Страница:
Если бы им была нужна его жизнь, он бы, возможно, согласился, но то, о чем его просили, было гораздо хуже, чудовищней смерти. Перестать быть человеком. Стать частью станции. Восполнить уничтоженную часть нервной энергии, превратить нейтронные структуры своего мозга в стеклянные заросли растений, в черные груши нервных узлов… Словно они знали, что такое быть человеком, словно они могли понять, как пахнет зеленый лес, словно они слышали, как поет в нем малиновка! Впрочем, если бы они знали все это, они и не стали бы предлагать ему такую чудовищную дилемму. Но полное понимание невозможно. У этого чуждого мира свои законы, свои ценности, свое понятие о справедливости и долге…
Никто никогда не узнает, что контакт между нами возможен, что он состоялся, что у него попросили помощи и он отказался… А ведь они могли уничтожить робота гораздо раньше, они знали, что он опасен, и все-таки не сделали этого только потому, что считали автомат живым мыслящим существом… Они могли бы взять у меня то, что им нужно, не спрашивая согласия, силой, но им это даже не пришло в голову и не могло прийти, возможно, потому, что у них не было головы… Так что не стоит говорить о чуждых нам этических законах, в том-то и дело, что законы везде одни и те же. Что эти стеклянные кусты намного ближе нам, чем может показаться с первого взгляда…
Он снова вспомнил ушедший в сторону луч лазера… И это тоже…
Была такая старинная легенда о титанах… Миллионы лет эти сказочные существа, согнувшись под страшной тяжестью, держали на своих плечах небесный свод. Те, кто построил эту станцию, те, кто навсегда замуровал в ней свой разум, были такими титанами. А он простой человек. Ему надо вернуться домой. Его ждут там, на далекой Земле. Не для того он улетал к звездам, чтобы превратить себя в часть стеклянного леса. Другие люди, быть может, решат иначе и помогут им, если не будет слишком поздно… Но он понимал, слишком хорошо понимал, что все решается здесь и сейчас, в эти последние, оставшиеся до окончательной катастрофы минуты… Земля… Она далеко, слишком далеко от него сейчас… Но ведь может случиться так, что через много лет эта прорвавшая заслоны чужого разума беда доберется и до Солнца…
Не стоит об этом думать. Потребуется много тысячелетий, за это время люди станут могущественней антов и найдут способ обуздать стихию хаоса. А может, и нет… Может быть, к тому времени уже невозможно будет ее обуздать. Интересно, что произойдет, если он снимет скафандр… Ведь они просили именно об этом и предупредили, что тело его перестанет существовать… Может быть, вот эти стеклянные ветви вопьются в его незащищенную кожу, врастут в позвоночник, как вросли они в танк, высосут мозг… Стоит ли думать об этом? Он никогда не согласится. Пора возвращаться, у него слишком мало времени…
Он в последний раз окинул взглядом стеклянный купол. Заросли заметно поредели, теперь глаз свободно проникал через все пространство купола от стены до стены. И только в центре возвышалась непроницаемая стеклянная труба, спрятавшая в своем жерле огненный протуберанец. Сколько еще может продолжаться это неустойчивое равновесие? Час? Два? Надо спешить…
«Но почему я? Почему именно я?! Всегда так было…» Всегда случалось так, что на кого-то падал выбор, и он заслонял собой от беды других…
Рука Глеба медленно потянулась к застежке скафандра…
Вторые сутки корабль висел на синхронной орбите, неподвижно зависнув над местом недавней катастрофы. Отсюда, отвесно над планетой, вздымался в космос пылевой протуберанец, очертивший видимые границы энтропийного выброса, все дальше уходившего в космос. На его границах материя таяла, исчезала без следа, не оставляя после себя ни кванта света, ни джоуля тепла. Трудно было предсказать, чем все это кончится. Шел третий час ночи по корабельному циклу. Рент неподвижно сидел в своей каюте и курил сигарету за сигаретой. Вонючий, въедливый дым плавал густым сизым облаком. Он не знал, как ему поступить. Предположение о том, что катастрофа на планете была всего лишь ударом по кораблю, теперь уже не казалось ему таким достоверным, как раньше. Если интенсивность энтропийного выброса в пространство не уменьшится, то к прилету с Земли специально оснащенной экспедиции процесс полностью выйдет из-под контроля человеческой техники.
Если это так, он не имеет права оставить район, не предприняв решительных действий… Но каких? Если бы знать, что там, внизу под ними, на планете, притаился враг… Если бы быть в этом уверенным, все тогда становилось просто!
Заткнуть глотку этому чертову энтропийному генератору ничего не стоило. А вдруг там вовсе не генератор? Рент пододвинул небольшой диктофон, на пленке которого была записана стенограмма последнего корабельного совета, и включил ее сразу с нужного места.
«Отвечаю на ваш вопрос о возможности разрушения „объекта, излучающего энтропию“. Если такой объект существует, то мы можем его уничтожить мезонной бомбардировкой. Такие расчеты сделаны. Наши бомбы успеют разрушить кору планеты примерно на глубину двух километров, прежде чем их энергию поглотит энтропийное поле, и, уж во всяком случае, они полностью уничтожат объект, названный вами „энтропийным генератором“. Вопрос доставки бомб тоже не представляет проблемы. Автоматический скутер с полевой защитой вполне справится с этой задачей. Весь вопрос в том, к чему это приведет. Представьте себе кроманьонца, случайно наткнувшегося на современное гидротехническое сооружение. Представьте дальше, что струи воды просочились сквозь это сооружение и начали подмывать его пещеру. Кроманьонцу, естественно, это не нравится. Во всех бедах он винит плотину. Предположим, у него есть чрезвычайно мощная и вполне современная мезонная дубина. Сначала он лишь слегка пригрозил ею плотине, трещина увеличилась, вода заливает пещеру. Кроманьонцу показалось, что эта проклятая гора, низвергающая на его дом потоп, ответила ударом на удар — Тогда он размахнулся как следует и… Нетрудно представить, что нас ждет, если мы выступим в роли такого кроманьонца…»
Рент выключил запись, погасил окурок и, недовольно морщась, поплелся к дивану. Опять он стоял перед дилеммой, когда бездействовать нельзя, а любое конкретное действие могло еще больше ухудшить положение.
