Грин Грэм. Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

Грэм Грин
Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

   Кто хоть раз попотчевал обедом друзей, тот испытал, каково быть Цезарем.

Герман Мелвилл

 

1

   По-моему, я ненавидел доктора Фишера больше всех, кого я когда-либо знал, а его дочь любил больше всех женщин в мире. Странно, что мне с ней вообще довелось встретиться, не говоря уже о том, чтобы жениться. Анна-Луиза и ее отец-миллионер занимали большой белый дворец в классическом стиле на берегу озера в Версуа, в окрестностях Женевы, а я работал переводчиком и письмоводителем на огромной застекленной шоколадной фабрике в Веве. В сущности, нас разделял целый мир, а не просто один кантон. Я начинал работать в восемь тридцать утра, когда она еще спала в своей бело-розовой спальне, которая, по ее словам, напоминала свадебный торт, а когда я выходил наспех проглотить бутерброд вместо ленча, она, наверно, еще причесывалась, сидя в халате перед зеркалом. Из прибылей от своего шоколада хозяева платили мне три тысячи франков в месяц, что, вероятно, равнялось доходу доктора Фишера за полчаса: много лет назад он изобрел «Букет Зуболюба», пасту, будто бы предохраняющую от болезней, вызванных чрезмерным потреблением нашего шоколада. Слово «букет» должно было означать особый набор запахов, и первая реклама зубной пасты изображала со вкусом подобранный букетик цветов. «Ваш любимый цветок?» Позднее для рекламы использовались фотографии очаровательных девушек с цветами в зубах — у каждой девушки во рту был свой цветок.
   Но я ненавидел доктора Фишера не из-за его богатства. Я ненавидел его за высокомерие, за презрение, которое он питал ко всему на свете, за жестокость. Он не любил никого, даже дочь. Он не потрудился помешать нашему браку, хотя презирал меня не меньше и не больше, чем своих так называемых друзей, которые готовы были бежать к нему по первому зову. Анна-Луиза называла их по-английски «жабами» — этот язык она знала далеко не в совершенстве. Она, конечно, подразумевала «жадюг», но я вскоре перенял кличку, которую она им дала. В числе жаб были пьяница киноактер Ричард Дин, командир дивизии — очень высокое звание в швейцарской армии, которая дает чин генерала только в военное время, — по фамилии Крюгер, юрист-международник Кипс, консультант по налоговым вопросам мсье Бельмон и американка с подсиненными волосами миссис Монтгомери. Генерал, как кое-кто из них называл Крюгера, числился в отставке; миссис Монтгомери удачно овдовела, и все они поселились в окрестностях Женевы по одной и той же причине: чтобы не платить налогов в собственных странах и чтобы воспользоваться выгодными налоговыми условиями в кантоне. Доктор Фишер и Дивизионный были единственными швейцарцами в этой компании, когда я с ней познакомился, и Фишер был куда богаче всех остальных. Он правил ими, как хозяин управляет ослом: с кнутом в одной руке и морковкой в другой. Все они были вполне состоятельными людьми, но как их манили морковки! Только из-за них они мирились с гнусными ужинами доктора Фишера, где гостей сперва унижали (представляю себе, как он вначале спрашивал: «Неужели у вас нет чувства юмора?»), а затем одаривали. В конце концов они научились смеяться еще раньше, чем над ними сыграют шутку. Они считали себя избранниками: ведь в Женеве и ее окрестностях было немало людей, которые завидовали их дружбе с великим доктором Фишером. (Я и по сей день не знаю, доктором каких наук он был. Может быть, это звание придумали из лести, так же как командира дивизии величали «генералом».)
