Гуцко Денис Александрович. Покемонов день

   – Опять? Сколько раз предлагала – давай стерилизуем кошку. Так нет!
   Мария рассматривала свою выставленную за полу халата ногу.
   – Не хочет. Говорит, как природой задумано, так пусть и будет.
   – Я слышал сегодня, как она мяукала.
   – А маман говорит, страдание тоже необходимо. Часть жизни.
   – Да, когда топишь котят, без философии не обойтись.
   Заметив, что я разулся, она развернулась анфас, уперла локти в дверной проем.
   – Милости просим.
   В спальне, пока Мария располагалась на кровати, я прошел к окну. С обратной его стороны колыхался серенький тюль дождя. Вдруг показалось невозможным лечь в постель с женщиной, когда за окном такая погода. Нужно быть другим в такую погоду. Маленьким. Целомудренным. Глазастым духом, наблюдающим за хворым осенним небом.
   – Маша, – сказал я, еще не зная, как продолжить фразу. – Маша, давай поговорим? Мы никогда не говорим.
   Она подползла к моему краю и обхватила меня обеими руками за колено.
   – Конечно, обещаю говорить без умолку. Иди.
   – Нет, правда. Я как-то не настроен.
   – Нет? – она звучала иронично.
   – Нет. Точно нет. Извини.
   Я обернулся и посмотрел на висящий на стене семейный портрет: Мария с мужем. Поначалу она снимала и прятала за спинку кровати, но я настоял, чтобы портрет оставался на месте. Украдкой от Марии я частенько подмигивал усатому красавцу в форме морского офицера. Сейчас я смотрел открыто. Морской офицер со стены смотрел на меня, не меняя своего бравого выражения. (Вот что мне нравится в нем больше всего: он никогда не теряет лица). На стене этой спальни висел сертификат, подтверждающий мою правоту во всем, что касалось отношения к ячейкам общества. Хотя – как знать – возможно, мне просто нравилось на глазах у морского офицера любить его жену?
   – Что с тобой?
   Она настороженно притихла.
   Вот я пописываю прозу, сочиняю себя или совсем не себя. Зачем-то мне это нужно. Оживлять несуществующих. Признаться ли ей, что и она не существует по-настоящему? Что и она – придумана мной. Придумана для того, чтобы появилась вот эта стена спальни с вонзенным в бетонное тело шурупом, а на ней – фотография, с которой я исподтишка играю в гляделки.
   Их нет. Есть только я.
   Лора не существует без своего коммунального фантика, который мне так интересно разворачивать.
   Мария исчезнет, стоит снять со стены семейную фотографию.
   Есть я – и мои волшебные паутинки, к которым, чтобы ожить, липнут другие люди.
   – Не видела тебя таким…
   Я впрыскиваю в них свой оживляющий яд. Здравствуйте, люди, побудьте со мной немножко. Вы мне нужны зачем-то. Знаю, и я вам зачем-то нужен.
   – Что-то случилось?
   Мария потянулась к лежащему на краю кровати халату, непроизвольно поднимая и сводя плечи, как делают обнаженные женщины, стыдящиеся своей наготы… полагая, быть может, что выставленные вперед плечи зрительно уменьшат грудь – или, изломав силуэт, они этой угловатостью своей пытаются сдержать, отменить магию голого тела. Люблю думать о женской наготе. Соврал:
   – Да эти котята утопленные. Наткнулся утром. Как-то меня передернуло от этого зрелища. Никак не могу прийти в себя.
   – Ты впечатлительный.
   – Да, я впечатлительный.
   – Я знала, – сказала она, ныряя в халат, но не отводя от меня глаз. – Раз ты такой циничный…
   Вот и в тот день, когда я впервые заговорил с Марией, она посмотрела на меня таким же внимательным и в то же время рассеянно-беглым взглядом – будто искала в иностранном словаре забытое слово: то ли найдет раньше, то ли сама вспомнит. Глаза семенили по мне, пропуская ненужное.
   Мы стояли в дверях подъезда, выйдя одновременно – она от маман, я от Лоры.
   – Темнеет быстро, – сказал я тогда. – Давайте провожу.
   И она посмотрела этим взглядом своим, нашла в моем лице то, что хотела найти, и, беря меня под руку, вздохнула:
   – Я так и знала. Ты бабник, да?
   Она запахнула халат, продолжила:
   – Раз такой циничный, значит, на самом деле впечатлительный. Цинизм это ведь как противоядие, Лешенька. Ну да и ладно.
   Она встала и, обойдя кровать, подошла ко мне.
   – Идем, на кухне посидим.
   Она стояла очень близко. Было видно каждую морщинку возле ее глаз, и каждый блик, утонувший в черном колодце зрачка. Уже ничего не ожидая от меня, уже смирившись… Вот – такие сбои, такие джазовые синкопы отзывались в ней невероятной красотой.
   – Уйдешь или побудешь немного?
   Я развернул ее и, схватив за бедра, заставил забраться на кровать.
 