Приглушенный ночной свет едва освещал стол. Рент смотрел на рулон с расчетами различных вариантов. Возможные последствия… вероятность ошибки… В последней графе цифры слишком велики. Да он никогда и не полагался на советы машины в решении серьезных вопросов, вот если бы здесь был Глеб… Его мнение всегда значило для Рента слишком много, хотя сам Глеб, скорее всего, об этом не догадывался. Поговорив с ним, поссорившись, даже накричав, Рент вдруг чувствовал потом, что тяжесть ответственности за единоличное решение становится вдвое легче. Глеб умел подобрать нужные аргументы. Умел рассмотреть калейдоскоп противоречивых фактов под собственным, всегда неожиданным углом зрения… Теперь его светлой головы нет с ними и приходится думать за двоих… Так что же там такое, что?! Военный объект, мощное оружие враждебной цивилизации или защитное сооружение? Если бы знать, если бы только знать… Глеб наверняка успел это выяснить, прежде чем погибнуть… А он даже отомстить за него не может, лишен этого последнего горького права… И не потому ли так упорно спорит с Лонгом, подбирает аргументы в пользу гипотезы о враждебных действиях творцов энтропии? Но одно дело споры и отвлеченные рассуждения, другое — конкретные действия. Он никогда не сможет отдать приказ о бомбардировке. Оставалось одно. Бежать. Признаться в собственном бессилии. Завтра он даст команду об отлете. Завтра… Но сегодняшняя ночь еще принадлежит ему… Он еще может надеяться на что-то, может быть, на чудо… Верил же в чудеса Глеб… Не раз говорил о том, что в космосе скрыто немало неведомых, неподвластных нам сил…
Шорох за спиной над дверью, в том месте, где висел экран корабельной связи, заставил его резко обернуться. Вызов? Нет, сигнальная лампа не горела… Но Рент отчетливо слышал странное потрескивание в обесточенном аппарате. Надо будет сказать техникам, чтобы они… И вдруг желтая клавиша выключателя медленно, словно нехотя, ушла в глубь панели. Экран вспыхнул неестественно ярким голубым светом. И перед ним без всякой паузы появилось невероятно четкое объемное изображение лица человека, о котором он только что думал. Лицо Глеба. Оно словно плавало в голубоватой дымке, за его головой нельзя было рассмотреть никаких деталей, а само изображение казалось неправдоподобно резким, словно экран этого паршивенького фона мог дать такое разрешение…
— Привет, старина! Я, кажется, очень поздно? Извини… Знаешь, привычные корабельные циклы времени для меня здесь немного сместились… — Глеб словно специально подбирал ничего не значащие вежливые слова, давая Ренту возможность прийти в себя.
— Ты?! Но как же, ты же…
— Да, остался внизу.
— А связь? Как ты смог…
— Это не наша связь. Я подключился к тебе напрямую.
— Что значит «не наша связь»? — Рент уцепился за это слово, будто оно могло объяснить все остальное.
Глеб покачал головой.
У них нет передающих камер. То, что ты видишь, — мое лицо, голос — это всего лишь определенный набор электронных сигналов, поданных в нужной последовательности.
— Что ты хочешь сказать? Что с тобой случилось?!
— Подожди. Об этом потом. Знаешь, почему они до сих пор не выходили на связь? В четвертом томе психолингвистики на странице… — Экран мигнул, и изображение на секунду пропало. — Извини. Это помехи.
Только сейчас Рент спохватился. Помехи. Всего лишь помехи. Передача могла прерваться каждую секунду, а он не узнал самого главного.
— Ты сможешь дать пеленг для скутера? Где лучше его посадить?
— Скутер не нужен. Подожди. Не возражай, у нас не так много времени, а мне столько нужно сказать тебе. И это гораздо важней всего остального.
— Остального? Чего остального?!
— Я прошу тебя выслушать, не перебивая. Потом ты задашь вопросы. Если останется время. — Глеб помолчал секунду, печально и внимательно всматриваясь в лицо Рента, словно хотел запомнить его навсегда. — Много тысячелетий назад анты начали расширять границы нашего мира, и тогда вдруг выяснилось, что хаос, окружавший нашу Вселенную, не так уж беспомощен, как казалось вначале. В общем, эта аморфная, бесструктурная масса не только активно сопротивляется любому воздействию — гораздо активней, чем любые природные силы, знакомые нам До сих пор, — но и разлагает, лишает структуры более сложные формы материи, вступившие с ней в контакт. Она активно стремится расширить свои границы за счет нашего мира, растворить в себе нашу Вселенную. Между антами и этим миром хаоса завязалась война, она продолжается до сих пор. В отдаленных, наиболее уязвимых частях нашей Галактики анты строили защитные станции, преграждавшие путь энтропии.
— Значит, все-таки плотина… — Лонг был прав.
— Все это я и говорю, чтобы ты понял самое главное. Наши роботы, соприкоснувшиеся с энтропийным полем, ненадежны. Они могут стать носителями враждебного людям разрушительного начала. Хаос легко проникает в их электронные мозги. Нельзя допустить, чтобы вы увезли с собой на Землю пораженных энтропией роботов. Они станут носителями зла и смогут передать заразу, поселившуюся в них, другим автоматам.
Рент видел, как лицо Глеба на экране постепенно искажалось, покрывалось рябью помех, одновременно, очевидно, росло и напряжение передачи, потому что свечение экрана все увеличивалось и теперь отливало ослепительным фиолетовым блеском. Шипение и треск внутри аппарата усилились и перешли в противный зудящий визг. Рент увидел, что на инфоре, стоявшем на его столе, замигал красный сигнал аварийного экстренного вызова, но он не двинулся с места.
— Уводи корабль. Мы будем сворачивать пространство вокруг планеты, замыкать эту его часть. Слишком велик прорыв, его нельзя ликвидировать иначе.
— Но ты, как же ты?!
