Страница:
Через некоторое время из больницы примчалась Кики. Она едва открыла рот, чтобы выплеснуть свое негодование по поводу моих фокусов, но я предупредила: «Извини, Кики! Мне просто хотелось побыть одной». И Кики не стала возражать. Умная девочка. В больнице она исправно меня навещала, таскала всякие фрукты и порнографические журналы, для смеха. Теперь Кики поставила букетик в вазу и быстренько приготовила поесть. «Кики, – сказала я, – мне нужна твоя машина, твоя косметика и адрес твоей парикмахерши. Если хочешь, поехали вместе…»
Кики…
Клавдио…
Кики…
Валерия…
Клавдио…
Кики…
Валерия…
Кики…
Конечно я согласилась. Стать Барби «Я буду жить в игрушечном домике?» – «Да, – подтвердила Валерия, – ты поселишься у меня». Она подошла к окну и побарабанила по стеклу пальчиками: «Помнишь? Дождик-дождик, перестань…» Тоска, какая необъяснимая тоска, от которой нет спасения. Время депрессии… Обычно Валерия пропадала недели на две. В октябре и в марте. Я давно смирилась, что в такие периоды до Валерии не дозвониться, не достучаться. Мне было одиноко без Валерии. Но она сидела безвылазно в своей квартире, и одному богу известно, чем Валерия в это время жила и как питалась. Я мучилась две недели, вероятно, не меньше, чем она. Гуляла по вечерам возле ее дома, ожидала, что вдруг зажжется свет и Валерия позовет меня из окна. Но шторы были плотно задернуты, дождь моросил, сеял и лил как из ведра… Валерия появлялась так же внезапно, как и пропадала. Хохотала и балагурила с удвоенной силой, как будто хотела наверстать что-то упущенное. Мы никогда не обсуждали ее исчезновения. Я полагала, что это закрытая тема, туманная, как ночной кошмар, который подкрадывается к тебе в полудреме без предупреждения. Вначале Валерия вдруг вспоминала, что надо бы ей позвонить маме, и пугалась от этого больше, чем я, а потом пропадала на две недели… В последнюю депрессию Валерия попросила меня пожить у нее дома. Я с радостью согласилась, потому что хотела быть рядом с Валерией, помочь и утешить. Но все получилось совсем не так, как я себе представляла. Я не могла бы ее успокоить. Валерия пряталась целыми днями в своей комнате и не хотела никого видеть, ни меня, ни себя. Очень редко она выбегала на кухню, хватала какой-нибудь кусочек со сковородки, запивала водой и, как тень, ускользала обратно в комнату. Я не знала, как вывести Валерию из этого состояния, и гнетущая тоска окутала квартиру. Я чувствовала, как полнейшая апатия сковывает и меня все крепче и крепче, как медленно растекается по телу болотная депрессия. Валерия наполняла меня своим состоянием, как сообщающийся сосуд. Теперь мы обе передвигались как в тумане. Я чувствовала, что еще немного, и нас обеих увезут в психушку. Но однажды Валерия выползла наконец из своей комнаты, бледная, как привидение. Пошатываясь, она подошла к окну в гостиной и побарабанила, как сейчас, пальчиками по стеклу. «Дождик, дождик, перестань», – прошептала Валерия. И мне стало легче. Я обняла одной рукой Валерию и сказала: «Меня теперь зовут Кики. Я бабочка лесная и дикая…» Мы долго еще стояли возле окна, но видели только мутную стеклянную перегородку между собой и остальным миром… И если Валерия хочет надеть теперь мои крылышки, то пусть надевает, а я стану Барби…
Клавдио…
Еще до рождения сына я увлекался античной историей и литературой. Длинные, тихие вечера рядом с беременной женой превратили мою бурную холостяцкую жизнь в развалины. И я намеренно перелистывал страницы книги Эдуарда Гиббона «Упадок и крушение Римской империи»…
Иногда мы выходили с женой прогуляться, и в ее беременности не было для меня ничего интересного, равно как и в готической Праге. Не знаю уж, каким божественным светом озаряется лицо беременной женщины, но со стороны мы выглядели, должно быть, ужасно смешно – оба с выпирающими животами, оба идем-переваливаемся. Только я был совершенно бесплоден, как пустой бочонок из-под пива, а моя жена на восьмом месяце. От нечего делать я бубнил постоянно о Древнем Риме, и поначалу жену забавляли мои рассказы и фантазии. Как будто я патриций и мы гуляем по старой Аппиевой дороге, а не вокруг своего квартала. Как будто варвары вокруг, а не туристы. Как будто мы сейчас зайдем не в пивнушку, а в таверну, но жена тут говорила, что – «не зайдем». А на девятом месяце она попросила меня перейти хотя бы к эпохе Возрождения, иначе опасалась родить какую-нибудь ростральную колонну, а не ребенка. Что я мог ей на это ответить? «Рожай тогда готический собор», – пробурчал я и еще больше углубился в историю древнего императорского рода.
Со своей женой я только и делал, что все время ждал. «У тебя месячные?» Вначале – свадьбы, потом – рождения ребенка, затем – когда ребенок подрастет. Мы беспрестанно ругались безо всякого повода, и я оправдывал ее сварливый характер каким-нибудь физиологическим состоянием женщины. Девственностью, беременностью и кормлением грудью. А надо было признать, что она попросту не любила меня, а я не любил ее. Мы поженились наперекор судьбе, которая стремилась развести нас по разным углам ринга и сказать «брек!». Мы преодолели разницу в возрасте, мы наплевали на несходство характеров. Мы не обратили внимания на противоположные цели в жизни. И все ради того, чтобы вцепиться друг в друга и мучиться изо дня в день. «У тебя дурное настроение – у тебя месячные». Я надеялся и ждал, что она переменится, когда станет женщиной, переменится вдруг – когда станет матерью, переменится в лучшую сторону – когда ребенок подрастет. А надо было поставить ее раком и дать под зад, как только ее увидел. И сразу бы легче стало всем. Иногда мужчина просто обязан быть грубым, чтобы забить кривой гвоздь или выбросить его к чертовой матери.
