Гусев Валерий Борисович. Если бы у меня было много денег

   Чуть дальше, на ровном пригорке, в кругу высоких берез и лип стояла церковь. Каждым воскресным утром на колокольню взбирался звонарь – бывший председатель колхоза. Но прежде чем доносился первый стонущий звук колокола, над церковью взметались черным взрывом тучи галок. И затем в свежем утреннем воздухе, перекрывая их заполошный грай, торжественно плыл над землей тягучий, спокойный и густой звон. Он растекался над всем простором, заброшенным полем и затихшей в постоянной беде деревенькой, над болотами, где мы играли с Костиком в индейцев, над огородиком, где мы копали и пекли с ним картошку… Все дальше и дальше, к самому, казалось, небу, в самую душу…
   Я бездумно, с какой-то пустой душой сидел за столом в любимом с детства, но забытом доме и почему-то с тревогой и грустью думал о том, что перехожу еще какой-то рубеж; какое-то предчувствие говорило мне, что этому дому недолго теперь оставаться мирным и спокойным, что не быть ему моим тихим и надежным пристанищем, где можно в перерывах между схватками зализывать раны и чистить оружие для новых боев; напротив, мне думалось, что здесь я приму и свой последний бой… Ерунда, конечно, глупость. Скорее все это оттого, что я переживал осложнения на работе, Яна что-то тоже стала взбрыкивать чаще прежнего, начались трудности с Костиком. А здесь выпала минута подумать – вот и навалилось все.
   Так или иначе – на душе было скверно…
   И тут на крыльце раздался решительный голос:
   – Открываю дверь ногой, потому что руки у меня заняты, – и вслед за тем последовал не менее решительный удар в дверь.
   Действительно, руки Полковника были заняты – в одной он держал горлышка бутылок, в другой тазик с зеленью.
   – Полковник Иванов, – представился он, щелкнув каблуками сапог. – Ваш единственный сосед. Явился выразить искреннее сочувствие вашему горю и засвидетельствовать свое почтение новому владельцу усадьбы…
   К этому времени Полковник перепрофилировал свое хозяйство, оставляя зелень только на закуску и изготавливая только один вид продукции, но в широчайшем ассортименте – изумительное самодельное вино из клубники, вишни, смородины, крыжовника, ежевики и клюквы, которую собирал на болотах.
   Полковник пришел очень кстати. Мы славно посидели в тот вечер. Точнее – до утра. Полковник знал, как успокоить душу, не навязывая свои утешения, и вел себя по-мужски – открывал одну за другой бутылки с самодельными этикетками, на которых в левом верхнем углу стояла загадочная пометка – «БСП».
   – Это вино для людей, знающих толк в хорошей выпивке. И для самых близких друзей. Которых у меня уже нет. Кроме тебя. Хоть ты и мент.
   Я тепло и совершенно естественно воспринял это признание, так как за окном потускнели звезды и заметно светлело небо. И Полковник открывал уже восьмую бутылку. Вино было изумительное, оно легко туманило голову и ласкало душу. От него становились крепче руки, светлее и отважнее сердце.
   – «БСП», – пояснил Полковник, вновь наполняя стаканы, – значит «без синдрома похмелья». Можно пить без конца. О! Светает. Скоро взойдет солнце. И настанет новый день. – Он поднялся, не качнувшись. Стройный, подтянутый. Поднял палец. – Меняем диспозицию. Переходим в блиндаж. – Полковник взял тазик с остатками зелени, положил в него банку консервов, что я захватил в дорогу, и твердым шагом строевика направился к двери.