   Музыки соития, грянувшие во мне, все те маячки ощущений, что уводят в побег: «сюда, сюда!» – из взрослых спален и тинэйджерских закоулков, – на секундочку в рай – обрывающиеся вдруг, будто тупым ударом жука о раскаленную лампу – сегодня они были так важны! – будто жизни мне оставалось ровно на эти ощущения – я тонул и задыхался, но спасение было именно там, на глубине.
   И я впервые не подмигнул ее мужу.
 
   Мобильный я отключил. Никто до меня не доберется. Я остался у Марии допоздна. До поезда в двадцать два сорок.
   Она не вернулась на работу – позвонила, сказала, что дома прорвало горячую воду.
   – Не пойду. Завтра мой возвращается. Витька в Нижнем на какой-то конференции. У меня сегодня праздник с моим молодым любовником!
   Мы сидели на ее кухне, стерильной и от этого кажущейся совсем ненастоящей, из телесериала. Поцеживали коньяк. Салфетки ровной стопкой торчали из салфетницы. На стаканах ни единого пятнышка. Чтобы вдохнуть в эту кухню жизнь, я покидал мятых салфеток на стол.
   Мария рассказывала, как сын с мужем выбрасывают в мусорное ведро тарелки, если находят их недостаточно чистыми. Чистоту проверяют по звуку, проводя пальцем по поверхности. А она с детства ненавидит мыть тарелки. Ее с пяти лет заставляли мыть тарелки. Помогала маме в столовой. И вот надо же – такая напасть. А ведь мужу откуда знать-то? Про ее детство? Родители еще до свадьбы умерли. А она про тарелки не рассказывала. Точно, это ее проклятье – мыть тарелки. Такое вот изощренное проклятье.
   От коньяка она делалась смешливой. Изображала, с какими пронзительными физиономиями «ее мальчики» опускают тарелки в мусорное ведро. Игра забавляла ее.
   – Не-не. Не так. О. О так. Губешки сожмут, ммм. О. «Это грязно».
   Она так умело лепила на лице эту смесь возмущения и брезгливости, что и я невольно похохатывал, и мне делалось смешно. Уж не репетирует ли Мария в ванной перед зеркалом? Может быть, это ее любимое занятие – передразнивать своих мальчиков? Запереться в ванной, открыть посильней краны, чтобы за шумом воды не слышно было ее приглушенного голоса, повторяющего дубль за дублем: «Гр-р-рязно»…
   – Ну, берут одноразовые – вон, у батареи целая коробка. И ведь оба, оба – вот что удивительно. Я бы не сказала, что они так уж близки. Ну как бывает, знаешь, между умным отцом и еще более умным сыном. Разойдутся по углам, у каждого своя жизнь. А тут такая солидарность, а! Обалдеть!
   Когда веселье закончилась, Мария принялась рассказывать, пристально всматриваясь в недопитую рюмку с кружочком коньяка на дне. То были рассказы, которые наверняка я обязан был слушать, раз уж сидел на чужой кухне с чужой полуголой женой. Но сосредоточиться по-прежнему не удавалось.
   Я был полым. Полым как труба. Как водопроводная труба. Я ощущал себя трубой, через которую несется, гудя и захлебываясь, не очень чистая, молочная от хлора городская вода. Кто-то отвернул кран до упора. Куда летит эта вода, для питья непригодная?
   Может быть, было бы легче, если бы я не стал оттягивать – а наоборот, кинулся бы со всех ног, поскорей пережил все то, что – как скажете! – непременно следует пережить после получения sms-ки «Алексей Паршин, твой отец при смерти».
   – Ты куда-то опаздываешь? – спрашивала Мария.
   – Нет, – отвечал я. – Еще есть время.