Я читал свои античные книги, а она откровенно скучала, как водолаз, которому привязали неподъемный чемодан на брюхо и бросили в озеро. Время от времени я плевал на этого водолаза и уходил прошвырнуться по девочкам. В такие моменты жизнь возвращалась на круги своя. Я становился кем был – самогонным аппаратом. Пропускал через себя пиво и выливал в унитазы. Вырабатывал сперму и оставлял в презервативах. Перечитывал книги и выбрасывал мысли в пустоту. Я наслаждался процессом и всячески избегал результата, потому что не переношу критики. Я не стал музыкантом, чтобы не сравнивали меня с отцом, я не писал романов, чтобы не тыкали мне в морду Кафкой. Я терпеть не мог учиться из-за того, что мне ставили оценки. Я хотел бы находиться в процессе до самой смерти. Впрочем, мне в принципе наплевать, какие речи произнесут над моим телом на кладбище. Главное, чтобы при жизни своей не дать повода критикам что-нибудь вякнуть. Я в процессе, господа, я в процессе. Ввиду всего вышеизложенного рождение сына оказалось для меня ужасным результатом. Я не мог его видеть…
Иногда мы выходили с женой прогуляться, и в ее беременности не было для меня ничего интересного, равно как и в готической Праге. Не знаю уж, каким божественным светом озаряется лицо беременной женщины, но со стороны мы выглядели, должно быть, ужасно смешно – оба с выпирающими животами, оба идем-переваливаемся. Только я был совершенно бесплоден, как пустой бочонок из-под пива, а моя жена на восьмом месяце. От нечего делать я бубнил постоянно о Древнем Риме, и поначалу жену забавляли мои рассказы и фантазии. Как будто я патриций и мы гуляем по старой Аппиевой дороге, а не вокруг своего квартала. Как будто варвары вокруг, а не туристы. Как будто мы сейчас зайдем не в пивнушку, а в таверну, но жена тут говорила, что – «не зайдем». А на девятом месяце она попросила меня перейти хотя бы к эпохе Возрождения, иначе опасалась родить какую-нибудь ростральную колонну, а не ребенка. Что я мог ей на это ответить? «Рожай тогда готический собор», – пробурчал я и еще больше углубился в историю древнего императорского рода.
Со своей женой я только и делал, что все время ждал. «У тебя месячные?» Вначале – свадьбы, потом – рождения ребенка, затем – когда ребенок подрастет. Мы беспрестанно ругались безо всякого повода, и я оправдывал ее сварливый характер каким-нибудь физиологическим состоянием женщины. Девственностью, беременностью и кормлением грудью. А надо было признать, что она попросту не любила меня, а я не любил ее. Мы поженились наперекор судьбе, которая стремилась развести нас по разным углам ринга и сказать «брек!». Мы преодолели разницу в возрасте, мы наплевали на несходство характеров. Мы не обратили внимания на противоположные цели в жизни. И все ради того, чтобы вцепиться друг в друга и мучиться изо дня в день. «У тебя дурное настроение – у тебя месячные». Я надеялся и ждал, что она переменится, когда станет женщиной, переменится вдруг – когда станет матерью, переменится в лучшую сторону – когда ребенок подрастет. А надо было поставить ее раком и дать под зад, как только ее увидел. И сразу бы легче стало всем. Иногда мужчина просто обязан быть грубым, чтобы забить кривой гвоздь или выбросить его к чертовой матери.
Я читал свои античные книги, а она откровенно скучала, как водолаз, которому привязали неподъемный чемодан на брюхо и бросили в озеро. Время от времени я плевал на этого водолаза и уходил прошвырнуться по девочкам. В такие моменты жизнь возвращалась на круги своя. Я становился кем был – самогонным аппаратом. Пропускал через себя пиво и выливал в унитазы. Вырабатывал сперму и оставлял в презервативах. Перечитывал книги и выбрасывал мысли в пустоту. Я наслаждался процессом и всячески избегал результата, потому что не переношу критики. Я не стал музыкантом, чтобы не сравнивали меня с отцом, я не писал романов, чтобы не тыкали мне в морду Кафкой. Я терпеть не мог учиться из-за того, что мне ставили оценки. Я хотел бы находиться в процессе до самой смерти. Впрочем, мне в принципе наплевать, какие речи произнесут над моим телом на кладбище. Главное, чтобы при жизни своей не дать повода критикам что-нибудь вякнуть. Я в процессе, господа, я в процессе. Ввиду всего вышеизложенного рождение сына оказалось для меня ужасным результатом. Я не мог его видеть…
Кики…
Мы разложили перед собой иллюстрированные журналы, чтобы поглазеть и определиться. И листали, листали, листали… «Брови: прежде чем выщипывать волоски, очерти маскирующим карандашом желаемую форму. Веки: четких правил подбора теней для век не существует. Ресницы: чтобы загнуть ресницы, крась их от основания к концам. Губы: чтобы помада хорошо держалась, предварительно припудри губы». Вашу, и вашу, и вашу мать!… Только начни, только начни, как советуют иллюстрированные журналы, – через полчаса превратишься в лысую дуру с загнутыми концами. «Эксперимент! Быстро отвернулась от зеркала, быстро повернулась обратно». Господи! «Все, что сразу бросается в глаза, – умри, подруга, и рисуй заново». Ой-ой-ой!!!
