бесполезными объяснениями. Мне стало еще тяжелее.
- Прощайте, Проктор! - сказал я шкиперу, пожимая обе его руки,
ответившие с горячим облегчением конца неприятной сцены. Тоббоган двинулся и
ушел, не обернувшись. - Прощайте! Я только что прощался с Дэзи. Уношу о вас
обоих самое теплое воспоминание и крепко благодарю за спасение.
- Странно вы говорите, - отвечал Проктор. - Разве за такие вещи
благодарят? Всегда рад помочь человеку. Плюньте на Тоббогана. Он сам не
знает, что говорит.
- Да, он {не знает}, что говорит.
- Ну, вот видите! - Должно быть, у Проктора были сомнения, так как мой
ответ ему заметно понравился. - Люди встречаются и расходятся. Не так ли?
- Совершенно так.
Я еще раз пожал его руку и ушел. Меня догнал Больт.
- Со мной-то и забыли попрощаться, - весело сказал он, вытирая
запачканную краской руку о колено штанов. Совершая обряд рукопожатия, он
прибавил: - Я, извините, понял, что вам не по себе. Еще бы, такие события!
Прощайте, желаю удачи!
Он махнул кепкой и побежал обратно. Я шел прочь бесцельно, как
изгнанный, никуда не стремясь, расстроенный и удрученный. Дэзи была
существо, которое меньше всего в мире я хотел бы обидеть. Я припоминал, не
было ли мной сказано нечаянных слов, о которых так важно размышляют девушки.
Ока нравилась мне, как теплый ветер в лицо; и я думал, что она могла бы
войти в совет министров, добродушно осведомляясь, не мешает ли она им
писать? Но, кроме сознания, что мир время от времени пускает бродить детей,
даже не позаботившись обдернуть им рубашку, подол которой они суют в рот,
красуясь торжественно и пугливо, не было у меня к этой девушке ничего
пристального или знойного, что могло бы быть выражено вопреки воле и памяти.
Я надеялся, что ее порыв случаен и что она сама улыбнется над ним, когда
потекут привычные дни. Но я был благодарен ей за ее доверие, какое она
вложила в смутившую меня отчаянную выходку, полную безмолвной просьбы о
сердечном, о пылком, о настоящем.
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я
отправился переодеться в гостиницу. Кук ушел. На столе он оставил записку, в
которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я
смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я
употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в
Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к семи, после заката
солнца, у Биче Сениэль.
Я застал в гостиной Биче и Ботвеля. Увидев ее, я стал спокоен. Мне было
довольно ее видеть и говорить с ней. Она была сдержанно оживлена, Ботвель
озабочен и напряжен.
- Много удалось сделать, - заявил он. - Я был у следователя, и он
обещал, что Биче будет выделена из дела, как материал для газет, а также в
смысле ее личного присутствия на суде. Она пришлет свое показание письменно.
Но я был еще кое-где и всюду оставлял деньги. Можно было подумать, что у
меня карманы прорезаны. Биче, вы будете хоть еще раз покупать корабли?
- Всегда, как только мое право нарушит кто-нибудь. Но я действительно
получила урок. Мне было не так весело, - обратилась она ко мне, - чтобы я
захотела тронуть еще раз что-нибудь сыплющееся на голову. Но нельзя было
подумать.
- Негодяй умер, - сказал Ботвель. - Я пошлю Бутлеру в тюрьму сигар,
вина и цветов. Но вы, Гарвей, вы - неповинный и не замешанный ни в чем
человек, - каково было {вам} высидеть около трупа эти часы?
- Мне было тяжело по другой причине, - ответил я, обращаясь к девушке,
смотревшей на меня с раздумьем и интересом. - Потому, что я ненавидел
положение, бросившее на вас свою терпкую тень. Что касается обстоятельств
дела, то они хотя и просты по существу, но странны, как встреча после ряда
лет, хотя это всего лишь движение к одной точке.
После того были разобраны все моменты драмы в их отдельных, для каждого
лица, условиях. Ботвель неясно представлял внутреннее расположение помещений
гостиницы. Тогда Биче потребовала бумагу, которую Ботвель тотчас принес.
Пока он ходил. Биче сказала:
- Как вы себя чувствуете теперь?
- Я думал, что приду к вам.
Она приподняла руку и хотела что-то быстро сказать, по-видимому,
занимавшее ее мысли, но, изменив выражение лица, спокойно заметила:
- Это я знаю. Я стала размышлять обо всем старательнее, чем до приезда
сюда. Вот что...
Я ждал, встревоженный ее спокойствием больше, чем то было бы вызвано
холодностью или досадой. Она улыбнулась.
- Еще раз благодарю за участие, - сказал Биче. - Ботвель, вы принесли
сломанный карандаш.
- Действительно, - ответил Ботвель. - Но эти дни повернулись такими
чрезвычайными сторонами, что карандаш, я ожидаю, - вдруг очинится сам!
Гарвей согласен со мной.
- В принципе - да!
- Однако возьмите ножик, - сказала Биче, смеясь и подавая мне ножик
вместе с карандашом. - Это и есть нужный принцип.
Я очинил карандаш, довольный, что она не сердится. Биче недоверчиво
пошатала его острый конец, затем стала чертить вход, выход, комнату, коридор
и лестницу.
Я стоял, склонясь над ее плечом. В маленькой твердой руке карандаш
двигался с такой правильностью и точностью, как в прорезах шаблона. Она
словно лишь обводила видимые ей одной линии. Под этим чертежом Биче
нарисовала контурные фигуры: мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были
убедительны, как японский гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство
и легкость оставили более значительный след в ее жизни.
- Я не люблю рисовать, - сказала она и, забавляясь, провела быструю,
ровную, как сделанную линейкой черту. - Нет. Это для меня очень легко. Если
вы охотник, могли бы вы находить удовольствие в охоте на кур среди двора?
Так же и я. Кроме того, я всегда предпочитаю оригинал рисунку. Однако хочу с
вами посоветоваться относительно Брауна. Вы знаете его, вы с ним говорили.
Следует ли предлагать ему деньги?
- По всей щекотливости положения Брауна, в каком он находится теперь, я
думаю, что это дело надо вести так, как если бы он действительно купил судно
у Геза и действительно заплатил ему. Но я уверен, что он не возьмет денег,
то есть возьмет их лишь на бумаге. На вашем месте я поручил бы это дело
юристу.
- Я говорил, - сказал Ботвель.
- Но дело простое, - настаивала Биче, - Браун даже сообщил вам, что
владеет кораблем мнимо, не в действительности.
- Да, между нас это так бы было, - без бумаг и формальностей. Но у
дельца есть культ формы, а так как мы предполагаем, что Брауну нет ни нужды,
ни охоты мошенничать, получив деньги за чужое имущество, - незачем
отказывать ему в формальной деловой опрятности, которая составляет часть его
жизни.