— Контакт все-таки возможен… В других частях… Там, где напряжение меньше, вы сможете… Анты ждут помощи, теперь они знают… Другие операторы…
Визг перешел в громовой вой. Больше ничего нельзя было разобрать. Ослепительно вспыхнул в последний раз экран. Лицо Глеба вновь на несколько секунд стало четким…
— Не забудь про четвертый том лингвистики, там Код к записи, сделанной в долговременной памяти Центавра. Это вам подарок от антов. Его надо расшифровать. Я надеюсь, ты справишься, старина. Прощай…
Без треска, без вспышки изображение исчезло, словно его никогда и не было. Все заполнил собой тоскливый вой аварийного вызова.
Несколько секунд Рент стоял оглушенный, чувствуя, как на лбу у него выступают холодные капли пота. Потом медленно, нетвердой походкой он подошел к столу и надавил на клавишу инфора.
— Что случилось?
— Направленный выброс энтропии из протуберанца в нашу сторону. Это похоже на атаку, капитан. Я не могу к вам пробиться вот уже полчаса… Включены резервные мощности… Защита едва справляется. Что будем делать?
— Это не атака. Отдайте приказ к старту. Мы уходим. И вот еще что… Нужно обесточить все автоматы, входившие в контакт с внешней средой на этой планете. Все без исключения. Полная дезактивация блоков. Пришлите ко мне Кирилина.
Планета исчезла с экранов на второй день разгона. На третий стала тускнеть, сливаясь с безбрежной чернотой космоса, сама звезда, вокруг которой вращалась погибавшая планета. Это произошло гораздо раньше, чем следовало. Еще до того, как корабль достиг необходимой для перехода скорости. Рент знал, что эта звезда никогда уже не появится ни в земных телескопах, ни на экранах земных кораблей… От нее останется только имя. Не безликий номер из справочника, а имя. Имя человека, которого больше не было с ними.
В самом центре кокона свернутого пространства превратившегося в черную дыру, находилась звезда давно исчезнувшая из зоны наблюдения земных телескопов. Но даже спустя столетия по земному летоисчислению эта невидимая звезда носила имя человека. Теперь уже почти никто не помнил, что означало это имя и существует ли на самом деле звезда Танаева.
Но она существовала в глубине своего кокона, где время текло так медленно, что заметить его движение для земного наблюдателя было бы невозможно, даже если бы его взгляд смог пробиться сквозь непроницаемую для света оболочку черной дыры.
Нервные структуры человеческого мозга, превращенные в цепочки электронных импульсов, продолжали управлять механизмами станции антов, хотя сознание человека, которого когда-то звали Глеб Танаев, перестало функционировать в тот момент, когда он добровольно растворил себя в механизмах станции, предотвратив тем самым чудовищный катаклизм, способный уничтожить часть нашей Галактики. Расчлененные копии всех его мозговых структур продолжали свое существование внутри управляющих блоков станции. Выполняя совершенно другие, непривычные им функции и задачи.
Когда-то его звали Глебом. Когда-то сочетания звуков, из которого складывалось его имя, значило больше, чем набор фонетических символов. Но случилось так, что имя человека потеряло свой первоначальный смысл, потому что тот, кому оно принадлежало, перестал быть человеком.
Все произошло так, как и предсказывали анты. Вначале у него исчезло сознание, а затем тело. Его мозг, превращенный в поток электронных импульсов, влился в управляющие блоки станции, растворился в них и потерял ощущение собственной индивидуальности.
Но даже станции, созданные сверхцивилизацией антов, не вечны, и вот однажды в изношенных механизмах верхнего яруса произошел непроизвольный разряд энергии, пробивший защитную оболочку одного из блоков и соединивший ослепительной вспышкой короткого замыкания блоки, которые никогда не должны были соединяться друг с другом…
Вначале был свет. Всего лишь короткая вспышка — тут же сменившаяся привычной тьмой, но через какое-то время, а время внутри станции было отвлеченной величиной, не имевшей реального значения, вспышка повторилась. А затем свет и тьма стали чередоваться с возрастающей скоростью, нарушив своим мельканием вечный покой человека, имя которого носила мертвая звезда, и Глеб Танаев увидел сон. Свой первый сон за все промелькнувшие мимо него тысячелетия.
Собственно, сна как такового вначале не было — было только это раздражающее мелькание. Но затем на белом полотне очередной вспышки появились какие-то темные линии, и тот, кто когда-то был Глебом, с удивлением понял, что у него возникло желание — желание понять, что собой представляет картина, контуры которой едва заметно проступили в центре ослепительно белого пятна.
А вместе с желанием проснулась и воля к его осуществлению. Картина стала четкой, приблизилась, обрела реальность. Вот только понять, что она собой представляет, он по-прежнему не мог. Картина казалась Глебу необъяснимой. Да и вряд ли кто-нибудь на его месте смог бы объяснить, что означает сидящий на корточках человек, забравшийся на шкаф и прижавший собственные руки с растопыренными пальцами к ушам.
Вначале картина выглядела неподвижной и от этого казалась еще более непонятной. Но как только Глеб начал внимательно вглядываться в изображение человека — мелькание световых вспышек ускорилось и вскоре слилось в единую полосу света, внутри которой картина обрела движение. Словно некто, невидимый, подчиняясь приказу Глеба, включил, наконец, проектор… Однако и это мало что прибавило к пониманию происходящего.
Человек, сидевший на шкафу, смешно запрыгал, заколотил себя руками по груди, изображая что-то вроде обезьяны… «Чита». Он изображает Читу. Возникло в пробуждающемся сознании Глеба первое слово. Хотя, что именно означает это слово, он по-прежнему не знал, а вот человек, кривлявшийся на шкафу, казался ему теперь знакомым. Он даже фамилию его вспомнил: «Курилев». Хотя ничего, кроме самой фамилии, вспомнить не смог, но это уже не имело значения, потому что воспоминания, словно поток, прорвавший плотину, хлынули в его электронный мозг, медленно, на ощупь ищущий точку опоры, чтобы вырваться из плена тысячелетнего небытия.
