Страница:
— Я живу с вашей дочерью. Мы собираемся пожениться.
— Это всегда нелегкое решение, — сказал он, — но вам лучше его обсудить между собой. Меня оно не касается. А ваше увечье — наследственное? Наверно, вы обговорили этот важный вопрос?
— Я потерял руку во время лондонской бомбежки, — сказал я и неуверенно добавил: — Мы полагали, что вам нужно это сообщить.
— Ваша рука меня, в сущности, не касается.
— Я имел в виду наш брак.
— Ну, эту новость, по-моему, проще было сообщить в письменном виде. Вас бы это избавило от поездки в Женеву.
В его устах Женева казалась другим миром, таким же далеким от нашего дома в Веве, как Москва.
— Вас, кажется, не слишком беспокоит судьба вашей дочери.
— Вы, наверно, знаете ее лучше меня, Джонс, если узнали так хорошо, что решили на ней жениться и, значит, освободили меня от всякой ответственности за нее, какая у меня когда-то, вероятно, была.
— Вы не хотели бы узнать наш адрес?
— Я полагаю, что она живет у вас?
— Да.
— Должно быть, вы значитесь в телефонном справочнике?
— Да. В Веве.
— Тогда вам нет надобности записывать адрес. — Он снова наградил меня одной из своих опасных улыбочек. — Что ж, Джонс, с вашей стороны было любезно зайти ко мне, хотя в этом и не было необходимости. — Он явно меня выпроваживал.
— Прощайте, доктор Фишер, — произнес я.
Он снова заговорил, когда я уже был почти у двери:
— Джонс, вы случайно не разбираетесь в овсянке? Я имею в виду настоящую овсяную кашу. Может быть, поскольку вы уроженец Уэльса… у вас ведь валлийская фамилия…
— Овсянка — блюдо шотландское, — сказал я, — не валлийское.
— Вот оно что, значит, меня неправильно информировали. Спасибо, Джонс, кажется, это все.
Когда я пришел домой, Анна-Луиза встретила меня встревоженно.
— Как вы поладили?
— Да никак мы не поладили.
— Он тебе нахамил?
— Я бы этого не сказал… мы оба его совершенно не интересуем.
— Он улыбался?
— Да.
— Пригласил тебя на ужин?
— Нет.
— Слава богу хоть за это.
— Слава доктору Фишеру, — сказал я, — или это одно и то же?
5
6
7
8
— Это всегда нелегкое решение, — сказал он, — но вам лучше его обсудить между собой. Меня оно не касается. А ваше увечье — наследственное? Наверно, вы обговорили этот важный вопрос?
— Я потерял руку во время лондонской бомбежки, — сказал я и неуверенно добавил: — Мы полагали, что вам нужно это сообщить.
— Ваша рука меня, в сущности, не касается.
— Я имел в виду наш брак.
— Ну, эту новость, по-моему, проще было сообщить в письменном виде. Вас бы это избавило от поездки в Женеву.
В его устах Женева казалась другим миром, таким же далеким от нашего дома в Веве, как Москва.
— Вас, кажется, не слишком беспокоит судьба вашей дочери.
— Вы, наверно, знаете ее лучше меня, Джонс, если узнали так хорошо, что решили на ней жениться и, значит, освободили меня от всякой ответственности за нее, какая у меня когда-то, вероятно, была.
— Вы не хотели бы узнать наш адрес?
— Я полагаю, что она живет у вас?
— Да.
— Должно быть, вы значитесь в телефонном справочнике?
— Да. В Веве.
— Тогда вам нет надобности записывать адрес. — Он снова наградил меня одной из своих опасных улыбочек. — Что ж, Джонс, с вашей стороны было любезно зайти ко мне, хотя в этом и не было необходимости. — Он явно меня выпроваживал.
— Прощайте, доктор Фишер, — произнес я.
Он снова заговорил, когда я уже был почти у двери:
— Джонс, вы случайно не разбираетесь в овсянке? Я имею в виду настоящую овсяную кашу. Может быть, поскольку вы уроженец Уэльса… у вас ведь валлийская фамилия…
— Овсянка — блюдо шотландское, — сказал я, — не валлийское.
— Вот оно что, значит, меня неправильно информировали. Спасибо, Джонс, кажется, это все.
Когда я пришел домой, Анна-Луиза встретила меня встревоженно.
— Как вы поладили?
— Да никак мы не поладили.
— Он тебе нахамил?
— Я бы этого не сказал… мы оба его совершенно не интересуем.
— Он улыбался?
— Да.
— Пригласил тебя на ужин?
— Нет.
— Слава богу хоть за это.
— Слава доктору Фишеру, — сказал я, — или это одно и то же?
5
Неделю или две спустя мы поженились в мэрии; свидетеля я привел из своей конторы. От доктора Фишера не было никаких вестей, хотя мы послали ему сообщение о дне нашей свадьбы. Мы были совершенно счастливы, особенно счастливы потому, что будем одни, не считая конечно, свидетеля. За полчаса до ухода в мэрию мы занимались любовью.
— Ни свадебного торта, — говорила Анна-Луиза, — ни подружек, ни священника, ни родни — вот это замечательно. И так будет торжественнее — почувствуешь себя замужем по-настоящему. А по-другому получается вроде вечеринки.
— Одной из вечеринок доктора Фишера?
— Ничуть не лучше.
В глубине комнаты в мэрии стоял человек, которого я не знал. Опасаясь появления доктора Фишера, я то и дело нервно поглядывал через плечо и увидел очень высокого тощего человека со впалыми щеками; у него подергивалось левое веко, и на секунду мне показалось, что он мне подмигивает; я подмигнул ему в ответ, но встретил отсутствующий взгляд и решил, что это один из чиновников мэрии. Перед столом для нас поставили два стула, а свидетель, некий мсье Экскофье, вертелся у нас за спиной. Анна-Луиза шепнула мне что-то, но я не разобрал.
— Что ты сказал?
— Он из этих жаб.
— Мосье Экскофье? — воскликнул я.
— Нет, нет, тот, сзади.
Началась церемония, и, пока она длилась, человек, стоявший сзади, не переставал действовать мне на нервы. Я вспомнил ту часть английской церемонии бракосочетания, когда священник спрашивает, не знает ли кто-либо причины или препятствия, которые могут помешать этим двум людям сочетаться священным браком, и если да, то пусть объявит об этом во всеуслышание, и я поневоле подумал, не подослана ли доктором Фишером какая-нибудь жаба именно для такой цели. Однако вопрос не был задан, ничего не случилось, все сошло гладко, и мэр — я полагаю, что это был мэр, — пожал нам руки, пожелал счастья и быстро исчез за дверью позади стола.
