- Он во всем тебе признался? - продолжал Гельтур.
- Не сразу! - наводя тень на плетень, говорю я. Стараюсь, чтобы все выглядело не так уж просто.
- Вещдоки привез?
- Их нет.
Я знаю, что сейчас Гельтур обратится ко мне с просьбой почитать дело, и не ошибаюсь.
- Ты не прочь, если я твое дело почитаю?
Против этого я не возражаю и выкладываю тощую папочку со всеми материалами следствия по делу Духаренко.
Гельтур мигом все сграбастал и углубился в чтение, начав с протоколов допроса Духаренко. Я же занялся чем-то другим и только слышал:
- Значит, не обошлось без бабы...
- Эти амнистированные до баб охочи...
Гельтур еще долго копался в документах, о чем-то поразмышлял и голосом, ничего хорошего не предвещавшим, поинтересовался:
- И как же ты теперь собираешься с этим делом посту пить?
Никакого подвоха не ожидая, я беззаботно ответил:
- Предъявлю Духаренко обвинение, составлю обвинительное заключение и толкнем дело в трибунал! - Говорить о каком-то другом решении я не захотел. Ведь окончательное решение за Прутом. На ласковый тон Гельтура я не обратил внимания.
- А как ты, молодой человек, объяснишь появление в деле вот этой справочки? - с наслаждением спросил он.
- Этой бумажки? - спросил я, видя, что он между пальцами правой руки зажал какую-то мятую справку.
- Не бумажки, а до-ку-мен-та, оказавшегося у твоего подследственного. Ты выяснил, как он попал к нему?
Я взял справку, которую, кстати говоря, видел и раньше, но почему-то не обратил на нее внимания, и еще раз внимательно с ней ознакомился. Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу гербовая печать и штамп какого-то госпиталя с просроченной датой. Выдана она какому-то капитану интендантской службы Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск по ранению.
Скорее всего, эта справка липовая, а вот как она попала к Духаренко я был обязан выяснить, но не сделал этого по какому-то недомыслию. Уверенность в том, что к делу Духаренко эта справка никакого отношения не имела, у меня сохранилась, о чем я и сказал Гельтуру. Но он с этим не согласился:
- Я уверен, что наш Прут потребует от тебя полной ясности в этом вопросе. - И как бы добивая меня, он раздражается глубокомысленным заявлением: - Молодой человек, свет Сереженька! Как только закончится война, приходи ко мне в адвокатскую контору, на Крещатик в Киеве. Я тебя поднатаскаю, а до того, кроме должности полотера, ни на что и не рассчитывай! - Язык у Гельтура со стервинкой. Я молчу, понимая, что Гельтур абсолютно прав.
Решение приходит мгновенно. Пока еще светло, возвращаюсь в штаб дивизии. На это потребуется больше часа. Там остаюсь на ночь, а с утра - в роту. Думаю, что допрос Духаренко по единственному вопросу много времени не отнимет. Значит, с учетом обратной дороги, в полдень буду уже в прокуратуре. Через несколько минут я опять в седле.
3
И вот мы с ним встретились. Сидим друг перед другом в ротном блиндаже, где я на один из порожних ящиков от мин не спеша кладу свою полевую сумку, извлекаю бланк протокола допроса, подкладываю под него кусок картона и тщательно разглаживаю на нем бланк. После этого достаю злосчастную справку на имя капитана интендантской службы Цветкова Николая Федоровича, пододвигаю ее к Духаренко. Все это время он следит с настороженным вниманием за всеми моими действиями, вытягивает шею, стараясь прочесть текст справки, и когда это ему удается, облегченно откидывается назад. Но он явно озабочен моим вниманием к справке и стремится выяснить, чем это вызвано. Поэтому сам спешит с вопросом:
- На что она вам сдалась?
Я недовольно его обрываю:
- Вот это уже мое дело. Лучше скажите, откуда она у вас?
Духаренко морщит лоб, словно обдумывая, что сказать, и отделывается одним словом:
- Нашел!
- Где нашел и при каких обстоятельствах?
- Не помню!
Тогда я начинаю нажимать:
- Эта справка выдана военным госпиталем! Видите?
- Вижу!
- Ее обладателю был предоставлен краткосрочный отпуск после ранения. Ведь так?
Духаренко кивает.
- Какое отношение этот капитан имел к вам?
Духаренко обрадовано заявляет:
- Никакого. Ведь мне, простому солдату, до капитана не дотянуться.
- Это не ответ! - сурово говорю я. - Еще раз спрашиваю: как эта справка к вам попала? Я жду объяснения.
Мой подследственный только решился что-то сказать по существу заданного вопроса, как у нас над головами что-то грохнуло. Это немецкая мина едва не угодила в самый блиндаж. Показалось, что толстенные бревна на нем даже чуточку подпрыгнули и, ухнув, опустились на свое место.
От неожиданности я на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, то исписанные листы протокола допроса слабо присыпаны песком. Я даже некстати подумал о том, что в старину песок заменял промокашку...
Это был обыкновенный утренний обстрел наших позиций немцами, иногда сопровождаемый и артиллерийским огнем. Он повторялся ежедневно, к нему все привыкли и даже присвоили ему название "Гутен морген".
Духаренко тем временем сидел на полу блиндажа.
- Что, испугались? - спросил я.
Духаренко, шмыгнув носом, отшутился:
- Занял более удобную позицию.
Дальнейшая беседа с ним пошла уже по накатанному руслу. Духаренко рассказал следующее.
На второй день его пребывания у Фроськи к ней заявилась с кавалером-капитаном ее давняя приятельница. Духаренко на всякий случай спрятался на чердаке. Оттуда он увидел, что Фроська с этой своей знакомой развесили в сенцах на веревке вещи этого капитана, в том числе ношеную гимнастерку. Духаренко ее приметил и обменял на свою, уже порядком поизносившуюся. Никто этого не заметил. Вещи капитана уложили во Фроськин старый чемодан, а когда стемнело, они ушли, куда - Духаренко не знал. Ну а эту справку на имя Цветкова он потом обнаружил в той гимнастерке. Она была просрочена и никому не нужна, могла сгодиться лишь на завертки цигарки.
Духаренко не врал, и с появлением у него этой справки все вроде как разъяснилось.
Обрадованный этим, я возвратился в штаб дивизии, откуда дозвонился до штаба армии и выяснил, что капитан интендантской службы Цветков действительно служил у них и непродолжительное время находился по поводу какого-то легкого ранения в военном госпитале, откуда прибыл примерно с месяц тому назад для прохождения дальнейшей службы и был направлен в другую часть нашей армии.