В студенческом общежитии школы космонавтов, где Глеб поселился после успешной сдачи вступительных экзаменов, обитала веселая компания курсантов. Каждый вечер кто-нибудь из их четверки устраивал театрализованное представление. Это делалось скорее всего ради того, чтобы лучше познакомиться друг с другом, занять в коллективе соответствующее место, а обезьяна из популярного в те годы восстановленного старого фильма «Тарзан» получалась у Курилева совсем неплохо…
И как только это первое воспоминание обрело для Глеба четкие контуры, место Читы заняли другие картины.
Девушка, закончившая колледж с золотой медалью… Имя ее, несмотря на все усилия, он вспомнить не может. Глеб у нее дома, родителей почему-то нет, они одни и, кажется, празднуют получение этой самой медали довольно странным, но приятным образом.
Девушка крутит медаль на столе и накрывает ее ладонью. В задачу Глеба входит угадать, какой стороной упала медаль. Медаль большая, и заметить, какой стороной она коснулась поверхности стола, совсем нетрудно. Но Глеб почему-то не смеет произнести правильный ответ. Очевидно потому, что наградой за это будет поцелуй — первый поцелуй в его жизни…
В конце концов, с третьей попытки он ее все-таки поцеловал, а вспомнив это, вспомнил и имя девушки… Тинкой ее звали… Тинкой-Золотинкой… Знать бы ему тогда, что это воспоминание окажется одним из самых устойчивых в его жизни, но он этого не знал и, легкомысленно расставшись с Тинкой, жалел потом об этом все мгновенно промелькнувшие годы, заполненные учебой и экспедициями на далекие звезды…
Значит, теперь у него есть воспоминания — пусть даже отрывочные и неполные, не позволяющие осмыслить все, что с ним произошло. Раз они появились — появилась и цель. Желание понять, что с ним произошло, где он находится и почему, черт возьми, вся его жизнь похожа теперь на какой-то кошмарный затянувшийся сон.
Для того чтобы понять, необходимо увидеть, но, кажется, у него нет глаз. Он попытался ощупать собственное лицо и понял, что руки тоже отсутствуют. Отсутствует, собственно, все тело… Но тогда как же он может видеть свою прошлую жизнь? Если у него нет головы, значит, нет и мозга? Но в таком случае, где же находится память, услужливо предоставлявшая в его распоряжение картины студенческих лет и ничего не знающая о том, что с ним произошло потом?
Это сейчас неважно, неважно, каким образом работает память, — важно, что она работает. И теперь самое главное пробиться к той ее закрытой области, где хранятся более поздние воспоминания, способные объяснить, что с ним произошло. Именно в этот момент Глеб понял, что некоторые его желания, достаточно четко сформулированные, имеют свойство воплощаться в реальность.
Он не понимал, как и почему это происходит, не знал, что исполнительные блоки станции продолжают выполнять команды его мозга, находящегося внутри их собственных управляющих структур, но для самого Глеба это не имело особенного значения, потому что, пожелав увидеть среду, в которой находится его мозг, он ее увидел.
Увидел сразу всю станцию, словно смотрел на внутреннее пространство купола одновременно тысячами глаз, расположенных в разных местах. Собственно, именно так оно и было, поскольку каждая ветвь стеклянного леса, каждое ее утолщение могли нести зрительную информацию и, по сути, становились глазами Глеба. Но едва проснувшееся сознание оказалось не в состоянии справиться с лавиной новых сведений, обрушившихся на него со всех сторон, и немедленно закрылось вновь, уходя в спасительный сон.
Однако на этот раз сон оказался недолгим, а пробуждение содержало в себе истину, о которой он не желал ничего знать. И это отстранение от реальности несло в себе зародыш окончательной смерти. Он совершенно отчетливо представлял себе, как это случится. Когда вся чудовищность и невероятность произошедшего с ним станет полностью очевидной, как только он до конца осознает это и примет случившееся как неизбежную реальность, самое малое, что его ждет, — он сойдет с ума или найдет способ вновь провалиться в то черное небытие, в котором существовал все пронесшиеся мимо него бесчисленные столетия.
Собственно, сделать это последнее было совсем нетрудно. Разрозненные клочки его личности, не скрепленные в должной степени воспоминаниями, которые только одни и способны поддерживать в нормальном состоянии человеческое «Я», его сущность и внутреннее, уникальное содержание, мгновенно разлетятся, как сверкающие осколки, по дальним уголкам гигантского управляющего блока станции, чтобы уже никогда не соединиться вновь.
Те, кто создал станцию, проявили известное человеколюбие по отношению к ее управляющим агрегатам, не позволяя гигантскому стеклянному компьютеру осознать себя как личность, обреченную на вечное заточение внутри непроницаемого купола. Однако уровень управления, необходимый для нормального функционирования такого компьютера, требовал от этой машины слишком большой сложности, и когда человеческое сознание заменило часть его поврежденных блоков, произошло то, что должно было произойти. Внешняя причина, короткое замыкание, была всего лишь случайностью. Но рано или поздно любое случайное событие должно было нарушить неустойчивое равновесие охранных систем — внутри машины проснулся человек, обойдя все запреты и разорванные логические цепочки, проснулся лишь для того, чтобы понять, что его ждет.
Человеческая личность неспособна существовать внутри неподвижного замороженного мира, в котором ничего не происходит. И никогда не сможет смириться с подобным существованием. Уже сейчас, на самой первой стадии пробуждения, когда в памяти восстановились лишь отдельные яркие фрагменты, Глеб старался избегать воспоминаний, касавшихся непосредственно самой станции и событий, происходивших после того, как земной корабль навсегда покинул планету, пораженную энтропией.
Инстинктивно вся его сущность тянулась к тем живым зернам, которые еще сохранились внутри его личности, к тем немногим сценам, которые каждый человек помнит потом всю оставшуюся жизнь…
Да и не было у него ничего другого. Если нет действия, нет связи с тем, что творится вокруг, остаются одни воспоминания, остается лишь возможность бесконечное число раз прокручивать их внутри себя, пока не износится пленка памяти или не сломается сам проектор…
Шел дождь. Нет, это был настоящий ливень, обрушившийся на землю бурным весенним водопадом. Телефон Тинки долго не отвечал. Ему казалось, что ответа не будет никогда. Он стоял внутри телефонной будки мокрый насквозь, с намертво прижатой к уху трубкой и зажатой под мышкой черной папкой, в которой покоился один-единственный листок, красиво разрисованный золотистыми линиями и круглыми синими печатями. Листок, определявший всю его дальнейшую судьбу.