— Теперь надо выпить, — сказал я мсье Экскофье; это было самое меньшее, что мы могли предложить в благодарность за его немые услуги, — бутылочку шампанского в «Трех коронах».
Но тощий человек по-прежнему не двигался с места, подмигивая нам из глубины комнаты.
— Нет ли здесь другого выхода? — спросил я у письмоводителя — если это был письмоводитель — и указал на дверь позади стола. Нет, ответил он, нет: пройти туда совершенно невозможно, тот выход не для посторонних, поэтому нам не оставалось ничего другого, как встретиться лицом к лицу с жабой. У самой двери незнакомец меня остановил:
— Мсье Джонс, меня зовут мсье Бельмон. Я должен вам кое-что передать от доктора Фишера. — Он протянул мне конверт.
— Не бери! — сказала Анна-Луиза.
По своей наивности мы оба решили, что это, возможно, повестка в суд.
— Мадам Джонс, он посылает вам свои наилучшие пожелания.
— Вы ведь консультант по налогам? — сказала она. — Во сколько обойдутся нам его лучшие пожелания? Должна я поставить в известность fisc? [здесь: налоговое управление (фр.)]
Я вскрыл конверт. Внутри была только карточка, отпечатанная в типографии: «Доктор Фишер просит… (от руки было написано „Джонса“ даже без добавления „мистера“) оказать ему честь своим присутствием на встрече друзей и неофициальном ужине… (было вписано „10 ноября“) в 8:30 вечера. Просьба подтвердить согласие».
— Это приглашение? — спросила Анна-Луиза.
— Да.
— Не ходи ни за что.
— Он будет очень огорчен, — сказал мсье Бельмон. — Он так надеется, что мсье Джонс придет и присоединится к нашему обществу. Будут мадам Монтгомери, и, конечно, мсье Кипс, и надеемся, что и Дивизионный…
— Сборище всех жаб, — заметила Анна-Луиза.
— Жаб? Жаб? Такого слова не знаю. Прошу вас, он очень хочет представить вашего мужа всем своим друзьям.
— Но, судя по карточке, моя жена не приглашена.
— Никто из наших жен не приглашен. Без дам. На наших маленьких собраниях это стало правилом. Не знаю почему. Когда-то, правда, бывало… Но теперь мадам Монтгомери — единственное исключение. Можно сказать, что она представляет собой весь женский пол. — Он добавил не слишком уместное жаргонное выражение: — Она своя в доску.
— Я пошлю ответ сегодня же вечером, — сказал я.
— Уверяю вас, если вы не придете, вы много потеряете. Ужины доктора Фишера всегда так интересны. У него большое чувство юмора, и он такой щедрый. Нам бывает очень весело.
Мы выпили бутылочку шампанского с мсье Экскофье в «Трех коронах», а затем отправились домой. Шампанское было отличное, но день потерял свою прелесть. Доктор Фишер посеял между нами разлад: я стал доказывать, что, в конце концов, в сущности, ничего против него не имею. Он ведь мог воспротивиться нашему браку или по крайней мере выразить свое неодобрение. Приглашая меня на один из своих ужинов, он в известном смысле сделал мне свадебный подарок, и было бы крайне невежливо отклонить это приглашение.
— Он хочет, чтобы ты стал одной из жаб.
— Но я ничего не имею против жаб. Они действительно такие ужасные, как ты говоришь? Я видел троих из них. Правда, миссис Монтгомери мне не очень понравилась.
— Неверно, они не всегда были жабами. Он их развратил.
— Развратить можно только того, кто имеет склонность к разврату.
— Откуда ты знаешь, что у тебя ее нет?
— Я этого не знаю. Может быть, полезно было бы это выяснить.
— И ты позволишь ему подняться с тобой на высокую гору и показать тебе все царства мира?
— Я не Христос, а он не дьявол, и, по-моему, мы договорились, что он господь бог, хотя в глазах обреченных на проклятие господь бог, наверно, очень напоминает дьявола.
— Ладно, — сказала она, — ступай и убирайся к черту!
Ссора была похожа на тлеющий лесной пожар: иногда он как бы угасал, но потом искры зажигали обугленную щепку, и на мгновение снова вспыхивал огонь. Спор окончился, когда она плача уткнулась в подушку, и я сдался.
— Ты права, — сказал я, — я ничем ему не обязан. Это просто кусок картона. Я не пойду. Обещаю, что не пойду.
— Нет, — возразила она, — ты прав. Я не права. Я знаю, что ты не жаба, но ты так и не будешь этого знать, если не пойдешь на его проклятый ужин. Иди, пожалуйста, обещаю, что больше не буду сердиться. Я хочу, чтобы ты пошел. — И добавила: — В конце концов, он мой отец. Может, он не такой уж и плохой. Может, он тебя пощадит. Он не щадил моей матери.
Спор нас измучил. Она сразу же уснула в моих объятиях, вскоре заснул и я.
Наутро я послал официальный ответ на приглашение:
«М-р А.Джонс с удовольствием принимает любезное приглашение д-ра Фишера…» А про себя поневоле подумал: сколько волнений из-за пустяков; но я ошибался, глубоко ошибался.
— Ни свадебного торта, — говорила Анна-Луиза, — ни подружек, ни священника, ни родни — вот это замечательно. И так будет торжественнее — почувствуешь себя замужем по-настоящему. А по-другому получается вроде вечеринки.
— Одной из вечеринок доктора Фишера?
— Ничуть не лучше.
В глубине комнаты в мэрии стоял человек, которого я не знал. Опасаясь появления доктора Фишера, я то и дело нервно поглядывал через плечо и увидел очень высокого тощего человека со впалыми щеками; у него подергивалось левое веко, и на секунду мне показалось, что он мне подмигивает; я подмигнул ему в ответ, но встретил отсутствующий взгляд и решил, что это один из чиновников мэрии. Перед столом для нас поставили два стула, а свидетель, некий мсье Экскофье, вертелся у нас за спиной. Анна-Луиза шепнула мне что-то, но я не разобрал.
— Что ты сказал?
— Он из этих жаб.
— Мосье Экскофье? — воскликнул я.
— Нет, нет, тот, сзади.