   Как случилось, что я полюбил дочь Фишера? Объяснять тут нечего. Она была молода и красива, отзывчива и умна, я и сейчас не могу вспоминать о ней без слез; но какая тайна скрывалась за ее привязанностью ко мне? Когда мы встретились, она была больше чем на тридцать лет меня моложе, и, конечно, во мне не было ничего, что могло бы привлечь девушку ее возраста. В молодости я потерял левую руку, будучи пожарным во время бомбежки Лондона — в ту декабрьскую ночь 1940 года, когда запылал район Сити, — а маленькой пенсии, назначенной мне после войны, едва-едва хватило на то, чтобы я мог поселиться в Швейцарии, где зарабатывал себе на жизнь благодаря знанию языков, которое получил заботами родителей. Мой отец был мелким чиновником на дипломатической службе, поэтому в детстве я жил во Франции, в Турции и Парагвае и выучил языки этих стран. По удивительному совпадению и отец и мать погибли в ту самую ночь, когда я потерял руку; они были погребены под развалинами дома в западной части Кенсингтона, а моя рука осталась где-то на Лиденхолл-стрит возле Английского банка.
   Как и все дипломаты, мой отец закончил свои дни дворянином, сэром Фредериком Джонсом — это имя, облагороженное титулом, никто в Англии не находил ни смешным, ни странным, но, как я обнаружил, просто мистер А.Джонс выглядел в глазах доктора Фишера потешно. К моему несчастью, отец, будучи дипломатом, увлекался историей англосаксов и — разумеется, с согласия матери — дал мне имя одного из своих любимых героев, Альфреда (вероятно, мама дрогнула перед именем Элфрид). По непонятной причине имя Альфред стало каким-то плебейским в представлении нашего среднего класса; теперь его дают только детям рабочих и в просторечии заменяют уменьшительным — Альф. Быть может, поэтому доктор Фишер, изобретатель «Букета Зуболюба», звал меня исключительно Джонсом, даже после того, как я женился на его дочери.
   Но Анна-Луиза — что могло привлечь ее в человеке за пятьдесят? Быть может, она искала более чуткого отца, чем доктор Фишер, точно так же как я подсознательно был занят поисками дочери, а не жены. Моя первая жена умерла при родах двадцать лет назад, унеся с собой ребенка, который, по словам врачей, был бы девочкой. Я был влюблен в жену, но тогда я еще не дорос до тех лет, когда любишь по-настоящему, а может быть, просто время не настало. Думаю, что никогда не перестаешь любить, но перестать быть влюбленным так же легко, как охладеть к писателю, которым увлекался в детстве. Память о жене поблекла довольно быстро, и отнюдь не постоянство мешало мне жениться вновь: найти женщину, которая меня полюбила бы, несмотря на пластмассовое подобие руки и убогий заработок, было почти чудом, и я не мог надеяться, что такое чудо повторится. Когда потребность в женщине становилась настоятельной, я всегда мог купить себе физическую близость — даже в Швейцарии, после того как стал получать жалованье на шоколадной фабрике вдобавок к своей пенсии и тому немногому, что я унаследовал от родителей (это были действительно гроши, но поскольку сбережения были вложены в военный заем, они по крайней мере не облагались английскими налогами).
   Впервые мы встретились с Анной-Луизой в кафе за бутербродами. Я в полдень заказал свой обычный ленч, а она зашла перекусить, собираясь затем проведать в Веве старушку, нянчившую ее в детстве. Пока мне не подали еды, я встал и вышел в уборную, положив на стул газету, чтобы сохранить за собой место, а Анна-Луиза, не заметив ее, села за тот же столик. Когда я вернулся, она, как видно, заметила, что у меня нет руки — хотя я ношу на протезе перчатку, — и, вероятно, поэтому не пересела, извинившись. (Я уже писал, какой она была доброй. В ней не было ничего от отца. Жаль, что я не знал ее матери.)
