Страница:
Но хотя у Марли было много проблем, ожирение в их списке не значилось. Неважно, сколько калорий в него входило, он всегда сжигал больше. Вся его несдержанность и возбудимость требовали огромных затрат энергии. Он напоминал высоковольтный электрический провод, который в одно мгновение превращает каждый грамм топлива в чистую энергию. Марли был необычным физическим экземпляром, той собакой, на которую заглядывались прохожие. Он был значительно крупнее среднестатистического лабрадора, который весит 32–40 кг. Даже когда Марли постарел, основу его массы составляли именно мышцы, 48 кг точеных мускулов, практически без капли жира. Его грудная клетка походила на маленький бочонок пива, но в области ребер под кожей не было жировой прослойки. Мы не за ожирение беспокоились, а за худобу. Во время наших частых визитов к доктору Джею, еще в период проживания во Флориде, мы с Дженни высказывали одинаковые опасения: мы скармливали Марли ужасающее количество еды, а он был значительно более тощим, чем большинство лабрадоров. Причем нам казалось, что он постоянно умирал с голоду, даже непосредственно после того, как проглатывал ведро корма, которого, судя по всему, хватило бы лошади. Неужели мы морили его голодом? Доктор Джей всегда давал мне один и тот же ответ. Он проводил руками по гладким бокам Марли, после чего последний от невероятного счастья пускался в пляс по тесному кабинету. А потом доктор говорил: что касается физических показателей, у Марли все идеально.
– Делайте так, как делаете, – советовал он.
А потом, когда Марли просовывал голову между его коленями или воровал ватный тампон с тумбочки, добавлял:
– Ясное дело, мне не нужно вам опять объяснять, сколь велик у него расход нервной энергии.
Каждый вечер после ужина приходило время покормить Марли, и я наполнял его миску собачьим кормом, а потом подкладывал ему все вкусные объедки с нашего стола. С тремя маленькими детьми за столом объедки оставались каждый день. Хлебные корки, мясная подливка, крошки, остатки супа, куриная кожа, соус, рис, морковь, пюре из чернослива, сэндвичи, макароны трехдневной давности – все это отправлялось в миску Марли. Может, наш питомец и вел себя как придворный шут, но рацион у него был как у принца Уэльского. Мы прятали от него только самую вредную для собак еду – молочные продукты, сладости, картошку и шоколад. Бывало, я спорил с людьми, которые покупали для своих питомцев человеческую еду, но когда я сам добавлял в рацион Марли продукты, которые в противном случае пришлось бы выкинуть, я чувствовал себя бережливым и милосердным благодетелем. Я разнообразил рацион своего любимца, и это всегда оценивалось им по достоинству.
Когда Марли еще не занимал должность нашей семейной мусорной корзины, на него были возложены обязанности команды мойщиков. Ни одно пятно не было для нашей собаки слишком большим. Если кто-то из детей опрокидывал на пол тарелку, полную макарон с фрикадельками, все что нужно было сделать, это свистнуть и подождать, пока Старый Моющий Пылесос всосет в себя все до последней крошки, а потом вылижет пол до блеска. Выскользнувшие из рук горошины, упавший сельдерей, вывалившиеся из кастрюли макароны, пролитое яблочное пюре – не важно, что это было. Если еда падала на пол, она моментально уничтожалась. К изумлению наших друзей, Марли съедал даже листья салата.
Однако еде было совсем необязательно падать со стола, чтобы попасть к Марли в желудок. Он был искусным вором, его никогда не мучили угрызения совести. Чаще всего его жертвами становились ничего не подозревающие дети, если только он знал, что ни я, ни Дженни не наблюдаем за ним. Дни рождения были и для него настоящим праздником. Он продирался сквозь толпу пятилетних малышей, бесстыдно выхватывая из их ручонок хот-доги. А во время одной из вечеринок он кусок за куском стаскивал десерт с бумажных тарелок, которые дети держали на коленях, и, как мы прикинули позже, ему досталось не меньше двух третей торта.
Неважно, сколько еды ему доставалось официально и подпольно. Он всегда хотел больше. Вот почему, когда Марли стал терять слух, мы не удивились, что он по-прежнему прекрасно слышал сладкий, такой притягательный звук еды в своей миске.
Однажды я приехал с работы, и дома никого не было. Дженни где-то гуляла с детьми. Я позвал Марли – ответа не последовало. Я поднялся наверх, туда, где он часто дремал, оставаясь один, но нигде не нашел своего пса. Переодевшись, я снова спустился и обнаружил Марли на кухне в позе, которая не предвещала ничего хорошего. Он стоял спиной ко мне на задних лапах (передние лежали на кухонном столе) и доедал остатки тоста с сыром. Первым моим желанием было громко отчитать его. Но вместо этого я решил проверить, на какое расстояние мне удастся подкрасться, прежде чем он поймет, что не один. Я на цыпочках подобрался так близко, что мог бы дотронуться до него рукой. Пока он поедал корочки, его взгляд все еще был прикован к двери, которая ведет в гараж, ибо он знал, что когда Дженни с детьми вернутся, то войдут именно через нее. А в то мгновение, когда дверь откроется, он упадет под стол и изобразит что спит. Очевидно, он не додумался, что и Папочка тоже должен вернуться домой, и он вполне может войти через входную дверь.
– Эй, Марли? – сказал я спокойно. – Ну и что ты тут делаешь?
Он продолжал заглатывать тост, не подозревая о моем присутствии. Его хвост безжизненно повис. Это в первую очередь свидетельствовало о его уверенности, что в доме больше никого нет и он проводит крупнейшую кражу века. Конечно, он был доволен собой.
Я громко откашлялся – он все еще не слышал меня. Я причмокнул губами. Ничего. Он смел первый тост, отодвинул носом тарелку в сторону и потянулся за корочками на второй тарелке.
– Ты нехороший пес, – сказал я Марли, пока его челюсти смыкались.
Тут я щелкнул пальцами два раза, и он застыл не дожевав. Что это было? Неужели я слышал звук открывающейся двери машины? Спустя секунду он убедил себя, что ничто ему не угрожает, и вернулся к краденой закуске.
Вот тогда-то я и хлопнул Марли по заднице. С тем же успехом я мог поджечь шашку динамита. Старый пес чуть из шкуры не выпрыгнул. Он стремительно бросился вниз и, как только увидел меня, упал на пол и выставил свой живот в знак капитуляции.