   Никогда в последнее время мне не было так хорошо и спокойно. Утро занималось бодрое, свежее, чистое, будто очень хотело запомниться. Я чувствовал себя так, словно в моем весьма слабом тылу вдруг оказались надежные части – битые, стреляные, им черт не брат…
   В доме Полковника – добротном, приземистом, с маленькими окнами, словно он готовился к обороне, – был огромный бетонированный подвал, действительно похожий на блиндаж, с тем только отличием, что весь был застроен полками, на которых ровными рядами стояли бутылки с вином. Как полки и роты перед, смотром. Этикетки сияли разноцветными мундирами, пробки торчали из горлышек как кивера, шлемы, каски…
   – «БСП», – гордо сказал Полковник, с удовлетворением поймав мой восхищенный взгляд. – Боевое стрелковое подразделение. Всегда готовое к действиям. Возьми по две отсюда, а я возьму эти – и вперед: за Родину!
   Мы выбрались на терраску – всходило солнце, – уселись за стол и пили за Родину, за Сталина, за Советскую власть и мировую победу коммунизма…
   Полковник пересел из-за стола в кресло, поставил стакан с вином на подлокотник и набил трубку. Я тоже закурил.
   В открытую в сад дверь вдруг вбежал громадный серый кот с белоснежной грудью и белыми же кончиками лап, словно он только что выскочил из миски со сметаной. В зубах он держал мышь. Кот остановился на пороге, внимательно посмотрел на меня огромными зелеными глазами, мяукнул сквозь зубы, подбежал к Полковнику и сел перед ним, составив передние лапки в одну точку, – замер.
   – Молодец, Поручик, – рявкнул Полковник. – Вели кому-нибудь отослать ее на кухню.
   Кот, коротко, согласно мяукнув, вскочил на подоконник и выбросил мышь за окно, после чего снова строго посмотрел на меня, вспрыгнул мне на колени, свернулся в клубок и замурлыкал.
   – Признал! – радостно заявил Полковник, поднимая стакан. – Я счастлив!
   Я тоже был счастлив. Но на какое-то мгновение мне вдруг стало жалко нас троих – Полковника, меня, Поручика. Снова на миг вернулось какое-то предчувствие.
 
   На следующий день я с нетерпением вскрыл добротно забитый с давних времен сарай, к которому тетушка меня категорически не подпускала, и обнаружил там дедов военный автомобиль «ТАЗ-67», в просторечии именуемый «козлом». Он был добротно законсервирован, в хорошем состоянии, и с помощью Виталика (это великий автомеханик, зарабатывающий на ремонте иномарок поболе самих владельцев, которому я когда-то оказал пустяковую, на его взгляд, услугу – спас жизнь) я привел его в полный боевой порядок, заменил резину, залатал пулевые пробоины, поставил указатель поворотов, «дворники». Виталик предложил оборудовать машину и кузовом, но я почему-то (скорее всего по молодости) предпочел оставить ее открытой и ограничился тем, что поставил «секретки» на капот и багажный ящик, а больше их ставить было некуда – дверцы на этой модели не предусматривались конструкцией в расчете на то, чтобы в нее можно было быстро влетать и так же легко из нее вылетать. Это меня вполне устраивало.
   Машина, благодаря своим разносторонним качествам и достоинствам, получила несколько имей: Вилли – от «Виллиса», Крошка, Малыш – из-за размеров и неизменной нежности, которую она вызывала под дождем, «козлик» – из-за того, что на приличной скорости даже на гладком шоссе она прыгала, как козленок, вырвавшийся по весеннему солнышку на зеленый луг. Иногда эти имена комбинировались, иногда возникали новые и исчезали. Словом, машина жила. Но в семье не прижилась. Пользовался ею я практически один: Яна брезговала (ветер, пыль, а то и грязь), Костик просто стеснялся ее вида. Но я был доволен – несуразный Вилли сразу стал моим надежным другом, который выручал меня в беде и еще не раз выручит.
   В его заваренном багажном ящике я сделал еще одну находку – разобранный, густо смазанный немецкий «МП-40», так называемый «шмайссер», и кассету с магазинами к нему. Кожаная кассета практически сгнила, а магазины, набитые промасленными патронами, были как новенькие.
