Гудкайнд Терри. Закон девяток

   Алекс выложил бумаги на верстак.
   – И ты все это время знал, что здесь написано? – спросил он, не сомневаясь, каким будет ответ. – Успел прочитать, да?
   Небрежным жестом Бен отмел в сторону любые упреки.
   – Разумеется. Это своего рода купчая. Точнее, акт окончательной передачи прав собственности. После его оформления ты станешь землевладельцем.
   Алекс пошатнулся.
   – Землевладельцем?!
   – Да. Весьма обширного участка, должен добавить.
   В Алексе разом зазвучало столь много вопросов, что он на миг потерял способность здраво рассуждать.
   – Постой… Что значит «стану землевладельцем»? Что это за земля? Где? Чья она сейчас?.. И при чем тут мои двадцать седьмые именины?!
   Бен свел брови, беря паузу на раздумья.
   – По-моему, тут какую-то роль играет семерка. Как я и говорил, пакет передали твоей матери в день ее двадцатисемилетия… потому что твой отец умер еще до достижения этого возраста, когда сам должен был стать наследником. Короче, сдается мне, что ключом к ответу является семерка… В общем, права собственности к твоей матери так и не перешли.
   – Почему?
   Дед ступил ближе и негромко ответил:
   – Потому что ее признали недееспособной.
   Он пару секунд помолчал, давая Алексу время осмыслить сказанное.
   – Условия завещания требуют, чтобы наследник был в здравом уме и твердой памяти, однако твою мать официально объявили душевнобольной и поместили в психиатрическую лечебницу. Далее: к завещанию приложен так называемый кодициль, то есть дополнительное распоряжение, согласно которому в случае смерти или недееспособности прямого наследника передача прав временно приостанавливается до тех пор, пока следующий по счету наследник не достигнет возраста двадцати семи лет, когда право собственности переходит к нему автоматически. Если же наследников вообще нет или они официально признаны не удовлетворяющими требованиям…
   – Психбольными, ты хочешь сказать.
   – Ну… да, – нехотя кивнул Бен. – Короче, если по какой-то причине право собственности не может быть передано ни твоему отцу, ни матери, ни кому-либо по фамильной линии – я имею в виду их прямое потомство, единственного представителя которого я вижу перед собой, – тогда земля на условиях доверительного управления будет отписана в руки так называемого консервационного, то есть природоохранного, треста.
   Алекс поскреб висок, пытаясь совладать с лавиной новостей, облеченных в зубодробительную юридическую терминологию.
   – И об участке какого размера идет речь?
   – Средств от его продажи тебе за глаза хватит на новую машину. Советую так и сделать. – Бен многозначительно поднял указательный палец. – С семеркой шутки плохи, Алекс.
   По какой-то необъяснимой причине, не имеющей ничего общего с дедовским предостережением, Алекс ничуть не обрадовался неожиданно свалившемуся богатству.
   – Ну и где этот участок?
   Бен раздраженно махнул рукой.
   – Там, на старой земле. В Мэне.
   – Где ты жил раньше?
   – Не совсем. Еще дальше. Этой землей наша семья владела с незапамятных времен, но раз все уже умерли, права переходят к тебе.
   – Как это «все умерли»? А ты? Почему ты ее не получил?
   Бен дернул плечом.
   – Не знаю. – Он вдруг ухмыльнулся и заговорщицки подался вперед. – Должно быть, оттого, что я всегда был белой вороной. Никто из них меня не любил. А потом… да чего уж там, я и не собираюсь туда возвращаться. Мошкара и несусветная слякоть весной, комары летом и бесконечные снегопады зимой. За свою жизнь я по горло насиделся в грязи, среди туч насекомых. Здешняя погода куда лучше.
   В голову Алексу закралась мысль, что люди, составлявшие завещание, изначально сбросили деда со счетов, считая его не вполне здоровым психически.
   – Я слышал, что в Новой Англии изумительное бабье лето, – заметил он.
   Кстати, а ведь скоро действительно пожалует осень. Что, если этой земли и впрямь немало и там можно даже пожить, поработать над пейзажами? Алексу нравилось время от времени подаваться в глушь и писать картины. Его привлекала бесхитростность дикарского одиночества – можно раствориться в ландшафтах, которые рисуешь.
   – И все же, сколько там площади? Парочка акров хотя бы найдется? Говорят, земля в Мэне стоит недешево.