Через некоторое время Валерия отпихнула журналы в сторону и заявила, что ей нравится именно мой цвет волос. И глаза… И прическа…, И макияж… И – пошло-поехало! «Ну что же мы будем как две идиотки? – спросила наконец Валерия. – Как две одинаковые идиотки?» – спросила она. И я согласилась. В этом нет никакой необходимости. Жить идиотками. Валерия станет брюнеткой, а я блондинкой. «Куколка Барби» и «бабочка Кики» – очень приятно познакомиться!
Мы ворвались в косметический салон, указывая друг на дружку пальцами, как белая и черная магия. Первые пять минут все думали, что нам требуется пересадить мозги, из одной головы в другую. Но когда ситуация немножко прояснилось, нас усадили рядом и принялись над нами колдовать. Все приходилось менять радикально. Ведь немного странновато видеть блондинку с карими глазами или брюнетку-с голубыми. Обычно в дамских салонах не задают вопросов – «а за каким чертом вам это понадобилось?» У черта, собственно говоря, и спросите – зачем мы родились женщинами? Ну хотят подружки обменяться рожами, ну бога ради. Лишь бы знали, чего они в действительности хотят. А тут такая предусмотрительность… Мы держали в руках фотографии. Моментальные снимки, сделанные на фотокамере «поляроид». «Валерия» – анфас и профиль, «Кики» – профиль и анфас. Все части лица, все подробности физиономии, все извилины души. Мастера стрижки и макияжа время от времени поглядывали на эти фотографии, и все получилось как нельзя лучше.
Мы хохотали до икоты, хохотали так, что у меня чуть линзы из глаз не выпали, голубенькие. Потом поцеловались и вышли из салона на улицу. Коварная брюнетка и жеманная блондинка. Новенькая Валерия вызывала у меня смешанные чувства. Как будто наблюдаешь за собой со стороны. Как будто целуешься со своим отражением в зеркале. Только губы у Валерии теплые и мягкие, а так – впечатление полное…
Через некоторое время Валерия отпихнула журналы в сторону и заявила, что ей нравится именно мой цвет волос. И глаза… И прическа…, И макияж… И – пошло-поехало! «Ну что же мы будем как две идиотки? – спросила наконец Валерия. – Как две одинаковые идиотки?» – спросила она. И я согласилась. В этом нет никакой необходимости. Жить идиотками. Валерия станет брюнеткой, а я блондинкой. «Куколка Барби» и «бабочка Кики» – очень приятно познакомиться!
Мы ворвались в косметический салон, указывая друг на дружку пальцами, как белая и черная магия. Первые пять минут все думали, что нам требуется пересадить мозги, из одной головы в другую. Но когда ситуация немножко прояснилось, нас усадили рядом и принялись над нами колдовать. Все приходилось менять радикально. Ведь немного странновато видеть блондинку с карими глазами или брюнетку-с голубыми. Обычно в дамских салонах не задают вопросов – «а за каким чертом вам это понадобилось?» У черта, собственно говоря, и спросите – зачем мы родились женщинами? Ну хотят подружки обменяться рожами, ну бога ради. Лишь бы знали, чего они в действительности хотят. А тут такая предусмотрительность… Мы держали в руках фотографии. Моментальные снимки, сделанные на фотокамере «поляроид». «Валерия» – анфас и профиль, «Кики» – профиль и анфас. Все части лица, все подробности физиономии, все извилины души. Мастера стрижки и макияжа время от времени поглядывали на эти фотографии, и все получилось как нельзя лучше.
Мы хохотали до икоты, хохотали так, что у меня чуть линзы из глаз не выпали, голубенькие. Потом поцеловались и вышли из салона на улицу. Коварная брюнетка и жеманная блондинка. Новенькая Валерия вызывала у меня смешанные чувства. Как будто наблюдаешь за собой со стороны. Как будто целуешься со своим отражением в зеркале. Только губы у Валерии теплые и мягкие, а так – впечатление полное…
Валерия…
Блондинка Кики поселилась у меня дома. Она просыпалась и распахивала шторы на окнах. Сидя в кафе напротив, я наблюдала – вот Кики выходит на балкон, сладко потягивается и минуты две-три стоит как напоказ. Потом она убегала обратно в комнату, а ветер на прощание заглядывал Кики под халатик, и ничего там не было. Брюнетка Валерия вынимала из пачки новую сигарету и задумчиво курила, продолжая наблюдать за домом, за улицей, за прохожими… В кафе очень скоро привыкли к моим ежедневным визитам. Одинокая, слегка загадочная дама, со своими собственными прибабахами. Я появлялась, как только снимали со столов стулья, и хозяйка кафе переворачивала на дверях табличку – «Опен!» Зябко поеживаясь, я благодарила хозяйку за бокал красного горячего вина, обменивалась с нею ничего не значащими словами относительно погоды и дороговизны и садилась у окна. Листала журнал, потягивая вино, разгадывала кроссворды и поглядывала на улицу. Завтрак одинокой брюнетки – сюжет для импрессионистов. Скромный бутерброд с ветчиной сопровождал чашку кофе, как вдовец сопровождает взглядами темпераментную мулатку. Что думала обо мне хозяйка? Наверное, что у меня свои прибамбасы, а у нее – свои.