   Я вымочил все части в керосине, заново смазал их и с помощью Полковника собрал автомат. Мы испытали его на болотах и остались довольны. Потом я запрятал автомат на чердак до нужных времен – при моей жизни лишний ствол лишним не бывает. Или, как говаривала тетушка, доброму вору все впору…
   Вот, собственно, и все мое богатство, все мое «имение», включая дружбу с Полковником.
   Со своими коллегами я уже не мог быть откровенным: многие из них стали ярыми поклонниками нового режима, оплевывали наше прошлое, старались выслужиться перед новым руководством, занимались откровенным стукачеством. Поэтому я делился с Полковником всеми своими проблемами и сомнениями – он умел слушать, умел молчать, умел дать совет. Он был тверд в своих убеждениях. Ходил на все оппозиционные митинги и демонстрации, имел массу неприятностей из-за этого. Мне частенько приходилось его выручать.
   Как-то девятого мая он опять позвонил мне из милиции:
   – Сосед, тут снова меня твои взяли. На Поклонной горе.
   Я поехал в отделение. Задержанных было довольно много, в основном пьяные, но не фронтовики. Выделялся один Полковник. Он не сидел вместе со всеми на скамье, а стоял в углу, в форме и при наградах, приставив к ноге, как винтовку, древко красного знамени.
   – Боевой дед, – шепнул мне дежурный, непонятно улыбаясь. – Какого-то демократа древком прибил. Доставьте его до самого дома. И под запор. Очень советую.
   После оформления протокола Полковник отдал честь и шагнул к выходу. Дежурный придержал его за плечо:
   – А флаг оставьте. Это вещественное доказательство.
   Полковник долго не раздумывал, сорвал алое полотнище с древка:
   – Вам этого доказательства хватит, – положил древко на барьер. – И этого тоже, – кивнул на опасливо отстранившегося бугая с завязанной головой. – А знамя вам не дам. На нем – священная кровь моего народа…
   Я предложил Полковнику переночевать у нас, он отказался («Поручик затоскует»), и поздним вечером мы поехали в Васильки.
   – Ничего не понимаю, – ворчал в дороге Полковник. Он был чуть под хмельком («сто граммов фронтовых с однополчанами»). – Был культ личности – стал культ двуличности. Коммунисты стали красно-коричневыми бандитами. Герои Труда и Союза – предателями. Фронтовики – завоевателями. Немецкий фашист – другом, памятники ему на нашей земле, что он кровью нашей залил, ставить собираются. Кто был предан, тот предал. Ничего не понимаю! Ненавижу трусость и предательство. Я против них. Они, вцепившись в алое знамя, перли все выше и выше, пробиваясь наверх, где помягче кресло для их ненасытных задниц. А потом вытирали об это знамя ноги, плевали на него. На партию, на Родину, которые подняли их из дерьма и вознесли себе на погибель. Никак не могу разобраться. – Долго молчал, уставясь твердым взглядом в пятна света, бегущие по асфальту, и вдруг: – А чего тут разбираться? Некогда разбираться: враг уже не на пороге, а в дому. Тут скорее дубину в руки и не спрашивай: кто да зачем? – круши покрепче супостата. А то поздно будет…
   – Что вы там натворили? – спросил я, чтобы знать, как ему можно помочь.
   – Знамя отстоял, – гордо отрубил Полковник.
   Из его рассказа я понял, что на Поклонкой горе собрались в основном демократы и примкнувшие к ним ветераны под власовскими флагами. Пришел и Полковник со своими, с нашими. Их недружелюбно окружили, стали оскорблять – как обычно. Кто-то попытался вырвать из рук Полковника красный флаг. Мог ли он такое стерпеть, если под этим флагом прошел всю войну, склонял его над павшими друзьями, водружал на рейхстаг…
   – Ахнул я его древком прямо в лоб. Менты твои налетели, оттеснили – и в «воронок». По шее насовали. Но не много, не от души – для формы. Но знамя я не отдал. И не отдам никогда. Пока жив…
   Полковник вдруг встал, держась одной рукой за ветровое стекло, и выхватил флаг из-за пазухи. Он с треском развернулся под напором ветра и затрепетал над нами.
