Гулд Джудит. Грехи. Книга 1

   – Сколько сейчас времени? – взволнованно спросила она у Иветты.
   Иветта, взглянув на часы, снова с подозрением посмотрела на Элен.
   – Что случилось? Ты кого-то ждешь?
   – Нет…
   И тут Элен вся напряглась: Жослин возвращалась к своему столику. Она больше не нервничала: сказывалось действие героина. К ее столику подошел официант, вынул из ведерка со льдом бутылку шампанского и наполнил бокал. Жослин улыбнулась. Когда зазвонил телефон, она сняла трубку и, посмотрев в том направлении, откуда ей звонили, едва заметно кивнула. Тотчас из-за столика под номером 16 встал толстый коротышка в вечернем костюме. Горя от нетерпения, он подошел к Жослин и, склонившись, дал ей прикурить.
   Через несколько минут у входной двери послышалась какая-то возня. Элен выглянула из гардеробной. Два жандарма, оттолкнув вышибалу, вошли в кафе и сразу направились к Жослин. Та не скрывала своего удивления. Один из жандармов взял ее сумочку, вытряхнул на стол содержимое, а затем поднял с места и ее. Жослин вскрикнула. Жандарм грубо спустил перчатку с ее руки. Она замерла, только плечи вздрагивали. Все разговоры в зале смолкли. К столику в сопровождении вышибалы быстро приблизился месье Блонд. Темный костюм хозяина клуба и солнцезащитные очки резко контрастировали с желтыми крашеными волосами. Он отвел в сторонку одного из жандармов, явно пытаясь закончить все миром. На сцене играл оркестр, и девочки выбивались из сил, чтобы привлечь к себе внимание, но никто уже на них не смотрел: посетители спешили расплатиться, проститутки хватались за свои сумочки.
   – Что происходит? – спросила Иветта, отталкивая Элен в сторонку, чтобы лучше видеть.
   – Кого-то арестовали, – ответила та.
   – Уж не по твоей ли милости? – с пристрастием спросила Иветта. – Так вот для чего тебе понадобилась мелочь – ты звонила в полицию! Теперь я понимаю, почему ты так нервничала.
   Элен опустила глаза.
   – Сука! – взвизгнула Иветта. – Нас уже привлекали несколько раз за нарушение закона. Хочешь, чтобы заведение закрыли и все мы остались без работы?!
   – Мне очень жаль, – смутилась девушка. – Я как-то не подумала об этом.
   – Она не подумала! Где твои мозги? Если другие узнают, что ты наделала, тебе выцарапают глаза.
   – Но ведь ты им не скажешь?
   – На этот раз нет. – Иветта улыбнулась. – Жослин – мерзкая дрянь, каких свет не видывал.
   После ухода полиции обстановка в клубе постепенно нормализовалась. Месье Блонд лично поговорил с каждым из посетителей, и многие остались. Но тут тот самый вышибала, что видел Элен у телефона, зашептал что-то на ухо хозяину. Месье Блонд кивнул и ушел к себе в кабинет. Вышибала подошел к гардеробной и поманил пальцем новую гардеробщицу.
   Иветта бросила на Элен тревожный взгляд. Та в ответ только натянуто улыбнулась.
   Кабинет месье Блонда располагался в том же коридоре, что и дамская комната. Хозяин, так и не сняв своих темных очков, невозмутимо посмотрел на Элен и указал на вышибалу.
   – Хуари сказал мне, что ты звонила по телефону.
   – Да, – тяжело вздохнула она: отрицать было бесполезно.
   – В полицию?
   Элен кивнула.
   Месье Блонд нервно хрустнул пальцами.
   – Можно узнать почему?
   Элен опустила глаза на дорогой ковёр.
   – Это личное, – ответила она наконец.
   – Вы полны сюрпризов, мадемуазель. У меня такое впечатление, что вы задались целью погубить нас.