   – Это на побережье, – насмешливо возразил Бен. – А я толкую про сугубо внутренний участок. Там цены не такие уж шикарные. Впрочем…
   Алекс опасливо поднял сопроводительное письмо, словно оно могло укусить, и стал шарить глазами по строкам, продираясь сквозь юридический жаргон.
   – Впрочем, – продолжал хитрый дед, – я бы рискнул предположить, что ее хватит на покупку нового автомобиля. – Он придвинулся еще ближе. – Лю-бо-го.
   Алекс вскинул глаза.
   – Не тяни кота за хвост. Сколько земли?
   – Чуть меньше пятидесяти тысяч акров.
   Алекс моргнул.
   – Пятьдесят тысяч? Акров?!
   Дед кивнул.
   – Ты один из наиболее крупных землевладельцев во всем Мэне. Среди частников, правда. Есть еще корпорации… Точнее говоря, ты им станешь, как только завершатся формальности.
   Алекс задумчиво присвистнул.
   – Да уж, я вполне мог бы продать кусочек землицы и купить себе новую машину. Или даже продать чуть побольше, чтобы постро…
   Бен помотал головой.
   – Увы-увы. Ничего не выйдет.
   – То есть?
   – Не можешь ты продавать ее по частям. В завещании есть статья, где прямо сказано, что запрещается продажа кусками. Или все скопом, до последней пяди, или ничего. Причем только в руки консервационного треста, который пока что присматривает за этой землей. Потому что они владеют всеми соседними участками. Как бы держат твою вотчину в кольце.
   – Я должен продавать все целиком… и только одной-единственной группе? – Алекс нахмурился. – Ты уверен? Я вправду не могу реализовать хотя бы чуть-чуть? Вот такусенький кусочек?
   Бен покачал головой.
   – Когда эти документы нам доставили, мы с твоим отцом плотно ими занялись, даже обратились к знакомому адвокату. Он подтвердил все наши подозрения. Тут не подкопаешься, завещание прямо-таки чугунное. Причем любое нарушение условий приведет к немедленному и бесповоротному переходу земли в собственность треста… Вообще, должен сказать, документ составлен крайне хитро. Крошечный шаг в сторону – и земля уплывает в чужие руки. Ни малейшей лазейки. Все, что происходит с этой землей, взято в очень жесткие рамки. Собственно, это даже не вполне завещание, а некое право выбора из чрезвычайно малого количества вариантов. После безвременной кончины твоего отца и начавшейся болезни матери передача прав собственности была приостановлена вплоть до момента, когда тебе стукнет двадцать семь…
   – А если я не хочу решать прямо сейчас?
   – У тебя есть год, пока ты считаешься двадцатисемилетним. Например, ты можешь отказаться от земли. То есть ты не вступаешь в права наследования, и тогда все отходит тресту. Если ты не примешь решение за оговоренный срок, земля автоматически передается опять-таки тресту – но на период, пока твоему собственному наследнику не исполнится двадцать семь… Алекс, на данный момент ты последний в нашей линии. Тебе не разрешается отписывать эту землю по завещанию кому бы то ни было, кроме прямого наследника. Если же у тебя вообще никогда не будет детей, то после твоей смерти земля окончательно отойдет тресту.
   – А если меня на следующей неделе до смерти задавит автобус?
   – Значит, последует немедленная передача прав тресту, раз и навсегда, коль скоро у тебя нет детей. Если же ты станешь отцом, то даже в том случае, когда ты не заявишь свои права на землю до наступления двадцати восьми лет, твой ребенок автоматически включается в рамки завещания. И затем все ждут, пока ему исполнится двадцать семь. Словом, ты можешь кидаться под автобусы сколько угодно, это никак не скажется на детях. Например, смерть твоего отца не лишила тебя прав наследования… Итак, ты можешь принять землю и наслаждаться ею как душе угодно, а потом передать ее своим детям – если, конечно, перед этим не продашь ее в руки треста. Потому что обратно участок уже не выцарапаешь.
   – Хм-м… Но если покупатель может быть только один, они предложат бросовую цену.
   Бен полистал бумажки, наконец нашел искомое.
   – Нет. Вот взгляни сюда. – Он ткнул пальцем в нужный пункт. – Ты можешь продать землю только в руки Даггетского треста – у них такое название, – но они обязаны выплатить рыночную стоимость. Кстати, тебе разрешается нанять собственного оценщика, чтобы удостовериться в правильности суммы. И я без экспертов тебе скажу, что такая масса земли, пусть даже не на побережье, стоит целое состояние.
   Алекс рассеянно покивал головой.
