разбросав цветы, взобраться по выступам цоколя на высоту, где моя голова
была выше колен "Бегущей". Внизу сбилась дико загремевшая толпа, я увидел
направленные на меня револьверы и пустоту огромного ящика, верх которого
приходился теперь на уровне моих глаз.
- Стегайте, бейте лошадей! - закричал я, ухватясь левой рукой за выступ
подножия мраморной фигуры, а правую протянув вперед. Еще не зная, что
произойдет, я чувствовал нависшую невдалеке тяжесть угрозы и готов был
принять ее на себя.
Всеобщее оцепенение едва не помогло ужасной затее. В дальнем конце
просвета сооружения оторвалась черная тень, с шумом ахнула вниз и, взвившись
перед самым моим лицом, повернулась. Это была продолговатая чугунная штамба,
весом пудов двадцать, пущенная, как маятник, на крепком канате. Она
повернулась в тот момент, когда между ее слепой массой и моим лицом прошла
тень женской руки, вытянутой жестом защиты. Удар плашмя уничтожил бы меня
вместе со статуей, как топор - стеариновую свечу, но поворот штамбы сунул ее
в воздухе концом мимо меня, на дюйм от плеча статуи. Она остановилась и,
завертясь, умчалась назад. Этот обратный удар был ужасен. Он снес боковой
фасад ящика, раздробив его с громом, бросившим лошадей прочь. Сооружение
качнулось и рухнуло. Две лошади упали, путаясь ногами в постромках; другие
вставали на дыбы и рвались, волоча развалины среди разбегающейся толпы. Весь
дрожа от нервного потрясения, я сбежал вниз и прежде всего взглянул на
статую Фрези Грант. Она была прекрасна и невредима.
Между тем толпа хлынула со всех концов площади так густо, что, потеряв
шляпу и оттесненный публикой от центра сцены, где разъяренное скопище
уничтожало опрокинутую дьявольскую машину, я был затерян, как камень,
упавший в воду. Некоторое время два-три человека вертелись вокруг меня,
ощупывая и предлагая услуги свои, но, так как нас ежеминутно грозило сбить с
ног стремительное возбуждение, я был естественно и очень скоро отделен от
всяких доброхотов и мог бы, если бы хотел, присутствовать далее зрителем; но
я поспешил выбраться. Повсюду раздавались крики, что нападение - дело Граса
Парана и его сторонников. Таким образом карнавал был смят, превращен в
чрезвычайное, центральное событие этого вечера; по всем улицам спешили на
площадь группы, а некоторые мчались бегом. Устав от шума, я завернул в
переулок и вскоре был дома.
Я пережил настроение, которое улеглось не сразу. Я садился, но не мог
сидеть и начинал ходить, все еще полный впечатлением мигнувшей мимо виска
внезапной смерти, которую отвела маленькая таинственная рука. Я слышал треск
опрокинутого обратным ударом сооружения. Вся тяжесть сцен прошедшего дня
соединилась с этим последним воспоминанием. Чувствуя, что не засну, я
оглушил себя такой порцией виски, какую сам счел бы в иное время чудовищной,
и зарылся в постель, не имея более сил ни слышать, ни смотреть, как бьется
огромное плюшевое сердце, исходя ядом и золотом, болью и смехом, желанием и
проклятием.
Я проснулся один, в десять часов утра. Кука не было. Его постель стояла
нетронутой. Следовательно, он не ночевал, и, так как был только рад
случайному одиночеству, я более не тревожил себя мыслями о его судьбе.
Когда я оделся и освежил голову потоками ледяной воды, слуга доложил,
что меня внизу ожидает дама. Он также передал карточку, на которой я прочел:
"Густав Бреннер, корреспондент "Рифа"". Догадываясь, что могу видеть Биче
Сениэль, я поспешно сошел вниз. Довольно мне было увидеть вуаль, чтобы
нравственная и нервная ломота, благодаря которой я проснулся с
неопределенной тревогой, исчезла, сменясь мгновенно чувством такой сильной
радости, что я подошел к Биче с искренним, невольным возгласом:
- Слава богу, что это вы, Биче, а не другой кто-нибудь, кого я не знаю.
Она, внимательно всматриваясь, улыбнулась и подняла вуаль.
- Как вы бледны! - сказала, помолчав, девушка. - Да, я уезжаю; сегодня
или завтра, еще неизвестно. Я пришла так рано потому, что... это необходимо.
Мы разговаривали, стоя в небольшой гостиной, где была дверь в сад,
обнесенный глухой стеной. Кроме Биче, с кресла поднялся, едва я вошел,
длинный молодой человек с красным тощим лицом, в пенсне и с портфелем. Мне
было тяжело говорить с ним, так как, не глядя на Биче, я видел лишь ее одну,
и даже одна потерянная минута была страданием; но Густав Бреннер имел право
надоесть, раскланяться и уйти. Извиняясь перед девушкой, которая отошла к
двери и стала смотреть в сад, я спросил Бреннера, чем могу быть ему полезен.
Он посвятил меня в столь мне хорошо известное дело смерти капитана Геза
и выразил желание получить для газеты интересующие его сведения о моем
сложном участии.
Не было другого выхода отделаться от него. Я сказал:
- К сожалению, я не тот, которого вы ищете. Вы - жертва случайного
совпадения имен: тот Томас Гарвей, который вам нужен, сегодня не ночевал. Он
записан здесь под фамилией Ариногел Кук, и,. так как он мне сам в том
признался, я не вижу надобности скрывать это.
Благодаря тяжести, лежавшей у меня на сердце, потому что слова Биче об
ее отъезде были только что произнесены, я сохранил совершенное спокойствие.
Бреннер насторожился; даже его уши шевельнулись от неожиданности.
- Одно слово... прошу вас... очень вас прошу, - поспешно проговорил он,
видя, что я намереваюсь уйти. - Ариногел Кук?.. Томас Гарвей... его
рассказ... может быть вам известно...
- Вы должны меня извинить, - сказал я твердо, - но я очень занят.
Единственное, что я могу указать, - это место, где вы должны найти мнимого
Кука. Он - у стола, который занимает добровольная стража "Бегущей". На нем
розовая маска и желтое домино.
Биче слушала разговор. Она, повернув голову, смотрела на меня с
изумлением и одобрением. Бреннер схватил мою руку, отвесил глубокий,
сломавший его длинное тело поклон и, поворотясь, кинулся аршинными шагами
уловлять Кука.
Я подошел к Биче.
- Не будет ли вам лучше в саду? - сказал я. - Я вижу в том углу тень.
Мы прошли и сели; от входа нас заслоняли розовые кусты.
