Страница:
Начальную точку отсчета – сам пассионарный толчок, или микромутацию, – трудно датировать, так как современники ее не замечали, а следовательно, связывать события с космическими явлениями еще не умели. Но и когда первое поколение пассионариев-мутантов начинает действовать, современникам еще невозможно заметить в их активности начало грандиозного, почти полуторатысячелетнего процесса. Так, римляне не обратили внимания на рождение в 5 г. до н. э. плеяды пассионариев (точнее, на события 30–40-х гг. н. э., связанные с деятельностью этой плеяды), были удивлены вспышкой фанатизма в Иудее в 65 г. и Дакии приблизительно в то же время и лишь около 155г., после апологии Юстина Мученика, поняли, что существует особая «порода людей» (как считал философ, друг Лукиана, – Цельс), то есть христианские общины-консорции как самостоятельный феномен, выросший в последующий период (II–IV вв.) в суперэтнос – Византию. Византийский этногенез – редкий случай, когда благодаря церковной истории мы можем ретроспективно определить точную дату толчка. В других случаях она вовсе неуловима.
Но толчок – не единственная опорная точка хронологизации этногенеза. Наиболее ярким, впечатляющим событием является момент рождения этноса как новой системной целостности с оригинальным стереотипом поведения. Такое явление при всем желании не может не зафиксироваться у соседей, обладающих письменной исторической традицией. С этим событием часто связано и появление нового этнонима, то есть самоназвания этноса. Так, 20 сентября 622 г. (хиджра) – событие инкубационного периода арабо-мусульманского этногенеза. До 632–642 гг. арабы еще не фигурировали как «арабы» (этнос), а сам термин применялся как синоним кочевников Аравийского полуострова. И только после того, как мусульманские армии вторглись в Сирию и Иран и разбили греков и персов, арабами стали называть этнос, воодушевленный проповедью пророка. Только после грандиозного события, олицетворяющего рождение этноса, у пассионарной популяции возникает нужда противопоставления себя как системной целостности всем окружающим соседям и необходимость в названии самой себя. В дальнейшем потомки уже не помнят причин происходившего, ибо этноним часто теряет свой первоначальный смысл. Так, уже в X в. Абу Мансур ал-Азхари (ум. в 980/981 г.) писал: «И расходятся люди во мнениях о том, почему арабов назвали арабами». Сопоставляя момент рождения этноса и дату толчка в известных случаях (толчки в I и XIII вв. н. э.), можно определить длину инкубационного периода этногенеза – 130–160 лет – и тем самым «привязать» процессы этногенезов в остальных случаях к диахронической шкале.
Можно отсчитывать возраст этноса не только от начала толчка, но и от любого яркого и легко диагностируемого периода, например от фазы надлома: ее начала или конца. Ошибка при этом для не смещенных контактами этногенезов составит всего плюс-минус одно поколение, что в пределах допуска, необходимого для понимания закономерностей этногенеза. Надлом – фаза выразительная, и не заметить ее трудно. Пассионарное напряжение этнической системы вдруг начинает стихийно снижаться. Происходит это самым простым способом: убийством наиболее выдающихся деятелей. Сначала гибнут политики, затем идеологи: поэты и ученые, потом – толковые администраторы и, наконец, трудящиеся – приверженцы уже погибших вождей. Остаются только предатели, постоянно переходящие на сторону очередного победителя, чтобы изменить и ему, как только он попадет в беду, и люди столь ничтожные, что их не трогают, если они не попадают под горячую руку. Начавшийся надлом замечают прежде всего современники, не все, разумеется, но наиболее патриотически настроенные и дальновидные. В Риме еще Катон Старший отметил начавшийся процесс падения нравов, Катон Младший пытался противодействовать легкомысленным римским модницам, но безуспешно, а начиная с Гракхов идеалы республики уже не владели большинством сенаторов и открыто стали попираться. Гражданские войны, кончившиеся принципатом Августа, знаменуют конец надлома и выход этноса в инерционную фазу, что по диахронической шкале соответствует 700–750 гг. от момента толчка. В Древнем Китае начало надлома совпадает с проповедью легизма, а конец – с торжеством династии Цинь. В Византии это эпоха иконоборчества, в Христианском мире – Реформация. В мусульманском суперэтносе надлом наступил раньше запрограммированного законами этногенеза в результате активных этнических контактов и связывался с передачей халифом Мутасимом фактической власти в руки гулямов (иноземных наемных воинов). Кончился он со «смещением»: захватом Багдада в 945 г. Ахмедом Бундом – вождем дейлемитов. Иногда, но не всегда удобной точкой привязки может служить фаза обскурации, сопровождающаяся распадом этнической системы. Итак, диахрония позволяет уточнить общую закономерность природных процессов – этногенезов – путем сопоставлений их друг с другом.
Первым историком, попытавшимся уловить принцип диахронии, был афинский архонт и жрец Аполлона, бывший прокуратор Греции – Плутарх (ум. около 120 г.). Из его многочисленных сочинений замечательно параллельное жизнеописание 46 знаменитых деятелей Эллады и Рима; сопоставления идут попарно, что является попыткой понять исторические процессы обеих стран не как беспорядочное нагромождение случайных событий, а как две закономерные линии развития, того самого, которое мы назвали этногенезом. Ограниченный в эрудиции только этими двумя этносами и недлинным отрезком хронологии – меньше тысячи лет, он вынужден был принять за основу не суперэтнический, а этнический уровень, что повлияло на степень доказательности сопоставлений. Позже это было воспринято читателями просто как литературный прием, а не перспективный научный метод.
Дело в том, что Плутарх сопоставлял деяния своих героев и, следовательно, сходство их ролей в истории, то есть в двух историях, двух процессах, проходивших по одной схеме. Это значит, что он открыл одно из свойств исторического времени: направленность через каузальность, то есть причинную обусловленность хода событий, несмотря на разную длину фаз.