Началась церемония, и, пока она длилась, человек, стоявший сзади, не переставал действовать мне на нервы. Я вспомнил ту часть английской церемонии бракосочетания, когда священник спрашивает, не знает ли кто-либо причины или препятствия, которые могут помешать этим двум людям сочетаться священным браком, и если да, то пусть объявит об этом во всеуслышание, и я поневоле подумал, не подослана ли доктором Фишером какая-нибудь жаба именно для такой цели. Однако вопрос не был задан, ничего не случилось, все сошло гладко, и мэр — я полагаю, что это был мэр, — пожал нам руки, пожелал счастья и быстро исчез за дверью позади стола.
— Теперь надо выпить, — сказал я мсье Экскофье; это было самое меньшее, что мы могли предложить в благодарность за его немые услуги, — бутылочку шампанского в «Трех коронах».
Но тощий человек по-прежнему не двигался с места, подмигивая нам из глубины комнаты.
— Нет ли здесь другого выхода? — спросил я у письмоводителя — если это был письмоводитель — и указал на дверь позади стола. Нет, ответил он, нет: пройти туда совершенно невозможно, тот выход не для посторонних, поэтому нам не оставалось ничего другого, как встретиться лицом к лицу с жабой. У самой двери незнакомец меня остановил:
— Мсье Джонс, меня зовут мсье Бельмон. Я должен вам кое-что передать от доктора Фишера. — Он протянул мне конверт.
— Не бери! — сказала Анна-Луиза.
По своей наивности мы оба решили, что это, возможно, повестка в суд.
— Мадам Джонс, он посылает вам свои наилучшие пожелания.
— Вы ведь консультант по налогам? — сказала она. — Во сколько обойдутся нам его лучшие пожелания? Должна я поставить в известность fisc? [здесь: налоговое управление (фр.)]
Я вскрыл конверт. Внутри была только карточка, отпечатанная в типографии: «Доктор Фишер просит… (от руки было написано „Джонса“ даже без добавления „мистера“) оказать ему честь своим присутствием на встрече друзей и неофициальном ужине… (было вписано „10 ноября“) в 8:30 вечера. Просьба подтвердить согласие».
— Это приглашение? — спросила Анна-Луиза.
— Да.
— Не ходи ни за что.
— Он будет очень огорчен, — сказал мсье Бельмон. — Он так надеется, что мсье Джонс придет и присоединится к нашему обществу. Будут мадам Монтгомери, и, конечно, мсье Кипс, и надеемся, что и Дивизионный…
— Сборище всех жаб, — заметила Анна-Луиза.
— Жаб? Жаб? Такого слова не знаю. Прошу вас, он очень хочет представить вашего мужа всем своим друзьям.
— Но, судя по карточке, моя жена не приглашена.
— Никто из наших жен не приглашен. Без дам. На наших маленьких собраниях это стало правилом. Не знаю почему. Когда-то, правда, бывало… Но теперь мадам Монтгомери — единственное исключение. Можно сказать, что она представляет собой весь женский пол. — Он добавил не слишком уместное жаргонное выражение: — Она своя в доску.
— Я пошлю ответ сегодня же вечером, — сказал я.
— Уверяю вас, если вы не придете, вы много потеряете. Ужины доктора Фишера всегда так интересны. У него большое чувство юмора, и он такой щедрый. Нам бывает очень весело.
Мы выпили бутылочку шампанского с мсье Экскофье в «Трех коронах», а затем отправились домой. Шампанское было отличное, но день потерял свою прелесть. Доктор Фишер посеял между нами разлад: я стал доказывать, что, в конце концов, в сущности, ничего против него не имею. Он ведь мог воспротивиться нашему браку или по крайней мере выразить свое неодобрение. Приглашая меня на один из своих ужинов, он в известном смысле сделал мне свадебный подарок, и было бы крайне невежливо отклонить это приглашение.
— Он хочет, чтобы ты стал одной из жаб.
— Но я ничего не имею против жаб. Они действительно такие ужасные, как ты говоришь? Я видел троих из них. Правда, миссис Монтгомери мне не очень понравилась.
— Неверно, они не всегда были жабами. Он их развратил.
— Развратить можно только того, кто имеет склонность к разврату.
— Откуда ты знаешь, что у тебя ее нет?
— Я этого не знаю. Может быть, полезно было бы это выяснить.
— И ты позволишь ему подняться с тобой на высокую гору и показать тебе все царства мира?
— Я не Христос, а он не дьявол, и, по-моему, мы договорились, что он господь бог, хотя в глазах обреченных на проклятие господь бог, наверно, очень напоминает дьявола.
— Ладно, — сказала она, — ступай и убирайся к черту!
Ссора была похожа на тлеющий лесной пожар: иногда он как бы угасал, но потом искры зажигали обугленную щепку, и на мгновение снова вспыхивал огонь. Спор окончился, когда она плача уткнулась в подушку, и я сдался.
— Ты права, — сказал я, — я ничем ему не обязан. Это просто кусок картона. Я не пойду. Обещаю, что не пойду.
— Нет, — возразила она, — ты прав. Я не права. Я знаю, что ты не жаба, но ты так и не будешь этого знать, если не пойдешь на его проклятый ужин. Иди, пожалуйста, обещаю, что больше не буду сердиться. Я хочу, чтобы ты пошел. — И добавила: — В конце концов, он мой отец. Может, он не такой уж и плохой. Может, он тебя пощадит. Он не щадил моей матери.
Спор нас измучил. Она сразу же уснула в моих объятиях, вскоре заснул и я.
Наутро я послал официальный ответ на приглашение:
«М-р А.Джонс с удовольствием принимает любезное приглашение д-ра Фишера…» А про себя поневоле подумал: сколько волнений из-за пустяков; но я ошибался, глубоко ошибался.
6
Ссора не возобновлялась. Это было одно из величайших достоинств Анны-Луизы: она никогда не возвращалась к ссорам или к принятым решениям. Когда она надумала выйти за меня замуж, я знал, что она решила это на всю жизнь. Она больше ни разу не упоминала о приглашении на ужин, и следующие десять дней были одними из самых счастливых в моей жизни. Для меня было удивительной переменой приходить вечером из конторы домой, где не было одиночества, где звучал голос, который я любил.