   – Я вовсе не хотела доставлять вам неприятности, – поспешила заверить его Элен, но тут же прикусила язык. Что она ему скажет? Что звонок в полицию был ее личной местью? Что у нее не было никакой задней мысли?
   – Боюсь, вы не оставили мне выбора, мадемуазель, – заметил месье Блонд. – С этой минуты вы здесь больше не работаете.
   Элен смотрела на импозантное каменное здание на Фобур-Сен-Оноре. Оно было лучшим образцом парижской архитектуры. Неоклассицизм восемнадцатого века. Фасад его украшали колонны, а верх венчала высокая мансарда. Здание больше походило на дворец, чем на коммерческое строение. Андре Лихтенштейн арендовал под свою галерею большую часть первого этажа.
   – Выглядит устрашающе, – заметила Элен.
   – Ерунда, – рассмеялся Гай.
   – Мне просто кажется, что я здесь не ко двору. Пожалуй, я еще не готова для высшего общества.
   – Может, оно не готово для тебя? Пошли.
   Гай взял Элен за руку и подвел к большой стеклянной двери.
   Галерея была полна народа. Элен с первого взгляда сумела отличить художников от покупателей. Художники были одеты победнее, хуже подстрижены. Картина «Гиперболическое Вознесение» занимала самое почетное место и сразу бросалась в глаза. Она висела на стене главного зала как раз напротив бельэтажа, так что на нее можно было смотреть с двух уровней.
   Пробравшись сквозь толпу, к ним подошел Андре Лихтенштейн, высокий солидный человек в хорошо сшитом вечернем костюме. Он больше походил на биржевого маклера, чем на галерейщика. У него были темные волосы с благородной сединой на висках; на носу очки в позолоченной оправе.
   – Как чувствует себя наш гений? – спросил он ровным голосом.
   – Кажется, нормально. – Однако, судя по всему, Гай слегка нервничал.
   – А кто ваша красивая спутница? – поинтересовался Лихтенштейн, глядя на Элен.
   – Мадемуазель Жано, – ответил Гай. – Элен, разреши представить тебе месье Лихтенштейна.
   – Вы очень красивая, мадемуазель, – сказал Андре улыбаясь и тотчас повернулся к Гаю. – Я хочу познакомить тебя с парой, которая заинтересовалась твоей картиной. Возможно, они ее купят.
   Гай открыл рот от удивления.
   – Как, уже? Это серьезно?
   – Вполне, – ответил Лихтенштейн.
   Элен сияющими глазами смотрела на Гая, всем своим видом словно говоря: «Вот видишь!»
   Лихтенштейн поискал в толпе кого-то глазами и, взяв Элен под руку, повел на бельэтаж.
   Оттуда хорошо просматривался весь зал, и картина «Гиперболическое Вознесение» словно парила в воздухе, а сама Дева Мария купалась в застывшей суспензии многоцветных лучей.
   Андре Лихтенштейн подвел их к средних лет супружеской паре. Прищелкнув каблуками, он поклонился.
   – Мадам Ванель, разрешите представить вам художника, который нарисовал «Гиперболическое Вознесение», Гая Барбо.
   Месье и мадам Ванель принадлежали к новому поколению нуворишей, столь характерных для двадцатого века. Месье Ванель сколотил свое состояние случайно, занимаясь пекарским бизнесом. Маленький и толстенький, краснолицый и совершенно седой, он до сих пор был ошеломлен свалившимся на него богатством и, хотя и был миллионером, выглядел так, словно ни на минуту не отходил от печи. Мадам Ванель была полная ему противоположность. Тощая, с каштановыми волосами, уложенными по последней моде, она с наслаждением купалась в деньгах. На ней было чересчур много драгоценностей и косметики, а одежда, как и голос, была слишком кричащей.
   Гай, заметно нервничая, улыбнулся мадам Ванель.
   Та протянула ему руку, и Гай неловко поцеловал ее.