– Ты арестован! – крикнул я ему. – Арестован!
Но мне даже не хотелось ругать его. Марли был глухим старым псом. Я не собирался его изменять, да и вряд ли такая возможность существовала. Зато поймать его с поличным было невероятно весело, и я хохотал, когда он моментально отскочил от стола. Но теперь, когда он лежал у моих ног, вымаливая прощение, мне вдруг стало грустно. Наверное, в глубине души я надеялся, что он не признает своей вины и, как в старые добрые времена, попытается удрать от меня.
Я закончил строительство курятника. Это было нечто треугольное из клееной фанеры и по виду напоминало разводной мост. Главное, что туда теперь можно было поместить петухов-агрессоров. Затем добрая Донна обменяла двух наших петушков на курочек. Теперь по двору бегали три девочки и один мальчик, накачанный тестостероном, который мог делать только три вещи: ждать секса, заниматься сексом или хвастливо кукарекать о недавней близости. Дженни подметила, что если мужчины следовали бы исключительно своим инстинктам, не обращая внимания на принятые в обществе условности, они стали бы петухами. Мне нечего было ответить. Признаюсь, я немного завидовал петуху, этому счастливому гаденышу.
Каждое утро мы выпускали птиц погулять во дворе, и Марли всегда несколько раз пытался заигрывать с ними, пока у него были силы. Казалось, что какой-то ген посылает ему изнутри срочное сообщение: «Ты лабрадор, а они птицы. Не кажется ли тебе, что неплохо было бы за ними погоняться?» Марли это занятие не доставляло особого удовольствия. Вскоре птицы поняли, что неуклюжее животное палевого цвета не представляет ровным счетом никакой угрозы, а Марли научился делить территорию с новыми пернатыми захватчиками. Однажды, пропалывая грядки, я увидел, что Марли и куры бегут к огороду. По пути куры клевали пса, а Марли лишь сопел. Словно старые друзья вышли на прогулку в воскресный день.
– И после этого ты еще носишь звание охотничьей собаки! – покритиковал я его. Марли подбежал ко мне, поднял лапу, описал куст помидоров и отправился к своим новым приятелям.
ГЛАВА 24
– Делайте так, как делаете, – советовал он.
А потом, когда Марли просовывал голову между его коленями или воровал ватный тампон с тумбочки, добавлял:
– Ясное дело, мне не нужно вам опять объяснять, сколь велик у него расход нервной энергии.
Каждый вечер после ужина приходило время покормить Марли, и я наполнял его миску собачьим кормом, а потом подкладывал ему все вкусные объедки с нашего стола. С тремя маленькими детьми за столом объедки оставались каждый день. Хлебные корки, мясная подливка, крошки, остатки супа, куриная кожа, соус, рис, морковь, пюре из чернослива, сэндвичи, макароны трехдневной давности – все это отправлялось в миску Марли. Может, наш питомец и вел себя как придворный шут, но рацион у него был как у принца Уэльского. Мы прятали от него только самую вредную для собак еду – молочные продукты, сладости, картошку и шоколад. Бывало, я спорил с людьми, которые покупали для своих питомцев человеческую еду, но когда я сам добавлял в рацион Марли продукты, которые в противном случае пришлось бы выкинуть, я чувствовал себя бережливым и милосердным благодетелем. Я разнообразил рацион своего любимца, и это всегда оценивалось им по достоинству.
Когда Марли еще не занимал должность нашей семейной мусорной корзины, на него были возложены обязанности команды мойщиков. Ни одно пятно не было для нашей собаки слишком большим. Если кто-то из детей опрокидывал на пол тарелку, полную макарон с фрикадельками, все что нужно было сделать, это свистнуть и подождать, пока Старый Моющий Пылесос всосет в себя все до последней крошки, а потом вылижет пол до блеска. Выскользнувшие из рук горошины, упавший сельдерей, вывалившиеся из кастрюли макароны, пролитое яблочное пюре – не важно, что это было. Если еда падала на пол, она моментально уничтожалась. К изумлению наших друзей, Марли съедал даже листья салата.
Однако еде было совсем необязательно падать со стола, чтобы попасть к Марли в желудок. Он был искусным вором, его никогда не мучили угрызения совести. Чаще всего его жертвами становились ничего не подозревающие дети, если только он знал, что ни я, ни Дженни не наблюдаем за ним. Дни рождения были и для него настоящим праздником. Он продирался сквозь толпу пятилетних малышей, бесстыдно выхватывая из их ручонок хот-доги. А во время одной из вечеринок он кусок за куском стаскивал десерт с бумажных тарелок, которые дети держали на коленях, и, как мы прикинули позже, ему досталось не меньше двух третей торта.
Неважно, сколько еды ему доставалось официально и подпольно. Он всегда хотел больше. Вот почему, когда Марли стал терять слух, мы не удивились, что он по-прежнему прекрасно слышал сладкий, такой притягательный звук еды в своей миске.
Однажды я приехал с работы, и дома никого не было. Дженни где-то гуляла с детьми. Я позвал Марли – ответа не последовало. Я поднялся наверх, туда, где он часто дремал, оставаясь один, но нигде не нашел своего пса. Переодевшись, я снова спустился и обнаружил Марли на кухне в позе, которая не предвещала ничего хорошего. Он стоял спиной ко мне на задних лапах (передние лежали на кухонном столе) и доедал остатки тоста с сыром. Первым моим желанием было громко отчитать его. Но вместо этого я решил проверить, на какое расстояние мне удастся подкрасться, прежде чем он поймет, что не один. Я на цыпочках подобрался так близко, что мог бы дотронуться до него рукой. Пока он поедал корочки, его взгляд все еще был прикован к двери, которая ведет в гараж, ибо он знал, что когда Дженни с детьми вернутся, то войдут именно через нее. А в то мгновение, когда дверь откроется, он упадет под стол и изобразит что спит. Очевидно, он не додумался, что и Папочка тоже должен вернуться домой, и он вполне может войти через входную дверь.
– Эй, Марли? – сказал я спокойно. – Ну и что ты тут делаешь?