Только раз это счастье слегка омрачилось, когда мне пришлось отправиться в Женеву для деловой встречи с одним важным испанским кондитером из Мадрида. Он угостил меня отличным обедом в ресторане «Бориваж», но я не мог насладиться едой потому, что он говорил только о шоколаде, начиная с аперитива — помню, он выбрал коктейль «Александр», посыпанный шоколадными крошками. Казалось бы, шоколадная тема довольно ограничена, но нет, не для важного кондитера с передовыми идеями. Он закончил обед шоколадным муссом, который подверг строгой критике за то, что в нем не было апельсиновой цедры. Вставая из-за стола, я чувствовал легкое недомогание в области печени, будто перепробовал все сорта шоколада, когда-либо выпущенные моей фирмой.
Был облачный, сырой, осенний день, и, направляясь туда, где стояла моя машина, я старался отвлечься от сырости воздуха, от сырости озера, от навязчивого привкуса шоколада, как вдруг услышал женский голос:
— Да это же мистер Смит! Вы-то как раз мне и нужны.
Я обернулся и увидел миссис Монтгомери на пороге магазина, где торговали предметами роскоши.
— Джонс, — автоматически поправил я.
— Простите! Ах, у меня ужасная память. Сама не знаю, почему я решила, что вы мистер Смит. Но это все равно, потому что сейчас мне нужен мужчина. Просто мужчина. И все.
— Это брачное предложение? — спросил я, но она не поняла шутки.
— Я хочу, чтобы вы зашли сюда со мной и показали четыре вещицы, которые вам бы хотелось иметь, если вы были бы достаточно расточительны и решили их купить.
Она потащила меня за руку в магазин, и один вид всех этих предметов роскоши вызвал у меня тошноту, как шоколад за обедом; казалось, все здесь было из золота или платины, хотя дли покупателей победнее имелись вещи из серебра и свиной кожи. Я вспомнил о слухах, которые доходили до меня о приемах доктора Фишера, и понял, что знаю, за чем охотится миссис Монтгомери. Она выбрала красный сафьяновый футляр с золотым ножичком для обрезания сигар.
— Вы хотели бы иметь вот это? — спросила она.
«Это» стоило бы мне примерно месячного жалованья.
— Я не курю сигар, — сказал я. И добавил: — Этого не берите. Разве он не дарил их на своем свадебном обеде? Вряд ли доктор Фишер любит повторяться.
— Вы уверены?
— Нет. Впрочем, кажется, тогда были палочки для размешивания коктейлей.
— Так вы не уверены? — спросила она разочарованным тоном и отложила ножичек для обрезания сигар. — Вы не представляете себе, как трудно найти то, что понравится всем — особенно мужчинам.
— Почему бы не раздавать вместо этого чеки? — спросил я.
— Нельзя дарить людям чеки. Это оскорбительно.
— Может, никто из вас и не обидится, если чеки будут на достаточно крупную сумму.
Я заметил, что она взвешивает мои слова, а позднее у меня появилось основание полагать, что она передала мое замечание доктору Фишеру. Она сказала:
— Не годится. Никак не годится. Подумайте только: дать чек генералу — это будет выглядеть как взятка.
— Генералы брали взятки и раньше. К тому же, если он швейцарец, он не может быть генералом. Вероятно, он просто командир дивизии.
— Ну а как можно дать чек мистеру Кипсу! Это же просто немыслимо. Не проговоритесь, что я вам сказала, но мистеру Кипсу фактически принадлежит этот магазин. — Она погрузилась в размышления. — Как насчет электронных золотых часов или, еще лучше, платиновых? Но, может быть, у них они уже есть…
— Новые они всегда сумеют вернуть в магазин.
— Уверена, что никому из них и в голову не придет продавать подарок. Тем более подарок доктора Фишера.
Теперь секрет был выдан, моя догадка подтвердилась. Я увидел, как она запнулась, словно попыталась проглотить сказанное.
Я взял рамку для фотографии из свиной кожи. Словно здешние покупатели были недостаточно сообразительны и не понимали, для чего употребляют такие рамки, администрация вставила туда фотографию кинозвезды Ричарда Дина. Даже я читал газеты и мог узнать это подержанно-молодое лицо и пьяную улыбку.
— Как насчет рамки? — спросил я.
— Ну, вы невозможный человек, — простонала миссис Монтгомери, но все равно, как потом выяснилось, она передала и это мое издевательское предложение доктору Фишеру.
Кажется, она обрадовалась моему уходу. Я ей ничем не помог.
Только раз это счастье слегка омрачилось, когда мне пришлось отправиться в Женеву для деловой встречи с одним важным испанским кондитером из Мадрида. Он угостил меня отличным обедом в ресторане «Бориваж», но я не мог насладиться едой потому, что он говорил только о шоколаде, начиная с аперитива — помню, он выбрал коктейль «Александр», посыпанный шоколадными крошками. Казалось бы, шоколадная тема довольно ограничена, но нет, не для важного кондитера с передовыми идеями. Он закончил обед шоколадным муссом, который подверг строгой критике за то, что в нем не было апельсиновой цедры. Вставая из-за стола, я чувствовал легкое недомогание в области печени, будто перепробовал все сорта шоколада, когда-либо выпущенные моей фирмой.
Был облачный, сырой, осенний день, и, направляясь туда, где стояла моя машина, я старался отвлечься от сырости воздуха, от сырости озера, от навязчивого привкуса шоколада, как вдруг услышал женский голос:
— Да это же мистер Смит! Вы-то как раз мне и нужны.
Я обернулся и увидел миссис Монтгомери на пороге магазина, где торговали предметами роскоши.
— Джонс, — автоматически поправил я.
— Простите! Ах, у меня ужасная память. Сама не знаю, почему я решила, что вы мистер Смит. Но это все равно, потому что сейчас мне нужен мужчина. Просто мужчина. И все.
— Это брачное предложение? — спросил я, но она не поняла шутки.
— Я хочу, чтобы вы зашли сюда со мной и показали четыре вещицы, которые вам бы хотелось иметь, если вы были бы достаточно расточительны и решили их купить.
Она потащила меня за руку в магазин, и один вид всех этих предметов роскоши вызвал у меня тошноту, как шоколад за обедом; казалось, все здесь было из золота или платины, хотя дли покупателей победнее имелись вещи из серебра и свиной кожи. Я вспомнил о слухах, которые доходили до меня о приемах доктора Фишера, и понял, что знаю, за чем охотится миссис Монтгомери. Она выбрала красный сафьяновый футляр с золотым ножичком для обрезания сигар.
— Вы хотели бы иметь вот это? — спросила она.
«Это» стоило бы мне примерно месячного жалованья.
