез бросился к двери и запер ее на ключ. Когда
барышня вскочила на окно и спрыгнула вниз, на ту лестницу, что я видел в
свою щель, Гез сказал: "О мука! Лучше умереть!" Подлая мысль двинула меня
открыто выйти из шкапа. Я рассчитывал на его смущение и расстройство. Я
решился на шантаж и не боялся нападения, так как со мной был мой револьвер.
Гез был убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть,
взволнованного и бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня,
как отраженный от стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли
по его лицу; он крикнул: "Убью, как собаку!" - и схватил со стола револьвер.
Тут бы мне и конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась
мне. Я закричал, как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я
где-то слышал действительно, - я вспомнил странные слова: "Он получит пулю в
лоб ." - и мою руку, без прицела, вместе с движением и выстрелом, повело
куда надо, как магнитом. Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер,
согнулся и стал качать головой. Потом он ухватился за стол, пополз вниз и
растянулся. Некоторое время я не мог двинуться с места; но надо было уйти. Я
открыл дверь и на носках побежал к лестнице, все время ожидая, что буду
схвачен за руку или окликнут. Но я опять, как когда пришел, решительно
никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту я то уходил прочь, то
поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что было. В душе и
голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под мчавшимся поездом.
Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я увидел Гарвея и
очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли появлялись
очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к Гезу -
немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня
какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с
Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем
обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в
уме: "Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все". Пока я здесь сидел,
я внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.
На этих словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то
садился.
- Дайте вашу руку, Бутлер, - сказала Биче. Она взяла его руку,
протянутую медленно и тяжело, и крепко встряхнула ее. - Вы тоже не виноваты,
а если бы и были виноваты, не виновны теперь. - Она обратилась к комиссару.
- Должна говорить я.
- Желаете дать показания наедине?
- Только так.
- Элиас Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей - вы свободны и обязаны
явиться свидетелем по вызову суда.
Полисмены, присутствие которых только теперь стало заметно, увели
Бутлера. Я вышел, оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в
экипаже. Пройдя сквозь коридор, такой пустой утром и так полный теперь
набившейся изо всех щелей квартала толпой, разогнать которую не могли
никакие усилия, я вышел через буфет на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял
его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера, - те,
что развертывались теперь в показание, тяжелое для женщины и в особенности
для девушки. Но уже зная ее немного, я не мог представить, чтобы это
показание было дано иначе, чем те движения женских рук, которые мы видим с
улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.
Мне пришлось ждать почти час. Непрестанно оглядываясь или выходя из
экипажа на тротуар, я был занят лишь одной навязчивой мыслью: "Ее еще нет".
Ожидание утомило меня более, чем что-либо другое в этой мрачной истории.
Наконец я увидел Биче. Она поспешно шла и, заметив меня, обрадованно
кивнула. Я помог ей усесться и спросил, желает ли Биче ехать домой одна.
- Да и нет; хотя я утомлена, но по дороге мы поговорим. Я вас не
приглашаю теперь, так как очень устала.
Она была бледна и досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды,
пока Биче заговорила о Гезе.
- Он запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не
испугалась, но была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня
было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я
вырвалась и подбежала к окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под
окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже
пришли туда!
- Увы, я не мог ничем вам помочь!
- Достаточно, что вы там были. К тому же вы старались если не обвинить
себя, то внушить подозрение. Я вам очень благодарна, Гарвей. Вечером вы
придете к нам? Я назначу теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я
хочу вас видеть и говорить с вами. Что вы скажете о корабле?
- "Бегущая по волнам", - ответил я, - едва ли может быть передана вам в
ближайшее время, так как, вероятно, произойдет допрос остальной команды,
Синкрайта, и судно не будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не
установит портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.
- Я не понимаю, - сказала Биче, задумавшись, - каким образом получилось
такое грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль.
Он возник из внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о
его падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью
троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.
- Вы были очень испуганы?
- Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут
назад говорил как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как
за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.
Я остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и
простился. Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась
и, остановясь, пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом,
сделав неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в
гостиницу.
Было уже два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете
выглядел теперь вялым. Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию
прошедшей ночи. Он был или озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной
причине. Кук сообщил, что привезли мои вещи. Действительно, они лежали
здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель чемодана. Я распечатал
конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что "Нырок" уходит
в обратный путь послезавтра, что она надеется попрощаться со мной,
благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю выходку. "Но это
было смешно, - стояло в конце. - Вы, значит, видели еще одно такое же
платье, как у меня. Я хотела быть скромной, но не могу. Я очень любопытна.