- Биче, - сказал я, - вы очень, очень серьезны. Что произошло? Что
мучает вас?
Она взглянула застенчиво, как бы издалека, закусив губу, и тотчас
перевела застенчивость в так хорошо знакомое мне, открытое упорное
выражение.
- Простите мое неумение дипломатически окружать вопрос, - произнесла
девушка. - Вчера... - Гарвей! Скажите мне, что вы пошутили!
- Как бы я мог? И как бы я смел?
- Не оскорбляйтесь. Я буду откровенна, Гарвей, так же, как были
откровенны вы в театре. Вы сказали тогда не много и - много. Я - женщина, и
я вас очень хорошо понимаю. Но оставим пока это. Вы мне рассказали о Фрези
Грант, и я вам поверила, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я
{поверила} в это, как в недействительность, выраженную вашей душой, как
верят в рисунок Калло, Фрагонара, Бердслэя; {я не была с вами тогда}.
Клянусь, никогда так много не говорила я о себе и с таким чувством странной
досады! Но если бы я поверила, я была бы, вероятно, очень несчастна.
- Биче, вы не правы.
- Непоправимо права. Гарвей, мне девятнадцать лет. Вся жизнь для меня
чудесна. Я даже еще не знаю ее как следует. Уже начал двоиться мир,
благодаря вам: два желтых платья, две "Бегущие по волнами и - два человека в
одном! - Она рассмеялась, но неспокоен был ее смех. - Да, я очень
рассудительна, - прибавила Биче задумавшись, - а это, должно быть, нехорошо.
Я в отчаянии от этого!
- Биче, - сказал я, ничуть не обманываясь блеском ее глаз, но говоря
только слова, так как ничем не мог передать ей самого себя, - Биче, все
открыто для всех.
- Для меня - закрыто. Я слепа. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я
слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым. Но я шутила. У
каждого человека свой мир. Гарвей, {этого не} было?!
- Биче, это {было}, - сказал я. - Простите меня. Она взглянула с
легким, задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала.
- Когда-нибудь мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так
это просто. Вы слышали, что произошло ночью?
Я не сразу понял, о чем спрашивает она. Встав сам, я знал без
дальнейших объяснений, что вижу Биче последний раз; последний раз говорю с
ней; моя тревога вчера и сегодня была верным предчувствием. Я вспомнил, что
надо ответить.
- Да, я был там, - сказал я, уже готовясь рассказать ей о своем
поступке, но испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое
было в Лиссе, при разговоре со служащим гостиницы "Дувр", тем более, что я
поставил бы и Биче в необходимость затянуть конченный разговор. Следовало
сохранить внешность недоразумения, зашедшего дальше, чем полагали.
- Итак, вы едете?
- Я еду сегодня. - Она протянула руку. - Прощайте, Гарвей, - сказала
Биче, пристально смотря мне в глаза. - Благодарю вас от всей души. Не надо;
я выйду одна.
- Как все распалось, - сказал я. - Вы напрасно провели столько дней в
пути. Достигнуть цели и отказаться от нее, - не всякая женщина могла бы
поступить так. Прощайте, Биче! Я буду говорить с вами еще долго после того,
как вы уйдете.
В ее лице тронулись какие-то, оставшиеся непроизнесенными, слова, и она
вышла. Некоторое время я стоял, бесчувственный к окружающему, затем увидел,
что стою так же неподвижно, - не имея сил, ни желания снова начать жить, - у
себя в номере. Я не помнил, как поднялся сюда. Постояв, я лег, стараясь
победить страдание какой-нибудь отвлекающей мыслью, но мог только до
бесконечности представлять исчезнувшее лицо Биче.
- Если так, - сказал я в отчаянии, - если, сам не зная того, я
стремился к одному горю, - о Фрези Грант, нет человеческих сил терпеть!
Избавь меня от страдания!
Надеясь, что мне будет легче, если я уеду из Гель-Гью, я сел вечером в
шестичасовой поезд, так и не увидев более Кука, который, как стало известно
впоследствии из газет, был застрелен при нападении на дом Граса Парана. Его
двойственность, его мрачный сарказм и смерть за статую Фрези Грант, за некий
свой, тщательно охраняемый угол души, - долго волновали меня, как пример
малого знания нашего о людях.
Я приехал в Лисс в десять часов вечера, тотчас направясь к Филатру. Но
мне не удалось поговорить с ним. Хотя все окна его дома были ярко освещены,
а дверь открыта, как будто здесь что-то произошло, - меня никто не встретил
при входе. Изумленный, я дошел до приемной, наткнувшись на слугу, имевшего
растерянный и праздничный вид.
- Ах, - шепотом сказал он, - едва ли доктор может. -Я даже не знаю, где
он. Они бродят по всему дому - он и его жена. Тут у нас такое произошло!
Только что, перед вашим приходом...
Поняв, что произошло, я запретил докладывать о себе и, повернув
обратно, увидел через раскрытую дверь молодую женщину, сидевшую довольно
далеко от меня на низеньком кресле. Доктор стоял, держа ее руки в своих,
спиной ко мне. Виноватая и простивший были совершенно поглощены друг другом.
Я и слуга тихо, как воры, прошли один за другим на носках к выходу, который
теперь был тщательно заперт. Едва ступив на тротуар, я с стеснением подумал,
что Филатру все эти дни будет не до друзей. К тому же его положение
требовало, чтобы он первый захотел теперь видеть меня у себя.
Я удалился с особым настроением, вызванным случайно замеченной сценой,
которая, среди вечерней тишины, напоминала мне внезапный порыв Дэзи:
единственное, чем я был равен в эту ночь Фалатру, нашедшему свое
несбывшееся. Я услышал, как она говорит, шепча: "Да, - что же мне теперь
делать?"
Другой голос, звонкий и ясный, сказал мягко, подсказывая ответ:
"Гарвей, - {этого не было?}"
- Было, - ответил я опять, как тогда. - Это было, Биче, простите меня.
Известив доктора письмом о своем возвращении, я, не дожидаясь ответа
уехал в Сан-Риоль, где месяца три был занят с Лерхом делами продажи
недвижимого имущества, оставшегося после отца. Не так много очистилось мне
за всеми вычетами по закладным и векселям, чтобы я, как раньше, мог только
телеграфировать Лерху. Но было одно дело, тянувшееся уже пять лет, в
отношении которого следовало ожидать благоприятного для меня решения.