— Я не курю сигар, — сказал я. И добавил: — Этого не берите. Разве он не дарил их на своем свадебном обеде? Вряд ли доктор Фишер любит повторяться.
— Вы уверены?
— Нет. Впрочем, кажется, тогда были палочки для размешивания коктейлей.
— Так вы не уверены? — спросила она разочарованным тоном и отложила ножичек для обрезания сигар. — Вы не представляете себе, как трудно найти то, что понравится всем — особенно мужчинам.
— Почему бы не раздавать вместо этого чеки? — спросил я.
— Нельзя дарить людям чеки. Это оскорбительно.
— Может, никто из вас и не обидится, если чеки будут на достаточно крупную сумму.
Я заметил, что она взвешивает мои слова, а позднее у меня появилось основание полагать, что она передала мое замечание доктору Фишеру. Она сказала:
— Не годится. Никак не годится. Подумайте только: дать чек генералу — это будет выглядеть как взятка.
— Генералы брали взятки и раньше. К тому же, если он швейцарец, он не может быть генералом. Вероятно, он просто командир дивизии.
— Ну а как можно дать чек мистеру Кипсу! Это же просто немыслимо. Не проговоритесь, что я вам сказала, но мистеру Кипсу фактически принадлежит этот магазин. — Она погрузилась в размышления. — Как насчет электронных золотых часов или, еще лучше, платиновых? Но, может быть, у них они уже есть…
— Новые они всегда сумеют вернуть в магазин.
— Уверена, что никому из них и в голову не придет продавать подарок. Тем более подарок доктора Фишера.
Теперь секрет был выдан, моя догадка подтвердилась. Я увидел, как она запнулась, словно попыталась проглотить сказанное.
Я взял рамку для фотографии из свиной кожи. Словно здешние покупатели были недостаточно сообразительны и не понимали, для чего употребляют такие рамки, администрация вставила туда фотографию кинозвезды Ричарда Дина. Даже я читал газеты и мог узнать это подержанно-молодое лицо и пьяную улыбку.
— Как насчет рамки? — спросил я.
— Ну, вы невозможный человек, — простонала миссис Монтгомери, но все равно, как потом выяснилось, она передала и это мое издевательское предложение доктору Фишеру.
Кажется, она обрадовалась моему уходу. Я ей ничем не помог.
7
— Ты ненавидишь отца? — спросил я Анну-Луизу, пересказав ей события дня, начиная от обеда с испанским кондитером.
— Я его не люблю. — И добавила: — Да, кажется, я его ненавижу.
— Почему?
— Он отравил жизнь матери.
— Как?
— Все дело в его гордыне. В его дьявольской гордыне.
Она рассказала мне, как ее мать любила музыку, которую отец ненавидел — вот тут, без сомнения, была настоящая ненависть. Почему — она не знала, но музыка словно дразнила его тем, что была ему недоступна, разоблачала его тупость. Тупость? Человек, который изобрел «Букет Зуболюба» и сколотил многомиллионное состояние, — тупица? Так или иначе, мать начала убегать в одиночестве на концерты и на одном из них встретила человека, который разделял ее любовь к музыке. Они даже стали вместе покупать пластинки и слушать их тайком у него дома. И когда доктор Фишер разглагольствовал, что струнные концерты — это кошачье мяуканье, она больше не пыталась с ним спорить: ей достаточно было пройти по улице к мясной лавке, сказать два слова в переговорное устройство, подняться на лифте на третий этаж, чтобы целый час с наслаждением слушать Хейфеца. Физической близости между ними не было — Анна-Луиза твердо это знала, супружеская верность не страдала. Физическая близость была с доктором Фишером, и матери она никогда не доставляла радости: это были муки деторождения и огромное чувство одиночества, когда доктор Фишер сопел от удовольствия. Много лет она притворялась, будто и ей это приятно; обманывать мужа не составляло труда — ведь ему было безразлично, приятно ей или нет. Могла бы и не стараться.
Все это она рассказала дочери в приступе истерики.
Потом доктор Фишер обо всем узнал. Он стал ее допрашивать, и она сказала ему правду, а он правде не поверил, хотя, возможно, и поверил, но ему было все равно, изменяла она ему с мужчиной или с пластинкой Хейфеца, с кошачьим концертом, которого он не понимал. Она убегала от него в тот мир, куда он не мог за ней последовать. Его ревность так на нее действовала, что она поверила, будто у него на это есть основания: она почувствовала себя в чем-то виновной, хотя в чем именно — не знала. Она просила прощения, она унижалась, она рассказала ему все — даже какая пластинка Хейфеца ей больше всего нравилась, а потом ей всегда казалось, что в минуты близости он ее ненавидит. Она не могла объяснить это дочери, но я себе представлял, как это было, как он вонзался в нее, словно закалывал врага. Но один решающий удар не мог его удовлетворить. Ему нужна была смерть от тысячи ран. Он сказал, что прощает ее, и это только усугубило чувство ее вины — значит, было что прощать, — но он сказал также, что никогда не сможет забыть ее измены… какой измены? И вот он будил ее по ночам, чтобы закалывать снова и снова. Она узнала, что он выведал фамилию ее друга, этого безобидного маленького любителя музыки, пошел к его хозяину и дал пятьдесят тысяч франков, чтобы тот его уволил без рекомендации. «Хозяином был мистер Кипс», — рассказала она. Ее друг был просто конторщиком, отнюдь не важной персоной, мелкой сошкой, которую легко заменить другой мелкой сошкой. Его единственным достоинством была любовь к музыке, но об этом мистер Кипс ничего не знал. Доктора Фишера еще больше оскорбляло то, что этот человек так мало зарабатывал. Его бы не обидело, если бы жена изменила ему с другим миллионером, — так по крайней мере считала мать Анны-Луизы. Он безусловно презирал бы Христа за то, что тот был сыном плотника, если бы Новый завет со временем не стал приносить такую колоссальную прибыль.
— А что случилось с тем человеком?
— Мать так этого и не узнала, — сказала Анна-Луиза. — Он просто исчез. А всего через несколько лет исчезла и моя мать. Я думаю, она была как те африканки, которые могут заставить себя умереть. Она только однажды заговорила со мной о своей личной жизни — я тебе все это рассказала. Насколько запомнила.
— А ты? Как он обращался с тобой?