   – И занимайся живописью в свое удовольствие…
   Бен улыбнулся:
   – Ты отлично знаешь принцип, который я исповедую: готовься к худшему, но проживи жизнь на полную катушку. К примеру, ты можешь избавиться от земли и затем писать картины до последнего вздоха, ни разу не столкнувшись с необходимостью продать хотя бы один-единственный пейзаж. Если честно, мне бы не хотелось, чтобы ты расставался со своими работами. В них так много любви к жизни…
   Алекс нахмурился, отрываясь от мечтаний.
   – Но почему этот трест упорно жаждет приобрести именно нашу землю?
   Бен пожал плечами:
   – Так ведь они уже владеют всеми окружающими участками. Кстати, земля практически нетронутая – по большей части покрыта девственными лесами, которые столетиями держит Даггетский трест. Им хочется все сохранить в прежнем виде. Наша вотчина – последний кусочек мозаики… Принадлежащая тресту земля закрыта для доступа. Никто и никогда не получал разрешения туда проникать, даже туристы. Кстати, государственный Природоохранный фонд давно недоволен таким положением вещей. Они считают, что имеют право особого доступа, раз их работа касается заповедников и так далее. Наверное, им просто пришлось подчиниться, потому что консервационная группа заявила столь благородные цели.
   – Ну а если я решу, что не желаю продавать землю? А захочу, скажем, построить на ней дом?
   Бен вновь постучал по документам.
   – Не выйдет. Завещание составлено на условии так называемого сервитута неприкосновенности. Кстати, вот почему нам никогда не надо было платить налоги на собственность. Есть закон, освобождающий от таких налогов, если речь идет об особых природоохранных зонах, о чем, собственно, и говорится в условиях завещания.
   – Получается, эта земля для меня бесполезна? Я не могу ею пользоваться?
   Бен опять пожал плечами:
   – Ну, ты мог бы там отдыхать, наверное… Короче, она твоя, если ты этого хочешь. Можешь бродить по ней, разбивать палатку, что-то в этом духе… но возводить на ней какие-либо постоянные сооружения не разрешается. Кроме того, ты обязан соблюдать внутренний устав треста, который запрещает впускать туда посторонних: скажем, путешественников, туристов выходного дня и тому подобное.
   – Или я мог бы ее продать…
   – Да. Даггетскому тресту.
   Все это было очень неожиданным и ошеломляющим. Алекс в жизни не владел какой-либо землей, кроме участка под домом его родителей. Сейчас этот дом, располагавшийся неподалеку от дедовского, был записан на имя Алекса. Хотя молодой человек там жил, в каком-то смысле ему до сих пор казалось, что домом распоряжаются призраки давно ушедших людей. У него в голове не укладывалось, что такое полсотни тысяч акров лесных угодий. Пожалуй, в таком месте можно заблудиться. На веки вечные.
   – Раз я ничего не могу поделать с этой землей, наверное, лучше от нее избавиться…
   Бен потянулся за своим жестяным экстрактором.
   – Логично. Продай ее и купи себе приглянувшуюся машину.
   Алекс с подозрением уставился на макушку деда.
   – Мне нравится мой «чероки», просто в нем надо заменить стартер.
   – Алекс, сейчас у тебя появилась возможность приобрести себе настоящий подарок. Такого сорта, который был нам не по карману.
   – Да я ни в чем не нуждаюсь, – возразил Алекс, ласково коснувшись дедовского плеча. – У меня всегда было все необходимое.
   – Ага, прямо как я с моим кофейником, – буркнул старик. – Мне тоже ничего другого не надо. – Тут он резко обернулся и подарил внуку непривычно суровый взгляд. – Продавай землю, Алекс. Там только деревья да скалы… бесполезная обуза.
   Но для Алекса «деревья да скалы» звучало очень соблазнительно. Ему нравились именно такие места.
   – Говорю же: продавай, – настаивал Бен. – На кой ляд тебе сдалась Замковая гора?
   – Какая-какая гора?
   – Замковая. Она расположена примерно в центре.
   – А почему ее так назвали?
   Бен отвернулся и некоторое время сосредоточенно сопел, изгибая трубочку экстрактора согласно лишь ему известной схеме.
   – Говорят, она смахивает на средневековый замок. Хотя лично мне так не кажется.
   Алекс улыбнулся:
   – Так ведь и знаменитая Индейская скала мало чем похожа на индейца.