   – Месье Барбо с удовольствием ответит на все вопросы относительно своей картины, – сказал Лихтенштейн, обращаясь к месье Ванелю. – Пожалуйста, не стесняйтесь. Как только вы придете к какому-то решению, позовите меня.
   Месье Ванель равнодушно кивнул и взял бокал шампанского у проходящего мимо официанта. Мадам Ванель отвела Гая в сторонку. Она знать не знала, что такое сюрреализм, зато отлично знала, какие картины висят в лучших домах. Картины считались проявлением культуры, а именно культурной дамой она и хотела прослыть, в связи с чем была решительно настроена купить одну из этих отвратительных, совершенно непонятных картин. Тем более что ее познакомили с тем, кого Лихтенштейн с полной уверенностью называл восходящей звездой. «Покупайте его картины, пока они дешевые, – доверительно шепнул он ей. – Через несколько лет цена их будет просто астрономической».
   Лихтенштейн остановился поговорить с кем-то из покупателей, а Элен, не желая подслушивать, отошла в сторонку и неожиданно наткнулась взглядом на пожилую женщину, чьи снимки мелькали во всех модных журналах. Одиль Жоли, живая легенда, самая экзальтированная кутюрье двадцатого века! Элен глаз от нее не могла отвести.
   Невероятно тоненькая, она выглядела как девочка. На самом же деле ей было семьдесят и она была костлявой, как голодная птичка: шея тонкая и морщинистая, жилы набухшие, похожие на натянутые струны. На ней были очки с толстыми стеклами в черепаховой оправе, а ее коротко стриженные черные волосы, на которых сидела шляпка-котелок, были дерзким для ее возраста анахронизмом. На ней был костюм собственного дизайна из бледно-перламутровой ткани с едва заметными золотистыми прожилками. Злые языки утверждали, что это ее единственный костюм. Улыбка растягивала ее рот от уха до уха, жесты были настолько энергичными, что ее руки мелькали, как крылья пытавшихся летать птенцов, и она по непонятной причине – возможно, оттого что нервничала – все время теребила ими борта своего жакета. Она непрерывно курила, поддерживая руку с сигаретой другой рукой так, чтобы та всегда оставалась на уровне подбородка. Привлекали внимание ее бегающие карие глаза. Хотя мало кто понимал, что она говорит своим дребезжащим голосом, все вокруг внимательно ее слушали.
   Внезапно Одиль Жоли подняла глаза и встретилась взглядом с Элен. Ее огромные глаза вспыхнули, она сделала шаг вперед, и толпа расступилась, уступая ей дорогу.
   – Всегда носите белое, дорогая, – властно приказала Одиль Жоли, и ее рука с сигаретой описала в воздухе круг. – Никогда, никогда не носите синего, что сейчас на вас. – Она с неодобрением оглядела Элен, – Нет, даже не белый. Белый цвет слишком претенциозный, слишком кричащий. Он слишком бросается в глаза. Носите цвет шампанского. Вот именно – шампанского. – Она катала слово «шампанское» во рту, словно пробовала этот цвет на вкус.
   Элен затаив дыхание украдкой взглянула на окружающих. Все они дружно кивали: вердикт Одиль Жоли был неоспорим.
   – С сегодняшнего дня, – еле выдавила из себя Элен, – я буду носить только цвет шампанского.
   Прекрасно, – продолжила Жоли. – Прежде всего цвет шампанского, а потом еще что-нибудь очень-очень светлое. Но никогда, никогда не носите пастельные цвета или цвета шербета. Они бесцветны и предназначены для людей трусливых. Для людей, которые, желая выглядеть благополучными, кончают тем, что выглядят как пирамида из мороженого. – Одиль окинула Элен оценивающим взглядом. – У вас чудесная фигура, фигура модели. Ваши пропорции просто фантастичны. Скажите, дорогая, вы, случайно, не манекенщица?
   – Нет, – выдохнула Элен. Ее тотчас бросило в жар.
   – Вы должны быть моделью. Если вас это заинтересует, приходите ко мне в ателье. Ателье мод Одиль Жоли. Это вверх по улице.