Эллада во времена Плутарха уже лежала в развалинах (фаза обскурации), ибо интенсивная колонизация увела из страны большинство пассионариев (эллинизм), а с оставшимися дома расправились местные тираны: Набис – в Спарте и римские полководцы Метелл – в Коринфе и Сулла – в Пирее и Беотии. Рим же был на гребне могущества: он избавился от излишних пассионариев, сохранил «золотую посредственность» эпохи Августа и накопленные богатства завоеванных провинций. Это была инерционная фаза этногенеза, когда Рим представлялся современникам «Вечным городом», как в XIX в. в Европе «прогресс» кажется бесконечным совершенствованием.
Плутарх чувствовал истину, но не мог ее доказать и даже объяснить. Сравнительного материала у него не хватало; что такое «энергия», тем более – «энтропия», он не знал, а понятие «система» как целостность и в наше-то время известно далеко не всем. Однако он ближе всех подошел к проблеме исторического времени как функции от ряда событий, обозримого в силу дискретности и необратимого, как необратима биография организма от рождения до смерти, потому что организм или, если угодно, звезда – тоже системные целостности.
Точность научного вывода пропорциональна количеству накопленных и учитываемых сведений. В XX в. написана событийная история человечества за три тысячи лет, а фрагментарно – даже за пять тысяч. Вряд ли кто-либо усомнится в том, что антропосфера – одна из составляющих биосферы планеты, а этногенез – зигзаг на биологической эволюции, варианты коей у растений, животных и микроорганизмов крайне разнообразны. Виды сменяют друг друга, но жизнь как явление идет, побеждая смерть, вследствие чего очевидны биологические времена (где счет идет по поколениям), особые для каждого отдельного вида. Это диалектическое отрицание отрицания; без него наступил бы обрыв развития.
Глава девятая
От надлома к «расцвету»
Издержки расцвета
За пределами Европы
Но толчок – не единственная опорная точка хронологизации этногенеза. Наиболее ярким, впечатляющим событием является момент рождения этноса как новой системной целостности с оригинальным стереотипом поведения. Такое явление при всем желании не может не зафиксироваться у соседей, обладающих письменной исторической традицией. С этим событием часто связано и появление нового этнонима, то есть самоназвания этноса. Так, 20 сентября 622 г. (хиджра) – событие инкубационного периода арабо-мусульманского этногенеза. До 632–642 гг. арабы еще не фигурировали как «арабы» (этнос), а сам термин применялся как синоним кочевников Аравийского полуострова. И только после того, как мусульманские армии вторглись в Сирию и Иран и разбили греков и персов, арабами стали называть этнос, воодушевленный проповедью пророка. Только после грандиозного события, олицетворяющего рождение этноса, у пассионарной популяции возникает нужда противопоставления себя как системной целостности всем окружающим соседям и необходимость в названии самой себя. В дальнейшем потомки уже не помнят причин происходившего, ибо этноним часто теряет свой первоначальный смысл. Так, уже в X в. Абу Мансур ал-Азхари (ум. в 980/981 г.) писал: «И расходятся люди во мнениях о том, почему арабов назвали арабами». Сопоставляя момент рождения этноса и дату толчка в известных случаях (толчки в I и XIII вв. н. э.), можно определить длину инкубационного периода этногенеза – 130–160 лет – и тем самым «привязать» процессы этногенезов в остальных случаях к диахронической шкале.
Можно отсчитывать возраст этноса не только от начала толчка, но и от любого яркого и легко диагностируемого периода, например от фазы надлома: ее начала или конца. Ошибка при этом для не смещенных контактами этногенезов составит всего плюс-минус одно поколение, что в пределах допуска, необходимого для понимания закономерностей этногенеза. Надлом – фаза выразительная, и не заметить ее трудно. Пассионарное напряжение этнической системы вдруг начинает стихийно снижаться. Происходит это самым простым способом: убийством наиболее выдающихся деятелей. Сначала гибнут политики, затем идеологи: поэты и ученые, потом – толковые администраторы и, наконец, трудящиеся – приверженцы уже погибших вождей. Остаются только предатели, постоянно переходящие на сторону очередного победителя, чтобы изменить и ему, как только он попадет в беду, и люди столь ничтожные, что их не трогают, если они не попадают под горячую руку. Начавшийся надлом замечают прежде всего современники, не все, разумеется, но наиболее патриотически настроенные и дальновидные. В Риме еще Катон Старший отметил начавшийся процесс падения нравов, Катон Младший пытался противодействовать легкомысленным римским модницам, но безуспешно, а начиная с Гракхов идеалы республики уже не владели большинством сенаторов и открыто стали попираться. Гражданские войны, кончившиеся принципатом Августа, знаменуют конец надлома и выход этноса в инерционную фазу, что по диахронической шкале соответствует 700–750 гг. от момента толчка. В Древнем Китае начало надлома совпадает с проповедью легизма, а конец – с торжеством династии Цинь. В Византии это эпоха иконоборчества, в Христианском мире – Реформация. В мусульманском суперэтносе надлом наступил раньше запрограммированного законами этногенеза в результате активных этнических контактов и связывался с передачей халифом Мутасимом фактической власти в руки гулямов (иноземных наемных воинов). Кончился он со «смещением»: захватом Багдада в 945 г. Ахмедом Бундом – вождем дейлемитов. Иногда, но не всегда удобной точкой привязки может служить фаза обскурации, сопровождающаяся распадом этнической системы. Итак, диахрония позволяет уточнить общую закономерность природных процессов – этногенезов – путем сопоставлений их друг с другом.
Первым историком, попытавшимся уловить принцип диахронии, был афинский архонт и жрец Аполлона, бывший прокуратор Греции – Плутарх (ум. около 120 г.). Из его многочисленных сочинений замечательно параллельное жизнеописание 46 знаменитых деятелей Эллады и Рима; сопоставления идут попарно, что является попыткой понять исторические процессы обеих стран не как беспорядочное нагромождение случайных событий, а как две закономерные линии развития, того самого, которое мы назвали этногенезом. Ограниченный в эрудиции только этими двумя этносами и недлинным отрезком хронологии – меньше тысячи лет, он вынужден был принять за основу не суперэтнический, а этнический уровень, что повлияло на степень доказательности сопоставлений. Позже это было воспринято читателями просто как литературный прием, а не перспективный научный метод.