- Я еще подумаю, - сказала Биче, задумчиво смотря на свой рисунок и
обводя мою фигуру овальной двойной линией. - Может быть, вам кажется
странным, но уладить дело с покойным Гезом мне представлялось естественнее,
чем сплести теперь эту официальную безделушку. Могу ли я смутить Брауна,
явившись к нему?
- Почти наверное, - ответил я. - Но почти наверное он выкажет смущение
тем, что отправит к вам своего поверенного, какую-нибудь лису, мечтавшую о
взятке, а поэтому не лучше ли сделать первый {такой} шаг самой?
- Вы правы. Так будет приятнее и ему и мне. Хотя... Нет, вы
действительно правы. У нас есть план, - продолжала Биче, устраняя
озабоченную морщину, игравшую между ее тонких бровей, меняя позу и улыбаясь.
- План вот в чем: оставить пока все дела и отправиться на "Бегущую". Я так
давно не была на палубе, которую знаю с детства! Днем было жарко. Слышите,
какой шум? Нам надо встряхнуться.
Действительно, в огромные окна гостиной проникали хоровые крики,
музыка, весь праздничный гул собравшегося с новыми силами карнавала. Я
немедленно согласился. Ботвель отправился распорядиться о выезде. Но я был
лишь одну минуту с Биче, так как вошли ее родственники, хозяева дома -
старичок и старушка, круглые, как два старательно одетых мяча, и я был
представлен им девушкой, с облегчением убедясь, что они ничего не знают о
моей истории.
- Вы приехали повеселиться, посмотреть, как тут гуляют? - сказала
хозяйка, причем ее сморщенное лицо извинялось за беспокойство и шум города.
- Мы теперь не выходим, нет. Теперь все не так. И карнавал плох. В мое время
один Бреденер запрягал двенадцать лошадей. Карльсон выпустил "Океанию" -
замечательный павильон на колесах, и я была там главной Венерой. У Лакотта в
саду фонтан бил вином.. О, как мы танцевали!
- Все не то, - сказал старик, который, казалось, седел, пушился и
уменьшался с каждой минутой, так он был дряхл. - Нет желания даже выехать
посмотреть. В тысяча восемьсот... ну, все равно, я дрался на дуэли с
Осборном. Он был в костюме "Кот в сапогах". Из меня вынули три пули. Из него
- семь. Он помер.
Старички стояли рядом, парой, погруженные в невидимый древний мох;
стояли с трудом, и я попрощался с ними.
- Благодарю вас, - сказала старушка неожиданно твердым голосом, - вы
помогли Биче устроить все это дело. Да, я говорю о пиратах. Что же, повесили
их? Раньше здесь было много пиратов.
- Очень, очень много пиратов! - сказал старик, печально качая головой.
Они все перепутали. Я заметил намекающий взгляд Биче и, поклонясь,
вышел вместе с ней, догоняемый старческим шепотом:
- Все не то... не то... Очень много пиратов!
Отъезжая с Биче и Ботвелем, я был стеснен, отлично понимая, что
стесняет меня. Я был неясен Биче, ее отчетливому представлению о людях и
положениях. Я вышел из карнавала в действие жизни, как бы просто открыв
тайную дверь, сам храня в тени свою душевную линию, какая, переплетясь с
явной линией, образовала узлы.
В экипаже я сидел рядом с Биче, имея перед собой Ботвеля, который, по
многим приметам, был для Биче добрым приятелем, как это случается между
молодыми людьми разного пола, связанными родством, обоюдной симпатией и
похожими вкусами. Мы начали разговаривать, но скоро должны были оставить
это, так как, едва выехав, уже оказались в действии законов игры, - того
самого карнавального перевоплощения, в каком я кружился вчера. Экипаж
двигался с великим трудом, осыпанный цветным бумажным снегом, который почти
весь приходился на долю Биче, так же как и серпантин, медленно опускающийся
с балконов шуршащими лентами. Публика дурачилась, приплясывая, хохоча и
крича. Свет был резок и бесноват, как в кругу пожара. Импровизированные
оркестры с кастрюлями, тазами и бумажными трубами, издававшими дикий рев,
шатались по перекресткам. Еще не было процессий и кортежей; задавала тон
самая ликующая часть населения - мальчишки и подростки всех цветов кожи и
компании на балконах, откуда нас старательно удили серпантином.
Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту,
где стояла "Бегущая по волнам", но, попав туда, мы узнали от вахтенного с
баркаса, что судно уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось
обогнуть несколько пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией.
Мы стали уходить от полосы берегового света, погрузясь в сумерки и затем в
тьму, где, заметив неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал:
- Это она.
- Рады ли вы? - спросил я, наклоняясь к Биче.
- Едва ли. - Биче всматривалась. - У меня нет чувства приближения к той
самой "Бегущей по волнам", о которой мне рассказывал отец, что ее выстроили
на дне моря, пользуясь рыбой пилой и рыбой-молотком, два поплевывающих на
руки молодца-гиганта: "Замысел" и "Секрет".
- Это пройдет, - заметил Ботвель. - Надо только приехать и осмотреться.
Ступить на палубу ногой, топнуть. Вот и все.
- Она как бы больна, - сказала Биче. - Недуг формальностей.. и довольно
жалкое прошлое.
- Сбилась с пути, - подтвердил Ботвель, вызвав смех.
- Говорят, нашли труп, - сказал лодочник, присматриваясь к нам. Он,
видимо, слышал обо всем этом деле. - У нас разное говорили...
- Вы ошибаетесь, - возразила Биче, - этого не могло быть.
Шлюпка стукнулась о борт. На корабле было тихо.
- Эй, на "Бегущей"! - закричал, вставая, Ботвель. Над водой склонилась
неясная фигура. Это был агент, который, после недолгих переговоров,
приправленных интересующими его намеками благодарности, позвал матроса и
спустил трап.
Тотчас прибежал еще один человек; за ним третий. Это были Гораций и
повар. Мулат шумно приветствовал меня. Повар принес фонарь. При слабом,
неверном свете фонаря мы поднялись на палубу.
- Наконец-то! - сказала Биче тоном удовольствия, когда прошла от борта
вперед и обернулась. - В каком же положении экипаж?
Гораций объяснил, но так бестолково и суетливо, что мы, не дослушав,
все перешли в салон. Электричество, вспыхнув в лампах, осветило углы и
предметы, на которые я смотрел несколько дней назад. Я заметил, что прибрано
и подметено плохо; видимо, еще не улеглось потрясение, вызванное
катастрофой.