   Так мы и мчались в ночи – под красным знаменем и под боевую песню Полковника.
 
   По приезде он пригласил меня к себе. Мы выпили за Победу, за павших во имя ее воинов. Полковник ругал ментов, не забывая всякий раз исключать меня из их числа. Потом вдруг свернул застолье словами:
   – Вот когда ты уйдешь из своего гадючника, тогда мы с тобой закатим банкет. Труню позовем, она нам споет русские песни. Я тебе фронтовые фотографии покажу… А сейчас уходи – тошно мне. Душа оплевана. Один побуду, с Поручиком…
   Он сильно сдал после побоища на Ленинском проспекте, а вернувшись в октябре от Белого дома, закрылся на несколько дней. Не впускал даже Груню.
   Наконец я выбил дверь и вошел к нему.
   Полковник – небритый, в несвежей рубашке – сидел за столом, уронив седую голову на руки, и плакал. Молча, тихо, страшно. По его омертвевшему лицу текли слезы и падали в грязную тарелку.
   Поручик каменно застыл в углу с распахнутыми от ужаса глазами.
   Я положил Полковнику руку на плечо. Похоже, он узнал меня.
   – Ты… мне… друг? – выговорил с усилием.
   – Друг, конечно, друг, – успокоил его я.
   – А вот… как раз… друзья… так не делают.
   – А как друзья делают?
   – Они… они познаются в беде, – выпалил Полковник.
   Я приподнял его, при этом он обхватил меня за шею, и повел в душ. Раздел, поставил под холодную воду. Сильно растер полотенцем и уложил в постель. Заставил выпить крепкого чаю. Он сразу тяжело уснул. Успокоенный Поручик улегся у него в ногах.
   Я прибрался в комнате, вымыл посуду, растворил окна.
   Когда я уходил, Полковник поднял голову и трезво сказал:
   – Ты ничего не видел. Ты все забыл.
   Я молча кивнул и вышел…
 
   После кончины тетушки я редко бывал в Васильках – некогда, да и ни к чему и не с кем: Яна сюда – ни ногой. Костик проводил время на более комфортабельных фазендах своего нового состоятельного окружения. Но теперь, когда мне предстояло прожить здесь неопределенно долгое время (пока еще Яна с Мишаней заработают свой вожделенный миллиард!), надо было устраиваться всерьез. Тем более что делать мне, все равно было нечего.
   Я обрезал обломанные мальчишками ветви яблонь, подправил забор и калитку, привел в порядок дом – укрепил ставни и дверь, заменил побитые стекла и подгнившие доски крыльца.
   Дом был уютен своей старостью, теплотой бревенчатых стен, воспоминаниями и снами детства, вечным запахом сухих трав – тетушка знала в них толк, собирала, сушила (которые – в. печи, которые – на чердаке), готовила настойки и лечебные чаи и пользовала ими своих захворавших учеников.
   Особенно хорошо бывало здесь в неслышный осенний дождик – шуршание по крыше, шепот облетающей листвы, бегущие по стеклу капли, огонь за открытой дверцей печи.
   По ночам дом вздыхал, скрипел половица и, покряхтывал бревнами, как старец, укладывающийся на покой. В черных окнах играл свет керосиновой лампы…
   Но мне так и не довелось в полной мере насладиться парным молоком, жарким стрекотом кузнечиков и стремительными виражами деревенских ласточек в закатном небе. Дня через два-три на мою территорию ворвалась рыжая бестия Женька и с порога объявила, что ее нынешний шеф – Широков И.Ф., глава частной сыскной конторы «Дюпен», – немедленно «хочут» меня видеть.
   – Зачем?
   – Не знаю, – нагло соврала она.
   – Не лгешь? – заявил я.
   – Нет, я не лжу, – находчиво уточнила Женька, усаживаясь на старенький диван и с интересом изучая мое романтическое жилище.