Распределение, выданное деканом навигационного факультета космического колледжа. Теперь ему предстояло два года стажироваться на отдаленной базе Тезея без всякой возможности до окончания этого срока вернуться на Землю.
Никто никогда не узнает, что контакт между нами возможен, что он состоялся, что у него попросили помощи и он отказался… А ведь они могли уничтожить робота гораздо раньше, они знали, что он опасен, и все-таки не сделали этого только потому, что считали автомат живым мыслящим существом… Они могли бы взять у меня то, что им нужно, не спрашивая согласия, силой, но им это даже не пришло в голову и не могло прийти, возможно, потому, что у них не было головы… Так что не стоит говорить о чуждых нам этических законах, в том-то и дело, что законы везде одни и те же. Что эти стеклянные кусты намного ближе нам, чем может показаться с первого взгляда…
Он снова вспомнил ушедший в сторону луч лазера… И это тоже…
Была такая старинная легенда о титанах… Миллионы лет эти сказочные существа, согнувшись под страшной тяжестью, держали на своих плечах небесный свод. Те, кто построил эту станцию, те, кто навсегда замуровал в ней свой разум, были такими титанами. А он простой человек. Ему надо вернуться домой. Его ждут там, на далекой Земле. Не для того он улетал к звездам, чтобы превратить себя в часть стеклянного леса. Другие люди, быть может, решат иначе и помогут им, если не будет слишком поздно… Но он понимал, слишком хорошо понимал, что все решается здесь и сейчас, в эти последние, оставшиеся до окончательной катастрофы минуты… Земля… Она далеко, слишком далеко от него сейчас… Но ведь может случиться так, что через много лет эта прорвавшая заслоны чужого разума беда доберется и до Солнца…
Не стоит об этом думать. Потребуется много тысячелетий, за это время люди станут могущественней антов и найдут способ обуздать стихию хаоса. А может, и нет… Может быть, к тому времени уже невозможно будет ее обуздать. Интересно, что произойдет, если он снимет скафандр… Ведь они просили именно об этом и предупредили, что тело его перестанет существовать… Может быть, вот эти стеклянные ветви вопьются в его незащищенную кожу, врастут в позвоночник, как вросли они в танк, высосут мозг… Стоит ли думать об этом? Он никогда не согласится. Пора возвращаться, у него слишком мало времени…
Он в последний раз окинул взглядом стеклянный купол. Заросли заметно поредели, теперь глаз свободно проникал через все пространство купола от стены до стены. И только в центре возвышалась непроницаемая стеклянная труба, спрятавшая в своем жерле огненный протуберанец. Сколько еще может продолжаться это неустойчивое равновесие? Час? Два? Надо спешить…
«Но почему я? Почему именно я?! Всегда так было…» Всегда случалось так, что на кого-то падал выбор, и он заслонял собой от беды других…
Рука Глеба медленно потянулась к застежке скафандра…
Вторые сутки корабль висел на синхронной орбите, неподвижно зависнув над местом недавней катастрофы. Отсюда, отвесно над планетой, вздымался в космос пылевой протуберанец, очертивший видимые границы энтропийного выброса, все дальше уходившего в космос. На его границах материя таяла, исчезала без следа, не оставляя после себя ни кванта света, ни джоуля тепла. Трудно было предсказать, чем все это кончится. Шел третий час ночи по корабельному циклу. Рент неподвижно сидел в своей каюте и курил сигарету за сигаретой. Вонючий, въедливый дым плавал густым сизым облаком. Он не знал, как ему поступить. Предположение о том, что катастрофа на планете была всего лишь ударом по кораблю, теперь уже не казалось ему таким достоверным, как раньше. Если интенсивность энтропийного выброса в пространство не уменьшится, то к прилету с Земли специально оснащенной экспедиции процесс полностью выйдет из-под контроля человеческой техники.
Если это так, он не имеет права оставить район, не предприняв решительных действий… Но каких? Если бы знать, что там, внизу под ними, на планете, притаился враг… Если бы быть в этом уверенным, все тогда становилось просто!
Заткнуть глотку этому чертову энтропийному генератору ничего не стоило. А вдруг там вовсе не генератор? Рент пододвинул небольшой диктофон, на пленке которого была записана стенограмма последнего корабельного совета, и включил ее сразу с нужного места.
«Отвечаю на ваш вопрос о возможности разрушения „объекта, излучающего энтропию“. Если такой объект существует, то мы можем его уничтожить мезонной бомбардировкой. Такие расчеты сделаны. Наши бомбы успеют разрушить кору планеты примерно на глубину двух километров, прежде чем их энергию поглотит энтропийное поле, и, уж во всяком случае, они полностью уничтожат объект, названный вами „энтропийным генератором“. Вопрос доставки бомб тоже не представляет проблемы. Автоматический скутер с полевой защитой вполне справится с этой задачей. Весь вопрос в том, к чему это приведет. Представьте себе кроманьонца, случайно наткнувшегося на современное гидротехническое сооружение. Представьте дальше, что струи воды просочились сквозь это сооружение и начали подмывать его пещеру. Кроманьонцу, естественно, это не нравится. Во всех бедах он винит плотину. Предположим, у него есть чрезвычайно мощная и вполне современная мезонная дубина. Сначала он лишь слегка пригрозил ею плотине, трещина увеличилась, вода заливает пещеру. Кроманьонцу показалось, что эта проклятая гора, низвергающая на его дом потоп, ответила ударом на удар — Тогда он размахнулся как следует и… Нетрудно представить, что нас ждет, если мы выступим в роли такого кроманьонца…»
Рент выключил запись, погасил окурок и, недовольно морщась, поплелся к дивану. Опять он стоял перед дилеммой, когда бездействовать нельзя, а любое конкретное действие могло еще больше ухудшить положение.