На корабле остались Гораций, повар, агент, выжидающий случая проследить
ходы контрабандной торговли, и один матрос; все остальные были арестованы
или получили расчет из денег, найденных при Гезе. Я не особо вникал в это,
так как смотрел на Биче, стараясь уловить ее чувства.
Она еще не садилась. Пока Ботвель разговаривал с поваром и агентом,
Биче обошла салон, рассматривая обстановку с таким вниманием, как если бы
первый раз была здесь. Однажды ее взгляд расширился и затих, и, проследив
его направление, я увидел, что она смотрит на сломанную женскую гребенку,
лежавшую на буфете.
- Ну, так расскажите еще, - сказала Биче, видя, как я внимателен к
этому ее взгляду на предмет незначительный и красноречивый. - Где вы
помещались? Где была ваша каюта? Не первая ли от трапа? Да? Тогда пройдемте
в нее.
Открыв дверь в эту каюту, я объяснил Биче положение действовавших лиц и
как я попался, обманутый мнимым раскаянием Геза.
- Начинаю представлять, - сказала Биче. - Очень все это печально. Очень
грустно! Но я не намереваюсь долго быть здесь. Взойдемте наверх.
- То чувство не проходит?
- Нет. Я хожу, как по чужому дому, случайно оказавшемуся похожим. Разве
не образовался привкус, невидимый след, с которым я так долго еще должна
иметь дело внутри себя? О, я так хотела бы, чтобы этого ничего не было!
- Вы оскорблены?
- Да, это настоящее слово. Я оскорблена. Итак, взойдемте наверх.
Мы вышли. Я ждал, куда она поведет меня, с волнением - и не ошибся:
Биче остановилась у трапа.
- Вот отсюда, - сказала она, показывая рукой вниз, за борт. - И - один!
Я, кажется, никогда не почувствую, не представлю со всей силой переживания,
как это могло быть. Один!
- Как - один?! - сказал я, забывшись. Вдруг вся кровь хлынула к сердцу.
Я вспомнил, что сказала мне Фрези Грант. Но было уже поздно. Биче смотрела
на меня с тягостным, суровым неудовольствием. Момент молчания предал меня. Я
не сумел ни поправиться, ни твердостью взгляда отвести тайную мысль Биче, и
это передалось ей.
- Гарвей, - сказала она с нежной, и прямой силой, впервые зазвучавшей в
ее веселом, беспечном голосе, - Гарвей, скажите мне правду!
- Я не лгал вам, - ответил я после нового молчания, во время которого
чувствовал себя, как оступившийся во тьме и теряющий равновесие. Ничто
нельзя было изменить в этом моменте. Биче дала тон. Я должен был ответить
прямо или молчать. Она не заслуживала уверток. Не возмущение против запрета,
но стремление к девушке, чувство обиды за нее и глубокая тоска вырвали у
меня слова, взять обратно которые было уже нельзя. - Я не лгал, но я
умолчал. Да, я не был один, Биче, я был свидетелем вещей, которые вас
поразят. В лодку, неизвестно как появившись на палубе, вошла и села Фрези
Грант, "Бегущая по волнам".
- Но, Гарвей! - сказала Биче. При слабом свете фонаря ее лицо выглядело
бледно и смутно. - Говорите тише!.. Я слушаю.
Что-то в ее тоне напомнило мне случай детства, когда, сделав лук, я
поддался увещаниям жестоких мальчишек - ударить выгибом дерева этого
самодельного оружия по земле. Они не объяснили мне, зачем это нужно, только
твердили: "Ты сам увидишь". Я смутно чувствовал, что дело неладно, но не мог
удержаться от искушения и ударил. Тетива лопнула.
- Это соскользнуло, как выпавшая на рукав искра. Замяв ее, я рассказал
Биче о том, что сказала мне Фрези Грант; как она была и ушла... Я не умолчал
также о запрещении говорить ей, Биче, причем мне не было дано объяснения.
Девушка слушала, смотря в сторону, опустив локоть на борт, а подбородок в
ладонь.
- Не говорить мне, - произнесла она задумчиво, улыбаясь голосом. - Это
надо понять. Но отчего вы сказали?
- Вы должны знать отчего, Биче.
- С вами раньше никогда не случалось таких вещей?.. - спросила девушка,
как бы не слыша моего ответа.
- Нет, никогда.
- А голос, голос, который вы слышали, играя в карты?
- Один-единственный раз.
- Слишком много для одного дня, - сказала Биче, вздохнув. Она взглянула
на меня мельком, тепло, с легкой печалью; потом, застенчиво улыбнувшись,
сказала: - Пройдемте вниз. Вызовем Ботвеля. Сегодня я должна раньше лечь,
так как у меня болит голова. А та - другая девушка? Вы ее встретили?
- Не знаю, - сказал я совершенно искренне, так как такая мысль о Дэзи
мне до того не приходила в голову, но теперь я подумал о ней с странным
чувством нежной и тревожной помехи. - Биче, от вас зависит - я хочу думать
так, - от вас зависит, чтобы нарушенное мною обещание не обратилось против
меня!
- Я вас очень мало знаю, Гарвей, - ответила Биче серьезно и стесненно.
- Я вижу даже, что я совсем вас не знаю. Но я хочу знать и буду говорить о
том завтра. Пока что, я - Бичи Сениэль, и это мой вам ответ.
Не давая мне заговорить, она подошла к трапу и крикнула вниз:
- Ботвель! Мы едем!
Все вышли на палубу. Я попрощался с командой, отдельно поговорил с
агентом, который сделал вид, что моя рука случайно очутилась в его быстро
понимающих пальцах, и спустился к лодке, где Биче и Ботвель ждали меня. Мы
направились в город. Ботвель рассказал, что, как он узнал сейчас, "Бегущую
по волнам" предположено оставить в Гель-Гью до распоряжения Брауна, которого
известили по телеграфу обо всех происшествиях.
Биче всю дорогу сидела молча. Когда лодка вошла в свет бесчисленных
огней набережной, девушка тихо и решительно произнесла:
- Ботвель, я навалю на вас множество неприятных забот. Вы без меня
продадите этот корабль с аукциона или как придется.
- Что?! - крикнул Ботвель тоном веселого ужаса.
- Разве вы не поняли?
- Потом поговорим, - сказал Ботвель и, так как лодка остановилась у
ступеней каменного схода набережной, прибавил: - Чертовски неприятная
история - все это, вместе взятое. Но Биче неумолима. Я вас хорошо знаю.
Биче!
- А вы? - спросила девушка, когда прощалась со мной. - Вы одобряете мое
решение?
- Вы только так и могли поступить, - сказал я, отлично понимая ее
припадок брезгливости.
- Что же другое? - Она задумалась. - Да, это так. Как ни горько, но
зато стало легко. Спокойной ночи, Гарвей! Я завтра извещу вас.