Великая Пустота

   В десять я выскочил на улицу в совершенной уверенности, что опоздаю, готовый предаться всепоглощающей панике. Я даже пробежал немного нервной трусцой в темноте двора. Там, где закончились газоны и мусорные жбаны, начался проспект: дунул ветер, разбавленные заревом проезжей части тени выцвели до светло-серого. Неуютный, открытый бурлящему городу двор. Вытянувшиеся цепочкой дома – будто гигантские вагоны, прикорнувшие на перегоне. Я обернулся. Силуэт Марии темнел в одном из рассыпанных по ночному полотну горящих окон. Я махнул ей рукой, но силуэт остался неподвижен. Не видит, догадался я.
   Грань, за которой кончался мир Алексея Паршина и начиналась Великая Пустота, была наконец достигнута. Я готов был встретиться с чужим страшным человеком, сотворившим меня, стоящим на пороге смерти.
   «Здравствуй, папа», – эту фразу нужно было прорепетировать.
   Обрести отца в тридцать лет – думаю, любому это далось бы непросто. Но ведь речь даже не о том, чтобы – обрести. Проститься. Проститься, так и не узнав его. «Здравствуй, папа». «Здравствуй, сынок». «Я приехал проститься с тобой, как ты просил». «Да-да, прощай». О чем вообще мы будем с ним говорить? Меня заранее бросало в жар, стоило лишь представить, как я вхожу к нему в комнату, как сажусь возле его кровати. Если бы мой телефон был выключен… сообщение не дошло бы… Однажды телефон у меня был выключен несколько дней, я не замечал этого…
   Дойдя до края тротуара, я закинул сумку подальше за спину и протянул руку к свету и шуму, текущему по проезжей части. Тут же от него отделилась, заморгав поворотником, машина. За рулем сидел кто-то в спортивной шапочке. Еще секунду назад он не существовал, и если бы я поднял руку на секунду позже – так и ухнул бы в никуда, шипя покрышками по лужам.
   Это была черная «девятка».
   – На вокзал.
   – Садись вперед. Он гнусавил.
   Придерживая зажженную сигарету возле приоткрытого окна, взял с пассажирского сиденья пустую пивную банку и размашисто бросил ее назад.
   – Сколько? – спросил я, ступая в лужу возле «девятки».
   – Сколько дашь, – он мрачно отвернулся и затянулся сигаретой, мол, садишься – садись.
   Я сел.
   Мы рванули с места. Сзади засигналили, и, открыв побольше окно, он крикнул:
   – Заткни бибикалку, урод!
   Придется потерпеть, подумал я. Зато прокатимся с ветерком.
   – Быстро доберемся?
   Вместо ответа водитель включил радио. Передавали рекламу, но он почему-то поленился поменять волну.
   Все. Еду.
   Интересно, я на него очень похож? Ведь я не особенно похож на маму.
   За окном мелькнул изгиб арки тоннеля, округлый, сверкнувший металлическим ободом, совсем как Сонино ведро. Плеснул мраком и исчез позади. Перед глазами поплыли улыбающиеся котята. Они скользнули над рваным силуэтом аллеи, обегающей площадь, упали и вынырнули возле черной «девятки». Не отрываясь, вслед за ней бросились под желтый глаз светофора. Переваливаясь с боку на бок и упруго подрагивая хвостиками – совсем как делают взрослые коты, когда метят территорию – они поравнялись с моим окном и сверкнули мне в лицо такими же крупными, яркими, как у светофора, глазами. Веселые. Мертвые.
   Машина сбавила скорость и притормозила возле фонарного столба, от которого тут же отделилась мужская фигура и направилась к задней двери. Водитель обернулся назад в ожидании, когда откроется дверь.
   – Кореша подберем, – сказал он, выключив радио, и в заливающем салон свете фонаря я рассмотрел его. Парень был основательно обкурен. Мы смотрели друг на друга, и вдруг он начал давиться от смеха. Задняя дверь открылась.
   Возможно, я успел бы выпрыгнуть. Но сумка лежала на коленях, я сидел, глубоко ввалившись в сиденье. Я выпрямился, схватился за ручку двери. Но она оказалась заклеена скотчем. Мы понеслись дальше. Сзади меня игриво похлопали по плечам.
   – Ну здравствуй, покемон.
   Они расхохотались. Сегодня всем вокруг было смешно. Такой уж день. Он начался с улыбающихся мертвых котят.
   Протянутые сзади руки так и остались лежать на моих плечах, похлопывая их и пожимая. Я еще помнил запах коньяка на кухне у Марии. И вдруг вот это. Разве бывает – так?
   «Девятка» ревела, набирая ход.
   Во мне, перебирая внутренности, как четки, шарил страх.
   – А ты даже похож! Ну-ка, в профиль? Вылитый покемон!
   Страх оказался слишком большим. Вытеснил меня. Выставил взашей и стал хозяином.
   – Похож, в натуре похож! – водитель заколотил кулаком по рулю.
   Я, кажется, бормотал что-то вроде: «Что вам нужно? Возьмите деньги», – даже вынул бумажник из кармана и держал его перед собой, будто он мог меня защитить.
   – Покемоша, помолчи. Прошу тебя.
   Я замолчал, зажав в руке бумажник и повторяя про себя как заклятье: возьмут деньги, возьмут деньги и отпустят, отпустят, возьмут деньги и отпустят.