— Плохо он никогда со мной не обращался. Для этого я его недостаточно интересовала. Но знаешь, мне кажется, что маленький конторщик мистера Кипса действительно уколол его в самое сердце и он так и не оправился от этого укола. Может, тогда он и научился ненавидеть и презирать людей. Вот он и пригласил жаб, чтобы развлечься после смерти матери. Первой из них стал, конечно, мистер Кипс. По отношению к мистеру Кипсу у него душа была не на месте. В известном смысле отец ему себя выдал. И раз мистер Кипс все знал, отцу надо было его унизить, как он унижал мою мать. Он нанял его своим поверенным в делах, чтобы заткнуть ему рот.
— Что же он устроил мистеру Кипсу?
— Ты ведь не знаешь, как он выглядит.
— Знаю. Я видел его, когда в первый раз пытался встретиться с твоим отцом.
— Тогда ты знаешь, что он согнут почти вдвое. Что-то не в порядке с позвоночником.
— Да. Мне показалось, что он похож на семерку.
— Отец нанял известного детского писателя и очень хорошего карикатуриста, и вместе они создали книгу в картинках: «Приключения мистера Кипса в поисках доллара». Он подарил мне сигнальный экземпляр. Я тогда не знала, что существует настоящий мистер Кипс, и книга показалась мне очень смешной и очень жестокой. В книге мистер Кипс все время согнут вдвое и все время находит монеты, оброненные прохожими. Книга появилась в рождественские дни, и отец устроил — понятно, за деньги, — чтобы она была броско выставлена в витринах всех книжных магазинов. Книгу поместили на такой высоте, чтобы сгорбленный мистер Кипс, проходя мимо, мог ее увидеть. Имя юриста — особенно юриста-международника, который занимается громкими уголовными делами, — не пользуется широкой известностью даже в родном городе, и, кажется, только хозяин одного книжного магазина возражал против этой затеи, опасаясь ответственности за диффамацию. Но отец обязался заплатить любой штраф. Наверно, большинству детей свойственна жестокость: книга имела шумный успех. Последовало много переизданий. Одна из газет даже стала печатать такие комиксы. Думаю, что отец заработал на этом немалые деньги, и это доставило ему изрядное удовольствие.
— А мистер Кипс?
— Он узнал об этом на первом из званых ужинов отца. Каждый нашел возле своего прибора маленький, но роскошный подарок — из золота или платины; каждый, кроме мистера Кипса: он получил большой бумажный пакет со специально переплетенным в красный сафьян экземпляром книги. Наверное, он пришел в бешенство, но перед другими гостями ему пришлось притвориться, будто это шутка, — ведь он ничего не мог поделать: отец платил ему огромное жалованье ни за что ни про что и он потерял бы его в случае ссоры. Кто знает? Быть может, он сам скупил все это множество экземпляров, и потому книга была распродана. Все это мне рассказал отец. Он считал эту историю очень забавной. «Но за что страдает бедный мистер Кипс?» — спросила я. Конечно, он не открыл мне настоящей причины. «Ну, со временем я посмеюсь над каждым из них», — ответил он. — «Тогда со временем ты потеряешь всех своих друзей» — сказала я. «Ошибаешься, — заявил он. — Все мои друзья богачи, а богачи жадны. У богачей нет гордости, они гордятся только своим состоянием. Церемониться надо с бедняками».
— Тогда мы с тобой в безопасности, — заметил я. — Мы не богачи.
— Да, но, может быть, для него мы недостаточно бедны.
Она обладала мудростью, и в этом я не мог с ней тягаться. Возможно, это была еще одна из причин, почему я ее любил.
— Я его не люблю. — И добавила: — Да, кажется, я его ненавижу.
— Почему?
— Он отравил жизнь матери.
— Как?
— Все дело в его гордыне. В его дьявольской гордыне.
Она рассказала мне, как ее мать любила музыку, которую отец ненавидел — вот тут, без сомнения, была настоящая ненависть. Почему — она не знала, но музыка словно дразнила его тем, что была ему недоступна, разоблачала его тупость. Тупость? Человек, который изобрел «Букет Зуболюба» и сколотил многомиллионное состояние, — тупица? Так или иначе, мать начала убегать в одиночестве на концерты и на одном из них встретила человека, который разделял ее любовь к музыке. Они даже стали вместе покупать пластинки и слушать их тайком у него дома. И когда доктор Фишер разглагольствовал, что струнные концерты — это кошачье мяуканье, она больше не пыталась с ним спорить: ей достаточно было пройти по улице к мясной лавке, сказать два слова в переговорное устройство, подняться на лифте на третий этаж, чтобы целый час с наслаждением слушать Хейфеца. Физической близости между ними не было — Анна-Луиза твердо это знала, супружеская верность не страдала. Физическая близость была с доктором Фишером, и матери она никогда не доставляла радости: это были муки деторождения и огромное чувство одиночества, когда доктор Фишер сопел от удовольствия. Много лет она притворялась, будто и ей это приятно; обманывать мужа не составляло труда — ведь ему было безразлично, приятно ей или нет. Могла бы и не стараться.
Все это она рассказала дочери в приступе истерики.
Потом доктор Фишер обо всем узнал. Он стал ее допрашивать, и она сказала ему правду, а он правде не поверил, хотя, возможно, и поверил, но ему было все равно, изменяла она ему с мужчиной или с пластинкой Хейфеца, с кошачьим концертом, которого он не понимал. Она убегала от него в тот мир, куда он не мог за ней последовать. Его ревность так на нее действовала, что она поверила, будто у него на это есть основания: она почувствовала себя в чем-то виновной, хотя в чем именно — не знала. Она просила прощения, она унижалась, она рассказала ему все — даже какая пластинка Хейфеца ей больше всего нравилась, а потом ей всегда казалось, что в минуты близости он ее ненавидит. Она не могла объяснить это дочери, но я себе представлял, как это было, как он вонзался в нее, словно закалывал врага. Но один решающий удар не мог его удовлетворить. Ему нужна была смерть от тысячи ран. Он сказал, что прощает ее, и это только усугубило чувство ее вины — значит, было что прощать, — но он сказал также, что никогда не сможет забыть ее измены… какой измены? И вот он будил ее по ночам, чтобы закалывать снова и снова. Она узнала, что он выведал фамилию ее друга, этого безобидного маленького любителя музыки, пошел к его хозяину и дал пятьдесят тысяч франков, чтобы тот его уволил без рекомендации. «Хозяином был мистер Кипс», — рассказала она. Ее друг был просто конторщиком, отнюдь не важной персоной, мелкой сошкой, которую легко заменить другой мелкой сошкой. Его единственным достоинством была любовь к музыке, но об этом мистер Кипс ничего не знал. Доктора Фишера еще больше оскорбляло то, что этот человек так мало зарабатывал. Его бы не обидело, если бы жена изменила ему с другим миллионером, — так по крайней мере считала мать Анны-Луизы. Он безусловно презирал бы Христа за то, что тот был сыном плотника, если бы Новый завет со временем не стал приносить такую колоссальную прибыль.