   – Ну а я о чем толкую? То же самое. Люди видят то, что хотят видеть, вот и все. – Не оборачиваясь, Бен передал бумаги. – Займись оформлением, а когда окончательно вступишь в права наследования, продай эту землю.
   Алекс медленно пошел к лестнице, на ходу обдумывая услышанное. Остановился и оглянулся на деда.
   Бен сидел мрачный как туча.
   – Спасибо, дед, за твой мудрый совет.
   Тот уже успел взяться за паяльник.
   – Ты сначала им воспользуйся, а благодарить будешь потом. Пока не сделаешь дело, это так и останется пустыми словами.
   Алекс рассеянно кивнул:
   – Ладно, схожу маму проведаю.
   – Передай от меня привет, – буркнул Бен не оборачиваясь.
   Дед редко навещал сноху. Он на дух не переносил лечебницу, в которой ее держали. Алекс тоже ненавидел больницу, но ничего не мог поделать: если надо повидать маму, другого пути не остается.
   Молодой человек посмотрел на конверт. Наверное, столь неожиданный подарок на день рождения должен был его осчастливить, однако наследство лишь напомнило об умершем отце и о матери, которая заплутала в другом мире.
   И вот сейчас выясняется, что в прошлое тянется новое, ранее неизвестное звено.
   Алекс провел пальцем по давно высохшей наклейке с именем адресата, его отца. Имя перечеркнуто затертой карандашной линией. Чуть повыше выцветшими чернилами было написано имя матери – замазанное жирной сердитой полоской черной туши.
   А еще выше рукой деда было выведено: «Александру Ралу».
   Когда Алекс дошел до лестницы, ему вдруг почудилось какое-то мимолетное движение.
   Он обернулся, но увидел лишь собственное отражение в зеркале.
   В кармане задребезжал мобильник. Алекс откинул крышку и услышал странные шелестящие звуки, словно с противоположного конца Вселенной до него доносился шепот призраков. Он бросил взгляд на экранчик. Надпись: «Вне зоны». Наверное, кто-то ошибся номером… Алекс захлопнул крышку и сунул телефон обратно в карман.
   – Александр, – окликнул Бен.
   Его внук выжидательно обернулся.
   – Жди теперь беды.
   Алекс усмехнулся на любимую дедовскую присказку. Она, конечно же, означала любовь и заботу, выраженные призывом не терять бдительность. Знакомые слова придали Алексу бодрости и решительности.
   – Спасибо, дед. Я еще позвоню.
   Он сунул под мышку пейзаж, унесенный из художественного салона, и стал подниматься по ступенькам.

6

   Алексу повезло. Джип завелся с первого раза. После долгой поездки к старому центру городка Орден, штат Небраска, Алекс припарковался в конце спускавшейся с холма улочки. Это он сделал нарочно – на случай если стартер опять вздумает барахлить, по крайней мере можно будет завестись накатом.
   Здесь, в старой части города, припарковаться было практически негде, если не считать усаженных деревьями улиц. Местная больница нуждалась не только в автостоянке; ее потребности переросли былые масштабы, и потому стационар перепрофилировали, превратив в частную психиатрическую лечебницу, именуемую «Мать роз». Расходы на лечение пациентов вроде матушки Алекса, которую поместили сюда по судебному распоряжению, покрывались из казны штата.
   На первых порах Бен еще пытался добиться, чтобы сноху выписали и передали под опеку родственников: он и его жена обещали за ней приглядывать. Алекс был тогда маленьким и понимал далеко не все, но позднее догадался, что Бен в конце концов опустил руки. Годами позже, когда юноша сам решил заняться этим делом, конечный результат оказался ничуть не лучше.
   Доктор Хоффманн, главный психиатр больницы, заверил Алекса, что его матери лучше находиться там, где ей постоянно обеспечена специализированная помощь. Кроме того, добавил врач, у больницы нет юридических прав выписывать пациентку, которая, по мнению профессионалов, по-прежнему способна на буйство. При этих словах дед обнял Алекса за плечи и посоветовал примириться с тем фактом, что, хотя в «Матери роз» лежит много людей с надеждой на выздоровление, его матери скорее всего предстоит здесь оставаться до конца своих дней. Для Алекса это прозвучало как смертный приговор.
   Разросшиеся деревья несколько скрадывали зловещий вид лечебницы. Из-за того, что парковаться пришлось на холме, поодаль от больницы, можно было хоть немножко потянуть время, прежде чем войти в здание, где в заточении томилась мать. Всякий раз, попадая сюда, Алекс чувствовал, как в животе сжимается тугой ком.