Как слепые писают?

   Медсестра позвала меня погромче. Она решила, что я сплю. Нет, говорить я не буду. Попробовал даже – напряг гортань и пошевелил языком во рту, примериваясь, каково это будет – слепить несколько слов. Нет, сегодня это невозможно. Да и ни к чему. Говорить не буду. На глазах какие-то тампоны. Глаза очень болят. В них всыпали иголок. Вот если бы попросить, чтобы сделали что-нибудь с глазной болью. Придет добрый доктор и выключит эту боль. Но нет, даже ради этого не заговорю. А на глазах тампоны. Влажные и теплые. Наверное, их положил добрый доктор, чтобы мне стало легче. Медсестра позвала меня еще раз, и в голосе ее звучал некоторый упрек. Я поднял руку в надежде, что она заметит. Но она не заметила – сказала: «Ну, как хочешь. Капельницу будем ставить».
   Наверное, возится с металлической мачтой, с которой свисает длиннющая жилка капельницы. Сейчас сколет мою настоящую, тугую и нежную, вену, с этой пластиковой, холодной, свободно болтающейся в воздухе. Потом придется бежать в туалет и мочиться на звук. Потому что глаза болят совсем уж невыносимо, когда их открываешь. Поэтому на слух: булькает – значит, в цель; шлепает – значит, на кафель. Я вдруг подумал, что у слепых, должно быть, вонючие туалеты. Или они писают сидя, слепые?