Должен сказать, что обещание Гельтура после войны немного меня еще поднатаскать задело меня за живое. Вот почему, не ограничившись проверкой в штабе армии, я еще от своего имени сварганил шифровку в ту часть, куда убыл капитан Цветков. Ответ был получен неутешительный: капитан Цветков в часть не прибыл.
Со всем этим я и вернулся в свою прокуратуру, где обо всем доложил Пруту. Дальше делом Духаренко мы занимались все вместе.
Мнения разделились.
Клименко высказался за то, чтобы дело рядового Духаренко закончить и направить в военный трибунал, как на дезертира. Он же посчитал, что все материалы на капитана Цветкова следует выделить из дела Духаренко в самостоятельное производство и направить в военную прокуратуру армии.
Рубакин тоже склонялся к тому, чтобы дело Духаренко закончить самим и направить в трибунал. Что же касается материалов на Цветкова, то они, по его мнению, на самостоятельное уголовное дело не тянут и можно ограничиться одним представлением в прокуратуру армии с просьбой во всем разобраться.
Зато Гельтур настаивал на выделении уголовного дела на Цветкова в самостоятельное производство. Вместе с тем он поддержал мое предложение о разрешении дела рядового Духаренко, допустившего самовольную отлучку, в дисциплинарном порядке, не предавая его суду.
Но самым для меня удивительным явилось то, что и Прут это предложение поддержал и предложил с Цветковым тщательно разобраться.
Я не удержался и спросил:
- Разобраться с ним должен я?
Прут утвердительно кивнул:
- Кто ж еще, конечно, ты! На него вышел ты. По назначению он не прибыл. Из показаний Духаренко следует, что Цветков попасть ни в какую часть и не стремился. Остается выяснить, где он находится сейчас. А это уже сподручнее выяснить тебе, обратившись к той же Ефросинии, вскружившей голову твоему Духаренко.
Еще Прут добавил:
- А он пока пусть служит в своей роте, как служил.
На следующий день я вновь прискакал в штаб дивизии, где по подробной полевой карте без особого труда разыскал тот хутор, в котором Духаренко провел свыше двух суток.
Должен сказать, что накануне ночью мне не спалось и я додумался до новой версии. А что, если Духаренко попросту Цветкова убил, а его документы и вещи спрятал? Взял только гимнастерку, а в ее нагрудном кармане потом и обнаружил справку из госпиталя. Правда, такая "догадка" с личностью Духаренко никак не вязалась.
А вот хутор - два-три домика на отшибе большого села. Ему повезло: война его почти не тронула, и домишки уцелели, и сады кругом. Лишь по центральному тракту, наискось его перечеркнувшему, прокатились всей своей тяжестью и танки, и грузовики, и тягачи с орудиями, оставив свой страшный след.
Молодая женщина открывает дверь. Голова ее замотана старым шерстяным платком. Руки большие, темные - руки крестьянки. Она моего прихода не ждала, но не удивляется. За месяцы жизни в прифронтовой полосе ко всему уже привыкла. Она охотно меня пропускает в дом, где, кроме нее, во второй половине разместилось еще целое семейство беженцев. Любопытные детские рожицы повернулись в мою сторону. Их мать теснит ребятишек за занавеску.
Я представляюсь и с места в карьер завожу разговор о Духаренко. Она не спрашивает, зачем мне это надо. С готовностью рассказывает все, что знает...
А знает совсем немного...
- Звать его Степаном?
Я киваю.
- В наше село он как-то приезжал с обозом за сеном. С кем-то еще ночевал у меня в доме. Потом, недели через две, вновь появился один и пару дней провел у нас: наколол дров, починил ворота, пожалуй, и все...
О капитане Цветкове только знает, что он вроде как доводится мужем ее племяннице - Надежде Урусовой. Капитан был ранен, лежал в госпитале и получил на полгода отпуск.
- Степан его видел?
- Конечно, но он спрятался, побоялся, что капитан его засечет в нашем доме и сообщит в часть.
- И долго эта племянница с мужем пробыла у вас?
- До после обеда. Потом сразу отправились дальше. С кем-то сговорились, чтобы их подвезли.
- Откуда вам известно, что капитан имел отпуск по ранению на полгода?
- Можете не сомневаться. На этот счет моя племянница даже давала почитать справку.
- Читали сами? Какое у вас образование?
Далее Фрося рассказала, что ее племянница с мужем-капитаном живут в рабочем поселке, что от них довольно далеко, и что племянница через кого-то уже дала знать: добрались туда благополучно и что ее мужа взяли работать старшим агрономом Площанской МТС.
На этом рухнуло и мое подозрение о том, что Цветков был убит Духаренко, и вместе с тем нашлось подтверждение того, что капитан Цветков, очевидно, располагал чистыми бланками военного госпиталя и взамен справки о предоставлении ему отпуска по ранению на три недели сварганил другую - об отпуске на полгода.
К моменту моего появления в нашей прокуратуре появились новые вопросы: как в руки Цветкова попали бланки военного госпиталя; было ли у него вообще какое-то ранение; почему он предпочел уклониться от нового назначения?
Все это еще предстояло выяснить.
4
И вновь я собираюсь в дорогу. Справляюсь по собственной полевой карте. Вот здесь расположена наша дивизия. А там, за петлей реки, за лесными массивами и кривыми изгибами железной дороги, на расстоянии от нас почти в сто километров этот населенный пункт Площанка, маленькая точечка. До него еще нужно добраться, а напрямик - дороги нет.
Вчера Прут подписал командировку сроком на пять дней. Я должен добраться до Площанки и арестовать Цветкова, если тот окажется там. Старик еще спросил:
- Все продумал как следует?
- Вроде как.
- К сожалению, это не всегда удается сделать в полном объеме. Готовь себя ко всяким неожиданностям.
Карта топорщится. Придавив ее граненым стаканом, черную точку Площанка - обвожу красным кружочком. Так приметнее.
Долговязый Клименко тянется через мое плечо, дыша мне прямо в ухо. Он тоже смотрит на карту, щурится и сочувственно роняет:
- Да-а, брат, моцион тебе предстоит основательный. Даже по прямой здесь почти сто.
- Ничего, - спокойно говорю я, - за речкой, вот этим путем, через лес выйду к ветке железной дороги, - в подтверждение этих слов я делаю уверенный прочерк по карте ногтем, - а дальше...
- А дальше, - вступает в разговор Гельтур, - встанешь на четвереньки, возьмешь в зубы папироску и потопаешь до бесконечности по шпалам. Ведь там наверняка поезда не ходят.
- С чего это ты взял? - не соглашаюсь я. - Если есть железная дорога, значит, по ней и ездят.
Клименко похлопывает меня по плечу.
- Лихой ты, Сереженька, хлопец! Только надежды мало.
- А что?
Он отбирает у меня красный карандаш и тычет в карту:
- Мост видишь?