Он продолжал заглатывать тост, не подозревая о моем присутствии. Его хвост безжизненно повис. Это в первую очередь свидетельствовало о его уверенности, что в доме больше никого нет и он проводит крупнейшую кражу века. Конечно, он был доволен собой.
Я громко откашлялся – он все еще не слышал меня. Я причмокнул губами. Ничего. Он смел первый тост, отодвинул носом тарелку в сторону и потянулся за корочками на второй тарелке.
– Ты нехороший пес, – сказал я Марли, пока его челюсти смыкались.
Тут я щелкнул пальцами два раза, и он застыл не дожевав. Что это было? Неужели я слышал звук открывающейся двери машины? Спустя секунду он убедил себя, что ничто ему не угрожает, и вернулся к краденой закуске.
Вот тогда-то я и хлопнул Марли по заднице. С тем же успехом я мог поджечь шашку динамита. Старый пес чуть из шкуры не выпрыгнул. Он стремительно бросился вниз и, как только увидел меня, упал на пол и выставил свой живот в знак капитуляции.
– Ты арестован! – крикнул я ему. – Арестован!
Но мне даже не хотелось ругать его. Марли был глухим старым псом. Я не собирался его изменять, да и вряд ли такая возможность существовала. Зато поймать его с поличным было невероятно весело, и я хохотал, когда он моментально отскочил от стола. Но теперь, когда он лежал у моих ног, вымаливая прощение, мне вдруг стало грустно. Наверное, в глубине души я надеялся, что он не признает своей вины и, как в старые добрые времена, попытается удрать от меня.
Я закончил строительство курятника. Это было нечто треугольное из клееной фанеры и по виду напоминало разводной мост. Главное, что туда теперь можно было поместить петухов-агрессоров. Затем добрая Донна обменяла двух наших петушков на курочек. Теперь по двору бегали три девочки и один мальчик, накачанный тестостероном, который мог делать только три вещи: ждать секса, заниматься сексом или хвастливо кукарекать о недавней близости. Дженни подметила, что если мужчины следовали бы исключительно своим инстинктам, не обращая внимания на принятые в обществе условности, они стали бы петухами. Мне нечего было ответить. Признаюсь, я немного завидовал петуху, этому счастливому гаденышу.
Каждое утро мы выпускали птиц погулять во дворе, и Марли всегда несколько раз пытался заигрывать с ними, пока у него были силы. Казалось, что какой-то ген посылает ему изнутри срочное сообщение: «Ты лабрадор, а они птицы. Не кажется ли тебе, что неплохо было бы за ними погоняться?» Марли это занятие не доставляло особого удовольствия. Вскоре птицы поняли, что неуклюжее животное палевого цвета не представляет ровным счетом никакой угрозы, а Марли научился делить территорию с новыми пернатыми захватчиками. Однажды, пропалывая грядки, я увидел, что Марли и куры бегут к огороду. По пути куры клевали пса, а Марли лишь сопел. Словно старые друзья вышли на прогулку в воскресный день.
– И после этого ты еще носишь звание охотничьей собаки! – покритиковал я его. Марли подбежал ко мне, поднял лапу, описал куст помидоров и отправился к своим новым приятелям.
ГЛАВА 24
Потайная комнатка
Даже старый пес может многому научить человека. Глядя на слабеющего с каждым месяцем Марли, мы понимали бренность и нашего человеческого бытия. Мы с Дженни не дотянули еще даже до отметки среднего возраста. У нас росли маленькие дети, на здоровье мы не жаловались, а старость казалась далекой. Проще всего было отрицать неизбежное течение времени, надеясь, что нас оно как-нибудь обойдет стороной. Но Марли лишил нас роскоши такого отрицания. Мы видели, как он седеет, глохнет, с трудом передвигается, и невозможно было не понимать, что он, видимо, скоро умрет… да и мы тоже когда-нибудь. Каждое живое существо рано или поздно становится немощным, но собаки стареют особенно стремительно. За короткий промежуток времени в двенадцать лет Марли превратился из подвижного щенка в неуклюжего молодого пса, потом в сильную взрослую собаку и, наконец, в немощного инвалида. Собачий год обычно приравнивается к семи человеческим, то есть сейчас по нашим меркам ему было почти 90.
Когда-то сверкающие белоснежные зубы нашего пса стерлись до коричневатых шишек. Три из четырех клыков уже отсутствовали – один за другим они ломались во время безумных атак, когда он пытался прогрызть себе путь в безопасное место. Если раньше из пасти Марли почему-то отдавало рыбой, то теперь от него пахло простоявшим на солнцепеке полным мусорным ведром. Не вызывал энтузиазма и тот факт, что Марли пристрастился к сомнительному деликатесу, а именно к куриному навозу. К полному нашему отвращению, он уплетал его с таким удовольствием, словно это была черная икра.
Его пищеварение было уже не таким идеальным, как раньше, а кишечник, словно завод по переработке метана, начал выделять огромное количество газов. Бывали дни, когда мне казалось: стоит зажечь спичку и весь дом взлетит на воздух. Метеоризм Марли как будто увеличивался прямо пропорционально числу приглашенных нами к обеду гостей, и комната, где находился виновник, мгновенно пустела из-за «смертельной» дозы его газов. «Марли! Опять!» – кричали хором дети и ретировались. Иногда он и сам уходил. Были случаи, когда пес спокойно спал, но тут до его ноздрей долетал запах. Его глаза мгновенно открывались, и он приподнимал бровь, словно спрашивая: «О Боже! Кто это сделал?». Затем Марли вставал и невозмутимо удалялся в соседнюю комнату.
Когда он не пукал, то выходил на улицу и делал свои дела. Или, по крайней мере, думал о том, как и когда будет их делать. Его избирательность в отношении места, где можно облегчиться, выросла до состояния маниакальной одержимости. Каждый раз, когда я выпускал его во двор, у него уходило все больше и больше времени, чтобы выбрать идеально подходящее место. Он прохаживался туда-сюда, бегал кругами, принюхивался, останавливался, почесывался, опять кружил, переходил с места на место. Все это время он смешно скалил зубы. А пока он прочесывал местность, пытаясь найти подходящий уголок, я стоял на улице. Иногда капал дождь, иногда шел снег. Иногда было темно. В большинстве случаев я был босиком или только в трусах. Но я не мог оставить пса без присмотра, так как по опыту знал: в противном случае Марли мог убежать в гости к соседским собакам.