Ежедневно в девять часов утра Кики открывала парадную дверь, перешагивала через порог и останавливалась на тротуаре. Куколка Барби. Она носила мои вещи, пользовалась моей косметикой. Что требуется женщине в этом городе? Немного шарма, немного тепла, бокал шампанского и немного косоглазия для шарма. «Ой-ой-ой!» – как говорит Кики. На самом деле женщине много чего требуется. Чуть-чуть – в талии, чуть-чуть – в бедрах, чуть-чуть – в туфлях. Этого «чуть-чуть» всегда не хватает до совершенства. Особенно мне и Кики. Из-за этого «чуть-чуть» Кики не сможет носить пару моих костюмчиков, но в основном наши вещи одного размера… Я видела, что Кики нетерпеливо пританцовывает на тротуаре, как породистая лошадка. Тогда я допивала свой бокал вина, прятала в сумочку журнал или газету и покидала насиженное место у окна в уютном кафе. И почему я раньше здесь не бывала? Кики отправлялась бродить по городу, я следовала за ней. Блондинка Кики приманивала Брошенку…
Я полагала, что Брошенка вскоре появится в поле зрения. Он придет, чтобы позлорадствовать, чтобы посмотреть, как я выгляжу и чувствую себя после больницы. Не подходя близко, Брошенка будет разглядывать меня откуда-нибудь с безопасного расстояния, не подозревая, что следит на этот раз за Кики. Которая живет в моей квартире, носит мою одежду и теперь чертовски на меня похожа. Я смогу легко обнаружить Брошенку. Приходи, ублюдок, я жду.
И тогда Брошенка, сам того не желая, приведет меня к своей мамочке. Уж я хорошенько за ним прослежу, будьте уверены. Когда Брошенка налюбуется на Кики, он, ковыряясь в карманах, отправится обратно в свою берлогу. Брошенка не станет озираться и оглядываться. Ему и в голову не придет опасаться брюнетки, которая как тень будет следовать за ним по пятам. Всякие брюнетки Брошенку не интересуют. Им подавай чего поярче. Такая у них сексуальная ориентация. Как у светофора. «Брюнетка» – пропустите автомобильный транспорт, «шатенка» – приготовились, «блондинка – полный ход! Вдобавок Брошенка будет уверен, что я нахожусь у себя дома, а не у него „на хвосте“. И тогда Брошенка побежит, поскачет к своей мамуле, и я узнаю наконец, кто она такая и как ее зовут. Только ради этого я поднимаюсь ежедневно и бегу, как собака, на сторожевой пост. Только ради этого я живу в квартире у Кики. Только с этими мыслями я засыпаю, чтобы раз и навсегда избавиться от ощущения мерзости. Что требуется женщине? Немного шарма, немного тепла и немного самолюбия… Чтобы не чувствовать себя полным дерьмом. Пусть чувствует себя полным дерьмом другая женщина…
Ежедневно в девять часов утра Кики открывала парадную дверь, перешагивала через порог и останавливалась на тротуаре. Куколка Барби. Она носила мои вещи, пользовалась моей косметикой. Что требуется женщине в этом городе? Немного шарма, немного тепла, бокал шампанского и немного косоглазия для шарма. «Ой-ой-ой!» – как говорит Кики. На самом деле женщине много чего требуется. Чуть-чуть – в талии, чуть-чуть – в бедрах, чуть-чуть – в туфлях. Этого «чуть-чуть» всегда не хватает до совершенства. Особенно мне и Кики. Из-за этого «чуть-чуть» Кики не сможет носить пару моих костюмчиков, но в основном наши вещи одного размера… Я видела, что Кики нетерпеливо пританцовывает на тротуаре, как породистая лошадка. Тогда я допивала свой бокал вина, прятала в сумочку журнал или газету и покидала насиженное место у окна в уютном кафе. И почему я раньше здесь не бывала? Кики отправлялась бродить по городу, я следовала за ней. Блондинка Кики приманивала Брошенку…
Я полагала, что Брошенка вскоре появится в поле зрения. Он придет, чтобы позлорадствовать, чтобы посмотреть, как я выгляжу и чувствую себя после больницы. Не подходя близко, Брошенка будет разглядывать меня откуда-нибудь с безопасного расстояния, не подозревая, что следит на этот раз за Кики. Которая живет в моей квартире, носит мою одежду и теперь чертовски на меня похожа. Я смогу легко обнаружить Брошенку. Приходи, ублюдок, я жду.
И тогда Брошенка, сам того не желая, приведет меня к своей мамочке. Уж я хорошенько за ним прослежу, будьте уверены. Когда Брошенка налюбуется на Кики, он, ковыряясь в карманах, отправится обратно в свою берлогу. Брошенка не станет озираться и оглядываться. Ему и в голову не придет опасаться брюнетки, которая как тень будет следовать за ним по пятам. Всякие брюнетки Брошенку не интересуют. Им подавай чего поярче. Такая у них сексуальная ориентация. Как у светофора. «Брюнетка» – пропустите автомобильный транспорт, «шатенка» – приготовились, «блондинка – полный ход! Вдобавок Брошенка будет уверен, что я нахожусь у себя дома, а не у него „на хвосте“. И тогда Брошенка побежит, поскачет к своей мамуле, и я узнаю наконец, кто она такая и как ее зовут. Только ради этого я поднимаюсь ежедневно и бегу, как собака, на сторожевой пост. Только ради этого я живу в квартире у Кики. Только с этими мыслями я засыпаю, чтобы раз и навсегда избавиться от ощущения мерзости. Что требуется женщине? Немного шарма, немного тепла и немного самолюбия… Чтобы не чувствовать себя полным дерьмом. Пусть чувствует себя полным дерьмом другая женщина…
Клавдио…
Нашего единственного сына зовут Брют. Вообще-то полностью его имя звучит Британик. Но жене такое имя никогда не нравилось. Как и мое увлечение античностью. «Ты рыжий, – говорила мне жена, – а сына я буду называть „брют“. Как шампанское. И ты, Брют! Давай поговорим о чем-нибудь. Только не про древние какашки». Я не знал, о чем с ней разговаривать.