   Наши бутерброды были поданы одновременно: ее — с ветчиной и мой — с сыром; она попросила кофе, а я пиво, и официантка, которая решила, что мы пришли вместе, заказы перепутала… И вот неожиданно мы вдруг почувствовали себя как два друга, встретившиеся после долгой разлуки. У нее были волосы цвета красного дерева, блестевшие точно от лака, длинные волосы, которые она зачесывала наверх и закалывала раковиной с продетой в нее палочкой — кажется, эту прическу называют китайской; вежливо с ней здороваясь, я уже представлял себе, как выдерну эту палочку, раковина упадет на пол и волосы — на спину. Она была так не похожа на швейцарских девушек, которых я постоянно встречал на улице, — хорошеньких, свежих, кровь с молоком, с глазами, пустыми от полнейшего отсутствия жизненного опыта. У нее-то хватало опыта, раз она жила вместе с доктором Фишером после смерти матери.
   Еще не успев доесть бутерброды мы познакомились, и, когда она произнесла фамилию «Фишер», я невольно воскликнул:
   — Но ведь не _тот же_ Фишер!
   — Не знаю, кто это тот Фишер.
   — Доктор Фишер со зваными ужинами, — ответил я.
   Она кивнула, и я увидел, что ее огорчил.
   — Я на них не бываю, — сказала она, и я поспешил успокоить ее, что слухи всегда все преувеличивают.
   — Нет, — возразила она, — эти ужины просто отвратительны.
   Может быть, желая переменить тему, она прямо заговорила о моей пластмассовой руке, на которую я всегда натягиваю перчатку, чтобы скрыть увечье. Большинство людей делают вид, будто его не замечают, хотя, когда им кажется, что мое внимание чем-то отвлечено, они украдкой поглядывают на протез. Я рассказал Анне-Луизе о той ночи, когда бомбили лондонский Сити, о том, как пламя пожаров озаряло небо до самого Вест-Энда и в час ночи можно было читать. Моя пожарная часть находилась возле Тоттнем-корт-роуд, и нас вызвали на подмогу лишь рано утром.
   — Прошло больше тридцати лет, — заметил я, — а кажется, что это было совсем недавно.
   — Как раз в тот год отец женился. Мама вспоминала, какой пир он закатил после венчания. Ну да, — добавила она, — «Букет Зуболюба» уже принес ему тогда состояние, а мы были нейтральной страной, и богачи, в общем, не знали карточек. Думаю, с того пира и пошли его ужины. Все женщины получили французские духи, а мужчины — золотые палочки для размешивания коктейлей; в те дни ему еще нравилось видеть за своим столом женщин. Пировали до пяти часов утра. Мне бы такая брачная ночь не понравилась.
   — Бомбардировщики убрались в пять тридцать, — сказал я. — Тогда я уже был в больнице, но, лежа на койке, услышал сигнал отбоя воздушной тревоги.
   Мы оба заказали еще по бутерброду, и она не разрешила мне заплатить за нее.
   — В другой раз, — сказала она, и эти слова прозвучали как обещание, что мы встретимся хотя бы еще раз.
   Ночь бомбежки и завтрак с бутербродами — вот самые сокровенные и самые яркие мои воспоминания, более яркие даже, чем память о дне, когда умерла Анна-Луиза.
   Мы доели бутерброды, и я долго смотрел ей вслед, прежде чем отправиться в свою контору к пяти письмам на испанском и трем на турецком языках, которые лежали у меня на столе и касались нового сорта молочного шоколада с привкусом виски. Без сомнения, «Букет Зуболюба».