Дело в том, что Плутарх сопоставлял деяния своих героев и, следовательно, сходство их ролей в истории, то есть в двух историях, двух процессах, проходивших по одной схеме. Это значит, что он открыл одно из свойств исторического времени: направленность через каузальность, то есть причинную обусловленность хода событий, несмотря на разную длину фаз.
Эллада во времена Плутарха уже лежала в развалинах (фаза обскурации), ибо интенсивная колонизация увела из страны большинство пассионариев (эллинизм), а с оставшимися дома расправились местные тираны: Набис – в Спарте и римские полководцы Метелл – в Коринфе и Сулла – в Пирее и Беотии. Рим же был на гребне могущества: он избавился от излишних пассионариев, сохранил «золотую посредственность» эпохи Августа и накопленные богатства завоеванных провинций. Это была инерционная фаза этногенеза, когда Рим представлялся современникам «Вечным городом», как в XIX в. в Европе «прогресс» кажется бесконечным совершенствованием.
Плутарх чувствовал истину, но не мог ее доказать и даже объяснить. Сравнительного материала у него не хватало; что такое «энергия», тем более – «энтропия», он не знал, а понятие «система» как целостность и в наше-то время известно далеко не всем. Однако он ближе всех подошел к проблеме исторического времени как функции от ряда событий, обозримого в силу дискретности и необратимого, как необратима биография организма от рождения до смерти, потому что организм или, если угодно, звезда – тоже системные целостности.
Точность научного вывода пропорциональна количеству накопленных и учитываемых сведений. В XX в. написана событийная история человечества за три тысячи лет, а фрагментарно – даже за пять тысяч. Вряд ли кто-либо усомнится в том, что антропосфера – одна из составляющих биосферы планеты, а этногенез – зигзаг на биологической эволюции, варианты коей у растений, животных и микроорганизмов крайне разнообразны. Виды сменяют друг друга, но жизнь как явление идет, побеждая смерть, вследствие чего очевидны биологические времена (где счет идет по поколениям), особые для каждого отдельного вида. Это диалектическое отрицание отрицания; без него наступил бы обрыв развития.
Глава девятая
Золотая осень: цивилизации
От надлома к «расцвету»
Фаза надлома, которой мы уделили столько внимания, в Европе хронологически совпала с эпохой Возрождения – временем, которое принято считать «расцветом культуры».
Как видно из приведенных примеров, а все прочие им не противоречат, эту фазу снижения пассионарного напряжения трудно считать «расцветом». Во всех известных случаях смысл явления заключается в растранжиривании богатств и славы, накопленных предками. И все же во всех учебниках, во всех работах, во всех многотомных «историях» искусства или литературы и во всех исторических романах потомки славят именно эту фазу, прекрасно зная, что рядом с Леонардо да Винчи свирепствовал Савонарола, а Бенвенуто Челлини сам застрелил из пушки изменника и вандалиста – коннетабля Бурбона.
Очевидно, широкий диапазон поступков, от подвигов до преступлений, действует на эстетические струны души исследователя и романиста. А поскольку каждому человеку свойственно помнить светлые полосы спектра и забывать темные пятна, потому-то и называют эти жуткие эпохи «расцветом».
Чаще всего такой «расцвет» вызывает реакцию – стремление к ограничению распрей и убийств. Этому стремлению способствует и то обстоятельство, что представители популяции индивидуалистов столь интенсивно истребляли друг друга или гибли во внешних войнах, манивших их богатой добычей, что процент их снижается и тогда один из них, победивший, слегка модифицирует принцип общежития, заявляя: «Будь таким, как я».
Возникает общезначимый идеал новой фазы. В некоторых случаях идеал – персона, чаще – это отвлеченный идеал человека, на которого следует равняться и которому надо подражать. В том и другом случаях смысл дела не меняется, а вариации соотношения между физическим и моральным принуждением для этнологического анализа несущественны.
В Англии общезначимым стал идеал джентльмена; в Византии был идеал святого; в Центральной Азии – идеал богатыря; в Китае – просвещенного крестьянина, грамотного, читающего философские книги. Римляне сделали идеалом своего первого императора – Октавиана Августа и сказали: «Вот идеал, ему надо подчиняться». А когда Октавиан умер, его заместил следующий, причем было предложено даже переменить название месяцев, первый месяц (июль) они назвали в честь Юлия Цезаря, второй, август, – в честь Октавиана Августа, третий хотели назвать Тиберий, в честь очередного цезаря (жуткие подхалимы были римляне), но Тиберий был человек сухой, очень деловитый. Он сказал: «А что вы будете делать, когда дойдете до тринадцатого цезаря? Пусть останется сентябрем». Но и Тиберий принял почитание себя как бога. После этого в Римской империи от Тиберия до Константина императоры почитались, как боги, кем бы они ни были, потому что император стал мерой всего, эталоном, на который должен был равняться каждый римский гражданин или подданный империи.
Любое уклонение от общепринятого императива, где бы оно ни происходило – в Европе, в мусульманском ли мире, в восточнохристианском, на Дальнем Востоке или у индейцев Центральной Америки, – рассматривается как что-то очень одиозное и неприятное. Если человек говорит: «А я не хочу быть на него похожим», это уже нехорошо, это уже уклонение от нормы, это или лень, или крамола, а то и другое преследуется. А если человек говорит: «Я в общем-то хочу, но у меня не получается, да и некогда», – это небрежение обязанностями, за это положено наказание. Человек должен все время стремиться к достижению идеала, он не должен стремиться быть лучше своего идеала, потому что тогда он претендует на большее, чем ему положено (выше идеала никто не может быть), а если хочет – это дерзость, и это должно быть тоже наказано. Таким образом, это порядок, который обеспечивает возможность спокойно жить и существовать в меру своих обязанностей, никогда не претендуя на достижение решающего успеха. И даже лучше вообще не стремиться к слишком большому успеху.