Она протянула руку, весело и резко пожав мою, причем в ее взгляде
таилась эта смущающая меня забота с примесью явного недовольства, - мной или
собой? - я не знал. На сердце у меня было круто и тяжело.
Тотчас они уехали. Я посмотрел вслед экипажу и пошел к площади, думая о
разговоре с Биче. Мне был нужен шум толпы. Заметя свободный кеб, я взял его
и скоро был у того места, с какого вчера увидел статую Фрези Грант. Теперь я
вновь увидел ее, стараясь убедить себя, что не виноват. Подавленный, я вышел
из кеба. Вначале я тупо и оглушено стоял, - так было здесь тесно от движения
и беспрерывных, следующих один другому в тыл, замечательных по разнообразию,
богатству и прихотливости маскарадных сооружений. Но первый мой взгляд,
первая слетевшая через всю толпу мысль - была: Фрези Грант. Памятник
возвышался в цветах; его пьедестал образовал конус цветов, небывалый ворох,
сползающий осыпями жасмина, роз и магнолий. С трудом рассмотрел я вчерашний
стол; он теперь был обнесен рогатками и стоял ближе к памятнику, чем вчера,
укрывшись под его цветущей скалой. Там было тесно, как в яме. При моем
настроении, полном не меньшего гула, чем какой был вокруг, я не мог
сделаться участником застольной болтовни. Я не пошел к столу. Но у меня
явилось намерение пробиться к толпе зрителей, окружавшей подножие памятника,
чтобы смотреть изнутри круга. Едва я отделился от стены дома, где стоял,
прижатый движением, как, поддаваясь беспрерывному нажиму и толчкам, был
отнесен далеко от первоначального направления и попал к памятнику со
стороны, противоположной столу, за которым, наверное, так же, как вчера,
сидели Бавс, Кук и другие, известные мне по вчерашней сцене.
Попав в центр, где движение, по точному физическому закону, совершается
медленнее, я купил у продавца масок лиловую полумаску и, обезопасив себя
таким простым способом от острых глаз Кука, стал на один из столбов, которые
были соединены цепью вокруг "Бегущей". За это место, позволяющее избегать
досадного перемещения, охраняющее от толчков и делающее человека выше толпы
на две или на три головы, я заплатил его владельцу, который сообщил мне в
порыве благодарности, что он занимает его с утра, - импровизированный
промысел, наградивший пятнадцатилетнего сорванца золотой монетой.
Моя сосредоточенность была нарушена. Заразительная интимность
происходящего - эта разгульная, легкомысленная и торжественная теснота,
опахиваемая напевающим пристукиванием оркестров, размещенных в разных концах
площади, - соскальзывала в самую печальную душу, как щекочущее перо.
Оглядываясь, я видел подобие огромного здания, с которого снята крыша. На
балконах, в окнах, на карнизах, на крышах, навесах подъездов, на стульях,
поставленных в экипажах, было полно зрителей. Высоко над площадью вились
сотни китайских фигурных змеев. Гуттаперчевые шары плавали над головами. По
протянутым выше домов проволокам шумел длинный огонь ракет, скользящих
горизонтально. Прямой угол двух свободных от экипажного движения сторон
площади, вершина которого упиралась в центр, образовал цепь переезжающего
сказочного населения; здесь было что посмотреть, и я отметил несколько
выездов, достойных упоминания.
Медленно удаляясь, покачивалась старинная золотая карета, с
ладьеобразным низом и высоким сиденьем для кучера, - но такая огромная, что
сидящие в ней взрослые казались детьми. Они были в костюмах эпохи Ватто.
Экипажем управлял Дон-Кихот, погоняя четверку богато убранных золотой,
спадающей до земли сеткой, лошадей огромным копьем. За каретой следовала
длинная настоящая лодка, полная капитанов, матросов, юнг, пиратов и
Робинзонов; они размахивали картонными топорами и стреляли из пистолетов,
причем звук выстрела изображался голосом, а вместо пуль вылетали плоские
суконные крысы. За лодкой, раскачивая хоботы, выступали слоны, на спинах
которых сидели баядерки, гейши, распевая игривые шансонетки. Но более всех
других затей привлекло мое внимание сделанное двухсаженное сердце - из алого
плюша. Оно было, как живое; вздрагивая, напрягаясь или падая, причем трепет
проходил по его поверхности, оно медленно покачивалось среди обступившей его
группы масок; роль амура исполнял человек с огромным пером, которым он
ударял, как копьем, в ужасную плюшевую рану.
Другой, с мордой летучей мыши, стирал губкой инициалы, которые писала
на поверхности сердца девушка в белом хитоне и зеленом венке, но как ни
быстро она писала и как ни быстро стирала их жадная рука, все же не
удавалось стереть несколько букв. Из левой стороны сердца, прячась и кидаясь
внезапно, извивалась отвратительная змея, жаля протянутые вверх руки, полные
цветов; с правой стороны высовывалась прекрасная голая рука женщины,
сыплющая золотые монеты в шляпу старика-нищего. Перед сердцем стоял человек
ученого вида, рассматривая его в огромную лупу, и что-то говорил барышне,
которая проворно стучала клавишами пишущей машины.
Несмотря на наивность аллегории, она производила сильное впечатление; и
я следя за ней, еще долго видел дымящуюся верхушку этого маскарадного
сердца, пока не произошло замешательства, вызванного остановкой процессии.
Не сразу можно было понять, что стряслось. Образовался прорыв, причем
передние выезды отдалились, продолжая свой путь, а задние, напирая под
усиливающиеся крики нетерпения, замялись на месте, так как против памятника
остановилось высокое, странного вида сооружение. Нельзя было сказать, что
оно изображает. Это был как бы высокий ящик, с длинным навесом спереди; его
внутренность была задрапирована опускающимися до колес тканями. Оно
двигалось без людей; лишь на высоком передке сидел возница с закрытым маской
лицом. Наблюдая за ним, я увидел, что он повернул лошадей, как бы
намереваясь выйти из цепи, причем тыл его таинственной громады, которую он
катил, был теперь повернут к памятнику по прямой линии. Очень быстро
образовалась толпа; часть людей, намереваясь помочь, кинулась к лошадям;
другая, размахивая кулаками перед лицом возницы, требовала убраться прочь.
Сбежав с своего столба, я кинулся к задней стороне сооружения, еще ничего не
подозревая, но смутно обеспокоенный, так как возница, соскочив с козел,
погрузился в толпу и исчез. Задняя стена сооружения вдруг взвилась вверх;.
там, прижавшись в углу стоял человек. Он был в маске и что-то делал с
веревкой, опускавшейся сверху. Он замешкался, потому что наступил на ее
конец.