Мой характер отлично мирится как с недостатком средств, так и с
избытком их. Подумав, я согласился принять заведывание иностранной
корреспонденцией в чайной фирме Альберта Витмер и повел странную двойную
жизнь, одна часть которой представляла деловой день, другая - отдельный от
всего вечер, где сталкивались и развивались воспоминания. С болью я вспомнил
о Биче, пока воспоминание о ней не остановилось, приняв характер печальной и
справедливой неизбежности... Несмотря на все, я был счастлив, что не солгал
в ту решительную минуту, когда на карту было поставлено мое достоинство -
мое право иметь собственную судьбу, что бы ни думали о том другие. И я был
рад также, что Биче не поступилась ничем в ясном саду своего душевного мира,
дав моему воспоминанию искреннее восхищение, какое можно сравнить с
восхищением мужеством врага, сказавшего опасную правду перед лицом смерти.
Она принадлежала к числу немногих людей, общество которых приподнимает. Так
размышляя, я признавал внутреннее состояние между мной и ею взаимно законным
и мог бы жалеть лишь о том, что я иной, чем она. Едва ли кто-нибудь
когда-нибудь серьезно жалел о таких вещах.
Мои письменные показания, посланные в суд, происходивший в Гель-Гью,
совершенно выделили Бутлера по делу о высадке меня Гезом среди моря, но
оставили открытым вопрос о появлении неизвестной женщины, которая сошла в
лодку. О ней не было упомянуто ни на суде, ни на следствии, вероятно во
взаимному уговору подсудимых между собой, отлично понимающих, как тяжело
отразилось бы это обстоятельство на их судьбе. Они воспользовались моим
молчанием на сей счет и могли объяснять его, как хотели. Матросы понесли
легкую кару за участие в контрабандном промысле; Синкрайт отделался годом
тюрьмы. Ввиду хлопот Ботвеля и некоторых затрат со стороны Биче Бутлер был
осужден всего на пять лет каторжных работ. По окончании их он уехал в Дагон,
где поступил на угольный пароход, и на том его след затерялся.
Когда мне хотелось отдохнуть, остановить внимание на чем-нибудь
отрадном и легком, я вспоминал Дэзи, ворочая гремящее, не покидающее
раскаяние безвинной вины Эта девушка много раз расстраивала и веселила меня,
когда, припоминая ее мелкие, характерные движения или сцены, какие прошли
при ее участии, я невольно смеялся и отдыхал, видя вновь, как она возвращает
мне проигранные деньги или, поднявшись на цыпочки, бьет пальцами по губам,
стараясь заставить понять, чего хочет. В противоположность Биче, образ
которой постепенно становился прозрачен, начиная утрачивать ту власть, какая
могла удержаться лишь прямым поворотом чувства, - неизвестно где находящаяся
Дэзи была реальна, как рукопожатие, сопровождаемое улыбкой и приветом. Я
ощущал ее личность так живо, что мог говорить с ней, находясь один, без
чувства странности или нелепости, но когда воспоминание повторяло ее нежный
и горячий порыв, причем я не мог прогнать ощущение прильнувшего ко мне тела
этого полуребенка, которого надо было, строго говоря, гладить по голове, - я
спрашивал себя:
- Отчего я не был с ней добрее и не поговорил так, как она хотела,
ждала, надеялась? Отчего не попытался хоть чем-нибудь ее рассмешить?
В один из своих приездов в Леге я остановился перед лавкой, на окне
которой была выставлена модель парусного судна, - большое, правильно
оснащенное изделие, изображавшее каравеллу времен Васко да Гама. Это была
одна из тех вещей, интересных и практически ненужных, которые годами ожидают
покупателя, пока не превратятся в неотъемлемый инвентарь самого помещения,
где вначале их задумано было продать. Я рассмотрел ее подробно, как
рассматриваю все, затронувшее самые корни моих симпатий. Мы редко можем
сказать в таких случаях, что собственно привлекло нас, почему такое
рассматривание подобно разговору, - настоящему, увлекательному общению. Я не
торопился заходить в лавку. Осмотрев маленькие паруса, важную безжизненность
палубы, люков, впитав всю обреченность этого карлика-корабля, который, при
полной соразмерности частей, способности принять фунтов пять груза и даже
держаться на воде и плыть, все-таки не мог ничем ответить прямому своему
назначению, кроме как в воображении человеческим, - я решил, что каравелла
будет моя.
Вдруг она исчезла. Исчезло все: улица и окно. Чьи-то теплые руки,
охватив голову, закрыли мне глаза. Испуг, - но не настоящий, а испуг
радости, смешанный с нежеланием освободиться и, должно быть, с глупой
улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь,
что сейчас будет, и мигая под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко
спросил:
- Кто это такой?
- "Бегущая по волнам", - ответил голос, который старался быть очень
таинственным. - Может быть, {теперь} угадаете?
- Дэзи?! - сказал я, снимая ее руки с лица, и она отняла их, став между
мной и окном,
- Простите мою дерзость, - сказала девушка, краснея и нервно смеясь.
Она смотрела на меня своим прямым, веселым взглядом и говорила глазами обо
всем, чего не могла скрыть. - Ну, мне, однако, везет! Ведь это второй раз,
что вы стоите задумавшись, а я прохожу сзади! Вы испугались?
Она была в синем платье и шелковой коричневой шляпе с голубой лентой.
На мостовой лежала пустая корзинка, которую она бросила, чтобы
приветствовать меня таким замечательным способом. С ней шла огромная собака,
вид которой, должно быть, потрясал мосек; теперь эта собака смотрела на
меня, как на вещь, которую, вероятно, прикажут нести.
- Дэзи, милая Дэзи, - сказал я, - я счастлив вас видеть! Я очень
виноват перед вами! Вы здесь одна? Ну, здравствуйте!
Я пожал ее вырывавшуюся, но не резко, руку. Она привстала на цыпочки и,
ухватясь за мои плечи, поцеловала меня в щеку.
- Я вас люблю, Гарвей, - сказала она серьезно и кротко. - Вы будете мне
как брат, а я - ваша сестра. О, как я вас хотела видеть! Я многого не
договорила. Вы видели Фрези Грант?! Вы боялись мне сказать это?! С вами это
случилось? Представьте, как я была поражена и восхищена! Дух мой захватывало
при мысли, что моя догадка верна. Теперь признайтесь, что - так!
- Это - так, - ответил я с той же простотой и свободой, потому что мы
говорили на одном языке. Но не это хотелось мне ввести в разговор.
- Вы одна в Леге?
Зная, {что я} хочу знать, она ответила, медленно покачав головой:
- Я одна, и я не знаю, где теперь Тоббоган. Он очень меня обидел тогда;
может быть - и я обидела его, но это дело уже прошлое. Я ничего не говорила
ему, пока мы не вернулись в Риоль, и там сказала, и сказала также, как
отнеслись вы. Мы оба плакали с ним, плакали долго, пока не устали. Еще он
настаивал; еще и еще. Но Проктор, великое ему спасибо, вмешался. Он
поговорил с ним. Тогда Тоббоган уехал в Кассет. Я здесь у жены Проктора; она
содержит газетный киоск. Старуха относится хорошо, но много курит дома, - а
у нас всего три тесные комнаты, так что можно задохнуться. Она курит трубку!