Этот императив является естественной реакцией на те кровавые излишества, на те ужасы, которые люди пережили в предыдущую эпоху, поэтому он встречает большое одобрение основной массы населения: подавляющее большинство предпочитает любую регламентацию, позволяющую надеяться на защиту от произвола сильных, поэтому отличительной чертой инерции является сокращение активного пассионарного элемента и полное довольство эмоционально пассивного и трудолюбивого обывателя. Склад обывателя встречается во всех стадиях развития этноса, но на ранних стадиях он подавляется рыцарями или индивидуалистами, а здесь его лелеют, ибо он никуда не лезет, ничего не добивается и готов чтить господ, лишь бы они его оставили в покое.
И вот эту-то фазу этногенеза мы будем называть «осенью», причем «золотой» в отличие от последующей дождливой и сумрачной. В эту осень собирают плоды, накапливают богатства, наслаждаются покоем, нарушаемым только внешними войнами, расширяют территории своих государств и терпят, пусть нехотя, великих мыслителей, художников, писателей и даже иногда не дают им умереть с голоду. Транжирится только пассионарность. Но кто на это обращает внимание!
Но если с гармоничными людьми дело обстоит просто, то факт снижения пассионарности в мирное тихое время способен вызвать удивление: «Как же так? Войны-то нет!» Попробуем разобраться.
Как видно из приведенных примеров, а все прочие им не противоречат, эту фазу снижения пассионарного напряжения трудно считать «расцветом». Во всех известных случаях смысл явления заключается в растранжиривании богатств и славы, накопленных предками. И все же во всех учебниках, во всех работах, во всех многотомных «историях» искусства или литературы и во всех исторических романах потомки славят именно эту фазу, прекрасно зная, что рядом с Леонардо да Винчи свирепствовал Савонарола, а Бенвенуто Челлини сам застрелил из пушки изменника и вандалиста – коннетабля Бурбона.
Очевидно, широкий диапазон поступков, от подвигов до преступлений, действует на эстетические струны души исследователя и романиста. А поскольку каждому человеку свойственно помнить светлые полосы спектра и забывать темные пятна, потому-то и называют эти жуткие эпохи «расцветом».
Чаще всего такой «расцвет» вызывает реакцию – стремление к ограничению распрей и убийств. Этому стремлению способствует и то обстоятельство, что представители популяции индивидуалистов столь интенсивно истребляли друг друга или гибли во внешних войнах, манивших их богатой добычей, что процент их снижается и тогда один из них, победивший, слегка модифицирует принцип общежития, заявляя: «Будь таким, как я».
Возникает общезначимый идеал новой фазы. В некоторых случаях идеал – персона, чаще – это отвлеченный идеал человека, на которого следует равняться и которому надо подражать. В том и другом случаях смысл дела не меняется, а вариации соотношения между физическим и моральным принуждением для этнологического анализа несущественны.
В Англии общезначимым стал идеал джентльмена; в Византии был идеал святого; в Центральной Азии – идеал богатыря; в Китае – просвещенного крестьянина, грамотного, читающего философские книги. Римляне сделали идеалом своего первого императора – Октавиана Августа и сказали: «Вот идеал, ему надо подчиняться». А когда Октавиан умер, его заместил следующий, причем было предложено даже переменить название месяцев, первый месяц (июль) они назвали в честь Юлия Цезаря, второй, август, – в честь Октавиана Августа, третий хотели назвать Тиберий, в честь очередного цезаря (жуткие подхалимы были римляне), но Тиберий был человек сухой, очень деловитый. Он сказал: «А что вы будете делать, когда дойдете до тринадцатого цезаря? Пусть останется сентябрем». Но и Тиберий принял почитание себя как бога. После этого в Римской империи от Тиберия до Константина императоры почитались, как боги, кем бы они ни были, потому что император стал мерой всего, эталоном, на который должен был равняться каждый римский гражданин или подданный империи.
Любое уклонение от общепринятого императива, где бы оно ни происходило – в Европе, в мусульманском ли мире, в восточнохристианском, на Дальнем Востоке или у индейцев Центральной Америки, – рассматривается как что-то очень одиозное и неприятное. Если человек говорит: «А я не хочу быть на него похожим», это уже нехорошо, это уже уклонение от нормы, это или лень, или крамола, а то и другое преследуется. А если человек говорит: «Я в общем-то хочу, но у меня не получается, да и некогда», – это небрежение обязанностями, за это положено наказание. Человек должен все время стремиться к достижению идеала, он не должен стремиться быть лучше своего идеала, потому что тогда он претендует на большее, чем ему положено (выше идеала никто не может быть), а если хочет – это дерзость, и это должно быть тоже наказано. Таким образом, это порядок, который обеспечивает возможность спокойно жить и существовать в меру своих обязанностей, никогда не претендуя на достижение решающего успеха. И даже лучше вообще не стремиться к слишком большому успеху.
Этот императив является естественной реакцией на те кровавые излишества, на те ужасы, которые люди пережили в предыдущую эпоху, поэтому он встречает большое одобрение основной массы населения: подавляющее большинство предпочитает любую регламентацию, позволяющую надеяться на защиту от произвола сильных, поэтому отличительной чертой инерции является сокращение активного пассионарного элемента и полное довольство эмоционально пассивного и трудолюбивого обывателя. Склад обывателя встречается во всех стадиях развития этноса, но на ранних стадиях он подавляется рыцарями или индивидуалистами, а здесь его лелеют, ибо он никуда не лезет, ничего не добивается и готов чтить господ, лишь бы они его оставили в покое.
И вот эту-то фазу этногенеза мы будем называть «осенью», причем «золотой» в отличие от последующей дождливой и сумрачной. В эту осень собирают плоды, накапливают богатства, наслаждаются покоем, нарушаемым только внешними войнами, расширяют территории своих государств и терпят, пусть нехотя, великих мыслителей, художников, писателей и даже иногда не дают им умереть с голоду. Транжирится только пассионарность. Но кто на это обращает внимание!
Но если с гармоничными людьми дело обстоит просто, то факт снижения пассионарности в мирное тихое время способен вызвать удивление: «Как же так? Войны-то нет!» Попробуем разобраться.