2

   Так оно все и началось для нас, но понадобился месяц мимолетных встреч в Веве и походов на классические фильмы в маленький кинотеатр Лозанны на полпути между нашими домами, прежде чем я понял, что мы полюбили друг друга и она готова «заняться любовью» со мной — дурацкая фраза: ведь давным-давно мы занимались любовью там, за бутербродами с ветчиной и сыром. В сущности, мы были вполне старомодной парой, и я без особой надежды сделал ей предложение в первый же вечер — это было в воскресенье, когда мы лежали в постели, которую в то утро я не потрудился заправить, так как не предполагал, что она согласится зайти ко мне после встречи в кафе, где мы с ней познакомились. Я тогда выразился так:
   — Как я хотел бы, чтобы мы могли пожениться.
   — А почему бы нет? — спросила она, лежа на спине и глядя в потолок, а раковина, которую швейцарцы называют просто заколкой, валялась на полу, и ее волосы рассыпались по всей подушке.
   — Доктор Фишер, — сказал я.
   Я ненавидел его даже до того, как с ним познакомился, и мне было противно произнести «твой отец»: разве она не призналась мне, что слухи о его ужинах соответствовали действительности?
   — А нам незачем его спрашивать, — сказала она. — К тому же, по-моему, ему это будет безразлично.
   — Я говорил тебе, сколько зарабатываю. По швейцарским условиям это немного на двоих.
   — Обойдемся. Немножко мне завещала мама.
   — И к тому же мой возраст. Я бы мог быть тебе отцом, — добавил я, думая, что как раз им и стал — заместителем отца, которого она не любит, и что своим успехом я обязан доктору Фишеру. — Я бы мог быть даже твоим дедом, если бы женился пораньше.
   Она сказала:
   — Ну и что? Ты мой любовник и мой отец, мой ребенок и моя мать, ты вся моя семья, единственная семья, которая мне нужна. — И она прижалась своим ртом к моему, чтобы я не мог возразить, придавила меня к постели, и так мы поженились, на радость или на горе, без разрешения доктора Фишера, а если на то пошло, и без благословения священника.
   Брак такого рода не имел законной силы, а значит, невозможен был и развод. Мы обвенчались друг с другом бесповоротно и навсегда.
   Она вернулась в белый дворец в классическом стиле на берегу озера, уложила чемодан (удивительно, как много вещей может женщина затолкать в один чемодан) и ушла, не сказав никому ни слова. Лишь когда мы купили платяной шкаф и кое-какую кухонную утварь (у меня не было даже сковородки), а также более удобный матрац и прошло три дня, я сказал:
   — Он, наверное, удивляется, куда ты исчезла. — Я сказал «он», а не «твой отец».
   Она делала прическу в китайском стиле, которая мне так нравилась.
   — Он, может, ничего и не заметил, — бросила она.
   — Разве вы обедаете не вместе?
   — Его часто не бывает дома.
   — Пожалуй, мне надо пойти увидеться с ним.
   — Зачем?
   — А если он станет искать тебя через полицию?
   — Они не будут слишком усердствовать, — возразила она. — Я уже взрослая. Мы не совершили никакого преступления.
   Но я не был уверен, что его не совершил — конечно, не юридически, но в глазах отца: однорукий инвалид, которому за пятьдесят и который целыми днями строчит письма о шоколаде, склонил к сожительству девушку, которой нет и двадцати одного года.
   — Если ты в самом деле хочешь пойти, — сказала она, — ступай. Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.
   — Он так опасен?
   — Это дьявол во плоти, — сказала она.