Гоша и Владимир Николаевич

   По лицу не били.
   Сильно били в живот – куражась, набегая шагов с десяти, то раскручивая руку перед ударом, как это делают в кинокомедиях, то издавая пронзительные вопли. Гоша улюлюкал на разный лад, Владимир Николаевич кричал «поберегись!» или «прикрой, атакую!».
   Вытащив меня из машины, они первым делом представились.
   – Гоша, – это водитель.
   – Владимир Николаевич, – важно поклонился второй.
   Они переглянулись, и Гоша улыбнулся во весь рот: «Владимир Николаевич? Ну-ну».
   – Поздравляем, – сказал Владимир Николаевич. – С Днем покемона.
   И сунул мне в нагрудный карман куртки букетик пластиковых цветов.
   Оба были чуть младше меня. Лет по двадцать пять, наверное. Гоша выглядел помассивней Владимира Николаевича.
   Мне велели раздеться догола.
   Я так и держал перед собой бумажник.
   – Вот, возьмите, – говорил я, тыкая бумажником то в одного, то в другого. – Там пять тысяч… может, чуть больше. Я только паспорт заберу.
   – Достал!
   Гоша вырвал у меня бумажник и бросил на бетонный пол. Он нервно прошелся взад-вперед позади Владимира Николаевича, уперев руки в поясницу. Остановился, и они, стоя бок о бок, внимательно меня осмотрели.
   – Ну что ж, – вздохнул Владимир Николаевич. – Приступим к процедурам.
   Меня подтащили спиной к одному из столбов, что параллельными рядами уходили вглубь помещения. Заломили руки за спину и завели их за столб. В запястья впились холодные железки – наручники.
 
   Избивая меня, они время от времени требовали:
   – Говори: «Я – покемон».
   – Что вам нужно? – спрашивал я, когда мне давали перевести дыхание – а дальше не знал, что говорить, даже когда в легких хватало воздуха.
   Деньги им были не нужны. Только одно – чтобы я назвался покемоном.
   – Блядь! – Гоша поднял с пола обломок кирпича. – Чего тебе не понятно? Ты что, до утра нас тут будешь мурыжить?
   – Что вам…
   Тут я получил удар кирпичом в печень.
 
   Когда я пришел в себя и перестал блевать, было уже все равно. «Конечно, я покемон», – подумал я равнодушно. Хотелось одного: остаться живым, целым. Я стоял на коленях, вывернутые запястья ломило.
   Гоша и Владимир Николаевич курили. Гоша сидел поодаль на деревянном ящике. Из открытой двери «девятки», втиснутой напротив меня мордой промеж столбов, лилась медленная музыка. Гоша кивнул в мою сторону – мол, смотри, очухался.
   – Понимаешь, покемон, ты сам все осложняешь, – Владимир Николаевич вздохнул. – Вот зачем тебе эти сложности? Будь ты нормальным покемоном, делай что говорят. Правда? – он оглянулся на Гошу.
   Гоша кивнул.
   – Ну вот. А ты зачем-то выделываешься, время тянешь.
   Пока они докуривали, я смотрел по сторонам. Так было легче. Чтобы не смотреть на них. Было похоже на заброшенную стройку. Бетонная коробка с единственной стеной – слева, там, где не просвечивал лунный свет. Глухой потолок с прямоугольной дырой возле стены, в дыру прячется лестница без перил. Разбросанные кирпичи, куски арматуры. За крайним рядом столбов, там, где заканчивался фундамент, из земли торчала огромная, с человеческий рост, покрышка.
   – Созрел, нет?
 
   Дождавшись, когда я отдам им мобильный и разденусь, они пинками отфутболили мою одежду в сторону. Телефон Гоша звонко разбил об пол.
   – Вылитый, – удовлетворенно сказал Гоша. – Н-ну в-вылитый.
 