Она часами могла трепаться по телефону о разной всячине со своими подругами. Женщины напоминают мне счетчик Гейгера – чем ты ближе к нему приближаешься, тем он громче трещит. Они реагируют на мужика, как на атомную чуму. Вдобавок они не любят пиво. А в действительности все наоборот. Чума – это женщины, а пиво продукт отменный. По правде говоря, я обожаю и то, и другое. И пиво, и женщин. Только не люблю, когда пива меньше двух литров. Бог создал всего по паре. «Пару сисек, пару ног, пару дырочек, где мог». Почему я должен пренебрегать симметрией Господней? Уж если пива – так пару кружек. Уж если женщин – то тоже две… «Тебе просто надо купить две резиновые куклы, – объяснила мне как-то раз жена, – и наполнить их пивом». И о чем с ней после этого разговаривать?
Британика я невзлюбил, как только повстречался с ним в родильной палате. Это был рыжий результат моих развлечений с женой. «Результат» кривлялся и орал, из него моча лилась, как из пингвина. «Боже мой, – промолвил я, глядя на Британика, – боже мой! Неужели это все, на что я был способен?» Медицинская сестра, которая показала мне рыжий «сёрпраиз», вероятно, повидала на своем акушерском веку немало удивленных отцов. «Это ваш», – подтвердила она, потрясая Британиком. «В том-то и дело», – согласился я. Никаких отцовских чувств в моей душе не зародилось, глядя на «ржавчину» в тряпочке. Я был равнодушен, как отполированное железо. «А куда он смотрит?» – спросил я у медсестры. «Он смотрит на вас». – Сестра непременно хотела вызвать у меня умиление. Но черта с два! «Его никто не любил», – как говорят адвокаты, выжимая из публики слезу. Верю. Но поделать ничего не могу. Я тоже шептал своей жене разные жалостные слова, а надо было попросту надевать презерватив. И зачем этой женщине понадобилось меня репродуцировать? Я же не картина Моне или Пикассо. Эх, слова, слова, словечки. За одну минуту на земле происходит свыше пятисот дефлораций, и не от хорошей жизни, а от прекрасных слов. Более тысячи прелюбодеяний за одну минуту совершают женщины, которым хочется послушать эти словечки еще раз. На здоровье – «люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю!». Надеюсь, вы полностью теперь удовлетворены? И самое главное – ничего у нас не родилось и не вякает. Читать романы и заниматься любовью надо молча, как онанизмом.
Конечно, я приехал и забрал свою жену и юного Британика из родильного дома. Не вечно же им там валяться. Британик занял мое место в спальне, рядом с женой, а я переселился в кабинет, поближе к книгам. Читать мне нравится одновременно романов десять. Я оставляю книгу в раскрытом виде и принимаюсь за другую. Через неделю в голове получается полный компот. Я с удовольствием отмечаю, что в мире творится порнография и неразбериха, и принимаюсь за новые десять романов. Вы бы только видели, какие уроды рождаются между Фридрихом Ницше и Дафной Дюморье. И в какое место имеет Корнелий Тацит старушку Агату Кристи. Мерзость, как подставляется Оскар Уайльд, как нахально извращается Джеймс Джойс с мировой литературой. Свальный грех, да и только. Еще пару слов о музыке… За первый месяц кабинетной жизни я прослушал все музыкальное наследие своего отца. Надевал по ночам наушники и наслаждался, покуда Британик орал по соседству. Отец нещадно издевался надо мной из могилы, почем зря ударяя по клавишам и пиликая на скрипке. Его «пиццикато», «перкуссии» и «каприччио» – глумление над природой звука. Между прочим, ему тоже следовало бы пользоваться противозачаточными средствами, тогда бы я не мучился так, от своего рождения до самой смерти, а плавал бы в потоке семенной жидкости, как Вечный Жид, как вечный сперматозоид, весело помахивая хвостиком. Мое рождение – игра половых гормонов, а я расплачивайся потом лет семьдесят за чужую похоть. Когда желают оправдать свою сексуальную невоздержанность, то производят на свет дитятю, вот, мол, Господи, Твое подобие, хоть и раком получилось. Наверное, я богохульник, простите меня, грешника…
После рождения Британика я не пробовал возобновить с женой интимную связь. Она иногда заходила ко мне в кабинет поздними вечерами, когда Британик засыпал. Жена садилась верхом на мою античную литературу, разложенную на столе, я ужасно нервничал от этого, и у нас ничего не получалось. Она больше не будила мое воображение, меня по ночам будил Британик своими неэротичными воплями. Хотя рыжий наглец и требовал у моей жены грудь, но совсем по другому поводу. А я не мог больше к этой груди прикасаться. Грудь моей жены теперь функционально принадлежала другому мужчине. Так я думал. Постепенно образ женщины трансформировался в моем сознании. Прелести жены превратились в детородные. Я даже мысленно прекратил наведываться в ее пещеру, забыл магические слова – «Сезам, откройся». Никаких сокровищ Али-Бабы в этой пещере не хранилось, оттуда могло появиться на свет только сорок разбойников. Это не записки сумасшедшего, а горестный итог моей сексуальной карьеры. Католическая церковь достаточно постаралась, чтобы образ матери, образ мадонны стал для меня неприкосновенным. Британик тоже внушал суеверные чувства. Как олицетворение культа, которому я должен теперь поклоняться. Я дважды на всякий случай ощупал его голову, но никакого божественного нимба, как на картине Рафаэля, не обнаружил. И я поставил на обоих крест. И на Британике, и на своей жене.