- Ну.
- Так забудь о нем. Уж очень он близко от линии фронта, да и дорога за ним, к нашим передовым позициям, по существу, уже ведет в никуда, на оккупированную немцами территорию. Как говорится - дальше ехать некуда! Вот и приходится прислушаться к тому, что тебе говорят. Этот мост, разумеется, немцы давно разбомбили. Значит, тебе только и остается, что топать по шпалам.
- Подожди... - Я стряхиваю с плеча руку Клименко. - Почему ты так уверен? Мост небольшой, от него до линии фронта далеко.
- Ты что, с луны свалился? - настаивает Клименко. - На другое и не надейся!
- Ну а если, - уже неуверенно говорю я, - от Кременного в обход податься на Лисичанск? - И нахожу этот узловой железнодорожный пункт на карте.
Клименко молчит, размышляет.
В это время подает голос Гельтур:
- Тебе сколько суток Прут отвалил на всю эту музыку?
- Пять.
- Сам просил?
- Да.
- Ну и дурак! - Это опять Клименко. - Лишний день в запасе всегда надо иметь. Вот бы и пригодился для Лисичанска.
Он, пожалуй, прав, мысленно соглашаюсь я, но переигрывать уже не хочу, тем более что в этот момент Прута в прокуратуре нет и вернется он не скоро. Переделать командировку некому.
- Слушай, Сережа, - вдруг неожиданно уверенно заявляет Гельтур. Советую тебе на этот мост вообще плюнуть.
- Уже плюнул, - я поднимаю голову. - Буду держать курс на Лисичанск.
- А почему бы тебе, Сереженька, - с нарастающим торжеством продолжает Гельтур, - не плюнуть и на этот Лисичанск?
Я смотрю с удивлением: что он еще придумал?
Решительно оттеснив нас, он склоняется над картой и спрашивает:
- В лесу пока не развезло?
- Не развезло, - подтверждаю я.
- На реке лед пока держится?
- Думаю, что так.
- Тогда зачем тебе мост?
Гельтур чувствует себя стратегом. Его руки с длинными пальцами парят над картой. Левой рукой он отмахивается от моста, а правой - двумя пальцами впивается в изгиб реки и уверенно произносит:
- Пока еще обстановка позволяет, перейдешь реку вот здесь - и топай до Кременной, по краю леса, пока несут ноги.
"Что ж, пожалуй он прав. В этом случае вариант с Лисичанском отпадает".
- Ну что ж, - тем не менее кислым тоном подтверждаю и я. - Можно и так!
- Только так и можно! - возмущается Гельтур.
После этого он отходит от нас с видом победителя, при этом не лишая себя возможности нравоучительно заявить:
- Медицина учит, что из пяти детей рождается умным лишь один. У меня есть все основания считать, что ты, Сережа, первоначально присоединился к большинству...
Я все это пропустил мимо ушей, но за меня вдруг обиделся Клименко. Обернувшись к Гельтуру, он недовольно говорит:
- Ты, Виктор Павлович, напрасно подшучиваешь, ведь Сереге предстоит серьезное дело. На первый взгляд выходит, что все ясно, а если хорошо поразмыслить, то совсем даже наоборот.
Гельтур, почувствовав, что малость переборщил, примирительно заявляет:
- Николай, ты прав! Моя шутка не к месту.
Надо сказать, что у нас в прокуратуре так повелось, что ее секретарь Гельтур, несмотря на то, что он по своему служебному положению был на ступень ниже нас - военных следователей и уступал в воинском звании Клименко и Рубакину, обычно обращался к нам запросто, по имени. Клименко величал Николаем, Рубакина звал Семеном, а меня- Сергеем и лишь в особых случаях, под настроение - Сереженькой, ласково так, по-отечески. Мы к этому привыкли и не обижались, признавая его право старшего по возрасту. Меж собой мы общались друг с другом так же. Зато Прут для нас всех был только Львом Давидовичем, а Гельтур - Виктором Павловичем.
Прежде чем отбыть в дальнюю командировку, пришлось ждать солдата, который должен был сопровождать меня в предстоящих странствиях. На этом настоял Прут:
- Без надежного помощника - ни шагу!
Вот почему еще вчера я позвонил в "свой" полк и попросил выслать надежного парня из взвода пешей разведки. А вот, кажется, и он.
Потеснив плечом в дверях одного из наших конюхов, в прокуратуру боком вваливается розовощекий богатырь. И как только сходится шинель на такой широченной груди! Ушанка на голове сидит прямо, без лихости, основательно. Вещевой мешок набит до отказа: ведь я предупредил, что предстоит долгая дорога. На коротком ремне тускло поблескивает вороненой сталью новый, словно со склада, трофейный немецкий автомат. Богатырь докладывает Клименко, как старшему в звании:
- Ехврейтор Хвыленко! Прибыл по вашему приказанию.
- Это к нему! - кивает на меня Клименко.
Я подхожу к солдату, протягиваю руку:
- Старший лейтенант юстиции Громов.
Лапа у парня, как тиски. Переспрашиваю:
- Так как ваша фамилия?
- Хвыленко, - басит он одним дыханием.
И вдруг, вскинув руки к поясу, дополнительно поясняет:
- Руки в боки - хвы - Хвыленко!
Ах вон оно что! Он, оказывается, не выговаривает буквы "Ф". Для верности я спрашиваю:
- Значит, Филенко?
- Так точно! - обрадовался он.
Вот мы и познакомились...
5
Спускаемся к реке. Точнее сказать, сползаем, судорожно цепляясь за что попало. Берег высокий, обрывистый. Сапоги сбивают каменную крошку, живые, шуршащие струйки стекают вниз. Всего два года назад, в молодежном лагере в Крыму, инструктор по альпинизму делился с нами сведениями о том, насколько коварными бывают осыпи, даже на обрывистом берегу. И мы это принимали всерьез. Оказалось, что не зря... К нему надо было прислушиваться внимательно.
Пока мы сюда добрались, прошел час, а фронт уже кажется далеким, далеким. Где-то аукают два орудия - словно в другом мире. Облака плывут над нами, сквозь серое и белое уже густо проступает синева. В этих местах река похожа на заячий след: кружит, петляет, бросается из стороны в сторону. Наш пожилой водитель Стельмах, который знает абсолютно все, даже больше, чем Гельтур, рассказывал мне, какой бывает здесь весенний разлив. Река затопляет все окрестные низменности и становится похожей на озеро, заросшее ивняком. Из воды торчат только голые верхушки деревьев...
Сколько дней осталось до паводка? Хоть бы не ме нее пяти.