Издержки расцвета
Как правило, во время войны пассионарии не успевают завести семью, но они все-таки оставляют незаконных детей, которые, собственно, и поддерживают систему на довольно высоком уровне пассионарности. И наоборот, в мирное время комплиментарность меняет свой знак. Если женщины во время войны ценят героев, а герои часто гибнут, то в спокойные эпохи они ценят положительных, основательных людей, которые способны обеспечить их и потомство.
Вспомните хотя бы «Горе от ума», уж на что яснее: в Софью влюблен пассионарий Чацкий, но она предпочитает субпассионария Молчалина. Почему? А он ей больше нравится, и она совершенно искренна. Она убеждена, что именно этот добросовестный чиновник, который, бесспорно, себе сделает не особенно шикарную, но вполне достаточную карьеру в Москве, даст ей спокойную жизнь и обеспечит ее детей. Этот пример очень характерен. Такую, и хорошо если не худшую, реакцию встречает в это время яркая индивидуальность.
Например, французский историк Г. Буассье написал прекрасную книжку «Оппозиция времен римских цезарей» (это ее французское название), где он показывает, что в Римской империи в эпоху самых жестоких цезарей подавляющая масса населения была довольна. Все у них было, и пища в изобилии, потому что не было техники и труд не шел на изготовление машин, а шел по преимуществу на изготовление пищевых продуктов. Они ели так вкусно, как у нас не едят миллионеры. Дома у них были исключительно удобные, потому что опять-таки без особых фокусов с водопроводами, телевизорами и всякими газами. Они имели атриум, бани, бассейн, жили в прекрасном климате, могли купаться в море. У них не было дорогостоящего мыловаренного производства, зато они натирались естественными маслами и потом смывали их – это лучше мыла действовало: укрепляло кожу.
Если они никуда не вылезали, ни к чему особенному не стремились и не лезли в Рим (где действительно было очень плохо, ибо в столице все очень обижали друг друга), а жили в провинции, так никто их не трогал. Римская империя буквально набухала сытостью [47], и тем не менее в эту эпоху все историки, и римские и поздние, отмечают исключительную жестокость, исключительное зверство, которые касались очень небольшого слоя пассионарных людей и тех, кто был с ними связан. И даже не класса какого-нибудь, нет, можно было быть сенатором, римским патрицием, но если ты живешь у себя на вилле, то тебя, пока у государства не будет нужды в деньгах, не тронут. Почему в деньгах? Потому что каждая казнь вела за собой конфискацию имущества. И когда нечем было платить легионам [48], то тогда сразу оказывалось огромное количество богатых преступников. А если человек в среднем достатке живет, живи себе на здоровье. Вот те, которые лезли в Рим и не могли удержаться от того, чтобы не принять участия в политике, в играх, в ухаживании за дамами (а это тоже было предметом спорным в Риме), – те бросались в глаза, и их, конечно, казнили. Казнили исключительно нехорошо. Подробности можно найти у Светония в «Жизнеописании двенадцати цезарей».
Но энергичные римляне, несогласные с мнением цезаря или недостаточно осторожные в выборе друзей и подруг, были далеко не единственным объектом преследования.
Преследовались и христиане – зародыш нового этноса, «византийского», находившегося в фазе подъема. Религиозные гонения тоже начались в инерционной для римского этноса фазе. А почему? Да потому, что вели себя христиане вовсе не так, как предписывал новый императив: они не только кесарю, но и простым римлянам не подражали. Вместо того чтобы выпить, закусить или поспать в свое удовольствие, они где-то собирались, о чем-то непонятном говорили, чужих к себе не пускали. Их тоже сажали и тоже предавали казни.
В древности повсеместно (в Риме, в Индии и в Центральной Азии) бытовало поверье, что существуют колдуны и духи покойников, вроде вампиров, которые могут нападать на живых. Верили в колдунов и колдуний, которые якобы могут летать по воздуху и наводить чары. При императорах колдунов и гадателей начали высылать за пределы Рима. А если те возвращались, то их сжигали. Обычай сжигать людей, непохожих на нас, ввела, таким образом, вовсе не христианская церковь. Он, как мы видим, был в языческой Римской империи.
С чем мы это можем связать? Колдун или ведьма считались людьми необыкновенными, людьми с особенными индивидуальными качествами. А поскольку после гражданских войн наступило время, когда все выдающееся из ряда стало раздражать массу, когда лозунгом стала «золотая посредственность» (это слова Горация, друга Августа), то и эта категория людей пострадала на общих основаниях. Знаменательно, что в предшествующую эпоху римской истории, эпоху гражданских войн и страшных казней, эпоху Мария и Суллы, восстаний Катилины и Брута, убийств, которые произвел Антоний, никто никого не преследовал за религиозные убеждения или за какие-то особенные качества, тогда не трогали ни колдунов, ни гадателей, которых было много. Никто ими не интересовался.
Существует соблазн подумать, что весь наступивший вслед за этим позор и ужас свойствен исключительно грубому древнему миру. А так ли это? Посмотрим в аналогичную эпоху на просвещенные европейские страны. В Европе инерция началась в конце XVI в. И что же?
Французы изгнали гугенотов, англичане резко ограничили католиков; Германии было не до того, потому что там был такой ущерб в населении, что в городе Нюрнберге даже разрешили двоеженство для того, чтобы пополнить как-то количество людей. В Испании работала инквизиция. В протестантских странах, в Голландии например, работали суды с теми же правами и с теми же функциями, как инквизиция. Именно в XVI в. началась та инквизиция, о которой мы читаем в книжках и которой в Средние века еще не было.
В Средние века была первая инквизиция, основанная для борьбы с врагами Церкви – альбигойцами и ложно крестившимися евреями. Донос в первой инквизиции требовал доказательств, а следствие не было тайным. Наряду со многими приговорами, осуждавшими виновных к наказаниям, эта инквизиция вынесла и много оправдательных приговоров.