Представьте себе! Теперь - вы. Что вы здесь делаете, и сделалась ли у вас -
жена, которую вы искали?
Она побледнела, и глаза ее наполнились слезами.
- О, простите меня! Язык мой - враг мой! Ваша сестра очень глупа! Но вы
меня вспоминали немного?
- Разве можно вас забыть? - ответил я, ужасаясь при мысли, что мог не
встретить никогда Дэзи. - Да, у меня сделалась жена вот... теперь. Дэзи, я
любил вас, сам не зная того, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая
пережилась и окончилась.
Немногие прохожие переулка оглядывались на нас, зажигая в глазах
потайные свечки нескромного любопытства.
- Уйдем отсюда, - сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская,
повел на пересекающий переулок бульвар. - Гарвей, милый мой, сердце мое, я
исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу
ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака... ты тут. Ее зовут "Хлопе".
А надо бы назвать "Гавс". Гарвей!
- Дэзи?!
- Ничего. Пусть будет нам хорошо!
Эпилог
Среди разговоров, которые происходили тогда между Дэзи и мной и которые
часто кончались под утро, потому что относительно одних и тех же вещей
открывали мы как новые их стороны, так и новые точки зрения, - особенной
любовью пользовалась у нас тема о путешествии вдвоем по всем тем местам,
какие я посещал раньше. Но это был слишком обширный план, почему его
пришлось сократить. К тому времени я выиграл спорное дело, что дало
несколько тысяч, весьма помогших осуществить наше желание. Зная, что все
истрачу, я купил в Леге, неподалеку от Сан-Риоля, одноэтажный каменный дом с
садом и свободным земельным участком, впоследствии засаженным фруктовыми
деревьями. Я составил точный план внутреннего устройства дома, приняв в
расчет все мелочи уюта и первого впечатления, какое должны произвести
комнаты на входящего в них человека, и поручил устроить это моему приятелю
Товалю, вкус которого, его уменье заставить вещи говорить знал еще с того
времени, когда Товаль имел собственный дом. Он скоро понял меня, - тотчас,
как увидел мою Дэзи. Он нее была скрыта эта затея, и вот мы отправились в
путешествие, продолжавшееся два года.
Для Дэзи, всегда полной своим внутренним миром и очень застенчивой,
несмотря на ее внешнюю смелость, было мучением высиживать в обществе целые
часы или принимать, поэтому она скоро устала от таких центров кипучей
общественности, как Париж, Лондон, Милан, Рим, и часто жаловалась на
потерянное, по ее выражению, время. Иногда, сказав что-нибудь, она вдруг
сконфуженно умолкала, единственно потому, что обращала на себя внимание.
Скоро подметив это, я ограничил наше общество - хотя оно и менялось - такими
людьми, при которых можно было говорить или не говорить, как этого хочется.
Но и тогда способность Дэзи переноситься в чужие ощущения все же вызывала у
нее стесненный вздох. Она любила приходить сама и только тогда, когда ей
хотелось самой.
Но лучшим ее развлечением было ходить со мной по улицам, рассматривая
дома. Она любила архитектуру и понимала в ней толк. Ее трогали старинные
стены, с рвами и деревьями вокруг них; какие-нибудь цветущие уголки среди
запустения умершей эпохи, или чистенькие, новенькие домики, с
бессознательной грацией соразмерности всех частей, что встречается крайне
редко. Она могла залюбоваться фронтоном; запертой глухой дверью среди
жасминной заросли; мостом, где башни и арки отмечены над быстрой водой
глухими углами теней; могла она тщательно оценить дворец и подметить стиль в
хижине. По всему этому я вспомнил о доме в Леге с затаенным коварством.
Когда мы вернулись в Сан-Риоль, то остановились в гостинице, а на
третий день я предложил Дэзи съездить в Леге посмотреть водопады. Всегда
согласная, что бы я ей ни предложил, она немедленно согласилась и по своему
обыкновению не спала до двух часов, все размышляя о поездке. Решив
что-нибудь, она загоралась и уже не могла успокоиться, пока не приведет
задуманное в исполнение. Утром мы были в Леге и от станции проехали на
лошадях к нашему дому, о котором я сказал ей, что здесь мы остановимся на
два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему знакомому.
На ее лице появилось так хорошо мне известное стесненное и любопытное
выражение, какое бывало всегда при посещении неизвестных людей. Я сделал
вид, что рассеян и немного устал.
- Какой славный дом! - сказала Дэзи. - И он стоит совсем отдельно; сад,
честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот судья. - Таковы
были ее заключения от предметов к людям.
- Судья как судья, - ответил я. - Может быть, он и великолепен, но что
ты нашла хорошего, милая Дэзи, в этом квадрате с двумя верандами?
Она не всегда умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила свои
впечатления с моим вопросом одной из улыбок, которая отчетливо говорила:
"Притворство - грех. Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение
тяжести, и зеленую черепицу, и белые стены с прозрачными, как синяя вода,
стеклами; эти широкие ступени, по которым можно сходить медленно,
задумавшись, к огромным стволам, под тень высокой листвы, где в просветах
солнцем и тенью нанесены вверх яркие и пылкие цветы удачно расположенных
клумб. Здесь чувствуешь себя погруженным в столпившуюся у дома природу,
которая, разумно и спокойно теснясь, образует одно целое с передним и
боковым фасадами. Зачем же, милый мой, эти лишние слова, каким ты не веришь
сам?" Вслух Дэзи сказала:
- Очень здесь хорошо - так, что наступает на сердце. Нас встретил
Товаль, вышедший из глубины дома.
- Здорово, друг Товаль. Не ожидала вас встретить! - сказала Дэзи. - Вы
что же здесь делаете?
- Я ожидаю хозяев, - ответил Товаль очень удачно, в то время как Дэзи,
поправляя под подбородком ленту дорожной шляпы, осматривалась, стоя в
небольшой гостиной. Ее быстрые глаза подметили все: ковер, лакированный
резной дуб, камин и тщательно подобранные картины в ореховых и малахитовых
рамах. Среди них была картина Гуэро, изображающая двух собак: одна лежит
спокойно, уткнув морду в лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав,
вся устремлена на невидимое явление.
- Хозяев нет, - произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, -
хозяев нет. Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг
Товаль! Может быть, собака видит врага?