Опустившись к краю реки на ее излучине, той, на которую обратил внимание дотошный Гельтур, мы еще долго бредем вдоль нее, отыскивая место для переправы. Продираемся сквозь густой кустарник, и он безжалостно хлещет нас по лицу. Лед на реке еще стоит, но уже во многих местах немного отошел от берега. Наконец нашли то, что надо. Здесь лед еще держится у самого берега, как насевший на него большой белый плот. В редких просветах, сквозь мутную воду видно, как шевелится на дне какая-то жухлая растительность да лохматится мох на рыжих камнях. Кажется, что на этом своем изгибе река уже скоро вскроется. Первым на лед вступает Филенко. Под ним лед гнется и трещит, но держит. Филенко делает шаг вперед, лед выгибается, сочится вода, но не сильно.
За Филенко, подавив страх, иду я. Я полегче и на ледяной поверхности держусь увереннее. Филенко прибавляет шаг. На ледяном панцире реки лежит мокрый снег, местами серый, местами бурый от впитавшейся воды.
Вперед, скорее вперед! Вдруг Филенко оборачивается и, подбодряя меня сиплым голосом, произносит:
- Товарищ старший лейтенант! Только не останавливайтесь. - И добавляет: - Ще от таким пацаном по речке всю зиму бегав. Лед разный, надо только следить за ним зорко.
Осторожно оглядываюсь. Мы прошли уже середину реки. А вот перед нами и поросший каким-то кустарником берег, от него нас отделяет всего три-четыре шага и... один последний прыжок вперед. Первым прыгает Филенко, напружинясь и отталкиваясь от кромки льда.
Стараюсь подражать ему во всем и также прыгаю с льдины на долгожданный берег. Только я чуть до него не дотянул и по пояс бухаюсь прямо в воду, донельзя холодную.
Филенко тут же с готовностью тянет мне руку и рывком вытаскивает на берег.
- Надо было сигануть туда, там повужче, - показывает он. Все верно, только теперь это меня уже не интересует. Радуюсь лишь тому, что планшет с бумагами успел бросить к Филенко, не замочив. Потом находим небольшую голую площадку, я поспешно раздеваюсь, выливаю воду, набравшуюся в сапоги, снимаю бриджи, подмокшую нижнюю рубашку и гимнастерку, быстро их выжимаю. Мороза не было и нет, но все равно холод насквозь пронизывает. Идти дальше в таком виде конечно нельзя.
Филенко все понимает без слов. Он быстро ломает ветви ближайшего кустарника, складывает их шалашиком и поджигает кресалом. Потом подбрасывает в загоревшийся костерок новые сухие ветки, отчего огонь набирает силу.
Сижу у костра во всем влажном, огорченный неудачей, злой на весь белый свет.
Сержант бросил на мои плечи свою сухую шинель, и я укутываюсь в нее до колен, как в одеяло. Костер жарко полыхает, влажная одежда высыхает на мне. Я не без помощи того же Филенко разглаживаю затвердевшие швы и надеваю просохшие сапоги, подвернув теплые портянки.
В общем, все постепенно приходит в норму, и еще при дневном свете мы трогаемся в путь.
Вот, наконец, и лес, который постепенно надвигается на нас своими бескрайними размерами.
Подходим к самой опушке.
- Куды теперь? - нерешительно останавливается Филенко.
Вспоминаю бесценные указания Гельтура и машу рукой вправо. Вскоре на глаза попадается давно неезженная колея проселочной дороги, мы переходим на нее и все идем и идем, не отдаляясь от кромки леса. Идем друг за другом. Филенко впереди, держа на всякий случай в боевой готовности автомат, я замыкающий, тоже готовый ко всяким неожиданностям. Идем размеренным шагом один час, другой, третий. Над лесом сгущаются сумерки, от этого каждый встречный пень издали кажется чем-то живым, притаившимся на нашем пути. Все погружается во тьму, слабый лунный свет освещает проселочную дорогу.
Ефрейтор Филенко попыхивает папироской-самокруткой, я вообще не курю, за это получил от солдат нашей прокуратуры прозвище "самого любимого офицера": все свои пайковые папиросы "Наша марка", числящиеся в офицерском довольствии отдаю на общее разграбление нашим солдатам, на которых выдавали одну махорку.
- Ну як себя чувствуете? - спрашивает Филенко. - Нигде не ломает?
- Все в порядке! - успокаиваю я его.
Сколько еще нам предстоит идти, ефрейтор не спрашивает. Команды на отдых нет, значит, надо продолжать поход.
Наконец выходим на мощеную улицу шахтерского поселка Кременное. Улица пустынна и темна- луна зашла за облака. На базарной площади непролазная грязь. Тихо. Но у полотна железнодорожной линии, у шлагбаума, нас останавливает грозный окрик:
- Стой! Кто идет?
Мы улыбаемся. Так торжественно окликают только штатские. Так и есть, мы добрели до КПП местной дружины народного ополчения. Они с винтовками наперевес окружают нас, осветив карманным фонариком, разглядывают.
Останавливаемся. Предъявляем документы, которые сразу уносят в будку стрелочника, сквозь заколоченные окна которой еле просматривается свет, очевидно, от печурки.
Наконец все проясняется и нас заводят в будку.
Разглядывают нас с неподдельным интересом. Надо же, пришли с самого фронта. Уважительно смотрят на мой "вальтер" и трофейный автомат Филенко, на его знаки различия. Видно, что мои кубари тоже произвели впечатление.
За старшего у этих молодых, допризывного возраста, шахтеров участковый милиционер с наганом на поясе. Остальные вооружены обыкновенными трехлинейками.
При нашем "задержании" милиционер держал себя с подчеркнутой строгостью. Но как только все выяснилось, потерял весь свой начальствующий вид, слегка дрожащим голосом спросил:
- Ну как там?
- Вроде как дела неплохие, - отвечаю бодро и несколько озадаченно.
В конце концов, я знаю об общем положении на фронте не больше их. А сверх того, мне точно известно, что в нашем полку комбат Кононов за три ночи потеснил немцев до самой реки Северский Донец, да только для них всего важнее другое: мы с Филенко улыбаемся - значит, все в порядке.
Узнав, что мы хотели бы добраться до Лисичанска, милиционер радостно восклицает:
- Вам повезло. Под утро, возвращаясь с фронта, пройдет товарняк. Туда он доставлял фураж и отремонтированную технику, назад пойдет почти пустым.
Он отводит нас на станцию и здесь, совершенно неожиданно для себя, мы застаем много всякого народа, в основном беженцев с Украины, стремящихся уйти подальше от линии фронта.
Когда придет поезд, никто не знает, даже наш милиционер. От нечего делать бреду по станции и вдруг обнаруживаю буфет. Правда, в нем только газированная вода, какое-то печенье и дешевые конфеты. Деньги у меня есть, мы садимся за столик и осушаем две бутылки газировки, заедая печеньем.