Кстати говоря, теперь он очень любил исчезать из дома. Если подворачивалась возможность и ему казалось, что он сможет незаметно удрать, он давал деру за границы нашего участка. Хотя, вообще-то, он не удирал в прямом смысле этого слова. Он принюхивался и посапывал у одного куста, перебегал к следующему и так далее, пока полностью не исчезал из виду. Однажды поздно вечером я выпустил его на прогулку перед сном. Шел холодный дождь, было очень скользко, и я на минуту вернулся в дом, чтобы накинуть плащ, висевший в шкафу в прихожей. Выйдя обратно на улицу, я обнаружил, что пес исчез. Я пошел в сад и принялся громко свистеть и хлопать в ладоши. Почти полчаса я бродил под дождем по окрестностям в весьма экзотическом наряде: на ногах ботинки, а под плащом только трусы – искренне надеясь, что никто не увидит меня. Чем дольше длились поиски, тем злее я становился. Черт возьми, где он шляется? Но постепенно мой гнев начал переходить в беспокойство. Я подумал о тех старых собаках, которые, как пишут газеты, сбегают из приютов, а через три дня их находят замерзшими в снегу. Я вернулся домой, поднялся в спальню и разбудил Дженни.
– Марли исчез, – сказал я. – Я нигде не могу его найти. Он там, под холодным дождем. – Жена мгновенно вскочила, натянула джинсы, свитер, обулась. Сообща нам удалось расширить зону поисков. Я слышал, как Дженни свистит и зовет Марли, стоя на холме, а сам я в это время продирался по лесу в темноте, опасаясь найти своего пса бездыханным возле ручья.
Наконец наши с Дженни пути пересеклись.
– Что-нибудь нашла? – спросил я.
– Ничего, – ответила она.
Мы вымокли до нитки, а мои голые ноги обжигал холод.
– Ладно, пошли домой греться, а потом я поеду искать его на машине, – предложил я.
Мы спустились с холма к себе во двор. Тут-то мы и увидели Марли – он сидел под навесом и бурно радовался нашему возвращению. Наверное, другой на моем месте просто прибил бы его. Но я завел собаку внутрь и старательно вытер полотенцем, причем по кухне распространился ни с чем не сравнимый запах мокрой псины. После столь утомительной прогулки Марли буквально свалился от изнеможения и проспал всю ночь и все утро.
Зрение Марли слабело, и теперь кролики могли резвиться в трех метрах от него, не будучи замеченными. Он сильно линял, что вынуждало Дженни пылесосить дом каждый день, хотя она все равно за ним не успевала. Собачья шерсть забивалась в каждую щелочку, налипала на каждую деталь гардероба и попадала в большую часть готовящихся в доме блюд. Конечно, он линял и прежде, но если раньше такие периоды можно было сравнить с небольшим снегопадом, то теперь это напоминало пургу. Когда он отряхивался, вокруг поднималось облако из ворсинок, которые, оседая, покрывали все поверхности. Как-то вечером я смотрел телевизор, свесив ногу с дивана, и рассеяно гладил пса босой ступней. Во время рекламы я взглянул вниз и увидел ком размером с грейпфрут в том месте, где я гладил. Клубки собачьей шерсти катались по деревянному полу, словно перекати-поле по степи.
Особое беспокойство вызывало у нас состояние его бедер. Сильнейший артрит суставов ослаблял лапы и причинял Марли боль. Пес, который некогда мог, как лошадь, катать меня на спине, который поднимал спиной тяжелый стол и бегал с ним по комнате, теперь едва удерживал собственный вес. Он стонал от боли, когда ложился или вставал. Я не знал, насколько слабы его бедра, до того дня, когда несильно хлопнул Марли по спине, и он свалился на пол как подкошенный, словно под тяжестью валуна. Мне было больно смотреть на это.
Ему становилось все тяжелее забираться по ступенькам на второй этаж, но он и думать не хотел о том, чтобы спать в одиночестве на первом, даже после того как мы соорудили ему лежанку прямо у лестницы. Марли любил людей, любил путаться под ногами, любил класть свой подбородок на матрац и пыхтеть нам в лицо, пока мы спали, а когда мы купались, он любил просовывать голову между занавесками в ванной и пить воду. Он и сейчас не переставал вытворять все это. Каждый вечер, когда мы с Дженни поднимались в спальню, он терся у подножия лестницы, скуля, тявкая, расхаживая туда-сюда, предварительно ощупывая передней лапой первую ступеньку. Таким образом он собирал всю свою волю в кулак для восхождения, которое еще недавно не представляло для него трудности. Стоя наверху, я подбадривал его: «Давай, мой мальчик, ты можешь это сделать!» Через несколько минут он исчезал за углом, чтобы разбежаться и начать подъем, перенося большую часть своего веса на плечи. Иногда ему удавалось добраться до верха, иногда он останавливался на полпути, и ему приходилось возвращаться обратно и повторять попытку. В самых прискорбных случаях у него полностью отнимались задние лапы, и он беспомощно скатывался на животе вниз по ступенькам. Он был слишком тяжелым, чтобы я мог втащить его наверх на руках, но я все чаще спускался за ним и поднимал заднюю часть его туловища при каждом шаге, а он ковылял на передних лапах.
Поскольку возникли сложности с лестницей, я подумал, что теперь Марли ограничит количество подъемов и спусков по ней. Такое решение как нельзя лучше продемонстрирует, что в его голове где-то глубоко таится здравый смысл. Однако, несмотря на дискомфорт, который доставляли ему подъемы, если я возвращался вниз, скажем, за книгой или выключить свет, то он, топая, следовал за мной по пятам. А потом, несколько минут спустя, ему приходилось повторять мучительную попытку. Когда он был наверху, нам с Дженни приходилось по очереди следить за ним, чтобы по пустякам у него не возникало соблазна спуститься за нами. Мы поняли, что следить за ним со спины будет несложно, потому что его слух ухудшился, и он спал теперь дольше и крепче чем когда-либо. Но, казалось, он всегда чувствовал, когда мы уходили. Например, я читал книгу в кровати, а он дремал возле меня на полу, громко похрапывая. Тут я украдкой откидывал одеяло, вставал, на цыпочках проходил мимо него к двери и оборачивался, чтобы убедиться, что не побеспокоил его. Через несколько минут после того как я спускался, я слышал его тяжелые шаги на лестнице. Он шел искать меня. Марли мог быть и глухим, и полуслепым, но внутреннее чутье никогда его не подводило.