   Элен машинально кивнула. Случилось то, о чем она и мечтать не смела. Она много слышала о том, что главное – быть в нужном месте в нужный час. Но кто бы мог подумать, что этим местом станет выставка?! А ведь она еще упиралась и пришла сюда только ради Гая. Боже, великая Одиль Жоли предложила ей работу манекенщицы! И все без всяких собеседований, без всякого опыта. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
   – Спасибо, – дрожащим голосом поблагодарила Элен. – Я… я приду в ателье в понедельник. – И тотчас, пробормотав какие-то извинения, она скромно ретировалась в тихий уголок.
   Ей нужно было время, чтобы все обдумать. Она познакомилась с выдающейся Одиль Жоли. Более того, знаменитая кутюрье выделила ее из толпы и предложила работу.
   Элен оставалась одна не больше пяти минут – к ней вдруг подошел высокий привлекательный мужчина, улыбнулся и протянул бокал шампанского.
   – Не помешаю? – вежливо спросил он по-французски, но с сильным английским акцентом.
   – Конечно, нет, – поспешно заверила она.
   – Не хотите приобщиться к искусству?
   «Если только нам удастся что-нибудь рассмотреть в этой толпе», – подумала Элен, а вслух произнесла:
   – С удовольствием.
   Он осторожно взял ее под руку и принялся со знанием дела рассказывать об экспозиции. Все было как во сне. Когда они остановились перед белой безликой скульптурой, Элен украдкой попыталась рассмотреть своего спутника. Он, в свою очередь, сделал то же самое.
   Она быстро отвела взгляд.
   – Я даже не знаю вашего имени, – сказал он.
   – Мадемуазель Жано. – Она взглянула ему в глаза.
   – А меня зовут Найджел, – произнес он с легким поклоном.
   – Очень приятно, месье Найджел.
   Откинув голову, он весело рассмеялся.
   – Я… я сказала что-нибудь не так? – запаниковала Элен.
   – Нет, что вы. Видите ли, Найджел – это мое имя, а фамилия – Сомерсет. Зовите меня просто Найджел.
   Сердце Элен учащенно забилось. Что сегодня за день? Сначала Одиль Жоли, а теперь вот этот таинственный незнакомец.
   – Найджел… – повторила она как бы про себя. – Очень красивое имя. А меня зовут Элен.
   – Тоже красиво и полно достоинства.
   Девушка посмотрела на него с недоверием, думая, что он шутит, но он вовсе не шутил.
   – Думаю, я не потороплю события, – сказал он, – если поинтересуюсь…
   Чей-то громкий крик внезапно сотряс высокие стены галереи. Все разом смолкли.
   – О Господи, нет! – услышала Элен Лихтенштейна и увидела, как он ринулся на бельэтаж.
   – Ради Бога! – гремело откуда-то сверху. – Зеленым! Вы что, полная идиотка? Кому придет в голову приспосабливать картину под софу в вашей гостиной?!
   Элен побледнела: голос принадлежал Гаю. Что он там делает? На кого так кричит?
   – Простите… – сказала она Найджелу, протягивая ему свой бокал с шампанским и устремляясь вслед за Лихтенштейном. Они нашли Гая у края бельэтажа, лицо его покраснело, вены на висках вздулись и сильно пульсировали. Мадам Ванель, тесно прижавшись к мужу, полными страха глазами смотрела на него.
   – Он сумасшедший, – шептала она дрожащими губами. – Сумасшедший!
   Гай резко повернулся и обратился к стоявшим вокруг зевакам.
   – Эта женщина… – он ткнул пальцем в мадам Ванель, – она желает, чтобы я изменил цвета на своей картине. На такой картине! – Он снова повернулся и указал пальцем на «Гиперболическое Вознесение». – Она хочет, чтобы я проституировал своим талантом, как заурядная шлюха!
   Лихтенштейн дотянулся до Гая и схватил его руку, но тот оттолкнул его.