В XVI в. работала вторая инквизиция, которая не оправдывала ни в каком случае, а для доноса не требовалось никаких доказательств. И дожила она до Наполеоновских войн. Предметом ее деятельности, так же как и у юстиции римских императоров, было преследование ведьм и колдунов.
Как видим, этот момент – важный индикатор, характеризующий сдвиги в этническом сознании, порожденные новой фазой этногенеза. Ведь в европейском Средневековье, так же как и в республиканском Риме, отношение к проблеме было диаметрально противоположным: ведьм и колдунов не преследовали.
Так, в лангобардском и франкском законодательстве IX в. за донос на женщину, что она летала по воздуху и наводила какое-то колдовство, доносчика наказывали: лангобарды – тюремным заключением, а франки – смертной казнью. То есть такой донос заведомо считался злостным оговором и клеветой, ибо каждому нормальному человеку здесь было ясно, что женщина на помеле летать по воздух не может. И наказывали доносчиков! В XI в., правда, перестали наказывать, но и дело к рассмотрению не принимали. В XIII в. дела стали принимать к рассмотрению, но по большей части оправдывали. Но пришла эпоха Возрождения, и всех, кто отклонялся от следования идеально-средней норме, стали истреблять. Двести лет пылали костры, и только Наполеоновские войны прекратили эту охоту за ведьмами в «просвещенной» Западной Европе: предпоследнее сожжение произошло в Севилье в 1792 г., а через два года в протестантской Швейцарии в последний раз по такому доносу сожгли какую-то несчастную женщину.
Как видно из этого примера, занимались этим одинаково усердно и католики, и протестанты. Следовательно, причина действительно лежала не в области религиозных разногласий, а в общем поведенческом сдвиге всех членов расколотого «христианского мира».
Таким образом, инерционный период, который я сейчас описываю, бесспорно, имеет свои отрицательные стороны, но имеет и свои достоинства. Сейчас скажем немножко о положительных сторонах. Гармоничные люди, которые удовлетворялись своей судьбой и своим положением, имели полную возможность делать великолепную карьеру. Они выполняли свои обязанности и получали за это огромную мзду: в европейский период – с колоний, в римский период – с провинций; в общем, за счет захваченных территорий. Если их число, скажем, превысило бы возможное количество благ, то что им оставалось бы делать? Англичане, как мы знаем, нашли великолепный выход – майорат. Только старший сын может наследовать имущество своего отца-лорда, а остальные, пожалуйста, служите в колониальных войсках. Большая часть не вернется, а кто вернется – с деньгами, их и обеспечивать не надо.
Вспомните роман У. Коллинза «Лунный камень». Из двух сыновей лорда Гернкастля старший получил титул и имение, а младший, Джон, определился в военную службу. Но «слишком большая строгость в армии была не по силам высокородному Джону. Он отправился в Индию, посмотреть, так же ли там строго, и понюхать пороху. Что касается храбрости, то, надо отдать ему должное, он был смесью бульдога, боевого петуха и дикаря». Естественно, что в колониях «беспокойный характер Гернкастля» проявился в полную силу. Уже полковником он возвращается в Англию «с такой репутацией, что перед ним заперлись двери всех его родных», мужчины не пускают его в свои клубы, женщины, на которых он хочет жениться, отказывают ему. От скуки полковник начинает курить опиум, собирает старые книги, производит «какие-то странные химические опыты», веселится «с самыми низкими людьми» в лондонских трущобах и, наконец, умирает в полном одиночестве, окруженный только экзотическими животными, привезенными из Индии. Все свои деньги он завещает на основание кафедры экспериментальной химии в одном из северных университетов и на уход за своими животными.
Вот образчик судьбы пассионарного человека в инерционной фазе: он презирается обществом и умирает, не оставив законных потомков.
Так определился у европейцев в этой фазе склад пассионарности и наклонность к колониальным захватам, потому что при такой технике и, самое главное, при том уровне пассионарности, какие были у англичан, голландцев, французов и даже у испанцев и португальцев, они имели колоссальный перевес над народами более старыми, родившимися ранее, чем они, и поэтому еще менее пассионарными, менее энергичными.
Вспомните хотя бы «Горе от ума», уж на что яснее: в Софью влюблен пассионарий Чацкий, но она предпочитает субпассионария Молчалина. Почему? А он ей больше нравится, и она совершенно искренна. Она убеждена, что именно этот добросовестный чиновник, который, бесспорно, себе сделает не особенно шикарную, но вполне достаточную карьеру в Москве, даст ей спокойную жизнь и обеспечит ее детей. Этот пример очень характерен. Такую, и хорошо если не худшую, реакцию встречает в это время яркая индивидуальность.
Например, французский историк Г. Буассье написал прекрасную книжку «Оппозиция времен римских цезарей» (это ее французское название), где он показывает, что в Римской империи в эпоху самых жестоких цезарей подавляющая масса населения была довольна. Все у них было, и пища в изобилии, потому что не было техники и труд не шел на изготовление машин, а шел по преимуществу на изготовление пищевых продуктов. Они ели так вкусно, как у нас не едят миллионеры. Дома у них были исключительно удобные, потому что опять-таки без особых фокусов с водопроводами, телевизорами и всякими газами. Они имели атриум, бани, бассейн, жили в прекрасном климате, могли купаться в море. У них не было дорогостоящего мыловаренного производства, зато они натирались естественными маслами и потом смывали их – это лучше мыла действовало: укрепляло кожу.
Если они никуда не вылезали, ни к чему особенному не стремились и не лезли в Рим (где действительно было очень плохо, ибо в столице все очень обижали друг друга), а жили в провинции, так никто их не трогал. Римская империя буквально набухала сытостью [47], и тем не менее в эту эпоху все историки, и римские и поздние, отмечают исключительную жестокость, исключительное зверство, которые касались очень небольшого слоя пассионарных людей и тех, кто был с ними связан. И даже не класса какого-нибудь, нет, можно было быть сенатором, римским патрицием, но если ты живешь у себя на вилле, то тебя, пока у государства не будет нужды в деньгах, не тронут. Почему в деньгах? Потому что каждая казнь вела за собой конфискацию имущества. И когда нечем было платить легионам [48], то тогда сразу оказывалось огромное количество богатых преступников. А если человек в среднем достатке живет, живи себе на здоровье. Вот те, которые лезли в Рим и не могли удержаться от того, чтобы не принять участия в политике, в играх, в ухаживании за дамами (а это тоже было предметом спорным в Риме), – те бросались в глаза, и их, конечно, казнили. Казнили исключительно нехорошо. Подробности можно найти у Светония в «Жизнеописании двенадцати цезарей».