Приглушенный ночной свет едва освещал стол. Рент смотрел на рулон с расчетами различных вариантов. Возможные последствия… вероятность ошибки… В последней графе цифры слишком велики. Да он никогда и не полагался на советы машины в решении серьезных вопросов, вот если бы здесь был Глеб… Его мнение всегда значило для Рента слишком много, хотя сам Глеб, скорее всего, об этом не догадывался. Поговорив с ним, поссорившись, даже накричав, Рент вдруг чувствовал потом, что тяжесть ответственности за единоличное решение становится вдвое легче. Глеб умел подобрать нужные аргументы. Умел рассмотреть калейдоскоп противоречивых фактов под собственным, всегда неожиданным углом зрения… Теперь его светлой головы нет с ними и приходится думать за двоих… Так что же там такое, что?! Военный объект, мощное оружие враждебной цивилизации или защитное сооружение? Если бы знать, если бы только знать… Глеб наверняка успел это выяснить, прежде чем погибнуть… А он даже отомстить за него не может, лишен этого последнего горького права… И не потому ли так упорно спорит с Лонгом, подбирает аргументы в пользу гипотезы о враждебных действиях творцов энтропии? Но одно дело споры и отвлеченные рассуждения, другое — конкретные действия. Он никогда не сможет отдать приказ о бомбардировке. Оставалось одно. Бежать. Признаться в собственном бессилии. Завтра он даст команду об отлете. Завтра… Но сегодняшняя ночь еще принадлежит ему… Он еще может надеяться на что-то, может быть, на чудо… Верил же в чудеса Глеб… Не раз говорил о том, что в космосе скрыто немало неведомых, неподвластных нам сил…
Шорох за спиной над дверью, в том месте, где висел экран корабельной связи, заставил его резко обернуться. Вызов? Нет, сигнальная лампа не горела… Но Рент отчетливо слышал странное потрескивание в обесточенном аппарате. Надо будет сказать техникам, чтобы они… И вдруг желтая клавиша выключателя медленно, словно нехотя, ушла в глубь панели. Экран вспыхнул неестественно ярким голубым светом. И перед ним без всякой паузы появилось невероятно четкое объемное изображение лица человека, о котором он только что думал. Лицо Глеба. Оно словно плавало в голубоватой дымке, за его головой нельзя было рассмотреть никаких деталей, а само изображение казалось неправдоподобно резким, словно экран этого паршивенького фона мог дать такое разрешение…
— Привет, старина! Я, кажется, очень поздно? Извини… Знаешь, привычные корабельные циклы времени для меня здесь немного сместились… — Глеб словно специально подбирал ничего не значащие вежливые слова, давая Ренту возможность прийти в себя.
— Ты?! Но как же, ты же…
— Да, остался внизу.
— А связь? Как ты смог…
— Это не наша связь. Я подключился к тебе напрямую.
— Что значит «не наша связь»? — Рент уцепился за это слово, будто оно могло объяснить все остальное.
Глеб покачал головой.
У них нет передающих камер. То, что ты видишь, — мое лицо, голос — это всего лишь определенный набор электронных сигналов, поданных в нужной последовательности.
— Что ты хочешь сказать? Что с тобой случилось?!
— Подожди. Об этом потом. Знаешь, почему они до сих пор не выходили на связь? В четвертом томе психолингвистики на странице… — Экран мигнул, и изображение на секунду пропало. — Извини. Это помехи.
Только сейчас Рент спохватился. Помехи. Всего лишь помехи. Передача могла прерваться каждую секунду, а он не узнал самого главного.
— Ты сможешь дать пеленг для скутера? Где лучше его посадить?
— Скутер не нужен. Подожди. Не возражай, у нас не так много времени, а мне столько нужно сказать тебе. И это гораздо важней всего остального.
— Остального? Чего остального?!
— Я прошу тебя выслушать, не перебивая. Потом ты задашь вопросы. Если останется время. — Глеб помолчал секунду, печально и внимательно всматриваясь в лицо Рента, словно хотел запомнить его навсегда. — Много тысячелетий назад анты начали расширять границы нашего мира, и тогда вдруг выяснилось, что хаос, окружавший нашу Вселенную, не так уж беспомощен, как казалось вначале. В общем, эта аморфная, бесструктурная масса не только активно сопротивляется любому воздействию — гораздо активней, чем любые природные силы, знакомые нам До сих пор, — но и разлагает, лишает структуры более сложные формы материи, вступившие с ней в контакт. Она активно стремится расширить свои границы за счет нашего мира, растворить в себе нашу Вселенную. Между антами и этим миром хаоса завязалась война, она продолжается до сих пор. В отдаленных, наиболее уязвимых частях нашей Галактики анты строили защитные станции, преграждавшие путь энтропии.
— Значит, все-таки плотина… — Лонг был прав.
— Все это я и говорю, чтобы ты понял самое главное. Наши роботы, соприкоснувшиеся с энтропийным полем, ненадежны. Они могут стать носителями враждебного людям разрушительного начала. Хаос легко проникает в их электронные мозги. Нельзя допустить, чтобы вы увезли с собой на Землю пораженных энтропией роботов. Они станут носителями зла и смогут передать заразу, поселившуюся в них, другим автоматам.
Рент видел, как лицо Глеба на экране постепенно искажалось, покрывалось рябью помех, одновременно, очевидно, росло и напряжение передачи, потому что свечение экрана все увеличивалось и теперь отливало ослепительным фиолетовым блеском. Шипение и треск внутри аппарата усилились и перешли в противный зудящий визг. Рент увидел, что на инфоре, стоявшем на его столе, замигал красный сигнал аварийного экстренного вызова, но он не двинулся с места.
— Уводи корабль. Мы будем сворачивать пространство вокруг планеты, замыкать эту его часть. Слишком велик прорыв, его нельзя ликвидировать иначе.
— Но ты, как же ты?!
— Контакт все-таки возможен… В других частях… Там, где напряжение меньше, вы сможете… Анты ждут помощи, теперь они знают… Другие операторы…
Визг перешел в громовой вой. Больше ничего нельзя было разобрать. Ослепительно вспыхнул в последний раз экран. Лицо Глеба вновь на несколько секунд стало четким…
— Не забудь про четвертый том лингвистики, там Код к записи, сделанной в долговременной памяти Центавра. Это вам подарок от антов. Его надо расшифровать. Я надеюсь, ты справишься, старина. Прощай…
Без треска, без вспышки изображение исчезло, словно его никогда и не было. Все заполнил собой тоскливый вой аварийного вызова.