- Не сразу! - наводя тень на плетень, говорю я. Стараюсь, чтобы все выглядело не так уж просто.
- Вещдоки привез?
- Их нет.
Я знаю, что сейчас Гельтур обратится ко мне с просьбой почитать дело, и не ошибаюсь.
- Ты не прочь, если я твое дело почитаю?
Против этого я не возражаю и выкладываю тощую папочку со всеми материалами следствия по делу Духаренко.
Гельтур мигом все сграбастал и углубился в чтение, начав с протоколов допроса Духаренко. Я же занялся чем-то другим и только слышал:
- Значит, не обошлось без бабы...
- Эти амнистированные до баб охочи...
Гельтур еще долго копался в документах, о чем-то поразмышлял и голосом, ничего хорошего не предвещавшим, поинтересовался:
- И как же ты теперь собираешься с этим делом посту пить?
Никакого подвоха не ожидая, я беззаботно ответил:
- Предъявлю Духаренко обвинение, составлю обвинительное заключение и толкнем дело в трибунал! - Говорить о каком-то другом решении я не захотел. Ведь окончательное решение за Прутом. На ласковый тон Гельтура я не обратил внимания.
- А как ты, молодой человек, объяснишь появление в деле вот этой справочки? - с наслаждением спросил он.
- Этой бумажки? - спросил я, видя, что он между пальцами правой руки зажал какую-то мятую справку.
- Не бумажки, а до-ку-мен-та, оказавшегося у твоего подследственного. Ты выяснил, как он попал к нему?
Я взял справку, которую, кстати говоря, видел и раньше, но почему-то не обратил на нее внимания, и еще раз внимательно с ней ознакомился. Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу гербовая печать и штамп какого-то госпиталя с просроченной датой. Выдана она какому-то капитану интендантской службы Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск по ранению.
Скорее всего, эта справка липовая, а вот как она попала к Духаренко я был обязан выяснить, но не сделал этого по какому-то недомыслию. Уверенность в том, что к делу Духаренко эта справка никакого отношения не имела, у меня сохранилась, о чем я и сказал Гельтуру. Но он с этим не согласился:
- Я уверен, что наш Прут потребует от тебя полной ясности в этом вопросе. - И как бы добивая меня, он раздражается глубокомысленным заявлением: - Молодой человек, свет Сереженька! Как только закончится война, приходи ко мне в адвокатскую контору, на Крещатик в Киеве. Я тебя поднатаскаю, а до того, кроме должности полотера, ни на что и не рассчитывай! - Язык у Гельтура со стервинкой. Я молчу, понимая, что Гельтур абсолютно прав.
Решение приходит мгновенно. Пока еще светло, возвращаюсь в штаб дивизии. На это потребуется больше часа. Там остаюсь на ночь, а с утра - в роту. Думаю, что допрос Духаренко по единственному вопросу много времени не отнимет. Значит, с учетом обратной дороги, в полдень буду уже в прокуратуре. Через несколько минут я опять в седле.
3
И вот мы с ним встретились. Сидим друг перед другом в ротном блиндаже, где я на один из порожних ящиков от мин не спеша кладу свою полевую сумку, извлекаю бланк протокола допроса, подкладываю под него кусок картона и тщательно разглаживаю на нем бланк. После этого достаю злосчастную справку на имя капитана интендантской службы Цветкова Николая Федоровича, пододвигаю ее к Духаренко. Все это время он следит с настороженным вниманием за всеми моими действиями, вытягивает шею, стараясь прочесть текст справки, и когда это ему удается, облегченно откидывается назад. Но он явно озабочен моим вниманием к справке и стремится выяснить, чем это вызвано. Поэтому сам спешит с вопросом:
- На что она вам сдалась?
Я недовольно его обрываю:
- Вот это уже мое дело. Лучше скажите, откуда она у вас?
Духаренко морщит лоб, словно обдумывая, что сказать, и отделывается одним словом:
- Нашел!
- Где нашел и при каких обстоятельствах?
- Не помню!
Тогда я начинаю нажимать:
- Эта справка выдана военным госпиталем! Видите?
- Вижу!
- Ее обладателю был предоставлен краткосрочный отпуск после ранения. Ведь так?
Духаренко кивает.
- Какое отношение этот капитан имел к вам?
Духаренко обрадовано заявляет:
- Никакого. Ведь мне, простому солдату, до капитана не дотянуться.
- Это не ответ! - сурово говорю я. - Еще раз спрашиваю: как эта справка к вам попала? Я жду объяснения.
Мой подследственный только решился что-то сказать по существу заданного вопроса, как у нас над головами что-то грохнуло. Это немецкая мина едва не угодила в самый блиндаж. Показалось, что толстенные бревна на нем даже чуточку подпрыгнули и, ухнув, опустились на свое место.
От неожиданности я на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, то исписанные листы протокола допроса слабо присыпаны песком. Я даже некстати подумал о том, что в старину песок заменял промокашку...
Это был обыкновенный утренний обстрел наших позиций немцами, иногда сопровождаемый и артиллерийским огнем. Он повторялся ежедневно, к нему все привыкли и даже присвоили ему название "Гутен морген".
Духаренко тем временем сидел на полу блиндажа.
- Что, испугались? - спросил я.
Духаренко, шмыгнув носом, отшутился:
- Занял более удобную позицию.
Дальнейшая беседа с ним пошла уже по накатанному руслу. Духаренко рассказал следующее.
На второй день его пребывания у Фроськи к ней заявилась с кавалером-капитаном ее давняя приятельница. Духаренко на всякий случай спрятался на чердаке. Оттуда он увидел, что Фроська с этой своей знакомой развесили в сенцах на веревке вещи этого капитана, в том числе ношеную гимнастерку. Духаренко ее приметил и обменял на свою, уже порядком поизносившуюся. Никто этого не заметил. Вещи капитана уложили во Фроськин старый чемодан, а когда стемнело, они ушли, куда - Духаренко не знал. Ну а эту справку на имя Цветкова он потом обнаружил в той гимнастерке. Она была просрочена и никому не нужна, могла сгодиться лишь на завертки цигарки.
Духаренко не врал, и с появлением у него этой справки все вроде как разъяснилось.
Обрадованный этим, я возвратился в штаб дивизии, откуда дозвонился до штаба армии и выяснил, что капитан интендантской службы Цветков действительно служил у них и непродолжительное время находился по поводу какого-то легкого ранения в военном госпитале, откуда прибыл примерно с месяц тому назад для прохождения дальнейшей службы и был направлен в другую часть нашей армии.
Должен сказать, что обещание Гельтура после войны немного меня еще поднатаскать задело меня за живое. Вот почему, не ограничившись проверкой в штабе армии, я еще от своего имени сварганил шифровку в ту часть, куда убыл капитан Цветков. Ответ был получен неутешительный: капитан Цветков в часть не прибыл.