Мысль этого момента напоминала свистнувший мимо уха камень: так все
стало мне ясно, без точек и запятых. Я успел кинуться к памятнику и,
- Прощайте, Проктор! - сказал я шкиперу, пожимая обе его руки,
ответившие с горячим облегчением конца неприятной сцены. Тоббоган двинулся и
ушел, не обернувшись. - Прощайте! Я только что прощался с Дэзи. Уношу о вас
обоих самое теплое воспоминание и крепко благодарю за спасение.
- Странно вы говорите, - отвечал Проктор. - Разве за такие вещи
благодарят? Всегда рад помочь человеку. Плюньте на Тоббогана. Он сам не
знает, что говорит.
- Да, он {не знает}, что говорит.
- Ну, вот видите! - Должно быть, у Проктора были сомнения, так как мой
ответ ему заметно понравился. - Люди встречаются и расходятся. Не так ли?
- Совершенно так.
Я еще раз пожал его руку и ушел. Меня догнал Больт.
- Со мной-то и забыли попрощаться, - весело сказал он, вытирая
запачканную краской руку о колено штанов. Совершая обряд рукопожатия, он
прибавил: - Я, извините, понял, что вам не по себе. Еще бы, такие события!
Прощайте, желаю удачи!
Он махнул кепкой и побежал обратно. Я шел прочь бесцельно, как
изгнанный, никуда не стремясь, расстроенный и удрученный. Дэзи была
существо, которое меньше всего в мире я хотел бы обидеть. Я припоминал, не
было ли мной сказано нечаянных слов, о которых так важно размышляют девушки.
Ока нравилась мне, как теплый ветер в лицо; и я думал, что она могла бы
войти в совет министров, добродушно осведомляясь, не мешает ли она им
писать? Но, кроме сознания, что мир время от времени пускает бродить детей,
даже не позаботившись обдернуть им рубашку, подол которой они суют в рот,
красуясь торжественно и пугливо, не было у меня к этой девушке ничего
пристального или знойного, что могло бы быть выражено вопреки воле и памяти.
Я надеялся, что ее порыв случаен и что она сама улыбнется над ним, когда
потекут привычные дни. Но я был благодарен ей за ее доверие, какое она
вложила в смутившую меня отчаянную выходку, полную безмолвной просьбы о
сердечном, о пылком, о настоящем.
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я
отправился переодеться в гостиницу. Кук ушел. На столе он оставил записку, в
которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я
смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я
употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в
Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к семи, после заката
солнца, у Биче Сениэль.
Я застал в гостиной Биче и Ботвеля. Увидев ее, я стал спокоен. Мне было
довольно ее видеть и говорить с ней. Она была сдержанно оживлена, Ботвель
озабочен и напряжен.
- Много удалось сделать, - заявил он. - Я был у следователя, и он
обещал, что Биче будет выделена из дела, как материал для газет, а также в
смысле ее личного присутствия на суде. Она пришлет свое показание письменно.
Но я был еще кое-где и всюду оставлял деньги. Можно было подумать, что у
меня карманы прорезаны. Биче, вы будете хоть еще раз покупать корабли?
- Всегда, как только мое право нарушит кто-нибудь. Но я действительно
получила урок. Мне было не так весело, - обратилась она ко мне, - чтобы я
захотела тронуть еще раз что-нибудь сыплющееся на голову. Но нельзя было
подумать.
- Негодяй умер, - сказал Ботвель. - Я пошлю Бутлеру в тюрьму сигар,
вина и цветов. Но вы, Гарвей, вы - неповинный и не замешанный ни в чем
человек, - каково было {вам} высидеть около трупа эти часы?
- Мне было тяжело по другой причине, - ответил я, обращаясь к девушке,
смотревшей на меня с раздумьем и интересом. - Потому, что я ненавидел
положение, бросившее на вас свою терпкую тень. Что касается обстоятельств
дела, то они хотя и просты по существу, но странны, как встреча после ряда
лет, хотя это всего лишь движение к одной точке.
После того были разобраны все моменты драмы в их отдельных, для каждого
лица, условиях. Ботвель неясно представлял внутреннее расположение помещений
гостиницы. Тогда Биче потребовала бумагу, которую Ботвель тотчас принес.
Пока он ходил. Биче сказала:
- Как вы себя чувствуете теперь?
- Я думал, что приду к вам.
Она приподняла руку и хотела что-то быстро сказать, по-видимому,
занимавшее ее мысли, но, изменив выражение лица, спокойно заметила:
- Это я знаю. Я стала размышлять обо всем старательнее, чем до приезда
сюда. Вот что...
Я ждал, встревоженный ее спокойствием больше, чем то было бы вызвано
холодностью или досадой. Она улыбнулась.
- Еще раз благодарю за участие, - сказал Биче. - Ботвель, вы принесли
сломанный карандаш.
- Действительно, - ответил Ботвель. - Но эти дни повернулись такими
чрезвычайными сторонами, что карандаш, я ожидаю, - вдруг очинится сам!
Гарвей согласен со мной.
- В принципе - да!
- Однако возьмите ножик, - сказала Биче, смеясь и подавая мне ножик
вместе с карандашом. - Это и есть нужный принцип.
Я очинил карандаш, довольный, что она не сердится. Биче недоверчиво
пошатала его острый конец, затем стала чертить вход, выход, комнату, коридор
и лестницу.
Я стоял, склонясь над ее плечом. В маленькой твердой руке карандаш
двигался с такой правильностью и точностью, как в прорезах шаблона. Она
словно лишь обводила видимые ей одной линии. Под этим чертежом Биче
нарисовала контурные фигуры: мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были
убедительны, как японский гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство
и легкость оставили более значительный след в ее жизни.
- Я не люблю рисовать, - сказала она и, забавляясь, провела быструю,
ровную, как сделанную линейкой черту. - Нет. Это для меня очень легко. Если
вы охотник, могли бы вы находить удовольствие в охоте на кур среди двора?
Так же и я. Кроме того, я всегда предпочитаю оригинал рисунку. Однако хочу с
вами посоветоваться относительно Брауна. Вы знаете его, вы с ним говорили.
Следует ли предлагать ему деньги?
- По всей щекотливости положения Брауна, в каком он находится теперь, я
думаю, что это дело надо вести так, как если бы он действительно купил судно
у Геза и действительно заплатил ему. Но я уверен, что он не возьмет денег,
то есть возьмет их лишь на бумаге. На вашем месте я поручил бы это дело
юристу.
- Я говорил, - сказал Ботвель.
- Но дело простое, - настаивала Биче, - Браун даже сообщил вам, что
владеет кораблем мнимо, не в действительности.
- Да, между нас это так бы было, - без бумаг и формальностей. Но у
дельца есть культ формы, а так как мы предполагаем, что Брауну нет ни нужды,
ни охоты мошенничать, получив деньги за чужое имущество, - незачем
отказывать ему в формальной деловой опрятности, которая составляет часть его
жизни.