— А что случилось с тем человеком?
— Мать так этого и не узнала, — сказала Анна-Луиза. — Он просто исчез. А всего через несколько лет исчезла и моя мать. Я думаю, она была как те африканки, которые могут заставить себя умереть. Она только однажды заговорила со мной о своей личной жизни — я тебе все это рассказала. Насколько запомнила.
— А ты? Как он обращался с тобой?
— Плохо он никогда со мной не обращался. Для этого я его недостаточно интересовала. Но знаешь, мне кажется, что маленький конторщик мистера Кипса действительно уколол его в самое сердце и он так и не оправился от этого укола. Может, тогда он и научился ненавидеть и презирать людей. Вот он и пригласил жаб, чтобы развлечься после смерти матери. Первой из них стал, конечно, мистер Кипс. По отношению к мистеру Кипсу у него душа была не на месте. В известном смысле отец ему себя выдал. И раз мистер Кипс все знал, отцу надо было его унизить, как он унижал мою мать. Он нанял его своим поверенным в делах, чтобы заткнуть ему рот.
— Что же он устроил мистеру Кипсу?
— Ты ведь не знаешь, как он выглядит.
— Знаю. Я видел его, когда в первый раз пытался встретиться с твоим отцом.
— Тогда ты знаешь, что он согнут почти вдвое. Что-то не в порядке с позвоночником.
— Да. Мне показалось, что он похож на семерку.
— Отец нанял известного детского писателя и очень хорошего карикатуриста, и вместе они создали книгу в картинках: «Приключения мистера Кипса в поисках доллара». Он подарил мне сигнальный экземпляр. Я тогда не знала, что существует настоящий мистер Кипс, и книга показалась мне очень смешной и очень жестокой. В книге мистер Кипс все время согнут вдвое и все время находит монеты, оброненные прохожими. Книга появилась в рождественские дни, и отец устроил — понятно, за деньги, — чтобы она была броско выставлена в витринах всех книжных магазинов. Книгу поместили на такой высоте, чтобы сгорбленный мистер Кипс, проходя мимо, мог ее увидеть. Имя юриста — особенно юриста-международника, который занимается громкими уголовными делами, — не пользуется широкой известностью даже в родном городе, и, кажется, только хозяин одного книжного магазина возражал против этой затеи, опасаясь ответственности за диффамацию. Но отец обязался заплатить любой штраф. Наверно, большинству детей свойственна жестокость: книга имела шумный успех. Последовало много переизданий. Одна из газет даже стала печатать такие комиксы. Думаю, что отец заработал на этом немалые деньги, и это доставило ему изрядное удовольствие.
— А мистер Кипс?
— Он узнал об этом на первом из званых ужинов отца. Каждый нашел возле своего прибора маленький, но роскошный подарок — из золота или платины; каждый, кроме мистера Кипса: он получил большой бумажный пакет со специально переплетенным в красный сафьян экземпляром книги. Наверное, он пришел в бешенство, но перед другими гостями ему пришлось притвориться, будто это шутка, — ведь он ничего не мог поделать: отец платил ему огромное жалованье ни за что ни про что и он потерял бы его в случае ссоры. Кто знает? Быть может, он сам скупил все это множество экземпляров, и потому книга была распродана. Все это мне рассказал отец. Он считал эту историю очень забавной. «Но за что страдает бедный мистер Кипс?» — спросила я. Конечно, он не открыл мне настоящей причины. «Ну, со временем я посмеюсь над каждым из них», — ответил он. — «Тогда со временем ты потеряешь всех своих друзей» — сказала я. «Ошибаешься, — заявил он. — Все мои друзья богачи, а богачи жадны. У богачей нет гордости, они гордятся только своим состоянием. Церемониться надо с бедняками».
— Тогда мы с тобой в безопасности, — заметил я. — Мы не богачи.
— Да, но, может быть, для него мы недостаточно бедны.
Она обладала мудростью, и в этом я не мог с ней тягаться. Возможно, это была еще одна из причин, почему я ее любил.
8
Теперь, когда я остался один в этой квартире, я стараюсь припомнить, до чего же мы были счастливы накануне того первого ужина с жабами. Но как выразить словами счастье? Описать ощущение несчастья легко: я был несчастлив, говорим мы, потому что… Мы вспоминаем то и это, приводим всякие причины, а счастье подобно островам далеко в Тихом океане, которые, по рассказам матросов, выплывают из дымки там, где их никогда не отмечал ни один картограф. Потом остров снова исчезает на целое поколение, но ни один мореплаватель не может быть уверен, что он существовал только в воображении какого-то давно умершего моряка. Я повторяю себе снова и снова, как я был счастлив в те дни, но, когда пытаюсь мысленно найти причину этого счастья, не нахожу ничего осязаемого.
Дает ли счастье физическая близость? Конечно, нет. Это возбуждение сродни безумию, иногда — почти мука. Быть может, счастье — просто тихое дыхание рядом со мной на подушке или шорохи на кухне по вечерам, когда я возвращался с работы и читал «Журналь де Женев», сидя в нашем единственном кресле? Мы вполне могли позволить себе купить второе кресло, но на ото у нас не хватало времени, а когда мы наконец приобрели его в Веве — с машиной для мытья посуды в придачу, которая заменила грохотом мотора веселое бренчание тарелок в руках, — остров безмерного счастья уже затерялся в тумане.
К тому времени перед нами стала маячить близкая угроза ужина у доктора Фишера, и мысли о нем обуревали нас минуты молчания. Тень, темнее ангела смерти, прошла над нашими головами. Однажды в конце такого долгого молчания я высказал свою мысль вслух:
— Кажется, все-таки напишу ему, что не смогу прийти. Я сошлюсь…
— На что?
— Скажу, что мы едем отдыхать, будто фирма отпускает меня как раз на этот день.
— В ноябре люди не берут отпуск.
— Тогда я напишу, что тебе нездоровится, и я не могу тебя оставить.
— Он знает, что у меня лошадиное здоровье.