Тут, вероятно, дьявол открыл для меня предохранительный клапан, иначе бы мне что-нибудь ударило в голову. Например, педофилология или некрофилолюбство. По счастью, мои фантазии обрушились на кротких лесбиянок. В бисексуальном исполнении. Меня стали забавлять лошадки, запряженные тройками. Один коренник и две пристяжные. Куда мчатся они, полные восторга? Этот вопрос прочно застрял у меня в голове. Я видел свою направляющую роль, я восхищался, и такая упряжка представлялась мне наиболее привлекательной. Какая неприятность, например, бегать паровозиком как два вагончика. Пора поставить их в депо! Эх, птица-тройка!… Словом, после рождения Британика я поехал…
Она часами могла трепаться по телефону о разной всячине со своими подругами. Женщины напоминают мне счетчик Гейгера – чем ты ближе к нему приближаешься, тем он громче трещит. Они реагируют на мужика, как на атомную чуму. Вдобавок они не любят пиво. А в действительности все наоборот. Чума – это женщины, а пиво продукт отменный. По правде говоря, я обожаю и то, и другое. И пиво, и женщин. Только не люблю, когда пива меньше двух литров. Бог создал всего по паре. «Пару сисек, пару ног, пару дырочек, где мог». Почему я должен пренебрегать симметрией Господней? Уж если пива – так пару кружек. Уж если женщин – то тоже две… «Тебе просто надо купить две резиновые куклы, – объяснила мне как-то раз жена, – и наполнить их пивом». И о чем с ней после этого разговаривать?
Британика я невзлюбил, как только повстречался с ним в родильной палате. Это был рыжий результат моих развлечений с женой. «Результат» кривлялся и орал, из него моча лилась, как из пингвина. «Боже мой, – промолвил я, глядя на Британика, – боже мой! Неужели это все, на что я был способен?» Медицинская сестра, которая показала мне рыжий «сёрпраиз», вероятно, повидала на своем акушерском веку немало удивленных отцов. «Это ваш», – подтвердила она, потрясая Британиком. «В том-то и дело», – согласился я. Никаких отцовских чувств в моей душе не зародилось, глядя на «ржавчину» в тряпочке. Я был равнодушен, как отполированное железо. «А куда он смотрит?» – спросил я у медсестры. «Он смотрит на вас». – Сестра непременно хотела вызвать у меня умиление. Но черта с два! «Его никто не любил», – как говорят адвокаты, выжимая из публики слезу. Верю. Но поделать ничего не могу. Я тоже шептал своей жене разные жалостные слова, а надо было попросту надевать презерватив. И зачем этой женщине понадобилось меня репродуцировать? Я же не картина Моне или Пикассо. Эх, слова, слова, словечки. За одну минуту на земле происходит свыше пятисот дефлораций, и не от хорошей жизни, а от прекрасных слов. Более тысячи прелюбодеяний за одну минуту совершают женщины, которым хочется послушать эти словечки еще раз. На здоровье – «люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю!». Надеюсь, вы полностью теперь удовлетворены? И самое главное – ничего у нас не родилось и не вякает. Читать романы и заниматься любовью надо молча, как онанизмом.
Конечно, я приехал и забрал свою жену и юного Британика из родильного дома. Не вечно же им там валяться. Британик занял мое место в спальне, рядом с женой, а я переселился в кабинет, поближе к книгам. Читать мне нравится одновременно романов десять. Я оставляю книгу в раскрытом виде и принимаюсь за другую. Через неделю в голове получается полный компот. Я с удовольствием отмечаю, что в мире творится порнография и неразбериха, и принимаюсь за новые десять романов. Вы бы только видели, какие уроды рождаются между Фридрихом Ницше и Дафной Дюморье. И в какое место имеет Корнелий Тацит старушку Агату Кристи. Мерзость, как подставляется Оскар Уайльд, как нахально извращается Джеймс Джойс с мировой литературой. Свальный грех, да и только. Еще пару слов о музыке… За первый месяц кабинетной жизни я прослушал все музыкальное наследие своего отца. Надевал по ночам наушники и наслаждался, покуда Британик орал по соседству. Отец нещадно издевался надо мной из могилы, почем зря ударяя по клавишам и пиликая на скрипке. Его «пиццикато», «перкуссии» и «каприччио» – глумление над природой звука. Между прочим, ему тоже следовало бы пользоваться противозачаточными средствами, тогда бы я не мучился так, от своего рождения до самой смерти, а плавал бы в потоке семенной жидкости, как Вечный Жид, как вечный сперматозоид, весело помахивая хвостиком. Мое рождение – игра половых гормонов, а я расплачивайся потом лет семьдесят за чужую похоть. Когда желают оправдать свою сексуальную невоздержанность, то производят на свет дитятю, вот, мол, Господи, Твое подобие, хоть и раком получилось. Наверное, я богохульник, простите меня, грешника…
После рождения Британика я не пробовал возобновить с женой интимную связь. Она иногда заходила ко мне в кабинет поздними вечерами, когда Британик засыпал. Жена садилась верхом на мою античную литературу, разложенную на столе, я ужасно нервничал от этого, и у нас ничего не получалось. Она больше не будила мое воображение, меня по ночам будил Британик своими неэротичными воплями. Хотя рыжий наглец и требовал у моей жены грудь, но совсем по другому поводу. А я не мог больше к этой груди прикасаться. Грудь моей жены теперь функционально принадлежала другому мужчине. Так я думал. Постепенно образ женщины трансформировался в моем сознании. Прелести жены превратились в детородные. Я даже мысленно прекратил наведываться в ее пещеру, забыл магические слова – «Сезам, откройся». Никаких сокровищ Али-Бабы в этой пещере не хранилось, оттуда могло появиться на свет только сорок разбойников. Это не записки сумасшедшего, а горестный итог моей сексуальной карьеры. Католическая церковь достаточно постаралась, чтобы образ матери, образ мадонны стал для меня неприкосновенным. Британик тоже внушал суеверные чувства. Как олицетворение культа, которому я должен теперь поклоняться. Я дважды на всякий случай ощупал его голову, но никакого божественного нимба, как на картине Рафаэля, не обнаружил. И я поставил на обоих крест. И на Британике, и на своей жене.