   Он настолько погрузился в печальные думы, что едва не выскочил на проезжую часть, под колеса машин. Переходить дорогу на желтый он не стал: вдруг нарвется на сержанта Славинского и получит штраф?
   Внутренний голос подсказывал: будь сегодня осмотрительнее. Красный сигнал светофора зажегся вроде бы раньше, чем ожидалось. Что это? Знамение? Да, пожалуй, забывать об осторожности не стоило.
   Пройдя под тенистыми кронами дубов и кленов, Алекс свернул за угол девятиэтажного кирпичного корпуса. К больнице, передним фасадом выходившей на Тринадцатую улицу, вели широкие каменные ступени. Вход представлял собой стрельчатую арку из монолитного бетона, с претензией на изящество украшенную лепными вьющимися лозами вокруг глубоко посаженных дубовых дверей. Проникнуть внутрь через главный вход было непросто: требовалось преодолеть многочисленные бюрократические рогатки, придуманные для обычных посетителей. Что касается близких родственников постоянных пациентов, то им разрешалось заходить через куда более скромную дверь в тыльной части здания.
   Трава под громадными дубами покрывала почву неравномерно; в местах, где могучие корни подходили близко к поверхности, виднелись проплешины голой земли. Алекс бросил взгляд на окна, все до единого забранные прочными решетками. Человеку сквозь это стальное плетение не пробраться. Задний фасад здания вполне соответствовал сущности заведения.
   Просторные нижние этажи больницы отвели пациентам, которые попадали в «Мать роз» для лечения эмоциональных расстройств, наркозависимости, а также просто для восстановления и медицинской реабилитации. А вот матушку Алекса заперли на малолюдном девятом этаже, в охраняемой зоне, отведенной для буйных. Среди них были и убийцы, которых суд признал невменяемыми. За те годы, что провела здесь мать Алекса, произошло несколько нападений на других пациентов и даже сотрудников. Из-за этого ему все время было не по себе – как бы с ней чего-нибудь не случилось!
   Он обшарил взглядом шеренгу матовых, практически непроницаемых стекол, хотя никогда не видел за ними ничего, кроме расплывчатых теней.
   В стальной двери заднего входа было небольшое квадратное оконце с армированным стеклом. Алекс потянул ручку на себя, и в нос ударил больничный запах, от которого всегда перехватывало дыхание.
   Дежурный охранник узнал его и скупо кивнул. Алекс выдавливал деревянную улыбку, пока выворачивал карманы, складывая ключи, перочинный ножик, монетки и сотовый телефон в пластиковый лоток, лежавший на столе возле металлодетектора. Успешно пройдя через рамку, он остановился и взял из рук пожилого неулыбчивого охранника свой мобильник и денежную мелочь. Связка ключей и ножик останутся на вахте вплоть до окончания визита – бывали случаи, когда у посетителей воровали ключи и потом использовали как оружие.
   Алекс прошел чуть вперед, склонился над стальным регистрационным столом и взял в руку дешевенькую синюю шариковую ручку, грязной тесемкой привязанную к планшету с зажимом для бумаг. Эта веревочка представляла собой самое слабое звено в охранной системе здания. Женщина по имени Дорин, сидевшая за столом, знала Алекса в лицо. Прижав телефонную трубку к уху плечом, она ворошила страницы гроссбуха, отвечая на вопросы о доставке какого-то стираного белья. Она улыбнулась Алексу, когда тот писал свое имя на регистрационном бланке. Дорин всегда относилась к нему по-матерински, явно сочувствуя семейному горю.
   Алекс зашел в единственный лифт, доезжавший до девятого этажа. Стены кабинки были до голого металла исцарапаны горизонтальными полосками от тележек и каталок. Внутри пахло затхлостью. Алекс наизусть знал мелодию натужных поскрипываний и постукиваний, которую производил поднимающийся лифт, и помнил, в какие моменты следует ожидать толчков.
   Лифт насилу дотянул до девятого этажа и наконец распахнул двери, открыв взгляду дежурный пост. Женское и мужское отделения помещались в разных крылах здания и отделялись от лифтового холла вечно запертыми дверями. Алекс расписался в очередной карточке и добавил время прихода: три часа дня. За посетителями велся строгий контроль. На выходе придется расписываться вновь и опять-таки указывать время. Дверь в лифт не открывали до тех пор, пока не будут закончены все эти формальности: мера предосторожности на тот случай, если какой-нибудь хитроумный пациент вздумает прошмыгнуть мимо доверчивого сотрудника-новичка.