   Конечно же, она все знала. Для Женьки вообще не существовало тайн и секретов благодаря непрерывному, неистощимому любопытству. И конечно же, она мне ничего прямо не скажет – старая школа, Женька была образцовым секретарем во всех отношениях.
   – А у тебя здесь миленько, – она попрыгала попкой на диване, прислушиваясь, склонив голову, к обиженному гудению его давно уставших пружин. – Лампа керосиновая. Иконки. Печка теплая. Пустишь как-нибудь переночевать бедную заблудшую сиротинку?
   – Щаз-з! – ответил я любимым ее словцом. – Тебя только пусти, потом и дихлофосом не выгонишь.
   – А то! – бодро согласилась Женька. – Мы такие – нас в дверь, а мы в окошко… Поехали, что ли, а то шеф ждет не дождется, чтобы прижать тебя к пузу. И облобызать трое кратно.
   Я выкатил из сарая Крошку Вилли. Женька шарахнулась от него в сторону и категорически сказала, тыча в него пальцем:
   – Я на «этом» не поеду!
   – Как миленькая поедешь. «Мерседеса» у меня нет.
   – И не будет никогда.
   – Откуда ты знаешь?
   Женька фыркнула:
   – Это уж всем известно!
   Права, как всегда. Права как женщина, восполняющая недостаток информации прекрасно развитым внутренним чутьем.
   По дороге в Москву я и не пытался напрямик выжать из нее нужные сведения – все равно ничего не скажет. Но, задавая вполне невинные вопросы о конторе, получил косвенное подтверждение своим догадкам и имел возможность подготовиться к предстоящему разговору. Женька умело соблюдала правила игры: я тебе ничего не говорила, кое на какие вопросы уклончиво ответила, думай сам, вот и молодец.
   Она вообще была умницей с массой достоинств. Ее отточенное постоянной практикой любопытство, а следовательно, и полная осведомленность во всех делах, отношениях, закулисных играх носили чисто рациональный характер, давали ей надежные гарантии от возможных ошибок. К тому же она умела и любила готовить, часто собиралась замуж, мастерски владела пишущей машинкой: одинаково быстро и безошибочно писала с листа, под диктовку, с диктофона, с закрытыми глазами, одной рукой, даже, кажется, если надо, – носом или ресницами. Она по ходу переписки исправляла ошибки, грамотно и точно редактировала текст; правое поле на ее листе было таким же строго вертикальным и ровным, как и левое… Густая грива буйно-рыжих волос, зеленые шальные глаза, великолепная фигура…
   Но характер! Собственно, по характеру она и вылетела из органов. А ведь место было «куда как хорошо» – у большого добродушного начальника, который ценил ее как профессионала и уважал как женщину.
   Женька знала себе цену! Потому и пострадала. Какой-то майор е периферии в приемкой Женькиното начальника диктовал ей срочную докладную бумагу для шефа. Женька молотила текст, а майор, диктуя, будто в деловой сосредоточенности, в напряжении мысли клал лапу то на ее плечо, то на коленку. Руки у Женьки были заняты, поэтому она поставила его на место иным способом: приезжий майор картавил три буквы, и Женька напечатала весь текст в строгом соответствии с его произношением. Майор, едва она выгнала лист из каретки, схватил бумагу, благодарно потрепал Женьку по щеке, обхватил талию и нырнул в кабинет…
   Через несколько секунд рявкнул селектор:
   – Зайдите ко мне!
   Женька вошла и с невинным видом, с блокнотом и ручкой, скромно и в высшей степени деловито стала в дверях.
   Шеф был грозен:, едва сдерживая смех держа бумагу в руках. Майор – злобно-красен.
   – Что вы себе позволяете, Евгения Семеновна?
   Женька непонимающе пожала плечами, взмахнула нахальнейшими ресницами:
   – А что такое, Павел Петрович? Что-нибудь наврала в тексте? Как они диктовали, – кивок в сторону майора, – так и писала. Они и сами просили, чтобы все было точь-в-точь, олово в слово, говорили, это очень важно…
   Майор оказался не только злым и картавым, но и глупым – он до тех пор бегал по управлению и жаловался, пока Женьку не уволили.