   "– Идем, Гай, – позвала его Элен. – Нам пора домой.
   Гай издевательски расхохотался:
   – Домой! В эту крысиную нору?! Никого не интересует живопись и сами художники! Этим людям на все наплевать! Их интересуют только банковские счета и то, как будет картина гармонировать с их диванами.
   – Гай, идем, – умоляла Элен, дергая его за рукав. Гай снова расхохотался, в глазах его светилось что-то демоническое.
   – Я никуда не уйду без моей картины! Она слишком хороша для этих… этих… – Не найдя подходящих слов, он потряс высоко поднятыми кулаками. Его било как в лихорадке. Внезапно он сорвался с места и бросился в толпу. Люди испуганно попятились. Перескакивая через две ступени, он сбежал вниз. Все разом подались вперед, посмотреть, что будет дальше. Гай уже продрался сквозь скопище людей на первом этаже.
   Добравшись до своей картины, он, задрав голову, взглянул на нее, затем, словно агонизируя, закричал: – Ты слишком хороша для этого мира! Слишком хороша!
   Лицо Андре Лихтенштейна окаменело.
   – Он конченый человек! – твердо заявил галерейщик. – Я прослежу за тем, чтобы ни одна галерея города не имела дела с этим маньяком!
   Элен в ужасе закрыла глаза. И зачем Гай затеял это? Ведь все шло так хорошо. Картину уже почти купили. Объяснил бы спокойно мадам Ванель, что выполнить ее просьбу невозможно. Зачем устраивать такой скандал? Зачем? Зачем?
   Внезапно толпа загудела. Элен открыла глаза. Гай, подпрыгнув, старался ухватиться за раму своей картины. Со второго раза попытка удалась, и он повис на раме, болтая в воздухе ногами. Какое-то время «Гиперболическое Вознесение» раскачивалось из стороны в сторону, затем одна из струн, крепившая картину к потолку, с треском оборвалась. Гай, потеряв равновесие, упал, полотно же стало угрожающе раскачиваться из стороны в сторону. Гай ошеломленно смотрел на него и вдруг вскочил с пола и, схватив хромированную скамью, начал колотить по картине, стараясь пробить холст ножками. Когда же появились дыры, он схватил холст обеими руками и начал рвать его на куски.
   «Гиперболическое Вознесение» уничтожили те же самые руки, которые его создали.

Глава 5

   Элен смахнула пот со лба и опустила малярный валик в таз. Вытерев тряпкой руки, она уперла их в бока и осмотрела комнату. Красота! И всего-то банка краски. Белые в грязных потеках стены буквально преобразились под слоем кроваво-красной краски, которая сгладила все неровности и трещины.
   Трехстворчатая ширма, которую она купила на блошином рынке и тоже покрасила в красный цвет, закрывала раковину и маленькую плиту. Недорогой, похожий на кашемир кусок красной ткани с каким-то немыслимым рисунком завершит дело. Часть его уже пошла на скатерть, которой она задрапирует кухонный стол. Оставалось еще купить лампу под абажуром и старую потрескавшуюся картину в позолоченной раме – все это она присмотрела на блошином рынке. Конечно, это не Рембрандт, но все равно красиво. И без штор из той же похожей на кашемир ткани ей не обойтись. Она уже сшила покрывало на кровать из синего хлопка, такими же сделала и часть чехлов на подушки. А еще натянула струну в дальнем конце комнаты, чтобы, закрепив на ней ту же ткань, что и на шторах, получить некое подобие шкафа для одежды.
   Элен с отвращением посмотрела на пол. Пора заняться и им. Если раздобыть какой-нибудь рулон недорогого темно-красного линолеума и натереть его воском, эффект будет потрясающим.
   Она села на край кровати и задумалась. Гай уехал, и она очень скучала по их бесконечным разговорам, смеху и шуткам. После скандала в галерее он всю ночь где-то пил. Вернувшись в субботу утром, он сразу начал собирать вещи.