- Или хозяина, - сказал я.
была выше колен "Бегущей". Внизу сбилась дико загремевшая толпа, я увидел
направленные на меня револьверы и пустоту огромного ящика, верх которого
приходился теперь на уровне моих глаз.
- Стегайте, бейте лошадей! - закричал я, ухватясь левой рукой за выступ
подножия мраморной фигуры, а правую протянув вперед. Еще не зная, что
произойдет, я чувствовал нависшую невдалеке тяжесть угрозы и готов был
принять ее на себя.
Всеобщее оцепенение едва не помогло ужасной затее. В дальнем конце
просвета сооружения оторвалась черная тень, с шумом ахнула вниз и, взвившись
перед самым моим лицом, повернулась. Это была продолговатая чугунная штамба,
весом пудов двадцать, пущенная, как маятник, на крепком канате. Она
повернулась в тот момент, когда между ее слепой массой и моим лицом прошла
тень женской руки, вытянутой жестом защиты. Удар плашмя уничтожил бы меня
вместе со статуей, как топор - стеариновую свечу, но поворот штамбы сунул ее
в воздухе концом мимо меня, на дюйм от плеча статуи. Она остановилась и,
завертясь, умчалась назад. Этот обратный удар был ужасен. Он снес боковой
фасад ящика, раздробив его с громом, бросившим лошадей прочь. Сооружение
качнулось и рухнуло. Две лошади упали, путаясь ногами в постромках; другие
вставали на дыбы и рвались, волоча развалины среди разбегающейся толпы. Весь
дрожа от нервного потрясения, я сбежал вниз и прежде всего взглянул на
статую Фрези Грант. Она была прекрасна и невредима.
Между тем толпа хлынула со всех концов площади так густо, что, потеряв
шляпу и оттесненный публикой от центра сцены, где разъяренное скопище
уничтожало опрокинутую дьявольскую машину, я был затерян, как камень,
упавший в воду. Некоторое время два-три человека вертелись вокруг меня,
ощупывая и предлагая услуги свои, но, так как нас ежеминутно грозило сбить с
ног стремительное возбуждение, я был естественно и очень скоро отделен от
всяких доброхотов и мог бы, если бы хотел, присутствовать далее зрителем; но
я поспешил выбраться. Повсюду раздавались крики, что нападение - дело Граса
Парана и его сторонников. Таким образом карнавал был смят, превращен в
чрезвычайное, центральное событие этого вечера; по всем улицам спешили на
площадь группы, а некоторые мчались бегом. Устав от шума, я завернул в
переулок и вскоре был дома.
Я пережил настроение, которое улеглось не сразу. Я садился, но не мог
сидеть и начинал ходить, все еще полный впечатлением мигнувшей мимо виска
внезапной смерти, которую отвела маленькая таинственная рука. Я слышал треск
опрокинутого обратным ударом сооружения. Вся тяжесть сцен прошедшего дня
соединилась с этим последним воспоминанием. Чувствуя, что не засну, я
оглушил себя такой порцией виски, какую сам счел бы в иное время чудовищной,
и зарылся в постель, не имея более сил ни слышать, ни смотреть, как бьется
огромное плюшевое сердце, исходя ядом и золотом, болью и смехом, желанием и
проклятием.
Я проснулся один, в десять часов утра. Кука не было. Его постель стояла
нетронутой. Следовательно, он не ночевал, и, так как был только рад
случайному одиночеству, я более не тревожил себя мыслями о его судьбе.
Когда я оделся и освежил голову потоками ледяной воды, слуга доложил,
что меня внизу ожидает дама. Он также передал карточку, на которой я прочел:
"Густав Бреннер, корреспондент "Рифа"". Догадываясь, что могу видеть Биче
Сениэль, я поспешно сошел вниз. Довольно мне было увидеть вуаль, чтобы
нравственная и нервная ломота, благодаря которой я проснулся с
неопределенной тревогой, исчезла, сменясь мгновенно чувством такой сильной
радости, что я подошел к Биче с искренним, невольным возгласом:
- Слава богу, что это вы, Биче, а не другой кто-нибудь, кого я не знаю.
Она, внимательно всматриваясь, улыбнулась и подняла вуаль.
- Как вы бледны! - сказала, помолчав, девушка. - Да, я уезжаю; сегодня
или завтра, еще неизвестно. Я пришла так рано потому, что... это необходимо.
Мы разговаривали, стоя в небольшой гостиной, где была дверь в сад,
обнесенный глухой стеной. Кроме Биче, с кресла поднялся, едва я вошел,
длинный молодой человек с красным тощим лицом, в пенсне и с портфелем. Мне
было тяжело говорить с ним, так как, не глядя на Биче, я видел лишь ее одну,
и даже одна потерянная минута была страданием; но Густав Бреннер имел право
надоесть, раскланяться и уйти. Извиняясь перед девушкой, которая отошла к
двери и стала смотреть в сад, я спросил Бреннера, чем могу быть ему полезен.
Он посвятил меня в столь мне хорошо известное дело смерти капитана Геза
и выразил желание получить для газеты интересующие его сведения о моем
сложном участии.
Не было другого выхода отделаться от него. Я сказал:
- К сожалению, я не тот, которого вы ищете. Вы - жертва случайного
совпадения имен: тот Томас Гарвей, который вам нужен, сегодня не ночевал. Он
записан здесь под фамилией Ариногел Кук, и,. так как он мне сам в том
признался, я не вижу надобности скрывать это.
Благодаря тяжести, лежавшей у меня на сердце, потому что слова Биче об
ее отъезде были только что произнесены, я сохранил совершенное спокойствие.
Бреннер насторожился; даже его уши шевельнулись от неожиданности.
- Одно слово... прошу вас... очень вас прошу, - поспешно проговорил он,
видя, что я намереваюсь уйти. - Ариногел Кук?.. Томас Гарвей... его
рассказ... может быть вам известно...
- Вы должны меня извинить, - сказал я твердо, - но я очень занят.
Единственное, что я могу указать, - это место, где вы должны найти мнимого
Кука. Он - у стола, который занимает добровольная стража "Бегущей". На нем
розовая маска и желтое домино.
Биче слушала разговор. Она, повернув голову, смотрела на меня с
изумлением и одобрением. Бреннер схватил мою руку, отвесил глубокий,
сломавший его длинное тело поклон и, поворотясь, кинулся аршинными шагами
уловлять Кука.
Я подошел к Биче.
- Не будет ли вам лучше в саду? - сказал я. - Я вижу в том углу тень.
Мы прошли и сели; от входа нас заслоняли розовые кусты.
- Биче, - сказал я, - вы очень, очень серьезны. Что произошло? Что
мучает вас?