Такое случалось не только ночью, но и днем. Я читал газету за кухонным столом, Марли сворачивался у моих ног, и тут я вставал за кофейником, который стоял в другом конце помещения. Несмотря на то что меня было видно и я собирался тотчас же вернуться, он с трудом поднимался и устало тащился за мной. И он даже не думал ложиться обратно, пока я не возвращался за стол. Еще несколько минут спустя я направлялся в гостиную, чтобы включить музыку, и он снова начинал борьбу со своей немощью, поднимаясь и следуя за мной. А когда я уже собирался было вернуться обратно на кухню, он в изнеможении, со стоном буквально падал возле меня. Так оно и продолжалось, и не только со мной, но и с Дженни, и с детьми тоже.
Да, старость брала свое. Тем не менее иногда Марли удавалось заставить свое тело двигаться, как прежде. Подчас глядя на него, сложно было поверить, что это одна и та же собака.
Как-то весной 2002 года я вывел Марли на короткую вечернюю прогулку. Ночь выдалась прохладной и ветреной. Свежий воздух бодрил, и я решил пробежаться, а Марли, почувствовав прилив сил, потрусил рядом со мной, прямо как в старые добрые времена. Я даже сказал ему вслух: «Смотри-ка, Марл, ты прям как молодой». Он счастливо запыхтел, свесил язык набок, глаза заблестели. Мы побежали трусцой к двери. Перед крыльцом Марли попытался игриво перепрыгнуть сразу через две ступеньки, но лапы отказали, и он оказался в дурацком положении: передние лапы лежали на крыльце, задние – на дорожке, а живот – на ступенях. Так он и лежал, глядя на меня так, словно даже предположить не мог, чем вызвано столь позорное выступление. Я свистнул, хлопнул в ладоши, и он начал героически загребать задними лапами, пытаясь встать. Все было напрасно. Он не мог оторвать зад от земли. «Ну же, Марли!» – подбодрил его я, но он остался недвижим. В конечном счете, я подхватил его и повернул боком, чтобы он смог поставить все четыре лапы на землю. После нескольких неудачных попыток ему удалось встать. Тогда он отошел, оценивающе глянул на ступеньки и запрыгнул на крыльцо. С того дня его уверенность в себе как чемпионе по запрыгиванию на крыльцо была подорвана. Он больше никогда не пытался сразу вспрыгнуть на эти две небольшие ступеньки, всегда сначала останавливался и прохаживался возле них.
В том, что старость не радость, сомнений не было. Молодость уже не вернешь.
Марли напоминал мне о краткости жизни, о ее быстротечных радостях и упущенных возможностях. Он напоминал мне, что каждому из нас только раз выпадает шанс попасть в яблочко, и жизнь не дает второй попытки. Сегодня ты можешь доплыть аж до середины океана, надеясь поймать удачу за хвост, а завтра с трудом наклонишься, чтобы попить из своей миски. У меня, да и у всех нас, была только одна жизнь. Я все время возвращался к одному и тому же вопросу: «Зачем я трачу свои годы на журнал о садоводстве?» Дело было не в том, что от новой работы я не получал отдачи, – я гордился изменениями, которые произошли в журнале. Но я отчаянно скучал по газетам, по людям, которые их делают, и по людям, которые их читают. Я скучал по возможности быть причастным к главной новости дня и по ощущению, что я могу что-то изменить, пусть совсем немного. Я скучал по выбросам адреналина, которые были неизбежны, когда приходилось писать статьи за несколько часов до сдачи в печать, и по ни с чем не сравнимому удовлетворению, когда я утром обнаруживал, что мой почтовый ящик завален ответами на мои слова, эмоции, мысли. Но больше всего мне не хватало возможности рассказывать людям истории, и я удивлялся, как меня угораздило уйти с работы, которая идеально мне подходила, и пуститься в авантюру с этим журналом с его мизерным бюджетом, постоянной необходимостью поиска рекламодателей (а также квалифицированного персонала) и неблагодарной редакторской работой.
Когда один из моих бывших коллег упомянул, что газете Philadelphia Inquirer требуется ведущий рубрики, я ухватился за эту возможность, не сомневаясь ни секунды. Такое место заполучить невероятно трудно даже в маленькой газете: когда вакансия открывается, на нее сразу же назначается кто-то из сотрудников. Перо передают ветеранам, которые уже показали себя хорошими журналистами. У Inquirer была прекрасная репутация, она получила за последние годы семнадцать престижных Пулитцеровских премий в области журналистики и считалась одной из лучших газет страны. Я был ее поклонником, и вот теперь меня пригласили на собеседование. Чтобы получить эту работу, мне даже не нужно было переселяться: офис находился в сорока пяти минутах езды от Пенсильванской федеральной трассы – вполне приемлемое расстояние. Я не слишком верю в чудеса, но все это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой, словно вмешалось провидение.
В ноябре 2002 года я променял свою экипировку садовника на аккредитацию журналиста Philadelphia Inquirer. Вполне возможно, это был лучший день в моей жизни. Я оказался там, где мне и следовало быть: в редакции газеты.
Я проработал всего несколько месяцев на новом месте, когда на Филадельфию обрушился первый в 2003 году сильный буран. Снег пошел еще в воскресенье вечером, а к тому времени, как на следующий день небо просветлело, на земле лежали сугробы высотой около 60 см. Пока местные власти чистили дороги, дети три дня не ходили в школу, а я посылал свои материалы из дома. Я одолжил у соседа снегоуборочный агрегат, расчистил подъездную дорожку, а также прокопал узкий проход к входной двери. Зная, что Марли вряд ли удастся выбраться в сад по вертикальным снежным стенам, не говоря уже о том, чтобы преодолеть глубокие сугробы по пути, я расчистил ему его собственную «потайную комнатку», как окрестили ее дети. На самом деле это был небольшой участок рядом с основной дорожкой, на котором он мог делать свои дела. Правда, когда я позвал его на улицу опробовать новые удобства, он долго стоял в дверном проеме и с подозрением принюхивался к снегу. У него были очень изощренные представления о подходящем месте, где можно справить естественные надобности, и то, что было перед ним, явно не отвечало его требованиям. Он уже было поднял лапу и собрался помочиться, но тут что-то остановило его. Писать прямо здесь? Под окном? Да ну, ты шутишь! Он повернулся, с огромным усилием одолел скользкие ступеньки и ушел в дом.