Это в какой-то мере было правдой, но лошадь была чистокровная, а они, кажется, требуют ухода. Анна-Луиза была стройной, тоненькой. Я любил трогать ее скулы и голову. Сила ее проявлялась главным образом в тонких запястьях, которые были крепки, как манильский канат: она легко могла отвинтить крышку банки, которая мне не поддавалась.
— Лучше не пиши, — сказала она. — Ты был прав, что согласился, а я нет Если ты сейчас откажешься, то решишь, что струсил, и никогда себе этого не простишь. В конце концов, это всего один ужин. Отец не может нам повредить. Ты не мистер Кипс, не богач, и мы от него не зависим. В другой раз ты уж не пойдешь.
— Конечно, не пойду, — заявил я и сам в это верил.
Так или иначе, день ужина быстро приближался. Море затянуло густым туманом, остров исчез из виду, и я так никогда и не узнаю его широту и долготу, чтобы нанести на карту. Настанет время, когда я стану сомневаться, действительно ли я видел его.
В ту пору лихорадочных покупок мы приобрели и кое-что еще — пару лыж. Мать научила Анну-Луизу бегать на лыжах, когда ей было четыре года, и это стало для нее так же естественно, как ходить пешком, а зимний сезон приближался. Перебираясь ко мне в Веве, она забыла лыжи дома, и ничто не могло заставить ее за ними вернуться. А потом пришлось искать и ботинки. Это был долгий день хождения по магазинам, и, кажется, мы все еще чувствовали себя счастливыми; пока мы были чем-то заняты, мы не думали о тучах. Мне нравилось, с каким знанием дела Анна-Луиза выбирала лыжи, а ноги ее никогда еще не казались мне такими красивыми, как тогда, когда она примеряла тяжелые ботинки.
Опыт мне подсказывал, что совпадения редко бывают счастливыми. Как лицемерно мы говорим: «Какое счастливое совпадение!», когда встречаем знакомого в гостинице, где нам так хотелось побыть одним! По дороге домой мы прошли мимо librairie, а я всегда заглядываю в витрину каждой книжной лавки — это почти рефлекс. В ноябре магазины уже готовились к рождеству, и здесь была витрина, заставленная детскими книгами. Я мельком взглянул и тут в самом центре увидел мистера Кипса с головой, опущенной к земле в поисках доллара.
— Смотри!
— Да, — сказала Анна-Луиза, — к рождеству всегда выпускают новое издание. Может, отец платит издателям, а может, всегда есть новые дети, которые хотят читать эти книжки.
— Мистеру Кипсу, наверно, очень хотелось бы, чтобы все на свете принимали противозачаточные пилюли.
Дает ли счастье физическая близость? Конечно, нет. Это возбуждение сродни безумию, иногда — почти мука. Быть может, счастье — просто тихое дыхание рядом со мной на подушке или шорохи на кухне по вечерам, когда я возвращался с работы и читал «Журналь де Женев», сидя в нашем единственном кресле? Мы вполне могли позволить себе купить второе кресло, но на ото у нас не хватало времени, а когда мы наконец приобрели его в Веве — с машиной для мытья посуды в придачу, которая заменила грохотом мотора веселое бренчание тарелок в руках, — остров безмерного счастья уже затерялся в тумане.
К тому времени перед нами стала маячить близкая угроза ужина у доктора Фишера, и мысли о нем обуревали нас минуты молчания. Тень, темнее ангела смерти, прошла над нашими головами. Однажды в конце такого долгого молчания я высказал свою мысль вслух:
— Кажется, все-таки напишу ему, что не смогу прийти. Я сошлюсь…
— На что?
— Скажу, что мы едем отдыхать, будто фирма отпускает меня как раз на этот день.
— В ноябре люди не берут отпуск.
— Тогда я напишу, что тебе нездоровится, и я не могу тебя оставить.
— Он знает, что у меня лошадиное здоровье.
Это в какой-то мере было правдой, но лошадь была чистокровная, а они, кажется, требуют ухода. Анна-Луиза была стройной, тоненькой. Я любил трогать ее скулы и голову. Сила ее проявлялась главным образом в тонких запястьях, которые были крепки, как манильский канат: она легко могла отвинтить крышку банки, которая мне не поддавалась.
— Лучше не пиши, — сказала она. — Ты был прав, что согласился, а я нет Если ты сейчас откажешься, то решишь, что струсил, и никогда себе этого не простишь. В конце концов, это всего один ужин. Отец не может нам повредить. Ты не мистер Кипс, не богач, и мы от него не зависим. В другой раз ты уж не пойдешь.
— Конечно, не пойду, — заявил я и сам в это верил.
Так или иначе, день ужина быстро приближался. Море затянуло густым туманом, остров исчез из виду, и я так никогда и не узнаю его широту и долготу, чтобы нанести на карту. Настанет время, когда я стану сомневаться, действительно ли я видел его.
В ту пору лихорадочных покупок мы приобрели и кое-что еще — пару лыж. Мать научила Анну-Луизу бегать на лыжах, когда ей было четыре года, и это стало для нее так же естественно, как ходить пешком, а зимний сезон приближался. Перебираясь ко мне в Веве, она забыла лыжи дома, и ничто не могло заставить ее за ними вернуться. А потом пришлось искать и ботинки. Это был долгий день хождения по магазинам, и, кажется, мы все еще чувствовали себя счастливыми; пока мы были чем-то заняты, мы не думали о тучах. Мне нравилось, с каким знанием дела Анна-Луиза выбирала лыжи, а ноги ее никогда еще не казались мне такими красивыми, как тогда, когда она примеряла тяжелые ботинки.
Опыт мне подсказывал, что совпадения редко бывают счастливыми. Как лицемерно мы говорим: «Какое счастливое совпадение!», когда встречаем знакомого в гостинице, где нам так хотелось побыть одним! По дороге домой мы прошли мимо librairie, а я всегда заглядываю в витрину каждой книжной лавки — это почти рефлекс. В ноябре магазины уже готовились к рождеству, и здесь была витрина, заставленная детскими книгами. Я мельком взглянул и тут в самом центре увидел мистера Кипса с головой, опущенной к земле в поисках доллара.
— Смотри!
— Да, — сказала Анна-Луиза, — к рождеству всегда выпускают новое издание. Может, отец платит издателям, а может, всегда есть новые дети, которые хотят читать эти книжки.
— Мистеру Кипсу, наверно, очень хотелось бы, чтобы все на свете принимали противозачаточные пилюли.