Мне нужно вам очень много сказать".
Как я ни был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги
и нравственного бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло
только дальнейшее нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая
записка Дэзи была как ее улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий
голос, меняющийся в выражении при каждом колебании настроения. Я решил
отправиться на "Нырок" завтра утром. Тем временем состояние Кука начало меня
беспокоить, так как он мрачно молчал и грыз ногти - привычка, которую
ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно долго осматривали друг друга,
пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким
упоминанием о черте. Соболезнуя, я получил ответ, что у него припадок
неврастении.
- Как я вам себя рекомендовал, это все верно, - говорил Кук, бешено
разламывая коробку, - то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по
призванию, наконец - по эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За
завтраком был разговор об орехах. У одного человека червь погубил урожай.
Что, если бы это случилось со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не
могу представить в белом сердце ореха - червя, несущего пыль, горечь,
пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть,
хороши ли мои орехи. Мне не дает покоя мысль, что их, может быть, грызут
черви.
Я высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толп,
музыки, затей и цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся
философически.
- Я смотрю мрачно, - сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину
и смотря в пол. - Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно
озаренные круги, а между ними - черная тень. На свет из тени мчатся веселые
простаки. Эти крути - ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет
музыка и много хорошеньких женщин. Томный вальс вежливо просит вас обнять
гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют круг звучным и
упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они
гласят: "Любовь навсегда!" - "Ты муж, я жена!" - "Люблю и страдаю и верю в
невозможное счастье!" - "Жизнь так хороша!" - "Отдадимся веселью, а завтра -
рука об руку, до гроба, вместе с тобой!..". Пока это происходит, в тени едва
можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники. Прошло,
скажем, десять лет. Я слышу там зевоту и брань, могильную плиту будней,
попреки и свару, тайные низменные расчеты, хлопоты о детишках, бьющих,
валяясь на полу, ногами в тщетном протесте против такой участи, которую
предчувствуют они, наблюдая кислую мнительность когда-то обожавших друг
друга родителей. Жена думает о другом, - он только что прошел мимо окна.
"Когда-то я был свободен, - думает муж, - и я очень любил танцевать
вальс..." - Кстати, - ввернул Кук, несколько отходя и втягивая воздух
ноздрями, как прибежавшая на болото собака, - вы не слышали ничего о Флоре
Салье? Маленькая актриса, приехавшая из Сан-Риоля? О, я вам расскажу! Ее
содержит Чемпс, владелец бюро похоронных процессий. Оригинал Чемпс завоевал
сердце Салье тем, что преподнес ей восхитительный бархатный гробик,
наполненный ювелирными побрякушками. Его жена разузнала. И вот...
Видя, что Кук действительно сплетник, я уклонился от выслушивания
подробностей этой истории просто тем, что взял шляпу и вышел, сославшись на
неотложные дела, но он, выйдя со мной в коридор, кричал вслед окрепшим
голосом:
- Когда вернетесь, я расскажу! Тут есть еще одна история, которая...
Желаю успеха!
Я ушел под впечатлением его громкого свиста, выражавшего окончательное
исчезновение неврастении. Моей целью было увидеть Дэзи, не откладывая это на
завтра, но, сознаюсь, я пошел теперь только потому, что не хотел и не мог
после утренней картины в портовой гостинице внимать болтовне Кука.
Выйдя, я засел в ресторане, из окон которого видна была над крышами
линия моря. Мне подали кушанье и вино. Я принадлежу к числу людей,
обладающих хорошей памятью чувств, и, думая о Дэзи, я помнил раскаянное
стеснение, - вчера, когда так растерянно отпустил ее, огорченную неудачей
своей затеи. Не тронул ли я чем-нибудь эту ласковую, милую девушку? Мне было
горько опасаться, что она, по-видимому, думала обо мне больше, чем следовало
в ее и моем положении. Позавтракав, я разыскал "Нырок", стоявший, как
указала Дэзи в записке, неподалеку от здания таможни, кормой к берегу, в
длинном ряду таких же небольших шкун, выстроенных борт к борту.
Увидев Больта, который красил кухню, сидя на ее крыше, я спросил его,
есть ли кто-нибудь дома.
- Одна Дэзи, - сказал матрос. - Проктор и Тоббоган отправились по
вашему делу, их позвала полиция. Пошли и другие с ними. Я уже все знаю, -
прибавил он. - Замечательное происшествие! По крайней мере, вы избавлены от
хлопот. Она внизу.