Со всем этим я и вернулся в свою прокуратуру, где обо всем доложил Пруту. Дальше делом Духаренко мы занимались все вместе.
Мнения разделились.
Клименко высказался за то, чтобы дело рядового Духаренко закончить и направить в военный трибунал, как на дезертира. Он же посчитал, что все материалы на капитана Цветкова следует выделить из дела Духаренко в самостоятельное производство и направить в военную прокуратуру армии.
Рубакин тоже склонялся к тому, чтобы дело Духаренко закончить самим и направить в трибунал. Что же касается материалов на Цветкова, то они, по его мнению, на самостоятельное уголовное дело не тянут и можно ограничиться одним представлением в прокуратуру армии с просьбой во всем разобраться.
Зато Гельтур настаивал на выделении уголовного дела на Цветкова в самостоятельное производство. Вместе с тем он поддержал мое предложение о разрешении дела рядового Духаренко, допустившего самовольную отлучку, в дисциплинарном порядке, не предавая его суду.
Но самым для меня удивительным явилось то, что и Прут это предложение поддержал и предложил с Цветковым тщательно разобраться.
Я не удержался и спросил:
- Разобраться с ним должен я?
Прут утвердительно кивнул:
- Кто ж еще, конечно, ты! На него вышел ты. По назначению он не прибыл. Из показаний Духаренко следует, что Цветков попасть ни в какую часть и не стремился. Остается выяснить, где он находится сейчас. А это уже сподручнее выяснить тебе, обратившись к той же Ефросинии, вскружившей голову твоему Духаренко.
Еще Прут добавил:
- А он пока пусть служит в своей роте, как служил.
На следующий день я вновь прискакал в штаб дивизии, где по подробной полевой карте без особого труда разыскал тот хутор, в котором Духаренко провел свыше двух суток.
Должен сказать, что накануне ночью мне не спалось и я додумался до новой версии. А что, если Духаренко попросту Цветкова убил, а его документы и вещи спрятал? Взял только гимнастерку, а в ее нагрудном кармане потом и обнаружил справку из госпиталя. Правда, такая "догадка" с личностью Духаренко никак не вязалась.
А вот хутор - два-три домика на отшибе большого села. Ему повезло: война его почти не тронула, и домишки уцелели, и сады кругом. Лишь по центральному тракту, наискось его перечеркнувшему, прокатились всей своей тяжестью и танки, и грузовики, и тягачи с орудиями, оставив свой страшный след.
Молодая женщина открывает дверь. Голова ее замотана старым шерстяным платком. Руки большие, темные - руки крестьянки. Она моего прихода не ждала, но не удивляется. За месяцы жизни в прифронтовой полосе ко всему уже привыкла. Она охотно меня пропускает в дом, где, кроме нее, во второй половине разместилось еще целое семейство беженцев. Любопытные детские рожицы повернулись в мою сторону. Их мать теснит ребятишек за занавеску.
Я представляюсь и с места в карьер завожу разговор о Духаренко. Она не спрашивает, зачем мне это надо. С готовностью рассказывает все, что знает...
А знает совсем немного...
- Звать его Степаном?
Я киваю.
- В наше село он как-то приезжал с обозом за сеном. С кем-то еще ночевал у меня в доме. Потом, недели через две, вновь появился один и пару дней провел у нас: наколол дров, починил ворота, пожалуй, и все...
О капитане Цветкове только знает, что он вроде как доводится мужем ее племяннице - Надежде Урусовой. Капитан был ранен, лежал в госпитале и получил на полгода отпуск.
- Степан его видел?
- Конечно, но он спрятался, побоялся, что капитан его засечет в нашем доме и сообщит в часть.
- И долго эта племянница с мужем пробыла у вас?
- До после обеда. Потом сразу отправились дальше. С кем-то сговорились, чтобы их подвезли.
- Откуда вам известно, что капитан имел отпуск по ранению на полгода?
- Можете не сомневаться. На этот счет моя племянница даже давала почитать справку.
- Читали сами? Какое у вас образование?
Далее Фрося рассказала, что ее племянница с мужем-капитаном живут в рабочем поселке, что от них довольно далеко, и что племянница через кого-то уже дала знать: добрались туда благополучно и что ее мужа взяли работать старшим агрономом Площанской МТС.
На этом рухнуло и мое подозрение о том, что Цветков был убит Духаренко, и вместе с тем нашлось подтверждение того, что капитан Цветков, очевидно, располагал чистыми бланками военного госпиталя и взамен справки о предоставлении ему отпуска по ранению на три недели сварганил другую - об отпуске на полгода.
К моменту моего появления в нашей прокуратуре появились новые вопросы: как в руки Цветкова попали бланки военного госпиталя; было ли у него вообще какое-то ранение; почему он предпочел уклониться от нового назначения?
Все это еще предстояло выяснить.
4
И вновь я собираюсь в дорогу. Справляюсь по собственной полевой карте. Вот здесь расположена наша дивизия. А там, за петлей реки, за лесными массивами и кривыми изгибами железной дороги, на расстоянии от нас почти в сто километров этот населенный пункт Площанка, маленькая точечка. До него еще нужно добраться, а напрямик - дороги нет.
Вчера Прут подписал командировку сроком на пять дней. Я должен добраться до Площанки и арестовать Цветкова, если тот окажется там. Старик еще спросил:
- Все продумал как следует?
- Вроде как.
- К сожалению, это не всегда удается сделать в полном объеме. Готовь себя ко всяким неожиданностям.
Карта топорщится. Придавив ее граненым стаканом, черную точку Площанка - обвожу красным кружочком. Так приметнее.
Долговязый Клименко тянется через мое плечо, дыша мне прямо в ухо. Он тоже смотрит на карту, щурится и сочувственно роняет:
- Да-а, брат, моцион тебе предстоит основательный. Даже по прямой здесь почти сто.
- Ничего, - спокойно говорю я, - за речкой, вот этим путем, через лес выйду к ветке железной дороги, - в подтверждение этих слов я делаю уверенный прочерк по карте ногтем, - а дальше...
- А дальше, - вступает в разговор Гельтур, - встанешь на четвереньки, возьмешь в зубы папироску и потопаешь до бесконечности по шпалам. Ведь там наверняка поезда не ходят.
- С чего это ты взял? - не соглашаюсь я. - Если есть железная дорога, значит, по ней и ездят.
Клименко похлопывает меня по плечу.
- Лихой ты, Сереженька, хлопец! Только надежды мало.
- А что?
Он отбирает у меня красный карандаш и тычет в карту:
- Мост видишь?
- Ну.