Тут, вероятно, дьявол открыл для меня предохранительный клапан, иначе бы мне что-нибудь ударило в голову. Например, педофилология или некрофилолюбство. По счастью, мои фантазии обрушились на кротких лесбиянок. В бисексуальном исполнении. Меня стали забавлять лошадки, запряженные тройками. Один коренник и две пристяжные. Куда мчатся они, полные восторга? Этот вопрос прочно застрял у меня в голове. Я видел свою направляющую роль, я восхищался, и такая упряжка представлялась мне наиболее привлекательной. Какая неприятность, например, бегать паровозиком как два вагончика. Пора поставить их в депо! Эх, птица-тройка!… Словом, после рождения Британика я поехал…
Кики…
Я задавала Валерии этот вопрос… Почему она вдруг решила, что у Брошенки есть мать? Что именно мать Брошенки ходит в красных туфлях и направо-налево избивает девушек? Валерия рассмеялась.
«Глупая ты, Кики, – сказала Валерия. – И шуточки у тебя глупые». «А может быть, это любовница, сестра, двоюродная тетя?» – продолжала перечислять я. Но Валерия отрицательно покачала головой. «Вот увидишь, – сказала она, – вот увидишь». По мне бы – пусть смотрит на это дело полиция. Ведь, собственно говоря, Валерия и пальцем никого не тронула. Зачем разыгрывать из себя двух пинкертонок? Но Валерия опять отрицательно покачала головой. «Сама-сама-сама-сама, – сказала Валерия. – Ведь мама не может за меня заступиться?» Это правда. Только бы Валерия опять не стала рассказывать, что ей непременно надо позвонить своей маме… Тогда мне захочется выбежать на улицу и выть на луну. Иногда Валерия специально так говорит, чтобы я разозлилась. Я злюсь…
Родители Валерии погибли в автомобильной катастрофе неподалеку от Праги. Глупое дорожное происшествие. Две человеческие жертвы. Или три? Если считать Валерию… «Сама-сама-сама-сама». В неполных шестнадцать лет Валерия осталась одна. Просыпалась каждое утро в опустевшей квартире и делала вид, что в общем-то ничего не случилось – отец уехал на работу, а мама сейчас выйдет из ванной комнаты. «Я опаздываю!» – кричала Валерия и готовила завтрак на двоих. «Ты скоро?» – спрашивала Валерия, заглядывая в ванную комнату. Там было пусто. «Наконец-то, – говорила Валерия, – а куда подевалась моя зубная паста?» Видимо, мама ей что-то отвечала, во всяком случае Валерия продолжала беседовать подобным образом, и отношения между ними складывались самые теплые. Лучше, чем при жизни. Теперь Валерия рассказывала матери обо всем без утайки, делилась своими планами на будущее и обязательно предупреждала, что, должно быть, сегодня придет домой поздно. Когда я впервые после смерти ее родителей переночевала в этом дурдоме у Валерии, то долгое время ничего не могла понять. Валерия болтала без остановки, заполняя пустоту своими голосами. «Что-что?» – переспрашивала я. Валерия останавливалась на полуслове и глядела на меня, как на ребенка, который то и дело суется в неторопливую беседу взрослых людей. «Не обращай внимания, – бормотала Валерия, – я не с тобой разговариваю». Но, кроме нас, в квартире никого больше не было. Вероятно, что не было – для меня.
В шестнадцать лет чужие странности нам кажутся смешными, потому что не замечаешь своих. «Ну как там?» – спросили у меня дома, когда я вернулась от Валерии. И я рассказала родителям, что Валерия беспрестанно разговаривает со своей мамой. «Просто животики надорвешь, – добавила я, – животики надорвешь». Отец мой поднялся, надел куртку и хлопнул входной дверью. Я видела из окна, как он вышел на улицу, как остановился посреди тротуара под моросящим дождем, да так и остался стоять с нераскуренной сигаретой во рту, глядя на проезжающие мимо машины. «Бывай у нее почаще», – сказала мне мама, и только тогда я поняла, насколько Валерия одинока, насколько одиноки мы все, если задуматься об этом по-настоящему…
Вскоре Валерия замолчала. Все недосказанное перетекло в область ее подсознания, а пустота заполнилась сама собой разными мелочами. Незримые собеседники оставили наконец Валерию. Она перестала готовить «для матери» второй завтрак, перестала задавать ей вопросы и ждать ответа. Они обо всем договорились. «Дверца» закрылась, но время от времени Валерия продолжает до сих пор заглядывать в замочную скважину, когда сообщает, что «надо бы ей позвонить маме…» Как будто и в самом деле существует телефонная связь с потусторонним миром. Я подозреваю, что имеется в ее словах другой, потаенный от меня смысл – намек, усмешка, предостережение. Но это всего лишь мои ощущения и фантазии. Во всяком случае, Валерия прекрасно осознает, что никакой мамы у нее на этом свете нет…
«Глупая ты, Кики, – сказала Валерия. – И шуточки у тебя глупые». «А может быть, это любовница, сестра, двоюродная тетя?» – продолжала перечислять я. Но Валерия отрицательно покачала головой. «Вот увидишь, – сказала она, – вот увидишь». По мне бы – пусть смотрит на это дело полиция. Ведь, собственно говоря, Валерия и пальцем никого не тронула. Зачем разыгрывать из себя двух пинкертонок? Но Валерия опять отрицательно покачала головой. «Сама-сама-сама-сама, – сказала Валерия. – Ведь мама не может за меня заступиться?» Это правда. Только бы Валерия опять не стала рассказывать, что ей непременно надо позвонить своей маме… Тогда мне захочется выбежать на улицу и выть на луну. Иногда Валерия специально так говорит, чтобы я разозлилась. Я злюсь…
Родители Валерии погибли в автомобильной катастрофе неподалеку от Праги. Глупое дорожное происшествие. Две человеческие жертвы. Или три? Если считать Валерию… «Сама-сама-сама-сама». В неполных шестнадцать лет Валерия осталась одна. Просыпалась каждое утро в опустевшей квартире и делала вид, что в общем-то ничего не случилось – отец уехал на работу, а мама сейчас выйдет из ванной комнаты. «Я опаздываю!» – кричала Валерия и готовила завтрак на двоих. «Ты скоро?» – спрашивала Валерия, заглядывая в ванную комнату. Там было пусто. «Наконец-то, – говорила Валерия, – а куда подевалась моя зубная паста?» Видимо, мама ей что-то отвечала, во всяком случае Валерия продолжала беседовать подобным образом, и отношения между ними складывались самые теплые. Лучше, чем при жизни. Теперь Валерия рассказывала матери обо всем без утайки, делилась своими планами на будущее и обязательно предупреждала, что, должно быть, сегодня придет домой поздно. Когда я впервые после смерти ее родителей переночевала в этом дурдоме у Валерии, то долгое время ничего не могла понять. Валерия болтала без остановки, заполняя пустоту своими голосами. «Что-что?» – переспрашивала я. Валерия останавливалась на полуслове и глядела на меня, как на ребенка, который то и дело суется в неторопливую беседу взрослых людей. «Не обращай внимания, – бормотала Валерия, – я не с тобой разговариваю». Но, кроме нас, в квартире никого больше не было. Вероятно, что не было – для меня.