Она взглянула застенчиво, как бы издалека, закусив губу, и тотчас
перевела застенчивость в так хорошо знакомое мне, открытое упорное
выражение.
- Простите мое неумение дипломатически окружать вопрос, - произнесла
девушка. - Вчера... - Гарвей! Скажите мне, что вы пошутили!
- Как бы я мог? И как бы я смел?
- Не оскорбляйтесь. Я буду откровенна, Гарвей, так же, как были
откровенны вы в театре. Вы сказали тогда не много и - много. Я - женщина, и
я вас очень хорошо понимаю. Но оставим пока это. Вы мне рассказали о Фрези
Грант, и я вам поверила, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я
{поверила} в это, как в недействительность, выраженную вашей душой, как
верят в рисунок Калло, Фрагонара, Бердслэя; {я не была с вами тогда}.
Клянусь, никогда так много не говорила я о себе и с таким чувством странной
досады! Но если бы я поверила, я была бы, вероятно, очень несчастна.
- Биче, вы не правы.
- Непоправимо права. Гарвей, мне девятнадцать лет. Вся жизнь для меня
чудесна. Я даже еще не знаю ее как следует. Уже начал двоиться мир,
благодаря вам: два желтых платья, две "Бегущие по волнами и - два человека в
одном! - Она рассмеялась, но неспокоен был ее смех. - Да, я очень
рассудительна, - прибавила Биче задумавшись, - а это, должно быть, нехорошо.
Я в отчаянии от этого!
- Биче, - сказал я, ничуть не обманываясь блеском ее глаз, но говоря
только слова, так как ничем не мог передать ей самого себя, - Биче, все
открыто для всех.
- Для меня - закрыто. Я слепа. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я
слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым. Но я шутила. У
каждого человека свой мир. Гарвей, {этого не} было?!
- Биче, это {было}, - сказал я. - Простите меня. Она взглянула с
легким, задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала.
- Когда-нибудь мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так
это просто. Вы слышали, что произошло ночью?
Я не сразу понял, о чем спрашивает она. Встав сам, я знал без
дальнейших объяснений, что вижу Биче последний раз; последний раз говорю с
ней; моя тревога вчера и сегодня была верным предчувствием. Я вспомнил, что
надо ответить.
- Да, я был там, - сказал я, уже готовясь рассказать ей о своем
поступке, но испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое
было в Лиссе, при разговоре со служащим гостиницы "Дувр", тем более, что я
поставил бы и Биче в необходимость затянуть конченный разговор. Следовало
сохранить внешность недоразумения, зашедшего дальше, чем полагали.
- Итак, вы едете?
- Я еду сегодня. - Она протянула руку. - Прощайте, Гарвей, - сказала
Биче, пристально смотря мне в глаза. - Благодарю вас от всей души. Не надо;
я выйду одна.
- Как все распалось, - сказал я. - Вы напрасно провели столько дней в
пути. Достигнуть цели и отказаться от нее, - не всякая женщина могла бы
поступить так. Прощайте, Биче! Я буду говорить с вами еще долго после того,
как вы уйдете.
В ее лице тронулись какие-то, оставшиеся непроизнесенными, слова, и она
вышла. Некоторое время я стоял, бесчувственный к окружающему, затем увидел,
что стою так же неподвижно, - не имея сил, ни желания снова начать жить, - у
себя в номере. Я не помнил, как поднялся сюда. Постояв, я лег, стараясь
победить страдание какой-нибудь отвлекающей мыслью, но мог только до
бесконечности представлять исчезнувшее лицо Биче.
- Если так, - сказал я в отчаянии, - если, сам не зная того, я
стремился к одному горю, - о Фрези Грант, нет человеческих сил терпеть!
Избавь меня от страдания!
Надеясь, что мне будет легче, если я уеду из Гель-Гью, я сел вечером в
шестичасовой поезд, так и не увидев более Кука, который, как стало известно
впоследствии из газет, был застрелен при нападении на дом Граса Парана. Его
двойственность, его мрачный сарказм и смерть за статую Фрези Грант, за некий
свой, тщательно охраняемый угол души, - долго волновали меня, как пример
малого знания нашего о людях.
Я приехал в Лисс в десять часов вечера, тотчас направясь к Филатру. Но
мне не удалось поговорить с ним. Хотя все окна его дома были ярко освещены,
а дверь открыта, как будто здесь что-то произошло, - меня никто не встретил
при входе. Изумленный, я дошел до приемной, наткнувшись на слугу, имевшего
растерянный и праздничный вид.
- Ах, - шепотом сказал он, - едва ли доктор может. -Я даже не знаю, где
он. Они бродят по всему дому - он и его жена. Тут у нас такое произошло!
Только что, перед вашим приходом...
Поняв, что произошло, я запретил докладывать о себе и, повернув
обратно, увидел через раскрытую дверь молодую женщину, сидевшую довольно
далеко от меня на низеньком кресле. Доктор стоял, держа ее руки в своих,
спиной ко мне. Виноватая и простивший были совершенно поглощены друг другом.
Я и слуга тихо, как воры, прошли один за другим на носках к выходу, который
теперь был тщательно заперт. Едва ступив на тротуар, я с стеснением подумал,
что Филатру все эти дни будет не до друзей. К тому же его положение
требовало, чтобы он первый захотел теперь видеть меня у себя.
Я удалился с особым настроением, вызванным случайно замеченной сценой,
которая, среди вечерней тишины, напоминала мне внезапный порыв Дэзи:
единственное, чем я был равен в эту ночь Фалатру, нашедшему свое
несбывшееся. Я услышал, как она говорит, шепча: "Да, - что же мне теперь
делать?"
Другой голос, звонкий и ясный, сказал мягко, подсказывая ответ:
"Гарвей, - {этого не было?}"
- Было, - ответил я опять, как тогда. - Это было, Биче, простите меня.
Известив доктора письмом о своем возвращении, я, не дожидаясь ответа
уехал в Сан-Риоль, где месяца три был занят с Лерхом делами продажи
недвижимого имущества, оставшегося после отца. Не так много очистилось мне
за всеми вычетами по закладным и векселям, чтобы я, как раньше, мог только
телеграфировать Лерху. Но было одно дело, тянувшееся уже пять лет, в
отношении которого следовало ожидать благоприятного для меня решения.