В тот вечер я снова вывел его на улицу после ужина, и на этот раз Марли не смог позволить себе тянуть время. Ему нужно было на улицу. Он нервно прохаживался по расчищенному проходу и по «тайной комнатке», потом выходил на подъездную дорожку, стуча когтями по замерзшей земле и нюхая снег. Нет, так не пойдет. Прежде чем я смог остановить его, он вскарабкался на вертикальную стену из снега, образовавшуюся после работы снегоуборочного агрегата, и побежал через весь сад к заснеженным елям в пятнадцати метрах от нас. Я глазам не верил: мой больной артритом пес решился на переход через Альпы! Через каждые пару шагов его зад провисал вниз, а ноги проваливались в снег. Несколько секунд он лежал на пузе, потом снова поднимался и продолжал борьбу. Он медленно, с большим трудом пробирался сквозь глубокие сугробы, используя свои все еще сильные плечи. Онемев, я стоял на подъездной дорожке, прикидывая, как буду его спасать, если он, в конечном счете, застрянет и не сможет вылезти самостоятельно. Но пес продвигался все дальше и дальше и наконец добрался до ближайшей ели. Внезапно я понял, зачем он проделал это. У Марли был план, причем, надо признать, гениальный. Под густыми ветвями снег был всего несколько сантиметров глубиной. Дерево выступало в роли зонта, и, как только Марли оказался под ним, он уже мог свободно передвигаться и приседать где ему захочется. Он привычно закружил, обнюхал все и порылся в снегу, стараясь найти подходящее место. Однако, к моему немалому удивлению, он побежал к соседнему дереву. Первое место казалось мне идеальным, но оно явно не отвечало высоким стандартам Марли.
Когда-то сверкающие белоснежные зубы нашего пса стерлись до коричневатых шишек. Три из четырех клыков уже отсутствовали – один за другим они ломались во время безумных атак, когда он пытался прогрызть себе путь в безопасное место. Если раньше из пасти Марли почему-то отдавало рыбой, то теперь от него пахло простоявшим на солнцепеке полным мусорным ведром. Не вызывал энтузиазма и тот факт, что Марли пристрастился к сомнительному деликатесу, а именно к куриному навозу. К полному нашему отвращению, он уплетал его с таким удовольствием, словно это была черная икра.
Его пищеварение было уже не таким идеальным, как раньше, а кишечник, словно завод по переработке метана, начал выделять огромное количество газов. Бывали дни, когда мне казалось: стоит зажечь спичку и весь дом взлетит на воздух. Метеоризм Марли как будто увеличивался прямо пропорционально числу приглашенных нами к обеду гостей, и комната, где находился виновник, мгновенно пустела из-за «смертельной» дозы его газов. «Марли! Опять!» – кричали хором дети и ретировались. Иногда он и сам уходил. Были случаи, когда пес спокойно спал, но тут до его ноздрей долетал запах. Его глаза мгновенно открывались, и он приподнимал бровь, словно спрашивая: «О Боже! Кто это сделал?». Затем Марли вставал и невозмутимо удалялся в соседнюю комнату.
Когда он не пукал, то выходил на улицу и делал свои дела. Или, по крайней мере, думал о том, как и когда будет их делать. Его избирательность в отношении места, где можно облегчиться, выросла до состояния маниакальной одержимости. Каждый раз, когда я выпускал его во двор, у него уходило все больше и больше времени, чтобы выбрать идеально подходящее место. Он прохаживался туда-сюда, бегал кругами, принюхивался, останавливался, почесывался, опять кружил, переходил с места на место. Все это время он смешно скалил зубы. А пока он прочесывал местность, пытаясь найти подходящий уголок, я стоял на улице. Иногда капал дождь, иногда шел снег. Иногда было темно. В большинстве случаев я был босиком или только в трусах. Но я не мог оставить пса без присмотра, так как по опыту знал: в противном случае Марли мог убежать в гости к соседским собакам.
Кстати говоря, теперь он очень любил исчезать из дома. Если подворачивалась возможность и ему казалось, что он сможет незаметно удрать, он давал деру за границы нашего участка. Хотя, вообще-то, он не удирал в прямом смысле этого слова. Он принюхивался и посапывал у одного куста, перебегал к следующему и так далее, пока полностью не исчезал из виду. Однажды поздно вечером я выпустил его на прогулку перед сном. Шел холодный дождь, было очень скользко, и я на минуту вернулся в дом, чтобы накинуть плащ, висевший в шкафу в прихожей. Выйдя обратно на улицу, я обнаружил, что пес исчез. Я пошел в сад и принялся громко свистеть и хлопать в ладоши. Почти полчаса я бродил под дождем по окрестностям в весьма экзотическом наряде: на ногах ботинки, а под плащом только трусы – искренне надеясь, что никто не увидит меня. Чем дольше длились поиски, тем злее я становился. Черт возьми, где он шляется? Но постепенно мой гнев начал переходить в беспокойство. Я подумал о тех старых собаках, которые, как пишут газеты, сбегают из приютов, а через три дня их находят замерзшими в снегу. Я вернулся домой, поднялся в спальню и разбудил Дженни.
– Марли исчез, – сказал я. – Я нигде не могу его найти. Он там, под холодным дождем. – Жена мгновенно вскочила, натянула джинсы, свитер, обулась. Сообща нам удалось расширить зону поисков. Я слышал, как Дженни свистит и зовет Марли, стоя на холме, а сам я в это время продирался по лесу в темноте, опасаясь найти своего пса бездыханным возле ручья.
Наконец наши с Дженни пути пересеклись.
– Что-нибудь нашла? – спросил я.
– Ничего, – ответила она.
Мы вымокли до нитки, а мои голые ноги обжигал холод.
– Ладно, пошли домой греться, а потом я поеду искать его на машине, – предложил я.