- Так забудь о нем. Уж очень он близко от линии фронта, да и дорога за ним, к нашим передовым позициям, по существу, уже ведет в никуда, на оккупированную немцами территорию. Как говорится - дальше ехать некуда! Вот и приходится прислушаться к тому, что тебе говорят. Этот мост, разумеется, немцы давно разбомбили. Значит, тебе только и остается, что топать по шпалам.
- Подожди... - Я стряхиваю с плеча руку Клименко. - Почему ты так уверен? Мост небольшой, от него до линии фронта далеко.
- Ты что, с луны свалился? - настаивает Клименко. - На другое и не надейся!
- Ну а если, - уже неуверенно говорю я, - от Кременного в обход податься на Лисичанск? - И нахожу этот узловой железнодорожный пункт на карте.
Клименко молчит, размышляет.
В это время подает голос Гельтур:
- Тебе сколько суток Прут отвалил на всю эту музыку?
- Пять.
- Сам просил?
- Да.
- Ну и дурак! - Это опять Клименко. - Лишний день в запасе всегда надо иметь. Вот бы и пригодился для Лисичанска.
Он, пожалуй, прав, мысленно соглашаюсь я, но переигрывать уже не хочу, тем более что в этот момент Прута в прокуратуре нет и вернется он не скоро. Переделать командировку некому.
- Слушай, Сережа, - вдруг неожиданно уверенно заявляет Гельтур. Советую тебе на этот мост вообще плюнуть.
- Уже плюнул, - я поднимаю голову. - Буду держать курс на Лисичанск.
- А почему бы тебе, Сереженька, - с нарастающим торжеством продолжает Гельтур, - не плюнуть и на этот Лисичанск?
Я смотрю с удивлением: что он еще придумал?
Решительно оттеснив нас, он склоняется над картой и спрашивает:
- В лесу пока не развезло?
- Не развезло, - подтверждаю я.
- На реке лед пока держится?
- Думаю, что так.
- Тогда зачем тебе мост?
Гельтур чувствует себя стратегом. Его руки с длинными пальцами парят над картой. Левой рукой он отмахивается от моста, а правой - двумя пальцами впивается в изгиб реки и уверенно произносит:
- Пока еще обстановка позволяет, перейдешь реку вот здесь - и топай до Кременной, по краю леса, пока несут ноги.
"Что ж, пожалуй он прав. В этом случае вариант с Лисичанском отпадает".
- Ну что ж, - тем не менее кислым тоном подтверждаю и я. - Можно и так!
- Только так и можно! - возмущается Гельтур.
После этого он отходит от нас с видом победителя, при этом не лишая себя возможности нравоучительно заявить:
- Медицина учит, что из пяти детей рождается умным лишь один. У меня есть все основания считать, что ты, Сережа, первоначально присоединился к большинству...
Я все это пропустил мимо ушей, но за меня вдруг обиделся Клименко. Обернувшись к Гельтуру, он недовольно говорит:
- Ты, Виктор Павлович, напрасно подшучиваешь, ведь Сереге предстоит серьезное дело. На первый взгляд выходит, что все ясно, а если хорошо поразмыслить, то совсем даже наоборот.
Гельтур, почувствовав, что малость переборщил, примирительно заявляет:
- Николай, ты прав! Моя шутка не к месту.
Надо сказать, что у нас в прокуратуре так повелось, что ее секретарь Гельтур, несмотря на то, что он по своему служебному положению был на ступень ниже нас - военных следователей и уступал в воинском звании Клименко и Рубакину, обычно обращался к нам запросто, по имени. Клименко величал Николаем, Рубакина звал Семеном, а меня- Сергеем и лишь в особых случаях, под настроение - Сереженькой, ласково так, по-отечески. Мы к этому привыкли и не обижались, признавая его право старшего по возрасту. Меж собой мы общались друг с другом так же. Зато Прут для нас всех был только Львом Давидовичем, а Гельтур - Виктором Павловичем.
Прежде чем отбыть в дальнюю командировку, пришлось ждать солдата, который должен был сопровождать меня в предстоящих странствиях. На этом настоял Прут:
- Без надежного помощника - ни шагу!
Вот почему еще вчера я позвонил в "свой" полк и попросил выслать надежного парня из взвода пешей разведки. А вот, кажется, и он.
Потеснив плечом в дверях одного из наших конюхов, в прокуратуру боком вваливается розовощекий богатырь. И как только сходится шинель на такой широченной груди! Ушанка на голове сидит прямо, без лихости, основательно. Вещевой мешок набит до отказа: ведь я предупредил, что предстоит долгая дорога. На коротком ремне тускло поблескивает вороненой сталью новый, словно со склада, трофейный немецкий автомат. Богатырь докладывает Клименко, как старшему в звании:
- Ехврейтор Хвыленко! Прибыл по вашему приказанию.
- Это к нему! - кивает на меня Клименко.
Я подхожу к солдату, протягиваю руку:
- Старший лейтенант юстиции Громов.
Лапа у парня, как тиски. Переспрашиваю:
- Так как ваша фамилия?
- Хвыленко, - басит он одним дыханием.
И вдруг, вскинув руки к поясу, дополнительно поясняет:
- Руки в боки - хвы - Хвыленко!
Ах вон оно что! Он, оказывается, не выговаривает буквы "Ф". Для верности я спрашиваю:
- Значит, Филенко?
- Так точно! - обрадовался он.
Вот мы и познакомились...
5
Спускаемся к реке. Точнее сказать, сползаем, судорожно цепляясь за что попало. Берег высокий, обрывистый. Сапоги сбивают каменную крошку, живые, шуршащие струйки стекают вниз. Всего два года назад, в молодежном лагере в Крыму, инструктор по альпинизму делился с нами сведениями о том, насколько коварными бывают осыпи, даже на обрывистом берегу. И мы это принимали всерьез. Оказалось, что не зря... К нему надо было прислушиваться внимательно.
Пока мы сюда добрались, прошел час, а фронт уже кажется далеким, далеким. Где-то аукают два орудия - словно в другом мире. Облака плывут над нами, сквозь серое и белое уже густо проступает синева. В этих местах река похожа на заячий след: кружит, петляет, бросается из стороны в сторону. Наш пожилой водитель Стельмах, который знает абсолютно все, даже больше, чем Гельтур, рассказывал мне, какой бывает здесь весенний разлив. Река затопляет все окрестные низменности и становится похожей на озеро, заросшее ивняком. Из воды торчат только голые верхушки деревьев...
Сколько дней осталось до паводка? Хоть бы не ме нее пяти.