   – Ты куда? – спросила она.
   – Домой, – ответил он с мрачной ухмылкой.
   – Неужели в Страсбург?
   – Да, в Страсбург, – печально отозвался он.
   – Но, Гай, у тебя же талант! Нельзя попусту растрачивать его.
   – Я больше не могу писать, – спокойно пояснил Гай. – Во всяком случае, пока существуют такие, как Ванель.
   Элен вздохнула и встала с кровати. Приведя квартиру в порядок, она наконец поела. Сейчас, когда она стала моделью, ей непременно надо следить за своей фигурой. Помыв посуду, она решила написать несколько писем.
   Париж, 30 июля 1953 г.
   Дорогие Жанна и Эдмонд!
   Я уже давно вам не писала и чувствую себя ужасно виноватой. Прошу меня извинить, но я была так занята, что не могла выкроить время.
   Я стала манекенщицей у настоящего кутюрье. Это ателье мод мадам Одиль Жоли. Звучит впечатляюще. Правда, пока я только своего рода живой манекен для Одиль Жоли. У нее такая манера – вместо манекенов она использует живые модели. Вот мне и приходится наряду с другими девушками стоять часами, закутавшись в тонны ткани, пока великая Одиль Жоли ножницами не скроит на нас платья и не сколет их части булавками.
   На следующей неделе произойдет большое событие: состоится зимний показ мод, и я из манекена на время превращусь в модель. Зрелище обещает быть великолепным. Соберутся постоянные покупатели со всех концов света, будут пресса и фотографы. Думаю, мои фотографии появятся в газетах и журналах. Если увижу где-нибудь, то вырежу их и пришлю вам.
   Надеюсь, что у вас все хорошо. Не могу дождаться, когда вы сюда переедете. Здесь так чудесно! Я уверена, вы полюбите Париж.
   Всегда любящая вас,
   маленькая француженка из Парижа.
   Элен перечитала письмо, аккуратно его сложила и. прежде чем запечатать, поцеловала. Затем принялась за другое.
   Дорогая мадам Дюпре!
   Это только второе мое письмо, но я была очень занята поисками работы. Наконец-то сбылось то, о чем так мечталось, – я манекенщица в ателье мод Одиль Жоли. Представляете?! Расскажу вам, что там происходит.
   Прежде всего все и всегда зовут Одиль Жоли только так и никак иначе – никаких там «Одиль» или «мадам Жоли». В то время как других знаменитостей называют как угодно: Жака Фата всегда называют просто Жак, Коко Шанель – просто Шанель, Диор – Кристиан, мадам Гре – Мадам Гре. Но все это, конечно, мелочи.
   Одиль – я буду называть ее просто Одиль в надежде, что она никогда об этом не узнает, – очень маленькая и изящная. Как вы знаете, она знаменита в основном своими костюмами, хотя конструирует и платья, и пеньюары, и пальто. Вам, вероятно, также известно, что она всегда носит до смешного маленькие шляпки или, наоборот, очень большие и что она живет в квартире на Плаза Атеней. А знаете ли вы, что она заядлая курильщица? Ее ателье расположено на Фобур-Сен-Оноре, в одном из тех импозантных домов, которыми так славится Париж. Она владеет всем этим домом и еще одним маленьким неподалеку. Одна из моделей сказала мне, что на Одиль работают тысячи женщин. В прошлом году она продала более тридцати тысяч туалетов – а уж вам-то известно, какие они дорогие! Бедная семья из Сен-Назера прожила бы на деньги, полученные от продажи одного костюма, целый год. Но здесь вам не Сен-Назер, а Париж!
   Я пока провожу большую часть своего времени в ателье. Оно состоит из огромного количества демонстрационных комнат, где Одиль создает свою одежду.