3

   Я отпросился на день с работы и поехал на машине к озеру, но чуть не повернул обратно, когда увидел размеры парка, серебристые березы, плакучие ивы и огромный зеленый каскад лужайки перед колоннадой портика. Сонная борзая разлеглась, как геральдическая эмблема. Я почувствовал, что мне полагалось бы зайти с черного хода.
   Когда я позвонил, дверь отворил человек в белой куртке.
   — Можно видеть доктора Фишера? — спросил я.
   — Ваша фамилия? — грубо осведомился он. Я сразу понял, что это англичанин.
   — Мистер Джонс.
   Он провел меня наверх по нескольким ступенькам то ли в коридор, то ли в прихожую — там стояли два дивана, несколько кресел и висела большая люстра. Один из диванов занимала пожилая дама в голубом платье, с голубыми волосами и множеством золотых колец. Человек в белой куртке исчез.
   Мы с ней взглянули друг на друга, потом я осмотрел комнату и подумал об источнике всего этого богатства — о «Букете Зуболюба». Прихожая могла быть приемной очень дорогого зубного врача, а мы оба, сидевшие здесь, — пациентами. Немного погодя дама произнесла по-английски с легким американским акцентом:
   — Он такой занятой человек, правда? Ему приходится заставлять дожидаться даже друзей. Я — миссис Монтгомери.
   — Моя фамилия Джонс.
   — Кажется, я не встречала вас на его приемах.
   — Нет.
   — Конечно, иногда приходится пропускать их и мне. Не всегда же тут бываешь. Верно? Не всегда.
   Вероятно, не всегда.
   — Вы, конечно, знаете Ричарда Дина?
   — Я с ним не знаком. Но читал о нем в газетах.
   Она захихикала.
   — А вы злой, сразу видно. А генерала Крюгера вы знаете?
   — Нет.
   — Но вы должны знать мистера Кипса? — спросила она даже с оттенком тревоги и недоверия.
   — О нем я слышал. Кажется, он консультант по налогам?
   — Нет, нет. Это мосье Бельмон. Как странно, что вы не знаете мистера Кипса.
   Я понял, что от меня ждут какого-то объяснения, и сказал:
   — Я друг его дочери.
   — Но мистер Кипс не женат.
   — Я говорю о дочери доктора Фишера.
   — А! — сказала она. — Никогда ее не видела. Она держится особняком. На вечерах у доктора Фишера не бывает. А жаль. Нам всем хотелось поближе с ней познакомиться.
   Человек в белой куртке вернулся и произнес тоном, который показался мне довольно наглым:
   — Мадам, доктор Фишер немного температурит и сожалеет, что не может вас принять.
   — Спросите у него, не нужно ли ему чего-нибудь, я сейчас же схожу и достану. Хорошего винограда?
   — У доктора Фишера есть хороший виноград.
   — Я это сказала к примеру. Спросите, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, все равно чем.
   Раздался звонок у входной двери, и слуга, не удостоив даму ответом, пошел открывать. Он снова поднялся по ступенькам в переднюю в сопровождении тощего старика в темном костюме, который шел, согнувшись чуть ли не вдвое. Голова у него была вытянута вперед, и мне показалось, что она очень напоминает семерку. Согнутую левую руку он прижимал к бедру, чем еще больше напоминал эту цифру.
   — Он простудился, — сказала миссис Монтгомери, — и не может нас принять.
   — Мистеру Кипсу назначен прием, — отозвался слуга и, больше не обращая на нее внимания, повел старика вверх по мраморной лестнице.
   Я крикнул ему вдогонку:
   — Передайте доктору Фишеру, что у меня к нему поручение от его дочери!
   — Температурит! — воскликнула миссис Монтгомери. — Вот уж не верьте. Они пошли вовсе не в спальню. Они пошли в кабинет. Но вы, конечно, знаете расположение комнат.
   — Я здесь впервые.
   — Ах так. Теперь понятно — вы не из наших.
   — Я живу с его дочерью.
   — В самом деле? — сказала она. — Как интересно и как откровенно. Я слышала, она — хорошенькая девушка. Но я никогда ее не видела. Я ведь уже говорила, что она не любит общества. — Миссис Монтгомери подняла руку, чтобы поправить прическу, звякнув золотым браслетом. — Знаете, на мне лежит большая ответственность. Когда доктор Фишер устраивает приемы, приходится быть за хозяйку. Я единственная женщина, которую он теперь приглашает. Это, конечно, большая честь, но в то же время… Генерал Крюгер обычно выбирает вино… Когда бывает вино, — загадочно добавила она. — Генерал большой знаток вин.
   — Разве там, на ужинах, вино подают не всегда? — спросил я.
   Она молча на меня посмотрела, словно я задал дерзкий вопрос. Потом немного смягчилась.
   — У доктора Фишера, — сказала она, — замечательное чувство юмора. Как странно, что он ни разу не пригласил вас на один из своих ужинов, но, может быть, при таких обстоятельствах это было бы не совсем удобно. У нас очень тесная компания, — добавила она. — Мы все хорошо друг друга знаем и все так любим, просто обожаем доктора Фишера. Но вы, конечно, знакомы хотя бы с мсье Бельмоном — мсье Анри Бельмоном? Он может решить любую налоговую проблему.
   — У меня нет налоговых проблем, — признался я.
   Сидя на другом диване под большой хрустальной люстрой, я понял, что сказал что-то не совсем приличное. Миссис Монтгомери, явно шокированная моим признанием, отвела глаза.
   Несмотря на скромный титул моего отца, обеспечивший ему на время местечко в справочнике «Кто есть кто», я почувствовал себя в обществе миссис Монтгомери парией, а тут еще, к моему вящему стыду, слуга, сбегая с лестницы и не удостаивая меня даже взглядом, объявил:
   — Доктор Фишер примет мистера Джонса в четверг, в пять часов, — и удалился в потайные просторы большого дома, который — странно подумать — был еще недавно обиталищем Анны-Луизы.
   — Что ж, мистер Джонс, — ведь вас так зовут? Приятно было познакомиться. Я немножко задержусь: хочу узнать у мистера Кипса, как здоровье нашего друга. Мы обязаны заботиться об этом милейшем человеке.
   Лишь позднее я сообразил, что встретил первых двух жаб.