Несколько секунд Рент стоял оглушенный, чувствуя, как на лбу у него выступают холодные капли пота. Потом медленно, нетвердой походкой он подошел к столу и надавил на клавишу инфора.
— Что случилось?
— Направленный выброс энтропии из протуберанца в нашу сторону. Это похоже на атаку, капитан. Я не могу к вам пробиться вот уже полчаса… Включены резервные мощности… Защита едва справляется. Что будем делать?
— Это не атака. Отдайте приказ к старту. Мы уходим. И вот еще что… Нужно обесточить все автоматы, входившие в контакт с внешней средой на этой планете. Все без исключения. Полная дезактивация блоков. Пришлите ко мне Кирилина.
Планета исчезла с экранов на второй день разгона. На третий стала тускнеть, сливаясь с безбрежной чернотой космоса, сама звезда, вокруг которой вращалась погибавшая планета. Это произошло гораздо раньше, чем следовало. Еще до того, как корабль достиг необходимой для перехода скорости. Рент знал, что эта звезда никогда уже не появится ни в земных телескопах, ни на экранах земных кораблей… От нее останется только имя. Не безликий номер из справочника, а имя. Имя человека, которого больше не было с ними.
В самом центре кокона свернутого пространства превратившегося в черную дыру, находилась звезда давно исчезнувшая из зоны наблюдения земных телескопов. Но даже спустя столетия по земному летоисчислению эта невидимая звезда носила имя человека. Теперь уже почти никто не помнил, что означало это имя и существует ли на самом деле звезда Танаева.
Но она существовала в глубине своего кокона, где время текло так медленно, что заметить его движение для земного наблюдателя было бы невозможно, даже если бы его взгляд смог пробиться сквозь непроницаемую для света оболочку черной дыры.
Нервные структуры человеческого мозга, превращенные в цепочки электронных импульсов, продолжали управлять механизмами станции антов, хотя сознание человека, которого когда-то звали Глеб Танаев, перестало функционировать в тот момент, когда он добровольно растворил себя в механизмах станции, предотвратив тем самым чудовищный катаклизм, способный уничтожить часть нашей Галактики. Расчлененные копии всех его мозговых структур продолжали свое существование внутри управляющих блоков станции. Выполняя совершенно другие, непривычные им функции и задачи.
Когда-то его звали Глебом. Когда-то сочетания звуков, из которого складывалось его имя, значило больше, чем набор фонетических символов. Но случилось так, что имя человека потеряло свой первоначальный смысл, потому что тот, кому оно принадлежало, перестал быть человеком.
Все произошло так, как и предсказывали анты. Вначале у него исчезло сознание, а затем тело. Его мозг, превращенный в поток электронных импульсов, влился в управляющие блоки станции, растворился в них и потерял ощущение собственной индивидуальности.
Но даже станции, созданные сверхцивилизацией антов, не вечны, и вот однажды в изношенных механизмах верхнего яруса произошел непроизвольный разряд энергии, пробивший защитную оболочку одного из блоков и соединивший ослепительной вспышкой короткого замыкания блоки, которые никогда не должны были соединяться друг с другом…
Вначале был свет. Всего лишь короткая вспышка — тут же сменившаяся привычной тьмой, но через какое-то время, а время внутри станции было отвлеченной величиной, не имевшей реального значения, вспышка повторилась. А затем свет и тьма стали чередоваться с возрастающей скоростью, нарушив своим мельканием вечный покой человека, имя которого носила мертвая звезда, и Глеб Танаев увидел сон. Свой первый сон за все промелькнувшие мимо него тысячелетия.
Собственно, сна как такового вначале не было — было только это раздражающее мелькание. Но затем на белом полотне очередной вспышки появились какие-то темные линии, и тот, кто когда-то был Глебом, с удивлением понял, что у него возникло желание — желание понять, что собой представляет картина, контуры которой едва заметно проступили в центре ослепительно белого пятна.
А вместе с желанием проснулась и воля к его осуществлению. Картина стала четкой, приблизилась, обрела реальность. Вот только понять, что она собой представляет, он по-прежнему не мог. Картина казалась Глебу необъяснимой. Да и вряд ли кто-нибудь на его месте смог бы объяснить, что означает сидящий на корточках человек, забравшийся на шкаф и прижавший собственные руки с растопыренными пальцами к ушам.
Вначале картина выглядела неподвижной и от этого казалась еще более непонятной. Но как только Глеб начал внимательно вглядываться в изображение человека — мелькание световых вспышек ускорилось и вскоре слилось в единую полосу света, внутри которой картина обрела движение. Словно некто, невидимый, подчиняясь приказу Глеба, включил, наконец, проектор… Однако и это мало что прибавило к пониманию происходящего.
Человек, сидевший на шкафу, смешно запрыгал, заколотил себя руками по груди, изображая что-то вроде обезьяны… «Чита». Он изображает Читу. Возникло в пробуждающемся сознании Глеба первое слово. Хотя, что именно означает это слово, он по-прежнему не знал, а вот человек, кривлявшийся на шкафу, казался ему теперь знакомым. Он даже фамилию его вспомнил: «Курилев». Хотя ничего, кроме самой фамилии, вспомнить не смог, но это уже не имело значения, потому что воспоминания, словно поток, прорвавший плотину, хлынули в его электронный мозг, медленно, на ощупь ищущий точку опоры, чтобы вырваться из плена тысячелетнего небытия.
В студенческом общежитии школы космонавтов, где Глеб поселился после успешной сдачи вступительных экзаменов, обитала веселая компания курсантов. Каждый вечер кто-нибудь из их четверки устраивал театрализованное представление. Это делалось скорее всего ради того, чтобы лучше познакомиться друг с другом, занять в коллективе соответствующее место, а обезьяна из популярного в те годы восстановленного старого фильма «Тарзан» получалась у Курилева совсем неплохо…
И как только это первое воспоминание обрело для Глеба четкие контуры, место Читы заняли другие картины.