Мой характер отлично мирится как с недостатком средств, так и с
избытком их. Подумав, я согласился принять заведывание иностранной
корреспонденцией в чайной фирме Альберта Витмер и повел странную двойную
жизнь, одна часть которой представляла деловой день, другая - отдельный от
всего вечер, где сталкивались и развивались воспоминания. С болью я вспомнил
о Биче, пока воспоминание о ней не остановилось, приняв характер печальной и
справедливой неизбежности... Несмотря на все, я был счастлив, что не солгал
в ту решительную минуту, когда на карту было поставлено мое достоинство -
мое право иметь собственную судьбу, что бы ни думали о том другие. И я был
рад также, что Биче не поступилась ничем в ясном саду своего душевного мира,
дав моему воспоминанию искреннее восхищение, какое можно сравнить с
восхищением мужеством врага, сказавшего опасную правду перед лицом смерти.
Она принадлежала к числу немногих людей, общество которых приподнимает. Так
размышляя, я признавал внутреннее состояние между мной и ею взаимно законным
и мог бы жалеть лишь о том, что я иной, чем она. Едва ли кто-нибудь
когда-нибудь серьезно жалел о таких вещах.
Мои письменные показания, посланные в суд, происходивший в Гель-Гью,
совершенно выделили Бутлера по делу о высадке меня Гезом среди моря, но
оставили открытым вопрос о появлении неизвестной женщины, которая сошла в
лодку. О ней не было упомянуто ни на суде, ни на следствии, вероятно во
взаимному уговору подсудимых между собой, отлично понимающих, как тяжело
отразилось бы это обстоятельство на их судьбе. Они воспользовались моим
молчанием на сей счет и могли объяснять его, как хотели. Матросы понесли
легкую кару за участие в контрабандном промысле; Синкрайт отделался годом
тюрьмы. Ввиду хлопот Ботвеля и некоторых затрат со стороны Биче Бутлер был
осужден всего на пять лет каторжных работ. По окончании их он уехал в Дагон,
где поступил на угольный пароход, и на том его след затерялся.
Когда мне хотелось отдохнуть, остановить внимание на чем-нибудь
отрадном и легком, я вспоминал Дэзи, ворочая гремящее, не покидающее
раскаяние безвинной вины Эта девушка много раз расстраивала и веселила меня,
когда, припоминая ее мелкие, характерные движения или сцены, какие прошли
при ее участии, я невольно смеялся и отдыхал, видя вновь, как она возвращает
мне проигранные деньги или, поднявшись на цыпочки, бьет пальцами по губам,
стараясь заставить понять, чего хочет. В противоположность Биче, образ
которой постепенно становился прозрачен, начиная утрачивать ту власть, какая
могла удержаться лишь прямым поворотом чувства, - неизвестно где находящаяся
Дэзи была реальна, как рукопожатие, сопровождаемое улыбкой и приветом. Я
ощущал ее личность так живо, что мог говорить с ней, находясь один, без
чувства странности или нелепости, но когда воспоминание повторяло ее нежный
и горячий порыв, причем я не мог прогнать ощущение прильнувшего ко мне тела
этого полуребенка, которого надо было, строго говоря, гладить по голове, - я
спрашивал себя:
- Отчего я не был с ней добрее и не поговорил так, как она хотела,
ждала, надеялась? Отчего не попытался хоть чем-нибудь ее рассмешить?
В один из своих приездов в Леге я остановился перед лавкой, на окне
которой была выставлена модель парусного судна, - большое, правильно
оснащенное изделие, изображавшее каравеллу времен Васко да Гама. Это была
одна из тех вещей, интересных и практически ненужных, которые годами ожидают
покупателя, пока не превратятся в неотъемлемый инвентарь самого помещения,
где вначале их задумано было продать. Я рассмотрел ее подробно, как
рассматриваю все, затронувшее самые корни моих симпатий. Мы редко можем
сказать в таких случаях, что собственно привлекло нас, почему такое
рассматривание подобно разговору, - настоящему, увлекательному общению. Я не
торопился заходить в лавку. Осмотрев маленькие паруса, важную безжизненность
палубы, люков, впитав всю обреченность этого карлика-корабля, который, при
полной соразмерности частей, способности принять фунтов пять груза и даже
держаться на воде и плыть, все-таки не мог ничем ответить прямому своему
назначению, кроме как в воображении человеческим, - я решил, что каравелла
будет моя.
Вдруг она исчезла. Исчезло все: улица и окно. Чьи-то теплые руки,
охватив голову, закрыли мне глаза. Испуг, - но не настоящий, а испуг
радости, смешанный с нежеланием освободиться и, должно быть, с глупой
улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь,
что сейчас будет, и мигая под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко
спросил:
- Кто это такой?
- "Бегущая по волнам", - ответил голос, который старался быть очень
таинственным. - Может быть, {теперь} угадаете?
- Дэзи?! - сказал я, снимая ее руки с лица, и она отняла их, став между
мной и окном,
- Простите мою дерзость, - сказала девушка, краснея и нервно смеясь.
Она смотрела на меня своим прямым, веселым взглядом и говорила глазами обо
всем, чего не могла скрыть. - Ну, мне, однако, везет! Ведь это второй раз,
что вы стоите задумавшись, а я прохожу сзади! Вы испугались?
Она была в синем платье и шелковой коричневой шляпе с голубой лентой.
На мостовой лежала пустая корзинка, которую она бросила, чтобы
приветствовать меня таким замечательным способом. С ней шла огромная собака,
вид которой, должно быть, потрясал мосек; теперь эта собака смотрела на
меня, как на вещь, которую, вероятно, прикажут нести.
- Дэзи, милая Дэзи, - сказал я, - я счастлив вас видеть! Я очень
виноват перед вами! Вы здесь одна? Ну, здравствуйте!
Я пожал ее вырывавшуюся, но не резко, руку. Она привстала на цыпочки и,
ухватясь за мои плечи, поцеловала меня в щеку.
- Я вас люблю, Гарвей, - сказала она серьезно и кротко. - Вы будете мне
как брат, а я - ваша сестра. О, как я вас хотела видеть! Я многого не
договорила. Вы видели Фрези Грант?! Вы боялись мне сказать это?! С вами это
случилось? Представьте, как я была поражена и восхищена! Дух мой захватывало
при мысли, что моя догадка верна. Теперь признайтесь, что - так!
- Это - так, - ответил я с той же простотой и свободой, потому что мы
говорили на одном языке. Но не это хотелось мне ввести в разговор.
- Вы одна в Леге?
Зная, {что я} хочу знать, она ответила, медленно покачав головой:
- Я одна, и я не знаю, где теперь Тоббоган. Он очень меня обидел тогда;
может быть - и я обидела его, но это дело уже прошлое. Я ничего не говорила
ему, пока мы не вернулись в Риоль, и там сказала, и сказала также, как
отнеслись вы. Мы оба плакали с ним, плакали долго, пока не устали. Еще он
настаивал; еще и еще. Но Проктор, великое ему спасибо, вмешался. Он
поговорил с ним. Тогда Тоббоган уехал в Кассет. Я здесь у жены Проктора; она
содержит газетный киоск. Старуха относится хорошо, но много курит дома, - а
у нас всего три тесные комнаты, так что можно задохнуться. Она курит трубку!