Но энергичные римляне, несогласные с мнением цезаря или недостаточно осторожные в выборе друзей и подруг, были далеко не единственным объектом преследования.
Преследовались и христиане – зародыш нового этноса, «византийского», находившегося в фазе подъема. Религиозные гонения тоже начались в инерционной для римского этноса фазе. А почему? Да потому, что вели себя христиане вовсе не так, как предписывал новый императив: они не только кесарю, но и простым римлянам не подражали. Вместо того чтобы выпить, закусить или поспать в свое удовольствие, они где-то собирались, о чем-то непонятном говорили, чужих к себе не пускали. Их тоже сажали и тоже предавали казни.
В древности повсеместно (в Риме, в Индии и в Центральной Азии) бытовало поверье, что существуют колдуны и духи покойников, вроде вампиров, которые могут нападать на живых. Верили в колдунов и колдуний, которые якобы могут летать по воздуху и наводить чары. При императорах колдунов и гадателей начали высылать за пределы Рима. А если те возвращались, то их сжигали. Обычай сжигать людей, непохожих на нас, ввела, таким образом, вовсе не христианская церковь. Он, как мы видим, был в языческой Римской империи.
С чем мы это можем связать? Колдун или ведьма считались людьми необыкновенными, людьми с особенными индивидуальными качествами. А поскольку после гражданских войн наступило время, когда все выдающееся из ряда стало раздражать массу, когда лозунгом стала «золотая посредственность» (это слова Горация, друга Августа), то и эта категория людей пострадала на общих основаниях. Знаменательно, что в предшествующую эпоху римской истории, эпоху гражданских войн и страшных казней, эпоху Мария и Суллы, восстаний Катилины и Брута, убийств, которые произвел Антоний, никто никого не преследовал за религиозные убеждения или за какие-то особенные качества, тогда не трогали ни колдунов, ни гадателей, которых было много. Никто ими не интересовался.
Существует соблазн подумать, что весь наступивший вслед за этим позор и ужас свойствен исключительно грубому древнему миру. А так ли это? Посмотрим в аналогичную эпоху на просвещенные европейские страны. В Европе инерция началась в конце XVI в. И что же?
Французы изгнали гугенотов, англичане резко ограничили католиков; Германии было не до того, потому что там был такой ущерб в населении, что в городе Нюрнберге даже разрешили двоеженство для того, чтобы пополнить как-то количество людей. В Испании работала инквизиция. В протестантских странах, в Голландии например, работали суды с теми же правами и с теми же функциями, как инквизиция. Именно в XVI в. началась та инквизиция, о которой мы читаем в книжках и которой в Средние века еще не было.
В Средние века была первая инквизиция, основанная для борьбы с врагами Церкви – альбигойцами и ложно крестившимися евреями. Донос в первой инквизиции требовал доказательств, а следствие не было тайным. Наряду со многими приговорами, осуждавшими виновных к наказаниям, эта инквизиция вынесла и много оправдательных приговоров.
В XVI в. работала вторая инквизиция, которая не оправдывала ни в каком случае, а для доноса не требовалось никаких доказательств. И дожила она до Наполеоновских войн. Предметом ее деятельности, так же как и у юстиции римских императоров, было преследование ведьм и колдунов.
Как видим, этот момент – важный индикатор, характеризующий сдвиги в этническом сознании, порожденные новой фазой этногенеза. Ведь в европейском Средневековье, так же как и в республиканском Риме, отношение к проблеме было диаметрально противоположным: ведьм и колдунов не преследовали.
Так, в лангобардском и франкском законодательстве IX в. за донос на женщину, что она летала по воздуху и наводила какое-то колдовство, доносчика наказывали: лангобарды – тюремным заключением, а франки – смертной казнью. То есть такой донос заведомо считался злостным оговором и клеветой, ибо каждому нормальному человеку здесь было ясно, что женщина на помеле летать по воздух не может. И наказывали доносчиков! В XI в., правда, перестали наказывать, но и дело к рассмотрению не принимали. В XIII в. дела стали принимать к рассмотрению, но по большей части оправдывали. Но пришла эпоха Возрождения, и всех, кто отклонялся от следования идеально-средней норме, стали истреблять. Двести лет пылали костры, и только Наполеоновские войны прекратили эту охоту за ведьмами в «просвещенной» Западной Европе: предпоследнее сожжение произошло в Севилье в 1792 г., а через два года в протестантской Швейцарии в последний раз по такому доносу сожгли какую-то несчастную женщину.
Как видно из этого примера, занимались этим одинаково усердно и католики, и протестанты. Следовательно, причина действительно лежала не в области религиозных разногласий, а в общем поведенческом сдвиге всех членов расколотого «христианского мира».
Таким образом, инерционный период, который я сейчас описываю, бесспорно, имеет свои отрицательные стороны, но имеет и свои достоинства. Сейчас скажем немножко о положительных сторонах. Гармоничные люди, которые удовлетворялись своей судьбой и своим положением, имели полную возможность делать великолепную карьеру. Они выполняли свои обязанности и получали за это огромную мзду: в европейский период – с колоний, в римский период – с провинций; в общем, за счет захваченных территорий. Если их число, скажем, превысило бы возможное количество благ, то что им оставалось бы делать? Англичане, как мы знаем, нашли великолепный выход – майорат. Только старший сын может наследовать имущество своего отца-лорда, а остальные, пожалуйста, служите в колониальных войсках. Большая часть не вернется, а кто вернется – с деньгами, их и обеспечивать не надо.