Опустившись к краю реки на ее излучине, той, на которую обратил внимание дотошный Гельтур, мы еще долго бредем вдоль нее, отыскивая место для переправы. Продираемся сквозь густой кустарник, и он безжалостно хлещет нас по лицу. Лед на реке еще стоит, но уже во многих местах немного отошел от берега. Наконец нашли то, что надо. Здесь лед еще держится у самого берега, как насевший на него большой белый плот. В редких просветах, сквозь мутную воду видно, как шевелится на дне какая-то жухлая растительность да лохматится мох на рыжих камнях. Кажется, что на этом своем изгибе река уже скоро вскроется. Первым на лед вступает Филенко. Под ним лед гнется и трещит, но держит. Филенко делает шаг вперед, лед выгибается, сочится вода, но не сильно.
За Филенко, подавив страх, иду я. Я полегче и на ледяной поверхности держусь увереннее. Филенко прибавляет шаг. На ледяном панцире реки лежит мокрый снег, местами серый, местами бурый от впитавшейся воды.
Вперед, скорее вперед! Вдруг Филенко оборачивается и, подбодряя меня сиплым голосом, произносит:
- Товарищ старший лейтенант! Только не останавливайтесь. - И добавляет: - Ще от таким пацаном по речке всю зиму бегав. Лед разный, надо только следить за ним зорко.
Осторожно оглядываюсь. Мы прошли уже середину реки. А вот перед нами и поросший каким-то кустарником берег, от него нас отделяет всего три-четыре шага и... один последний прыжок вперед. Первым прыгает Филенко, напружинясь и отталкиваясь от кромки льда.
Стараюсь подражать ему во всем и также прыгаю с льдины на долгожданный берег. Только я чуть до него не дотянул и по пояс бухаюсь прямо в воду, донельзя холодную.
Филенко тут же с готовностью тянет мне руку и рывком вытаскивает на берег.
- Надо было сигануть туда, там повужче, - показывает он. Все верно, только теперь это меня уже не интересует. Радуюсь лишь тому, что планшет с бумагами успел бросить к Филенко, не замочив. Потом находим небольшую голую площадку, я поспешно раздеваюсь, выливаю воду, набравшуюся в сапоги, снимаю бриджи, подмокшую нижнюю рубашку и гимнастерку, быстро их выжимаю. Мороза не было и нет, но все равно холод насквозь пронизывает. Идти дальше в таком виде конечно нельзя.
Филенко все понимает без слов. Он быстро ломает ветви ближайшего кустарника, складывает их шалашиком и поджигает кресалом. Потом подбрасывает в загоревшийся костерок новые сухие ветки, отчего огонь набирает силу.
Сижу у костра во всем влажном, огорченный неудачей, злой на весь белый свет.
Сержант бросил на мои плечи свою сухую шинель, и я укутываюсь в нее до колен, как в одеяло. Костер жарко полыхает, влажная одежда высыхает на мне. Я не без помощи того же Филенко разглаживаю затвердевшие швы и надеваю просохшие сапоги, подвернув теплые портянки.
В общем, все постепенно приходит в норму, и еще при дневном свете мы трогаемся в путь.
Вот, наконец, и лес, который постепенно надвигается на нас своими бескрайними размерами.
Подходим к самой опушке.
- Куды теперь? - нерешительно останавливается Филенко.
Вспоминаю бесценные указания Гельтура и машу рукой вправо. Вскоре на глаза попадается давно неезженная колея проселочной дороги, мы переходим на нее и все идем и идем, не отдаляясь от кромки леса. Идем друг за другом. Филенко впереди, держа на всякий случай в боевой готовности автомат, я замыкающий, тоже готовый ко всяким неожиданностям. Идем размеренным шагом один час, другой, третий. Над лесом сгущаются сумерки, от этого каждый встречный пень издали кажется чем-то живым, притаившимся на нашем пути. Все погружается во тьму, слабый лунный свет освещает проселочную дорогу.
Ефрейтор Филенко попыхивает папироской-самокруткой, я вообще не курю, за это получил от солдат нашей прокуратуры прозвище "самого любимого офицера": все свои пайковые папиросы "Наша марка", числящиеся в офицерском довольствии отдаю на общее разграбление нашим солдатам, на которых выдавали одну махорку.
- Ну як себя чувствуете? - спрашивает Филенко. - Нигде не ломает?
- Все в порядке! - успокаиваю я его.
Сколько еще нам предстоит идти, ефрейтор не спрашивает. Команды на отдых нет, значит, надо продолжать поход.
Наконец выходим на мощеную улицу шахтерского поселка Кременное. Улица пустынна и темна- луна зашла за облака. На базарной площади непролазная грязь. Тихо. Но у полотна железнодорожной линии, у шлагбаума, нас останавливает грозный окрик:
- Стой! Кто идет?
Мы улыбаемся. Так торжественно окликают только штатские. Так и есть, мы добрели до КПП местной дружины народного ополчения. Они с винтовками наперевес окружают нас, осветив карманным фонариком, разглядывают.
Останавливаемся. Предъявляем документы, которые сразу уносят в будку стрелочника, сквозь заколоченные окна которой еле просматривается свет, очевидно, от печурки.
Наконец все проясняется и нас заводят в будку.
Разглядывают нас с неподдельным интересом. Надо же, пришли с самого фронта. Уважительно смотрят на мой "вальтер" и трофейный автомат Филенко, на его знаки различия. Видно, что мои кубари тоже произвели впечатление.
За старшего у этих молодых, допризывного возраста, шахтеров участковый милиционер с наганом на поясе. Остальные вооружены обыкновенными трехлинейками.
При нашем "задержании" милиционер держал себя с подчеркнутой строгостью. Но как только все выяснилось, потерял весь свой начальствующий вид, слегка дрожащим голосом спросил:
- Ну как там?
- Вроде как дела неплохие, - отвечаю бодро и несколько озадаченно.
В конце концов, я знаю об общем положении на фронте не больше их. А сверх того, мне точно известно, что в нашем полку комбат Кононов за три ночи потеснил немцев до самой реки Северский Донец, да только для них всего важнее другое: мы с Филенко улыбаемся - значит, все в порядке.
Узнав, что мы хотели бы добраться до Лисичанска, милиционер радостно восклицает:
- Вам повезло. Под утро, возвращаясь с фронта, пройдет товарняк. Туда он доставлял фураж и отремонтированную технику, назад пойдет почти пустым.
Он отводит нас на станцию и здесь, совершенно неожиданно для себя, мы застаем много всякого народа, в основном беженцев с Украины, стремящихся уйти подальше от линии фронта.
Когда придет поезд, никто не знает, даже наш милиционер. От нечего делать бреду по станции и вдруг обнаруживаю буфет. Правда, в нем только газированная вода, какое-то печенье и дешевые конфеты. Деньги у меня есть, мы садимся за столик и осушаем две бутылки газировки, заедая печеньем.