- Я еще подумаю, - сказала Биче, задумчиво смотря на свой рисунок и
обводя мою фигуру овальной двойной линией. - Может быть, вам кажется
странным, но уладить дело с покойным Гезом мне представлялось естественнее,
чем сплести теперь эту официальную безделушку. Могу ли я смутить Брауна,
явившись к нему?
- Почти наверное, - ответил я. - Но почти наверное он выкажет смущение
тем, что отправит к вам своего поверенного, какую-нибудь лису, мечтавшую о
взятке, а поэтому не лучше ли сделать первый {такой} шаг самой?
- Вы правы. Так будет приятнее и ему и мне. Хотя... Нет, вы
действительно правы. У нас есть план, - продолжала Биче, устраняя
озабоченную морщину, игравшую между ее тонких бровей, меняя позу и улыбаясь.
- План вот в чем: оставить пока все дела и отправиться на "Бегущую". Я так
давно не была на палубе, которую знаю с детства! Днем было жарко. Слышите,
какой шум? Нам надо встряхнуться.
Действительно, в огромные окна гостиной проникали хоровые крики,
музыка, весь праздничный гул собравшегося с новыми силами карнавала. Я
немедленно согласился. Ботвель отправился распорядиться о выезде. Но я был
лишь одну минуту с Биче, так как вошли ее родственники, хозяева дома -
старичок и старушка, круглые, как два старательно одетых мяча, и я был
представлен им девушкой, с облегчением убедясь, что они ничего не знают о
моей истории.
- Вы приехали повеселиться, посмотреть, как тут гуляют? - сказала
хозяйка, причем ее сморщенное лицо извинялось за беспокойство и шум города.
- Мы теперь не выходим, нет. Теперь все не так. И карнавал плох. В мое время
один Бреденер запрягал двенадцать лошадей. Карльсон выпустил "Океанию" -
замечательный павильон на колесах, и я была там главной Венерой. У Лакотта в
саду фонтан бил вином.. О, как мы танцевали!
- Все не то, - сказал старик, который, казалось, седел, пушился и
уменьшался с каждой минутой, так он был дряхл. - Нет желания даже выехать
посмотреть. В тысяча восемьсот... ну, все равно, я дрался на дуэли с
Осборном. Он был в костюме "Кот в сапогах". Из меня вынули три пули. Из него
- семь. Он помер.
Старички стояли рядом, парой, погруженные в невидимый древний мох;
стояли с трудом, и я попрощался с ними.
- Благодарю вас, - сказала старушка неожиданно твердым голосом, - вы
помогли Биче устроить все это дело. Да, я говорю о пиратах. Что же, повесили
их? Раньше здесь было много пиратов.
- Очень, очень много пиратов! - сказал старик, печально качая головой.
Они все перепутали. Я заметил намекающий взгляд Биче и, поклонясь,
вышел вместе с ней, догоняемый старческим шепотом:
- Все не то... не то... Очень много пиратов!
Отъезжая с Биче и Ботвелем, я был стеснен, отлично понимая, что
стесняет меня. Я был неясен Биче, ее отчетливому представлению о людях и
положениях. Я вышел из карнавала в действие жизни, как бы просто открыв
тайную дверь, сам храня в тени свою душевную линию, какая, переплетясь с
явной линией, образовала узлы.
В экипаже я сидел рядом с Биче, имея перед собой Ботвеля, который, по
многим приметам, был для Биче добрым приятелем, как это случается между
молодыми людьми разного пола, связанными родством, обоюдной симпатией и
похожими вкусами. Мы начали разговаривать, но скоро должны были оставить
это, так как, едва выехав, уже оказались в действии законов игры, - того
самого карнавального перевоплощения, в каком я кружился вчера. Экипаж
двигался с великим трудом, осыпанный цветным бумажным снегом, который почти
весь приходился на долю Биче, так же как и серпантин, медленно опускающийся
с балконов шуршащими лентами. Публика дурачилась, приплясывая, хохоча и
крича. Свет был резок и бесноват, как в кругу пожара. Импровизированные
оркестры с кастрюлями, тазами и бумажными трубами, издававшими дикий рев,
шатались по перекресткам. Еще не было процессий и кортежей; задавала тон
самая ликующая часть населения - мальчишки и подростки всех цветов кожи и
компании на балконах, откуда нас старательно удили серпантином.
Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту,
где стояла "Бегущая по волнам", но, попав туда, мы узнали от вахтенного с
баркаса, что судно уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось
обогнуть несколько пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией.
Мы стали уходить от полосы берегового света, погрузясь в сумерки и затем в
тьму, где, заметив неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал:
- Это она.
- Рады ли вы? - спросил я, наклоняясь к Биче.
- Едва ли. - Биче всматривалась. - У меня нет чувства приближения к той
самой "Бегущей по волнам", о которой мне рассказывал отец, что ее выстроили
на дне моря, пользуясь рыбой пилой и рыбой-молотком, два поплевывающих на
руки молодца-гиганта: "Замысел" и "Секрет".
- Это пройдет, - заметил Ботвель. - Надо только приехать и осмотреться.
Ступить на палубу ногой, топнуть. Вот и все.
- Она как бы больна, - сказала Биче. - Недуг формальностей.. и довольно
жалкое прошлое.
- Сбилась с пути, - подтвердил Ботвель, вызвав смех.
- Говорят, нашли труп, - сказал лодочник, присматриваясь к нам. Он,
видимо, слышал обо всем этом деле. - У нас разное говорили...
- Вы ошибаетесь, - возразила Биче, - этого не могло быть.
Шлюпка стукнулась о борт. На корабле было тихо.
- Эй, на "Бегущей"! - закричал, вставая, Ботвель. Над водой склонилась
неясная фигура. Это был агент, который, после недолгих переговоров,
приправленных интересующими его намеками благодарности, позвал матроса и
спустил трап.
Тотчас прибежал еще один человек; за ним третий. Это были Гораций и
повар. Мулат шумно приветствовал меня. Повар принес фонарь. При слабом,
неверном свете фонаря мы поднялись на палубу.
- Наконец-то! - сказала Биче тоном удовольствия, когда прошла от борта
вперед и обернулась. - В каком же положении экипаж?
Гораций объяснил, но так бестолково и суетливо, что мы, не дослушав,
все перешли в салон. Электричество, вспыхнув в лампах, осветило углы и
предметы, на которые я смотрел несколько дней назад. Я заметил, что прибрано
и подметено плохо; видимо, еще не улеглось потрясение, вызванное
катастрофой.
На корабле остались Гораций, повар, агент, выжидающий случая проследить
ходы контрабандной торговли, и один матрос; все остальные были арестованы
или получили расчет из денег, найденных при Гезе. Я не особо вникал в это,
так как смотрел на Биче, стараясь уловить ее чувства.