Вспомните роман У. Коллинза «Лунный камень». Из двух сыновей лорда Гернкастля старший получил титул и имение, а младший, Джон, определился в военную службу. Но «слишком большая строгость в армии была не по силам высокородному Джону. Он отправился в Индию, посмотреть, так же ли там строго, и понюхать пороху. Что касается храбрости, то, надо отдать ему должное, он был смесью бульдога, боевого петуха и дикаря». Естественно, что в колониях «беспокойный характер Гернкастля» проявился в полную силу. Уже полковником он возвращается в Англию «с такой репутацией, что перед ним заперлись двери всех его родных», мужчины не пускают его в свои клубы, женщины, на которых он хочет жениться, отказывают ему. От скуки полковник начинает курить опиум, собирает старые книги, производит «какие-то странные химические опыты», веселится «с самыми низкими людьми» в лондонских трущобах и, наконец, умирает в полном одиночестве, окруженный только экзотическими животными, привезенными из Индии. Все свои деньги он завещает на основание кафедры экспериментальной химии в одном из северных университетов и на уход за своими животными.
Вот образчик судьбы пассионарного человека в инерционной фазе: он презирается обществом и умирает, не оставив законных потомков.
Так определился у европейцев в этой фазе склад пассионарности и наклонность к колониальным захватам, потому что при такой технике и, самое главное, при том уровне пассионарности, какие были у англичан, голландцев, французов и даже у испанцев и португальцев, они имели колоссальный перевес над народами более старыми, родившимися ранее, чем они, и поэтому еще менее пассионарными, менее энергичными.
За пределами Европы
Пассионарный толчок в Африке довольно четко прослеживается. Он произошел на рубеже нашей эры, тогда же, когда и в Византии. Византия, как вы знаете, была захвачена в XV в. турками, а с XV в. Западную Африку с потрясающей легкостью захватывали европейцы, почти не встречая сопротивления.
В Индии пассионарный толчок проявился в VII в., то есть на двести лет раньше, чем в Европе. Но Индия – это не страна и не народ, это полуконтинент, вмещающий в себя несколько суперэтнических целостностей, и поэтому появление дополнительного компонента дало возможность англичанам захватить сначала Бенгалию, а затем при помощи искусной дипломатии подчинить себе всю Индию. Сделали они это руками ирландцев, завоеванных ими и нанимавшихся в солдаты, лишь бы найти кусок хлеба, и местных индийских сипаев (сипай – по-персидски значит «воин»; слово это стало обозначением англо-индийского солдата), то есть Индия была завоевана руками индусов.
Об Америке разговор особый. В Северной Америке тоже не было пассионарного толчка очень давно, и географические условия там для него неподходящие: там монотонные ландшафты. Поэтому английское и французское продвижение в Америке, несмотря на сопротивление индейских племен и мексиканцев, проходило почти беспрепятственно. Разница была только та, что французы нашли довольно быстро общий язык и общую систему быта с гуронами и индейцами кри, которые жили в лесах, а англичане страшно с ними воевали. Но это дела не меняло. Так была захвачена Северная Америка. То есть и колониальное движение, подобно жидкости, выдуваемой из пульверизатора, распространялось по линиям наименьшего сопротивления; где было легко, там было хорошо и удачно. Например, энергичные голландцы захватили Южную Африку, где их противниками были почти совсем голые готтентоты, все состояние которых заключалось в стаде быков, а вооружение – обожженные палки, которыми они пользовались как копьями. С ними, оказалось, можно справиться, тем более что голландцы нашли с ними и какие-то контакты, использовали их в качестве проводников в продвижении дальше на север. Это была крестьянская колонизация, потому что климат там умеренный и подходящий для европейцев. А вот Малайский архипелаг – зона контактов, и поэтому большого сопротивления малайцы оказать не могли. Перед этим малайские племена были захвачены мусульманами и значительная часть их перешла в ислам, то есть там уже не было монолитного этнического субстрата. Поэтому захватить Яву голландцам удалось сравнительно легко – просто одни завоеватели сменили других.
В Индии пассионарный толчок проявился в VII в., то есть на двести лет раньше, чем в Европе. Но Индия – это не страна и не народ, это полуконтинент, вмещающий в себя несколько суперэтнических целостностей, и поэтому появление дополнительного компонента дало возможность англичанам захватить сначала Бенгалию, а затем при помощи искусной дипломатии подчинить себе всю Индию. Сделали они это руками ирландцев, завоеванных ими и нанимавшихся в солдаты, лишь бы найти кусок хлеба, и местных индийских сипаев (сипай – по-персидски значит «воин»; слово это стало обозначением англо-индийского солдата), то есть Индия была завоевана руками индусов.
Об Америке разговор особый. В Северной Америке тоже не было пассионарного толчка очень давно, и географические условия там для него неподходящие: там монотонные ландшафты. Поэтому английское и французское продвижение в Америке, несмотря на сопротивление индейских племен и мексиканцев, проходило почти беспрепятственно. Разница была только та, что французы нашли довольно быстро общий язык и общую систему быта с гуронами и индейцами кри, которые жили в лесах, а англичане страшно с ними воевали. Но это дела не меняло. Так была захвачена Северная Америка. То есть и колониальное движение, подобно жидкости, выдуваемой из пульверизатора, распространялось по линиям наименьшего сопротивления; где было легко, там было хорошо и удачно. Например, энергичные голландцы захватили Южную Африку, где их противниками были почти совсем голые готтентоты, все состояние которых заключалось в стаде быков, а вооружение – обожженные палки, которыми они пользовались как копьями. С ними, оказалось, можно справиться, тем более что голландцы нашли с ними и какие-то контакты, использовали их в качестве проводников в продвижении дальше на север. Это была крестьянская колонизация, потому что климат там умеренный и подходящий для европейцев. А вот Малайский архипелаг – зона контактов, и поэтому большого сопротивления малайцы оказать не могли. Перед этим малайские племена были захвачены мусульманами и значительная часть их перешла в ислам, то есть там уже не было монолитного этнического субстрата. Поэтому захватить Яву голландцам удалось сравнительно легко – просто одни завоеватели сменили других.