4

   — Перестань, — советовала мне Анна-Луиза. — Ничем ты ему не обязан. Ты ведь не из этих жаб. Он отлично знает, где я теперь нахожусь.
   — Он знает, что ты находишься у какого-то Джонса — вот и все.
   — Если захочет, он легко может выяснить твое имя, профессию, место работы и все подробности. Ты же постоянно проживающий здесь иностранец. Ему надо только справиться.
   — Это сведения секретные.
   — Не думай, что для моего отца существуют какие-либо секреты. Наверно, и в полиции у него есть своя жаба.
   — По-твоему, он вроде нашего господа бога — да исполнится воля его на земле, как и на небесах.
   — Вроде этого.
   — Ты разжигаешь мое любопытство.
   — Ладно, встречайся с ним, если уж тебе неймется, — бросила она. — Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен. И особенно осторожен, если он вздумает улыбаться.
   — Улыбкой Зуболюба, — отшутился я.
   Впрочем мы оба пользовались именно этой пастой. Ее рекомендовал мой зубной врач. Может быть, он тоже был жабой.
   — Никогда не упоминай при нем «Букет Зуболюба», — сказала она. — Он не любит, чтобы ему тыкали в нос, как он сколотил свое состояние.
   — Разве он сам этой пастой не пользуется?
   — Нет. Он пользуется штукой, которая называется водяной зубочисткой. Вообще не упоминай при нем о зубах, не то он подумает, что ты над ним потешаешься. Он издевается над другими, но над ним не издевается никто. У него на это монополия.
   В четверг, в четыре часа, когда я отпросился с работы, я не испытывал той храбрости, которую внушало мне присутствие Анны-Луизы. Я просто был человеком по имени Альфред Джонс, пятидесяти лет с хвостиком, работающим в шоколадной фирме за три тысячи франков в месяц. Я оставил свой «фиат» и поехал в Женеву поездом, а от вокзала пошел к стоянке такси. Поблизости от нее находилось заведение, которое швейцарцы зовут Английской пивной и которое, как и следовало ожидать, окрестили «Уинстон Черчилль», снабдив невразумительной вывеской, деревянными панелями, окнами с цветными стеклами (почему-то в белых и алых розах Йорка и Ланкастера) и английским баром с фаянсовыми пивными кружками, пожалуй единственными здесь подлинными вещами — ведь нельзя же считать ими резные деревянные скамьи, фальшивые бочки вместо столов и прессованный белый хлеб. Рад заметить, что питейное заведение открывалось не в обычное для англичан время, и я решил немножко подбодриться, прежде чем взять такси.
   Поскольку пиво из бочки стоило почти так же дорого, как виски, я заказал виски. Мне хотелось поболтать, чтобы как-то отвлечься, и я встал у бара, пытаясь втянуть в беседу хозяина.
   — Много английских клиентов? — осведомился я.
   — Нет, — ответил он.
   — Почему? Казалось бы.
   — У них нет денег.
   Он был швейцарцем и человеком не очень общительным.
   Он был французским швейцарцем и человеком более общительным, чем бармен.
   Я выпил еще одно виски и вышел. Таксиста я спросил:
   — Вы знаете дом доктора Фишера в Версуа?
   — Хотите повидать доктора? — спросил он.
   — Да.
   — Будьте осторожны.
   — Почему? Разве он такой страшный?
   — Un peu farfelu [с маленькими странностями (фр.)], — сказал он.
   — В каком смысле?
   — А вы не слыхали о его приемах?
   — Да, ходят всякие слухи. Никто никогда не рассказывал мне подробностей.
   — Ну да, все они поклялись молчать.
   — Кто?
   — Люди, которых он приглашает.
   — Тогда откуда же знают о его приемах?
   — Никто ничего не знает, — сказал он.
   Все тот же наглый слуга открыл мне дверь.
   — Вам назначено? — спросил он.
   — Да.
   — Фамилия?
   — Джонс.
   — Не знаю, сможет ли он вас принять.
   — Я же сказал, я договорился о своем визите.
   — Подумаешь, договорился, — произнес он пренебрежительно. — Вы все заявляете, что договорились.
   — Ступайте и доложите, что я пришел.
   Он скорчил гримасу и удалился, оставив меня на этот раз на пороге. Его не было довольно долго, и я чуть было не ушел. Я заподозрил, что он Медлит нарочно. Наконец он вернулся и объявил:
   — Он вас примет. — И повел меня через прихожую вверх по мраморной лестнице.
   Там висела картина: женщина в развевающихся одеждах очень нежно держала в руках череп; я не знаток, но картина выглядела как подлинник семнадцатого века, а не копия.
   — Мистер Джонс, — доложил слуга.
   Напротив меня за столом сидел доктор Фишер, и я удивился, увидев человека, похожего на всех прочих людей (а ведь я выслушал столько намеков и предостережений), человека примерно моего возраста, с рыжими усами и волосами, начинавшими терять свой огненный блеск, — усы он, возможно, подкрашивал. Под глазами у него висели мешки, а веки были очень тяжелые. Он выглядел так, будто по ночам его мучит бессонница. Сидел он за большим столом в единственном здесь удобном кресле.
   — Садитесь, Джонс, — сказал он, не поднимаясь и не протягивая руки.
   Это больше походило на приказ, чем на приглашение, но не звучало неприязненно: я мог быть одним из его служащих, привыкшим стоять перед ним навытяжку, которому он оказывал маленький знак расположения. Я пододвинул стул, и наступила тишина. Наконец он произнес:
   — Вы хотели поговорить со мной?
   — Я-то думал, что это вы, наверно, хотите поговорить со мной.
   — С чего бы это? — спросил он с легкой улыбкой, и я вспомнил предостережение Анны-Луизы. — Я даже не знал о вашем существовании, пока вы тут не появились на днях. Между прочим, что скрывается под этой перчаткой? Какое-нибудь увечье?
   — Я потерял руку.
   — Надеюсь, вы явились сюда не для того, чтобы советоваться со мной на этот счет. Я другого рода доктор.