Она еще не садилась. Пока Ботвель разговаривал с поваром и агентом,
Биче обошла салон, рассматривая обстановку с таким вниманием, как если бы
первый раз была здесь. Однажды ее взгляд расширился и затих, и, проследив
его направление, я увидел, что она смотрит на сломанную женскую гребенку,
лежавшую на буфете.
- Ну, так расскажите еще, - сказала Биче, видя, как я внимателен к
этому ее взгляду на предмет незначительный и красноречивый. - Где вы
помещались? Где была ваша каюта? Не первая ли от трапа? Да? Тогда пройдемте
в нее.
Открыв дверь в эту каюту, я объяснил Биче положение действовавших лиц и
как я попался, обманутый мнимым раскаянием Геза.
- Начинаю представлять, - сказала Биче. - Очень все это печально. Очень
грустно! Но я не намереваюсь долго быть здесь. Взойдемте наверх.
- То чувство не проходит?
- Нет. Я хожу, как по чужому дому, случайно оказавшемуся похожим. Разве
не образовался привкус, невидимый след, с которым я так долго еще должна
иметь дело внутри себя? О, я так хотела бы, чтобы этого ничего не было!
- Вы оскорблены?
- Да, это настоящее слово. Я оскорблена. Итак, взойдемте наверх.
Мы вышли. Я ждал, куда она поведет меня, с волнением - и не ошибся:
Биче остановилась у трапа.
- Вот отсюда, - сказала она, показывая рукой вниз, за борт. - И - один!
Я, кажется, никогда не почувствую, не представлю со всей силой переживания,
как это могло быть. Один!
- Как - один?! - сказал я, забывшись. Вдруг вся кровь хлынула к сердцу.
Я вспомнил, что сказала мне Фрези Грант. Но было уже поздно. Биче смотрела
на меня с тягостным, суровым неудовольствием. Момент молчания предал меня. Я
не сумел ни поправиться, ни твердостью взгляда отвести тайную мысль Биче, и
это передалось ей.
- Гарвей, - сказала она с нежной, и прямой силой, впервые зазвучавшей в
ее веселом, беспечном голосе, - Гарвей, скажите мне правду!
- Я не лгал вам, - ответил я после нового молчания, во время которого
чувствовал себя, как оступившийся во тьме и теряющий равновесие. Ничто
нельзя было изменить в этом моменте. Биче дала тон. Я должен был ответить
прямо или молчать. Она не заслуживала уверток. Не возмущение против запрета,
но стремление к девушке, чувство обиды за нее и глубокая тоска вырвали у
меня слова, взять обратно которые было уже нельзя. - Я не лгал, но я
умолчал. Да, я не был один, Биче, я был свидетелем вещей, которые вас
поразят. В лодку, неизвестно как появившись на палубе, вошла и села Фрези
Грант, "Бегущая по волнам".
- Но, Гарвей! - сказала Биче. При слабом свете фонаря ее лицо выглядело
бледно и смутно. - Говорите тише!.. Я слушаю.
Что-то в ее тоне напомнило мне случай детства, когда, сделав лук, я
поддался увещаниям жестоких мальчишек - ударить выгибом дерева этого
самодельного оружия по земле. Они не объяснили мне, зачем это нужно, только
твердили: "Ты сам увидишь". Я смутно чувствовал, что дело неладно, но не мог
удержаться от искушения и ударил. Тетива лопнула.
- Это соскользнуло, как выпавшая на рукав искра. Замяв ее, я рассказал
Биче о том, что сказала мне Фрези Грант; как она была и ушла... Я не умолчал
также о запрещении говорить ей, Биче, причем мне не было дано объяснения.
Девушка слушала, смотря в сторону, опустив локоть на борт, а подбородок в
ладонь.
- Не говорить мне, - произнесла она задумчиво, улыбаясь голосом. - Это
надо понять. Но отчего вы сказали?
- Вы должны знать отчего, Биче.
- С вами раньше никогда не случалось таких вещей?.. - спросила девушка,
как бы не слыша моего ответа.
- Нет, никогда.
- А голос, голос, который вы слышали, играя в карты?
- Один-единственный раз.
- Слишком много для одного дня, - сказала Биче, вздохнув. Она взглянула
на меня мельком, тепло, с легкой печалью; потом, застенчиво улыбнувшись,
сказала: - Пройдемте вниз. Вызовем Ботвеля. Сегодня я должна раньше лечь,
так как у меня болит голова. А та - другая девушка? Вы ее встретили?
- Не знаю, - сказал я совершенно искренне, так как такая мысль о Дэзи
мне до того не приходила в голову, но теперь я подумал о ней с странным
чувством нежной и тревожной помехи. - Биче, от вас зависит - я хочу думать
так, - от вас зависит, чтобы нарушенное мною обещание не обратилось против
меня!
- Я вас очень мало знаю, Гарвей, - ответила Биче серьезно и стесненно.
- Я вижу даже, что я совсем вас не знаю. Но я хочу знать и буду говорить о
том завтра. Пока что, я - Бичи Сениэль, и это мой вам ответ.
Не давая мне заговорить, она подошла к трапу и крикнула вниз:
- Ботвель! Мы едем!
Все вышли на палубу. Я попрощался с командой, отдельно поговорил с
агентом, который сделал вид, что моя рука случайно очутилась в его быстро
понимающих пальцах, и спустился к лодке, где Биче и Ботвель ждали меня. Мы
направились в город. Ботвель рассказал, что, как он узнал сейчас, "Бегущую
по волнам" предположено оставить в Гель-Гью до распоряжения Брауна, которого
известили по телеграфу обо всех происшествиях.
Биче всю дорогу сидела молча. Когда лодка вошла в свет бесчисленных
огней набережной, девушка тихо и решительно произнесла:
- Ботвель, я навалю на вас множество неприятных забот. Вы без меня
продадите этот корабль с аукциона или как придется.
- Что?! - крикнул Ботвель тоном веселого ужаса.
- Разве вы не поняли?
- Потом поговорим, - сказал Ботвель и, так как лодка остановилась у
ступеней каменного схода набережной, прибавил: - Чертовски неприятная
история - все это, вместе взятое. Но Биче неумолима. Я вас хорошо знаю.
Биче!
- А вы? - спросила девушка, когда прощалась со мной. - Вы одобряете мое
решение?
- Вы только так и могли поступить, - сказал я, отлично понимая ее
припадок брезгливости.
- Что же другое? - Она задумалась. - Да, это так. Как ни горько, но
зато стало легко. Спокойной ночи, Гарвей! Я завтра извещу вас.