Я сошел по трапу во внутренность судна. Здесь было четыре двери; не
зная, в которую постучать, я остановился.
- Это вы Больт? - послышался голос девушки. - Кто там, войдите! -
сказала она, помолчав.
Я постучал на голос; каюта находилась против трапа, и я в ней не был ни
разу.
- Не заперто! - воскликнула девушка. Я вошел, очутясь в маленьком
пространстве, где справа была занавешенная простыней койка. Дэзи сидела меж
койкой и столиком. Она была одета и тщательно причесана, в том же кисейном
платье, как вчера, и, взглянув на меня, сильно покраснела. Я увидел
несколько иную Дэзи: она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был
приветлив и замкнут. На столике лежала раскрытая книга.
- Я знала, что вы придете, - сказала девушка. - Вот мы и уезжаем
завтра. Сегодня утром разгрузились так рано, что я не выспалась, а вчера
поздно заснула. Вы тоже утомлены, вид у вас не блестящий. Вы видели убитого
капитана?
Усевшись, я рассказал ей, как я и убийца вошли вместе, но ничего не
упомянул о Биче. Она слушала молча, подбрасывая пальцем страницу открытой
книги.
- Вам было страшно? - сказала Дэзи, когда я кончил рассказывать. - Я
представляю, - какой ужас!
- Это еще так свежо, - ответил я, невольно улыбнувшись, так как заметил
висящее в углу желтое платье с коричневой бахромой, - что мне трудно сказать
о своем чувстве. Но ужас... это был внешний ужас. Настоящего ужаса, я думаю,
не было.
- Чему, чему вы улыбнулись?! - вскричала Дэзи, заметив, что я посмотрел
на платье. - Вы вспомнили? О, как вы были поражены! Я дала слово никогда
больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?
- Разве можно на вас сердиться, - ответил я искренно. - Нет, я не
сердился. Я сам чувствовал себя виноватым, хотя трудно сказать почему. Но вы
понимаете.
- Я понимаю, - сказала девушка, - и я всегда знала, что вы добры. Но
стоит рассказать. Вот, слушайте.
Она погрузила лицо в руки и сидела так, склонив голову, причем я
заметил, что она, разведя пальцы, высматривает из-за них с задумчивым,
невеселым вниманием. Отняв руки от лица, на котором заиграла ее
неподражаемая улыбка, Дэзи поведала свои приключения. Оказалось, что
Тоббоган пристал к толпе игроков, окружавших рулетку под навесом, у какой-то
стены.
- Сначала, - говорила девушка, причем ее лицо очень выразительно
жаловалось, - он пообещал мне, что сделает всего три ставки, и потом мы
пойдем куда-нибудь, где танцуют; будем веселиться и есть, но, как ему
повезло, - ему здорово вчера повезло, - он уже не мог отстать. Кончилось
тем, что я назначила ему полчаса, а он усадил меня за столик в соседнем
кафе, и я за выпитый там стакан шоколада выслушала столько любезностей, что
этот шоколад был мне одно мучение. Жестоко оставлять меня одну в такой
вечер, - ведь и мне хотелось повеселиться, не так ли? Я отсидела полчаса,
потом пришла снова и попыталась увести Тоббогана, но на него было жалко
смотреть. Он продолжал выигрывать. Он говорил так, что следовало просто
махнуть рукой. Я не могла ждать всю ночь. Наконец кругом стали смеяться, и у
него покраснели виски. Это плохой знак, "Дэзи, ступай домой, - сказал он,
взглядом умоляя меня. - Ты видишь, как мне везет. Это ведь для тебя!" В то
время возникло у меня одно очень ясное представление. У меня бывают такие
представления, столь живые, что я как будто действую и вижу, что
представляется. Я представила, что иду одна по разным освещенным улицам и
где-то встречаю вас. Я решила наказать Тоббогана и, скрепя сердце, стала
отходить от того места все дальше и дальше, а когда я подумала, что, в
сущности, никакого преступления с моей стороны нет, вступило мне в голову
только одно: "Скорее, скорее, скорее!" Редко у меня бывает такая
храбрость... Я шла и присматривалась, какую бы мне купить маску. Увидев
лавочку с вывеской и открытую дверь, я там кое-что примерила, но мне все
было не по карману, наконец, хозяйка подала это платье и сказала, что
уступит на нем. Таких было два. Первое уже продано, - как вы сами, вероятно,
убедились на ком-нибудь другом, - вставила Дэзи. - Нет, я ничего не хочу
знать! Мне просто не повезло. Надо же было так случиться! Ужас что такое,
если порассудить! Тогда я ничего, конечно, не знала и была очень довольна.