   Их все не устраивало, как покемон ходит и говорит: «Привет, я покемон. Я ручной».
   – Ты что-нибудь можешь с голосом сделать? Как неживой!
   Владимир Николаевич то и дело подскакивал и принимался показывать, как нужно пройти на прямых ногах, как прищуриться, когда говоришь. Ступни больно кололи осколки бетона и кирпича.
   – Я покемон. Я ручной.
   – А «привет»?! Где «привет»?! На исходную!
   – Привет, я покемон. Я ручной.
   – Гоша, покажи.
   – Да у меня плохо получается… Ну ладно, попробую, – нехотя соглашался Гоша. – Смотри, сука.
   Отбитые внутренности полыхали. В правом боку сильно кололо. «Отбили мне все, – думал кто-то, мешавший покемону сосредоточиться. – Все отбили».
   – Не мельтеши!
   «Для чего это?»
   – Как будто спина у тебя не гнется. Может, тебе по спине наддать, а?
   Но нет, больше не трогали. Просто они подходили к делу скрупулезно.
   – Вот-вот, так и иди.
   Наконец они остались довольны, как покемон ходит и говорит.
   Теперь, когда у них был настоящий ручной покемон, настало время заняться тем, ради чего все было затеяно.
   Закурили, задумчиво глядя в единственную стену, густо темневшую в глубине. Из глаз покемона выкатились слезы.
   – Ну, покемон, смотри, – сказал Владимир Николаевич, – подведешь, мы тебе все потроха наизнанку вывернем. Понял?
   Покемон кивнул.
   – Ты что, язык проглотил? – Гоша шагнул вперед, подбирая на ходу кирпич.
   – Понял, – сказал Покемон.
   Гоша и Владимир Николаевич сделали еще по несколько затяжек. Лица их стали лирическими. В это трудно было поверить, и покемон сначала не поверил.
   Всмотрелся в эти лица, совсем недавно тупые и жестокие, убедился: эти двое были чем-то растроганы.
   – Сходишь? – спросил Гоша грустно, не поднимая головы.
   – Схожу, – ответил Владимир Николаевич.
   Гоша перехватил взгляд Покемона, сказал нарочито злобно:
   – Что, сука, зыришь? Чуть что – ты не сомневайся, замочу на раз.
   Покемон тряхнул головой, мол, нет, ничего такого, не сомневаюсь. Ему было вполне понятно, что лирика на лице и в сердце Гоши не имеет к делу никакого отношения. Само собой, замочит. На раз.
   Нужно только сделать то, что им нужно – и все. Сделать, что им нужно – и все, закончится ужас. Стоило вытянуть руку на секунду позже – там, возле Машиного дома. Или на секунду раньше.
   Владимир Николаевич ушел куда-то в темноту, где-то далеко прогремели по металлу его шаги и стихли. Гоша выглядел как обычно выглядит человек, ожидающий чего-то очень важного. Производил много мелких ненужных действий: похрустел пальцами, одернул рукава, челку поправил. Будучи покемоном, за людьми наблюдать несложно. Люди не стесняются покемонов.
   – Дать тебе для профилактики? – спросил Гоша без всяких эмоций, погруженный в свои мысли.
   – Не надо.
   – Замочу тебя, покемонище, если подведешь, – добавил он. – За-мо-чу.
   Вытащил из кармана мятую пачку сигарет, осторожно выудил оттуда косяк. Прикурил, предложил покемону:
   – Бушь?
   Покемон кивнул, и Гоша, поднеся к его рту свои пропитанные пряным дымом пальцы, дал затянуться.
   Сверху послышались приглушенные голоса, бледный сизоватый свет, каким светят мобильники, спугнул тени, и они закружились под потолком как бесшумные черные бабочки. В высветившемся в потолке проеме показались сапожки на высоких «шпильках». По ступеням зашуршали осыпающиеся камешки, женские ноги опасливо, боком, начали спускаться вниз.
   – Вот убьюсь я здесь. Точно убьюсь.
   Будничность этого женского голоса, его легкое кокетство никак не вязались с тем, что здесь происходило. То была фраза, после которой обычно распахиваются двери, и темноту лестниц затапливает свет и шум праздника, а та, что боялась убиться, весело выкрикивает радостные приветственные междометия, осторожно подставляя припудренные щеки для поцелуев.
   Гоша заметно напрягся. Вынул из кармана складной нож, раскрыл его. Обхватил покемона сзади за талию, присел и сунул лезвие тупой стороной покемону в пах. Покемон шумно задышал. Гоша убрал нож обратно в карман, шепнул:
   – Перед тем как убить, кастрирую тебя.
   Вниз спустились двое, Владимир Николаевич и девушка. Красивая. На ней была короткая кожаная куртка и короткие, чуть ниже колен, джинсы. Она посмотрела на покемона внимательно, отступив немного в сторону, чтобы лучше падал свет. Владимир Николаевич выключил радио. Было слышно, как жадно, с причмокиванием, затягивается Гоша.
   – Ну что? – голос у нее был низкий, сладкий.
   – Я… – сделав глупое пластмассовое лицо, покемон двинулся навстречу девушке, тут же остановился, поспешил поправиться. – Привет, я покемон. Я ручной.
   Повторил еще раз, в движении:
   – Привет, я покемон. Я ручной.
   Дымок от застывшего на отлете Гошиного косячка тонко змеился вверх.
   Настала тишина.
   Наверное, покемона пора было убить. Как убивают покемонов? Разбивают об пол, как мобильные телефоны? Они умирают мгновенно, с лопающимся полым звуком. Их бросают в мусоропровод головой вниз, предварительно кастрировав. Они застревают там и задыхаются в теплой вони. Кто-нибудь ненавидит покемонов, как ненавидят бездомных собак, тараканов, гаишников? Но нет, здесь ненависть ни при чем. Здесь, в этом мрачном бетонном коробе, наоборот – любовь. Конечно, любовь. Вот она: стоит, подушечкой большого пальца трет ноготь указательного – видимо, треплет заусенец. Голый покемон, зябнущий перед ней – подарок. Вместо банальных роз со свечами.
   Гоша и Владимир Николаевич переглянулись.
   – Ну?! – Гоша шагнул к девушке.
   – Все? – покосился на нее Владимир Николаевич.
   – Я покемон, – повторил на всякий случай покемон. – Я ручной.
   Она кивнула и, сунув руки в карманы куртки, медленно обошла покемона. Замкнув круг, остановилась прямо перед ним. Картинно уронила голову к плечу, посмотрела ему между ног. Потом в лицо. Покемон смотрел на свои ступни, дожидаясь, пока она отойдет. Она не отходила. Покемон догадался, что ей обязательно нужно посмотреть ему в глаза. Он безразлично поднял взгляд. Девушка усмехнулась и, не отворачиваясь, отступила на пару шагов назад.
   Владимир Николаевич, казалось, тоже начинал нервничать. Потянувшаяся пауза его явно раздражала.
   Девушка перестала усмехаться, плавно заправила волосы за уши, одернула куртку, сложила ладони.
   – Нет, – сказала, она наконец. – Не то.
   – Почему? – с ходу и с отчаяньем в голосе отозвался Владимир Николаевич.
   – Я думала, будет по-другому.
   – Как, ты думала, будет?
   – Думала, это подействует. А… нет, это не действует. Снова потянулась пауза.
   Гоша закурил простую сигарету. Выглядел он теперь как дворовый мальчишка, скучающий, пока взрослые пацаны ведут непонятные взрослые беседы.
   Она потянулась к Гошиной руке. Он, заметив ее жест, отдал ей свою сигарету и тут же полез за новой.
   – Я ошиблась, – сказала девушка как-то неожиданно зло. – Думала – так: если вернуть… вот взять и вернуть свое унижение любому из этих уродов…
   – Ё! – Гоша хлопнул себя по бедрам. – Да слышали мы это!
   – Взять и вернуть, – еще раз отчеканила она. – То станет легче. Не стало.
   Гоша прочувствованно матюгнулся. Владимир Николаевич сказал:
   – Ты сама же говорила: нужно, чтобы был кто-то совершенно случайный… прохожий… тогда получится как надо. Это – прохожий. Покемон, ты прохожий?
   – Да.
   Девушка присела и пружинисто выпрямила ноги:
   – Да, я говорила!
   – Получится, что ты отомстила всем сразу… Так ты говорила. Покемонам, уродам всем, – волновался Владимир Николаевич.
   Она затянулась и отшвырнула сигарету в темноту.
   – Я же… Сколько раз повторять: так мне казалось! Я ошиблась.
   Покемон мерз, мерзли пальцы на ногах, мерз беспомощный, похожий на поросячий хвостик, пенис.
   – Казалось так – а теперь я вижу, что ошиблась! Ошиблась! – в голосе ее слышалась накрапывающая истерика. – Когда тот урод надел мне наручники…
   – Так! Не надо, прошу тебя, – Владимир Николаевич порывисто сжал ее запястья, но она вырвалась.