Мы спустились с холма к себе во двор. Тут-то мы и увидели Марли – он сидел под навесом и бурно радовался нашему возвращению. Наверное, другой на моем месте просто прибил бы его. Но я завел собаку внутрь и старательно вытер полотенцем, причем по кухне распространился ни с чем не сравнимый запах мокрой псины. После столь утомительной прогулки Марли буквально свалился от изнеможения и проспал всю ночь и все утро.
Зрение Марли слабело, и теперь кролики могли резвиться в трех метрах от него, не будучи замеченными. Он сильно линял, что вынуждало Дженни пылесосить дом каждый день, хотя она все равно за ним не успевала. Собачья шерсть забивалась в каждую щелочку, налипала на каждую деталь гардероба и попадала в большую часть готовящихся в доме блюд. Конечно, он линял и прежде, но если раньше такие периоды можно было сравнить с небольшим снегопадом, то теперь это напоминало пургу. Когда он отряхивался, вокруг поднималось облако из ворсинок, которые, оседая, покрывали все поверхности. Как-то вечером я смотрел телевизор, свесив ногу с дивана, и рассеяно гладил пса босой ступней. Во время рекламы я взглянул вниз и увидел ком размером с грейпфрут в том месте, где я гладил. Клубки собачьей шерсти катались по деревянному полу, словно перекати-поле по степи.
Особое беспокойство вызывало у нас состояние его бедер. Сильнейший артрит суставов ослаблял лапы и причинял Марли боль. Пес, который некогда мог, как лошадь, катать меня на спине, который поднимал спиной тяжелый стол и бегал с ним по комнате, теперь едва удерживал собственный вес. Он стонал от боли, когда ложился или вставал. Я не знал, насколько слабы его бедра, до того дня, когда несильно хлопнул Марли по спине, и он свалился на пол как подкошенный, словно под тяжестью валуна. Мне было больно смотреть на это.
Ему становилось все тяжелее забираться по ступенькам на второй этаж, но он и думать не хотел о том, чтобы спать в одиночестве на первом, даже после того как мы соорудили ему лежанку прямо у лестницы. Марли любил людей, любил путаться под ногами, любил класть свой подбородок на матрац и пыхтеть нам в лицо, пока мы спали, а когда мы купались, он любил просовывать голову между занавесками в ванной и пить воду. Он и сейчас не переставал вытворять все это. Каждый вечер, когда мы с Дженни поднимались в спальню, он терся у подножия лестницы, скуля, тявкая, расхаживая туда-сюда, предварительно ощупывая передней лапой первую ступеньку. Таким образом он собирал всю свою волю в кулак для восхождения, которое еще недавно не представляло для него трудности. Стоя наверху, я подбадривал его: «Давай, мой мальчик, ты можешь это сделать!» Через несколько минут он исчезал за углом, чтобы разбежаться и начать подъем, перенося большую часть своего веса на плечи. Иногда ему удавалось добраться до верха, иногда он останавливался на полпути, и ему приходилось возвращаться обратно и повторять попытку. В самых прискорбных случаях у него полностью отнимались задние лапы, и он беспомощно скатывался на животе вниз по ступенькам. Он был слишком тяжелым, чтобы я мог втащить его наверх на руках, но я все чаще спускался за ним и поднимал заднюю часть его туловища при каждом шаге, а он ковылял на передних лапах.
Поскольку возникли сложности с лестницей, я подумал, что теперь Марли ограничит количество подъемов и спусков по ней. Такое решение как нельзя лучше продемонстрирует, что в его голове где-то глубоко таится здравый смысл. Однако, несмотря на дискомфорт, который доставляли ему подъемы, если я возвращался вниз, скажем, за книгой или выключить свет, то он, топая, следовал за мной по пятам. А потом, несколько минут спустя, ему приходилось повторять мучительную попытку. Когда он был наверху, нам с Дженни приходилось по очереди следить за ним, чтобы по пустякам у него не возникало соблазна спуститься за нами. Мы поняли, что следить за ним со спины будет несложно, потому что его слух ухудшился, и он спал теперь дольше и крепче чем когда-либо. Но, казалось, он всегда чувствовал, когда мы уходили. Например, я читал книгу в кровати, а он дремал возле меня на полу, громко похрапывая. Тут я украдкой откидывал одеяло, вставал, на цыпочках проходил мимо него к двери и оборачивался, чтобы убедиться, что не побеспокоил его. Через несколько минут после того как я спускался, я слышал его тяжелые шаги на лестнице. Он шел искать меня. Марли мог быть и глухим, и полуслепым, но внутреннее чутье никогда его не подводило.
Такое случалось не только ночью, но и днем. Я читал газету за кухонным столом, Марли сворачивался у моих ног, и тут я вставал за кофейником, который стоял в другом конце помещения. Несмотря на то что меня было видно и я собирался тотчас же вернуться, он с трудом поднимался и устало тащился за мной. И он даже не думал ложиться обратно, пока я не возвращался за стол. Еще несколько минут спустя я направлялся в гостиную, чтобы включить музыку, и он снова начинал борьбу со своей немощью, поднимаясь и следуя за мной. А когда я уже собирался было вернуться обратно на кухню, он в изнеможении, со стоном буквально падал возле меня. Так оно и продолжалось, и не только со мной, но и с Дженни, и с детьми тоже.
Да, старость брала свое. Тем не менее иногда Марли удавалось заставить свое тело двигаться, как прежде. Подчас глядя на него, сложно было поверить, что это одна и та же собака.
Как-то весной 2002 года я вывел Марли на короткую вечернюю прогулку. Ночь выдалась прохладной и ветреной. Свежий воздух бодрил, и я решил пробежаться, а Марли, почувствовав прилив сил, потрусил рядом со мной, прямо как в старые добрые времена. Я даже сказал ему вслух: «Смотри-ка, Марл, ты прям как молодой». Он счастливо запыхтел, свесил язык набок, глаза заблестели. Мы побежали трусцой к двери. Перед крыльцом Марли попытался игриво перепрыгнуть сразу через две ступеньки, но лапы отказали, и он оказался в дурацком положении: передние лапы лежали на крыльце, задние – на дорожке, а живот – на ступенях. Так он и лежал, глядя на меня так, словно даже предположить не мог, чем вызвано столь позорное выступление. Я свистнул, хлопнул в ладоши, и он начал героически загребать задними лапами, пытаясь встать. Все было напрасно. Он не мог оторвать зад от земли. «Ну же, Марли!» – подбодрил его я, но он остался недвижим. В конечном счете, я подхватил его и повернул боком, чтобы он смог поставить все четыре лапы на землю. После нескольких неудачных попыток ему удалось встать. Тогда он отошел, оценивающе глянул на ступеньки и запрыгнул на крыльцо. С того дня его уверенность в себе как чемпионе по запрыгиванию на крыльцо была подорвана. Он больше никогда не пытался сразу вспрыгнуть на эти две небольшие ступеньки, всегда сначала останавливался и прохаживался возле них.