Она протянула руку, весело и резко пожав мою, причем в ее взгляде
таилась эта смущающая меня забота с примесью явного недовольства, - мной или
собой? - я не знал. На сердце у меня было круто и тяжело.
Тотчас они уехали. Я посмотрел вслед экипажу и пошел к площади, думая о
разговоре с Биче. Мне был нужен шум толпы. Заметя свободный кеб, я взял его
и скоро был у того места, с какого вчера увидел статую Фрези Грант. Теперь я
вновь увидел ее, стараясь убедить себя, что не виноват. Подавленный, я вышел
из кеба. Вначале я тупо и оглушено стоял, - так было здесь тесно от движения
и беспрерывных, следующих один другому в тыл, замечательных по разнообразию,
богатству и прихотливости маскарадных сооружений. Но первый мой взгляд,
первая слетевшая через всю толпу мысль - была: Фрези Грант. Памятник
возвышался в цветах; его пьедестал образовал конус цветов, небывалый ворох,
сползающий осыпями жасмина, роз и магнолий. С трудом рассмотрел я вчерашний
стол; он теперь был обнесен рогатками и стоял ближе к памятнику, чем вчера,
укрывшись под его цветущей скалой. Там было тесно, как в яме. При моем
настроении, полном не меньшего гула, чем какой был вокруг, я не мог
сделаться участником застольной болтовни. Я не пошел к столу. Но у меня
явилось намерение пробиться к толпе зрителей, окружавшей подножие памятника,
чтобы смотреть изнутри круга. Едва я отделился от стены дома, где стоял,
прижатый движением, как, поддаваясь беспрерывному нажиму и толчкам, был
отнесен далеко от первоначального направления и попал к памятнику со
стороны, противоположной столу, за которым, наверное, так же, как вчера,
сидели Бавс, Кук и другие, известные мне по вчерашней сцене.
Попав в центр, где движение, по точному физическому закону, совершается
медленнее, я купил у продавца масок лиловую полумаску и, обезопасив себя
таким простым способом от острых глаз Кука, стал на один из столбов, которые
были соединены цепью вокруг "Бегущей". За это место, позволяющее избегать
досадного перемещения, охраняющее от толчков и делающее человека выше толпы
на две или на три головы, я заплатил его владельцу, который сообщил мне в
порыве благодарности, что он занимает его с утра, - импровизированный
промысел, наградивший пятнадцатилетнего сорванца золотой монетой.
Моя сосредоточенность была нарушена. Заразительная интимность
происходящего - эта разгульная, легкомысленная и торжественная теснота,
опахиваемая напевающим пристукиванием оркестров, размещенных в разных концах
площади, - соскальзывала в самую печальную душу, как щекочущее перо.
Оглядываясь, я видел подобие огромного здания, с которого снята крыша. На
балконах, в окнах, на карнизах, на крышах, навесах подъездов, на стульях,
поставленных в экипажах, было полно зрителей. Высоко над площадью вились
сотни китайских фигурных змеев. Гуттаперчевые шары плавали над головами. По
протянутым выше домов проволокам шумел длинный огонь ракет, скользящих
горизонтально. Прямой угол двух свободных от экипажного движения сторон
площади, вершина которого упиралась в центр, образовал цепь переезжающего
сказочного населения; здесь было что посмотреть, и я отметил несколько
выездов, достойных упоминания.
Медленно удаляясь, покачивалась старинная золотая карета, с
ладьеобразным низом и высоким сиденьем для кучера, - но такая огромная, что
сидящие в ней взрослые казались детьми. Они были в костюмах эпохи Ватто.
Экипажем управлял Дон-Кихот, погоняя четверку богато убранных золотой,
спадающей до земли сеткой, лошадей огромным копьем. За каретой следовала
длинная настоящая лодка, полная капитанов, матросов, юнг, пиратов и
Робинзонов; они размахивали картонными топорами и стреляли из пистолетов,
причем звук выстрела изображался голосом, а вместо пуль вылетали плоские
суконные крысы. За лодкой, раскачивая хоботы, выступали слоны, на спинах
которых сидели баядерки, гейши, распевая игривые шансонетки. Но более всех
других затей привлекло мое внимание сделанное двухсаженное сердце - из алого
плюша. Оно было, как живое; вздрагивая, напрягаясь или падая, причем трепет
проходил по его поверхности, оно медленно покачивалось среди обступившей его
группы масок; роль амура исполнял человек с огромным пером, которым он
ударял, как копьем, в ужасную плюшевую рану.
Другой, с мордой летучей мыши, стирал губкой инициалы, которые писала
на поверхности сердца девушка в белом хитоне и зеленом венке, но как ни
быстро она писала и как ни быстро стирала их жадная рука, все же не
удавалось стереть несколько букв. Из левой стороны сердца, прячась и кидаясь
внезапно, извивалась отвратительная змея, жаля протянутые вверх руки, полные
цветов; с правой стороны высовывалась прекрасная голая рука женщины,
сыплющая золотые монеты в шляпу старика-нищего. Перед сердцем стоял человек
ученого вида, рассматривая его в огромную лупу, и что-то говорил барышне,
которая проворно стучала клавишами пишущей машины.
Несмотря на наивность аллегории, она производила сильное впечатление; и
я следя за ней, еще долго видел дымящуюся верхушку этого маскарадного
сердца, пока не произошло замешательства, вызванного остановкой процессии.
Не сразу можно было понять, что стряслось. Образовался прорыв, причем
передние выезды отдалились, продолжая свой путь, а задние, напирая под
усиливающиеся крики нетерпения, замялись на месте, так как против памятника
остановилось высокое, странного вида сооружение. Нельзя было сказать, что
оно изображает. Это был как бы высокий ящик, с длинным навесом спереди; его
внутренность была задрапирована опускающимися до колес тканями. Оно
двигалось без людей; лишь на высоком передке сидел возница с закрытым маской
лицом. Наблюдая за ним, я увидел, что он повернул лошадей, как бы
намереваясь выйти из цепи, причем тыл его таинственной громады, которую он
катил, был теперь повернут к памятнику по прямой линии. Очень быстро
образовалась толпа; часть людей, намереваясь помочь, кинулась к лошадям;
другая, размахивая кулаками перед лицом возницы, требовала убраться прочь.
Сбежав с своего столба, я кинулся к задней стороне сооружения, еще ничего не
подозревая, но смутно обеспокоенный, так как возница, соскочив с козел,
погрузился в толпу и исчез. Задняя стена сооружения вдруг взвилась вверх;.
там, прижавшись в углу стоял человек. Он был в маске и что-то делал с
веревкой, опускавшейся сверху. Он замешкался, потому что наступил на ее
конец.
Мысль этого момента напоминала свистнувший мимо уха камень: так все
стало мне ясно, без точек и запятых. Я успел кинуться к памятнику и,