   Санитар в широкой куртке и белых штанах вышел из кабинета позади дежурного поста, на ходу вытягивая тонкий стальной тросик с ключами, прикрепленный к подпружиненной катушке на поясном ремне. Санитар, крупный, но вечно сутулившийся мужчина, тоже знал Алекса в лицо. Да что говорить, молодого человека знали практически все, кто работал в «Матери роз».
   Здоровяк заглянул в крохотное оконце, проделанное в могучей дубовой двери, и, удостоверившись, что опасности нет, провернул ключ в замке. Затем протянул Алексу пластиковый ключ, которым можно было разблокировать кнопку вызова с внутренней стороны.
   – Позвоните, когда закончите.
   Алекс кивнул.
   – Как она там?
   Санитар шевельнул покатыми плечами.
   – Все по-прежнему.
   – Беспокойств не причиняла?
   Мужчина надломил бровь.
   – Пару дней назад пыталась зарезать меня пластиковой ложкой. Вчера прыгнула на медсестру и забила бы до потери сознания, кабы в тот момент рядом не оказался мой сменщик.
   Алекс покачал головой.
   – Мне очень жаль, Генри…
   Тот вновь пожал плечами.
   – Работа есть работа.
   – Я даже не знаю, как ее утихомирить.
   Генри рукой придержал распахнутую дверь.
   – Здесь ничего не попишешь, Алекс. Да и корить себя вам ни к чему. Она тоже не виновата. С больного человека взятки гладки.
   Серый линолеум коридора был испещрен темными завитушками и зелеными пятнами – слабая попытка хоть как-то оживить интерьер, хотя менее унылым он от этого все равно не становился. Дневной свет, изливавшийся из незапертого солярия в дальнем конце коридора, подчеркивал неровности пола; глянцевый линолеум был подернут рябью как море. Двери в палаты по обеим сторонам коридора были сделаны из полированных дубовых панелей с серебристыми накладными пластинами на месте обычных ручек. В этой секции замков не имелось, палаты были индивидуальные, каждая – на одного пациента.
   Из сумрачных обиталищ доносились крики. Гневные голоса и вопли были здесь не в диковинку: пациенты отбивались от своих мучителей невидимок.
   Душевые кабинки возле санузлов всегда стояли запертыми, так же как и немногочисленные спецпалаты, куда переводили буянивших больных, чтобы утихомирились и стали вести себя поспокойнее.
   Единственным светлым пятном в этом мрачном узилище был солярий – так здесь именовали террасу со стеклянными потолочными фонарями и аккуратно расставленными дубовыми столами, накрепко посаженными на болты. Зато легкие пластиковые стулья можно было двигать.
   Мать сидела на диванчике возле дальней стены и смотрела на вошедшего сына, но никаких признаков узнавания не отразилось на ее лице. Изредка случались дни, когда она понимала, кто ее навестил, – но только не сегодня. Это всегда огорчало Алекса: ужасно обидно сидеть рядом и знать, что родная матушка понятия не имеет, кто ты такой.
   Телевизор, вмурованный в стену высоко над полом, был настроен на канал, где показывали викторину «Колесо фортуны». Жизнерадостные возгласы и смех из динамиков ошеломляюще контрастировали с мрачноватым помещением. Развеселым зрителям в студии вторили некоторые пациенты, которые сами не понимали, чему радуются. Они знали одно: раз кому-то смешно, им тоже полагается смеяться, как бы из чувства социального долга. Впрочем, Алекс счел, что лучше такой смех, чем горькие слезы. Некоторые молодые женщины в промежутках между приступами веселья бросали на него внимательные взгляды.
   – Привет, мам, – сказал он своим самым «солнечным» голосом, подходя ближе.
   На ней были бледно-зеленые брюки от больничной пижамы и свободная майка с набивным цветочным рисунком. На редкость безобразный гарнитур. Волосы матери были длиннее, чем у большинства других пациентов, и спускались до плеч. Большинство местных женщин предпочитали короткую стрижку или завивку, однако мать Алекса ограждала свои светло-песочные волосы от посягательств. Вернее говоря, впадала в истерику, когда к ней приближались с ножницами. Медперсонал счел, что битва за прическу не стоит потенциального ущерба, хотя время от времени все же предпринимал такие попытки, рассчитывая на забывчивость больной. Но как раз в этом память матери никогда не изменяла. Алекс был даже рад, что мать хоть чему-то по-прежнему придавала значение.