Там же купила я полумаску, а это платье, которое сейчас на мне, оставила в
лавке. Я говорю вам, что помешалась. Потом - туда-сюда... Надо было
спасаться, потому что ко мне начали приставать, О-го-го! Я бежала, как на
коньках. Дойдя до той площади, я стала остывать и уставать, как вдруг
увидела вас. Вы стояли и смотрели на статую. Зачем я солгала? Я уже побыла в
театре и малость, грешным делом, оттанцевала разка три. Одним словом - наш
пострел везде поспел! - Дэзи расхохоталась. - Одна, так одна! Ну-с, сбежав
от очень пылких кавалеров своих, я, как говорю, увидела вас, и тут мне одна
женщина оказала услугу. Вы знаете какую. Я вернулась и стала представлять,
что вы мне скажете. И-и-и... произошла неудача. Я так рассердилась на себя,
что немедленно вернулась, разыскала гостиницу, где наши уже пели хором, -
так они были хороши, и произвела фурор. Спасибо Проктору; он крепко
рассердился на Тоббогана и тотчас послал матросов отвести меня на "Нырок".
Представьте, Тоббоган явился под утро. Да, он выиграл. Было тут упреков и
мне и ему. Но мы теперь помирились.
- Милая Дэзи, - сказал я, растроганный больше, чем ожидал, ее
искусственно-шутливым рассказом, - я пришел с вами проститься. Когда мы
встретимся, - а мы должны встретиться, - то будем друзьями. Вы не заставите
меня забыть ваше участие.
- Никогда, - сказала она с важностью... - Вы тоже были ко мне очень,
очень добры. Вы - такой...
- То есть - какой?
- Вы - добрый.
Вставая, я уронил шляпу, и Дэзи бросилась ее поднимать. Я опередил
девушку; наши руки встретились на поднятой вместе шляпе.
- Зачем так? - сказал я мягко. - Я сам. Прощайте, Дэзи!
Я переложил ее руку с шляпы в свою правую и крепко пожал. Она,
затуманясь, смотрела на меня прямо и строго; затем неожиданно бросилась мне
на грудь и крепко обхватила руками, вся прижавшись и трепеща.
Что не было мне понятно, - стало понятно теперь. Подняв за подбородок
ее упрямо прячущееся лицо, сам тягостно и нежно взволнованный этим детским
порывом, я посмотрел в ее влажные, отчаянные глаза, и у меня не хватило духа
отделаться шуткой.
- Дэзи! - сказал я. - Дэзи!
- Ну да, Дэзи; что же еще? - шепнула она.
- Вы невеста.
- Боже мой, я знаю! Тогда уйдите скорей!
- Вы не должны, - продолжал я. - Не должны...
- Да. Что же теперь делать?
- Вы несчастны?
- О, я не знаю! Уходите!
Она, отталкивая меня одной рукой, крепко притягивала другой. Я усадил
ее, ставшую покорной, с бледным и пристыженным лицом; последний взгляд свой
она пыталась скрасить улыбкой. Не стерпев, в ужасе я поцеловал ее руку и
поспешно вышел. Наверху я встретил поднимающихся по трапу Тоббогана и
Проктора. Проктор посмотрел на меня внимательно и печально.
- Были у нас? - сказал он. - Мы от следователя. Вернитесь, я вам
расскажу. Дело произвело шум. Третий ваш враг, Синкрайт, уже арестован;
взяли и матросов; да, почти всех. Отчего вы уходите?
- Я занят, - ответил я, - занят так сильно, что у меня положительно нет
свободной минуты. Надеюсь, вы зайдете ко мне. - Я дал адрес. - Я буду рад
видеть вас.
- Этого я не могу обещать, - сказал Проктор, прищуриваясь на море и
думая. - Но если вы будете свободны в. Впрочем, - прибавил он с неловким
лицом, - подробностей особенных нет. Мы утром уходим.
Пока я разговаривал, Тоббоган стоял отвернувшись и смотрел в сторону;
он хмурился. Рассерженный его очевидной враждой, выраженной к тому же так
наивно и грубо, которой он как бы вперед осуждал меня, я сказал:
- Тоббоган, я хочу пожать вашу руку и поблагодарить вас.
- Не знаю, нужно ли это, - неохотно ответил он, пытаясь заставить себя
смотреть мне в глаза. - У меня на этот счет свое мнение.
Наступило молчание, довольно красноречивое, чтобы нарушать его