В том, что старость не радость, сомнений не было. Молодость уже не вернешь.
Марли напоминал мне о краткости жизни, о ее быстротечных радостях и упущенных возможностях. Он напоминал мне, что каждому из нас только раз выпадает шанс попасть в яблочко, и жизнь не дает второй попытки. Сегодня ты можешь доплыть аж до середины океана, надеясь поймать удачу за хвост, а завтра с трудом наклонишься, чтобы попить из своей миски. У меня, да и у всех нас, была только одна жизнь. Я все время возвращался к одному и тому же вопросу: «Зачем я трачу свои годы на журнал о садоводстве?» Дело было не в том, что от новой работы я не получал отдачи, – я гордился изменениями, которые произошли в журнале. Но я отчаянно скучал по газетам, по людям, которые их делают, и по людям, которые их читают. Я скучал по возможности быть причастным к главной новости дня и по ощущению, что я могу что-то изменить, пусть совсем немного. Я скучал по выбросам адреналина, которые были неизбежны, когда приходилось писать статьи за несколько часов до сдачи в печать, и по ни с чем не сравнимому удовлетворению, когда я утром обнаруживал, что мой почтовый ящик завален ответами на мои слова, эмоции, мысли. Но больше всего мне не хватало возможности рассказывать людям истории, и я удивлялся, как меня угораздило уйти с работы, которая идеально мне подходила, и пуститься в авантюру с этим журналом с его мизерным бюджетом, постоянной необходимостью поиска рекламодателей (а также квалифицированного персонала) и неблагодарной редакторской работой.
Когда один из моих бывших коллег упомянул, что газете Philadelphia Inquirer требуется ведущий рубрики, я ухватился за эту возможность, не сомневаясь ни секунды. Такое место заполучить невероятно трудно даже в маленькой газете: когда вакансия открывается, на нее сразу же назначается кто-то из сотрудников. Перо передают ветеранам, которые уже показали себя хорошими журналистами. У Inquirer была прекрасная репутация, она получила за последние годы семнадцать престижных Пулитцеровских премий в области журналистики и считалась одной из лучших газет страны. Я был ее поклонником, и вот теперь меня пригласили на собеседование. Чтобы получить эту работу, мне даже не нужно было переселяться: офис находился в сорока пяти минутах езды от Пенсильванской федеральной трассы – вполне приемлемое расстояние. Я не слишком верю в чудеса, но все это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой, словно вмешалось провидение.
В ноябре 2002 года я променял свою экипировку садовника на аккредитацию журналиста Philadelphia Inquirer. Вполне возможно, это был лучший день в моей жизни. Я оказался там, где мне и следовало быть: в редакции газеты.
Я проработал всего несколько месяцев на новом месте, когда на Филадельфию обрушился первый в 2003 году сильный буран. Снег пошел еще в воскресенье вечером, а к тому времени, как на следующий день небо просветлело, на земле лежали сугробы высотой около 60 см. Пока местные власти чистили дороги, дети три дня не ходили в школу, а я посылал свои материалы из дома. Я одолжил у соседа снегоуборочный агрегат, расчистил подъездную дорожку, а также прокопал узкий проход к входной двери. Зная, что Марли вряд ли удастся выбраться в сад по вертикальным снежным стенам, не говоря уже о том, чтобы преодолеть глубокие сугробы по пути, я расчистил ему его собственную «потайную комнатку», как окрестили ее дети. На самом деле это был небольшой участок рядом с основной дорожкой, на котором он мог делать свои дела. Правда, когда я позвал его на улицу опробовать новые удобства, он долго стоял в дверном проеме и с подозрением принюхивался к снегу. У него были очень изощренные представления о подходящем месте, где можно справить естественные надобности, и то, что было перед ним, явно не отвечало его требованиям. Он уже было поднял лапу и собрался помочиться, но тут что-то остановило его. Писать прямо здесь? Под окном? Да ну, ты шутишь! Он повернулся, с огромным усилием одолел скользкие ступеньки и ушел в дом.
В тот вечер я снова вывел его на улицу после ужина, и на этот раз Марли не смог позволить себе тянуть время. Ему нужно было на улицу. Он нервно прохаживался по расчищенному проходу и по «тайной комнатке», потом выходил на подъездную дорожку, стуча когтями по замерзшей земле и нюхая снег. Нет, так не пойдет. Прежде чем я смог остановить его, он вскарабкался на вертикальную стену из снега, образовавшуюся после работы снегоуборочного агрегата, и побежал через весь сад к заснеженным елям в пятнадцати метрах от нас. Я глазам не верил: мой больной артритом пес решился на переход через Альпы! Через каждые пару шагов его зад провисал вниз, а ноги проваливались в снег. Несколько секунд он лежал на пузе, потом снова поднимался и продолжал борьбу. Он медленно, с большим трудом пробирался сквозь глубокие сугробы, используя свои все еще сильные плечи. Онемев, я стоял на подъездной дорожке, прикидывая, как буду его спасать, если он, в конечном счете, застрянет и не сможет вылезти самостоятельно. Но пес продвигался все дальше и дальше и наконец добрался до ближайшей ели. Внезапно я понял, зачем он проделал это. У Марли был план, причем, надо признать, гениальный. Под густыми ветвями снег был всего несколько сантиметров глубиной. Дерево выступало в роли зонта, и, как только Марли оказался под ним, он уже мог свободно передвигаться и приседать где ему захочется. Он привычно закружил, обнюхал все и порылся в снегу, стараясь найти подходящее место. Однако, к моему немалому удивлению, он побежал к соседнему дереву. Первое место казалось мне идеальным, но оно явно не отвечало высоким стандартам Марли.