Девушка, закончившая колледж с золотой медалью… Имя ее, несмотря на все усилия, он вспомнить не может. Глеб у нее дома, родителей почему-то нет, они одни и, кажется, празднуют получение этой самой медали довольно странным, но приятным образом.
Девушка крутит медаль на столе и накрывает ее ладонью. В задачу Глеба входит угадать, какой стороной упала медаль. Медаль большая, и заметить, какой стороной она коснулась поверхности стола, совсем нетрудно. Но Глеб почему-то не смеет произнести правильный ответ. Очевидно потому, что наградой за это будет поцелуй — первый поцелуй в его жизни…
В конце концов, с третьей попытки он ее все-таки поцеловал, а вспомнив это, вспомнил и имя девушки… Тинкой ее звали… Тинкой-Золотинкой… Знать бы ему тогда, что это воспоминание окажется одним из самых устойчивых в его жизни, но он этого не знал и, легкомысленно расставшись с Тинкой, жалел потом об этом все мгновенно промелькнувшие годы, заполненные учебой и экспедициями на далекие звезды…
Значит, теперь у него есть воспоминания — пусть даже отрывочные и неполные, не позволяющие осмыслить все, что с ним произошло. Раз они появились — появилась и цель. Желание понять, что с ним произошло, где он находится и почему, черт возьми, вся его жизнь похожа теперь на какой-то кошмарный затянувшийся сон.
Для того чтобы понять, необходимо увидеть, но, кажется, у него нет глаз. Он попытался ощупать собственное лицо и понял, что руки тоже отсутствуют. Отсутствует, собственно, все тело… Но тогда как же он может видеть свою прошлую жизнь? Если у него нет головы, значит, нет и мозга? Но в таком случае, где же находится память, услужливо предоставлявшая в его распоряжение картины студенческих лет и ничего не знающая о том, что с ним произошло потом?
Это сейчас неважно, неважно, каким образом работает память, — важно, что она работает. И теперь самое главное пробиться к той ее закрытой области, где хранятся более поздние воспоминания, способные объяснить, что с ним произошло. Именно в этот момент Глеб понял, что некоторые его желания, достаточно четко сформулированные, имеют свойство воплощаться в реальность.
Он не понимал, как и почему это происходит, не знал, что исполнительные блоки станции продолжают выполнять команды его мозга, находящегося внутри их собственных управляющих структур, но для самого Глеба это не имело особенного значения, потому что, пожелав увидеть среду, в которой находится его мозг, он ее увидел.
Увидел сразу всю станцию, словно смотрел на внутреннее пространство купола одновременно тысячами глаз, расположенных в разных местах. Собственно, именно так оно и было, поскольку каждая ветвь стеклянного леса, каждое ее утолщение могли нести зрительную информацию и, по сути, становились глазами Глеба. Но едва проснувшееся сознание оказалось не в состоянии справиться с лавиной новых сведений, обрушившихся на него со всех сторон, и немедленно закрылось вновь, уходя в спасительный сон.
Однако на этот раз сон оказался недолгим, а пробуждение содержало в себе истину, о которой он не желал ничего знать. И это отстранение от реальности несло в себе зародыш окончательной смерти. Он совершенно отчетливо представлял себе, как это случится. Когда вся чудовищность и невероятность произошедшего с ним станет полностью очевидной, как только он до конца осознает это и примет случившееся как неизбежную реальность, самое малое, что его ждет, — он сойдет с ума или найдет способ вновь провалиться в то черное небытие, в котором существовал все пронесшиеся мимо него бесчисленные столетия.
Собственно, сделать это последнее было совсем нетрудно. Разрозненные клочки его личности, не скрепленные в должной степени воспоминаниями, которые только одни и способны поддерживать в нормальном состоянии человеческое «Я», его сущность и внутреннее, уникальное содержание, мгновенно разлетятся, как сверкающие осколки, по дальним уголкам гигантского управляющего блока станции, чтобы уже никогда не соединиться вновь.
Те, кто создал станцию, проявили известное человеколюбие по отношению к ее управляющим агрегатам, не позволяя гигантскому стеклянному компьютеру осознать себя как личность, обреченную на вечное заточение внутри непроницаемого купола. Однако уровень управления, необходимый для нормального функционирования такого компьютера, требовал от этой машины слишком большой сложности, и когда человеческое сознание заменило часть его поврежденных блоков, произошло то, что должно было произойти. Внешняя причина, короткое замыкание, была всего лишь случайностью. Но рано или поздно любое случайное событие должно было нарушить неустойчивое равновесие охранных систем — внутри машины проснулся человек, обойдя все запреты и разорванные логические цепочки, проснулся лишь для того, чтобы понять, что его ждет.
Человеческая личность неспособна существовать внутри неподвижного замороженного мира, в котором ничего не происходит. И никогда не сможет смириться с подобным существованием. Уже сейчас, на самой первой стадии пробуждения, когда в памяти восстановились лишь отдельные яркие фрагменты, Глеб старался избегать воспоминаний, касавшихся непосредственно самой станции и событий, происходивших после того, как земной корабль навсегда покинул планету, пораженную энтропией.
Инстинктивно вся его сущность тянулась к тем живым зернам, которые еще сохранились внутри его личности, к тем немногим сценам, которые каждый человек помнит потом всю оставшуюся жизнь…
Да и не было у него ничего другого. Если нет действия, нет связи с тем, что творится вокруг, остаются одни воспоминания, остается лишь возможность бесконечное число раз прокручивать их внутри себя, пока не износится пленка памяти или не сломается сам проектор…
Шел дождь. Нет, это был настоящий ливень, обрушившийся на землю бурным весенним водопадом. Телефон Тинки долго не отвечал. Ему казалось, что ответа не будет никогда. Он стоял внутри телефонной будки мокрый насквозь, с намертво прижатой к уху трубкой и зажатой под мышкой черной папкой, в которой покоился один-единственный листок, красиво разрисованный золотистыми линиями и круглыми синими печатями. Листок, определявший всю его дальнейшую судьбу.
Распределение, выданное деканом навигационного факультета космического колледжа. Теперь ему предстояло два года стажироваться на отдаленной базе Тезея без всякой возможности до окончания этого срока вернуться на Землю.