   Она работает над несколькими моделями одновременно. Вот ее метод: она наматывает на меня ярды чесучи, шерсти или какого-нибудь другого материала, отходит назад, смотрит, потом берет ножницы и – чик-чик-чик, снова отступает, рассматривает, отрезает еще, потом там и сям скрепляет булавками, которых у нее полон рот. Она втыкает их даже в свой свитер и юбку, используя как подушечку для иголок, и потому вечно вся исколота. Пытаясь обозреть свое изделие со всех сторон, Одиль ползает по полу на коленях. Все ее вещи оригинальны и сделаны вручную. У Одиль есть также и готовые платья, которые она экспортирует в основном в Америку. Свыше пятисот молоденьких мастериц копируют и шьют ее одежду дни и ночи напролет. Представляете?
   На прошлой неделе я впервые была в демонстрационном зале. Для меня это как повышение. Я пока еще буду служить ей самым любимым живым манекеном – если у меня, конечно, не отвалятся ноги, – но на зимнем показе меня используют как движущуюся модель. Правда, здорово? Я уже обещала Жанне и Эдмонду прислать вырезки из газет и журналов, если меня сфотографируют, и, конечно же, пришлю их и вам.
   Думаю, вам небезынтересно будет узнать, что сейчас модно. Самым модным в сезоне станет один из костюмов, который на показе должна демонстрировать я. Это отделанный мехом костюм из шерсти альпака, цвета шампанского.
   Когда вы приедете в Париж, я посодействую, чтобы вы попали на показ. Демонстрационный зал состоит из пяти комнат, связанных между собой подиумом. Все они красиво декорированы и напоминают мне дворец Отеклок. Комнаты застелены коврами, а в центральной есть лестница, что ведет наверх, в одну из рабочих комнат Одиль. На этой лестнице во время показа сидят только суперважные покупатели и обозреватели. Стены комнаты обшиты белыми деревянными панелями, кругом прожектора для подсветки, хрустальные люстры, а на одной из стен шелковый занавес.
   Вот и все мои новости.
   С любовью,
   Элен.
   Элен внимательно прочитала письмо, раздумывая, не добавить ли еще что-нибудь в постскриптуме. В голову ей пришла мысль написать о таинственном английском джентльмене, которого она встретила в галерее, но она тотчас отбросила ее. С тех пор она частенько вспоминала Найджела, но теперь уже ничего не изменишь. Лучше уж его забыть, шансов на новую встречу нет и никогда не будет. Она вздохнула и с легким сердцем заклеила конверт. Теперь в письме содержалась чистая правда.
   В Париже вот уже две недели стояла сильная жара. Все парижане с надеждой ждали прохладного дождя, но больше всего на него надеялись модели Одиль Жоли.
   Элен, нервничая, смотрела на себя в трехстворчатое зеркало, пока прислуга ловко застегивала пуговицы блузки у нее на спине. Тяжелый твидовый жакет Элен наденет только в самый последний момент. Тем временем вокруг других моделей суетились такие же помощницы. Вдоль стен стояли металлические подставки с вращающимися плечиками. На них висела зимняя коллекция Одиль Жоли на 1953/54 год.
   Одиль Жоли сейчас стояла на самом верху знаменитой винтовой лестницы и наблюдала за происходящим в зале. Одним глазом она следила за моделями, другим оценивала своих покупателей и известных журналистов. Но главным объектом ее наблюдения были сливки общества, что сидели на самых почетных местах – на той же самой, застеленной ковром, широкой винтовой лестнице.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Одиль Жоли. Несмотря на жару и значимость события, она была спокойной и уверенной в себе. Ее работа закончилась; коллекция готова. Она знала, что все получилось хорошо. На какое-то время она закрыла глаза. В зале царило такое же возбуждение, что и в театре перед началом спектакля.
   Она посмотрела на застеленный ковром подиум. Он был сделан в виде буквы X. Перекрестье располагалось в центральном зале, а каждый из его концов шел через четыре других. Главное внимание уделялось людям в центре, остальные – туристы, мелкие журналисты и прочий сброд – в расчет не шли.