В шестнадцать лет чужие странности нам кажутся смешными, потому что не замечаешь своих. «Ну как там?» – спросили у меня дома, когда я вернулась от Валерии. И я рассказала родителям, что Валерия беспрестанно разговаривает со своей мамой. «Просто животики надорвешь, – добавила я, – животики надорвешь». Отец мой поднялся, надел куртку и хлопнул входной дверью. Я видела из окна, как он вышел на улицу, как остановился посреди тротуара под моросящим дождем, да так и остался стоять с нераскуренной сигаретой во рту, глядя на проезжающие мимо машины. «Бывай у нее почаще», – сказала мне мама, и только тогда я поняла, насколько Валерия одинока, насколько одиноки мы все, если задуматься об этом по-настоящему…
Вскоре Валерия замолчала. Все недосказанное перетекло в область ее подсознания, а пустота заполнилась сама собой разными мелочами. Незримые собеседники оставили наконец Валерию. Она перестала готовить «для матери» второй завтрак, перестала задавать ей вопросы и ждать ответа. Они обо всем договорились. «Дверца» закрылась, но время от времени Валерия продолжает до сих пор заглядывать в замочную скважину, когда сообщает, что «надо бы ей позвонить маме…» Как будто и в самом деле существует телефонная связь с потусторонним миром. Я подозреваю, что имеется в ее словах другой, потаенный от меня смысл – намек, усмешка, предостережение. Но это всего лишь мои ощущения и фантазии. Во всяком случае, Валерия прекрасно осознает, что никакой мамы у нее на этом свете нет…
Валерия…
И Брошенка пришел… Пришел Брошенка рано утром, едва я успела устроиться за своим столиком в кафе. От неожиданности я подавилась сигаретным дымом, закашлялась и опрокинула на скатерть бокал вина. «Что-нибудь не так?» – спросила у меня хозяйка заведения. «Теперь все хорошо, – ответила я и бросила сигарету в пепельницу, – теперь будет все хорошо». Вытащила из сумочки носовой платок и вытерла невольные слезы. Курение опасно для вашего здоровья, девочки и мальчики. Брошенка стоял на тротуаре спиною ко мне и нагло пялился на Кики, которая только-только вышла на балкон. Я ошибалась в одном – Брошенка нисколько не прятался. Он постоял еще немного, поковырялся в карманах, плюнул в сторону моего дома и не спеша побрел вниз по улице. Я выскочила из кафе как раз вовремя – Брошенка заворачивал в ближайший переулок. Почему-то я была уверена, что Брошенка не пользуется автотранспортом. И действительно, Брошенка передвигался по городу, как мышь в головке сыра – насквозь, по дырочкам. Он пользовался проходными дворами, как крот, – я слепо следовала за ним, и слава богу, что Брошенка не оборачивался. Честно говоря, я и понятия не имела, что в Праге столько закоулков. В какой-то момент Брошенка взглянул на наручные часы и заторопился. Он вытащил руки из карманов и принялся размахивать ими, как веслами, ускоряя шаг. Я семенила за ним короткими перебежками, каждый раз останавливаясь перед тем, как повернуть за угол. Вдруг мы вынырнули на Староместской площади – Брошенка бодрым шагом поспешил к ратуше, возле которой уже топтались многочисленные туристы. Забравшись в самую середину толпы, Брошенка уставился на астрономические часы в ожидании, когда они пробьют восемь утра и фигурка старухи смерти прозвонит в колокольчик. Туристы тоже собираются перед ратушей – поглазеть, как открываются над часами окошки и старинный механизм крутит вереницу апостолов. Напоследок кричит петушок, и все расходятся до следующего часа. Но на этот раз неожиданно прокукарекал Брошенка. Хрипло и издевательски. Очень довольный собой, он рассмеялся, засунул руки в карманы и отправился дальше. Возле «дома Кафки» Брошенка притормозил на мгновение и с наслаждением высморкался. Надо ли говорить, что прогулка моя получилась на редкость приятной? По следам Брошенки… Мы еще поныряли немного по закоулкам, и наконец-то Брошенка окончательно прочистил свой нос возле дома – Палаточная улица, номер пять. Через минуту Брошенка исчез в подъезде – мне оставалось только ждать…