Представьте себе! Теперь - вы. Что вы здесь делаете, и сделалась ли у вас -
жена, которую вы искали?
Она побледнела, и глаза ее наполнились слезами.
- О, простите меня! Язык мой - враг мой! Ваша сестра очень глупа! Но вы
меня вспоминали немного?
- Разве можно вас забыть? - ответил я, ужасаясь при мысли, что мог не
встретить никогда Дэзи. - Да, у меня сделалась жена вот... теперь. Дэзи, я
любил вас, сам не зная того, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая
пережилась и окончилась.
Немногие прохожие переулка оглядывались на нас, зажигая в глазах
потайные свечки нескромного любопытства.
- Уйдем отсюда, - сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская,
повел на пересекающий переулок бульвар. - Гарвей, милый мой, сердце мое, я
исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу
ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака... ты тут. Ее зовут "Хлопе".
А надо бы назвать "Гавс". Гарвей!
- Дэзи?!
- Ничего. Пусть будет нам хорошо!
Эпилог
Среди разговоров, которые происходили тогда между Дэзи и мной и которые
часто кончались под утро, потому что относительно одних и тех же вещей
открывали мы как новые их стороны, так и новые точки зрения, - особенной
любовью пользовалась у нас тема о путешествии вдвоем по всем тем местам,
какие я посещал раньше. Но это был слишком обширный план, почему его
пришлось сократить. К тому времени я выиграл спорное дело, что дало
несколько тысяч, весьма помогших осуществить наше желание. Зная, что все
истрачу, я купил в Леге, неподалеку от Сан-Риоля, одноэтажный каменный дом с
садом и свободным земельным участком, впоследствии засаженным фруктовыми
деревьями. Я составил точный план внутреннего устройства дома, приняв в
расчет все мелочи уюта и первого впечатления, какое должны произвести
комнаты на входящего в них человека, и поручил устроить это моему приятелю
Товалю, вкус которого, его уменье заставить вещи говорить знал еще с того
времени, когда Товаль имел собственный дом. Он скоро понял меня, - тотчас,
как увидел мою Дэзи. Он нее была скрыта эта затея, и вот мы отправились в
путешествие, продолжавшееся два года.
Для Дэзи, всегда полной своим внутренним миром и очень застенчивой,
несмотря на ее внешнюю смелость, было мучением высиживать в обществе целые
часы или принимать, поэтому она скоро устала от таких центров кипучей
общественности, как Париж, Лондон, Милан, Рим, и часто жаловалась на
потерянное, по ее выражению, время. Иногда, сказав что-нибудь, она вдруг
сконфуженно умолкала, единственно потому, что обращала на себя внимание.
Скоро подметив это, я ограничил наше общество - хотя оно и менялось - такими
людьми, при которых можно было говорить или не говорить, как этого хочется.
Но и тогда способность Дэзи переноситься в чужие ощущения все же вызывала у
нее стесненный вздох. Она любила приходить сама и только тогда, когда ей
хотелось самой.
Но лучшим ее развлечением было ходить со мной по улицам, рассматривая
дома. Она любила архитектуру и понимала в ней толк. Ее трогали старинные
стены, с рвами и деревьями вокруг них; какие-нибудь цветущие уголки среди
запустения умершей эпохи, или чистенькие, новенькие домики, с
бессознательной грацией соразмерности всех частей, что встречается крайне
редко. Она могла залюбоваться фронтоном; запертой глухой дверью среди
жасминной заросли; мостом, где башни и арки отмечены над быстрой водой
глухими углами теней; могла она тщательно оценить дворец и подметить стиль в
хижине. По всему этому я вспомнил о доме в Леге с затаенным коварством.
Когда мы вернулись в Сан-Риоль, то остановились в гостинице, а на
третий день я предложил Дэзи съездить в Леге посмотреть водопады. Всегда
согласная, что бы я ей ни предложил, она немедленно согласилась и по своему
обыкновению не спала до двух часов, все размышляя о поездке. Решив
что-нибудь, она загоралась и уже не могла успокоиться, пока не приведет
задуманное в исполнение. Утром мы были в Леге и от станции проехали на
лошадях к нашему дому, о котором я сказал ей, что здесь мы остановимся на
два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему знакомому.
На ее лице появилось так хорошо мне известное стесненное и любопытное
выражение, какое бывало всегда при посещении неизвестных людей. Я сделал
вид, что рассеян и немного устал.
- Какой славный дом! - сказала Дэзи. - И он стоит совсем отдельно; сад,
честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот судья. - Таковы
были ее заключения от предметов к людям.
- Судья как судья, - ответил я. - Может быть, он и великолепен, но что
ты нашла хорошего, милая Дэзи, в этом квадрате с двумя верандами?
Она не всегда умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила свои
впечатления с моим вопросом одной из улыбок, которая отчетливо говорила:
"Притворство - грех. Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение
тяжести, и зеленую черепицу, и белые стены с прозрачными, как синяя вода,
стеклами; эти широкие ступени, по которым можно сходить медленно,
задумавшись, к огромным стволам, под тень высокой листвы, где в просветах
солнцем и тенью нанесены вверх яркие и пылкие цветы удачно расположенных
клумб. Здесь чувствуешь себя погруженным в столпившуюся у дома природу,
которая, разумно и спокойно теснясь, образует одно целое с передним и
боковым фасадами. Зачем же, милый мой, эти лишние слова, каким ты не веришь
сам?" Вслух Дэзи сказала:
- Очень здесь хорошо - так, что наступает на сердце. Нас встретил
Товаль, вышедший из глубины дома.
- Здорово, друг Товаль. Не ожидала вас встретить! - сказала Дэзи. - Вы
что же здесь делаете?
- Я ожидаю хозяев, - ответил Товаль очень удачно, в то время как Дэзи,
поправляя под подбородком ленту дорожной шляпы, осматривалась, стоя в
небольшой гостиной. Ее быстрые глаза подметили все: ковер, лакированный
резной дуб, камин и тщательно подобранные картины в ореховых и малахитовых
рамах. Среди них была картина Гуэро, изображающая двух собак: одна лежит
спокойно, уткнув морду в лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав,
вся устремлена на невидимое явление.
- Хозяев нет, - произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, -
хозяев нет. Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг
Товаль! Может быть, собака видит врага?
- Или хозяина, - сказал я.