   – И Широков тебя подобрал?
   – Подобрал?.. Щаз-з! Упрашивал, умолял. А я, конечно, поломалась всласть…
   – А кто еще служит в конторе? Наши есть, кроме тебя и шефа?
   – Полно! Считай, все наши. Павло Радченко, – старательно загибала пальцы Женька, – Ванюшка Злобин, Шурик, Игорек, Сева…
   Понятно. Шеф подобрал тех ребят, кто не захотел работать «по-новому», кто не нашел, по тем шей иным причинам, общего языка с новым руководством системы в период «всеобщей демократизации всех ее структур». Ну что же, разумно, неплохая получилась компания, надежная. Ребята – честные и опытные. Оболганные и обруганные. С выговорами и медалями. Битые, резаные и стреляные. С такими можно жить. И работать. Под себя Федорыч подбирал. Сын полка в далеком прошлом, начальник управления в прошлом совсем недавнем, мастер сыскного дела, профессионал до кончиков ногтей, с необыкновенно развитой интуицией и чувством справедливости. Для таких, как он, понятия чести, совести и долга – не пустые слова, над которыми картаво издеваются «новые русские». За этими словами – смысл жизни, а порой – и сама жизнь. Вот на таких парнях еще держится хрупкое, критическое равновесие между добром и злом…
   Встреченный водитель предупреждающе помигал мне фарами. Я благодарно мигнул ему в ответ и снизил скорость. Из кустов, как и ожидалось, выскочил на обочину инспектор ГАИ и поднял жезл. Невнятно представившись, он потребовал документы, пыхтел и вздыхал, стал топтаться вокруг машины, заглянул под низ, ощупал зачем-то запаску.
   – Ну все, что ли? – не выдержала Женька. – Ехать нам надо, мы Помпиду встречаем.
   – Помпида подождет, А вот права, у вас, товарищ водитель, придется изъять.
   – Это еще почему? На каком основании?
   – Без ремней безопасности ездите…
   – И без дверец, и без крыши, – в тон ему продолжил я, вылезая из машины.
   Инспектор почему-то опасливо сделал шаг назад. Его потное лицо все время меняло выражение – то мелькала на нем наглость хамоватого представителя власти, то бегала в глазах опасливая неуверенность. Странный какой-то инспектор.
   – Машина зарегистрирована по особому распоряжению вашего начальства, – я уверенно и небрежно назвал звание и фамилию начальника областной ГАИ.
   – Требования для всех одинаковы, – пробормотал инспектор.
   – На этой модели, – все еще терпеливо пояснил я, – не предусмотрены ремни: машина армейская, специального назначения.
   – …И пассажир не пристегнут, – бубнил упрямый страж дорожного закона.
   – Хорошо, – я решительно достал из кармана куртки блокнот и ручку. – Повторите, пожалуйста, ваше звание, фамилию, подразделение. И можете забирать мое удостоверение. Продолжим нашу беседу позже, в другом месте.
   – Леша! – взорвалась Женька. – Дай ему по яйцам – надоел как муха.
   Инспектор отступил еще на шаг.
   – Вы мне угрожаете? – Он выставил вперед руки: на правой болтался жезл на ремешке, в левой он держал мое удостоверение, которое я бесцеремонно выдернул из его толстых вялых пальцев.
   Странный какой-то инспектор. Отъезжая, я заметил, как он валко, озираясь, пошел к своей машине – обыкновенному ободранному и запыленному «Жигулю», прятавшемуся в кустах.
   Глуповато, грубо… Но зачем?
   – И нагрудного жетона у него нет, – добавила, словно прочитав мои мысли, глазастая Женька, – Заметил? Интересно, что ему надо было?
   – Да ну, – поспешил отмахнуться я. Что бы не зафиксировалось ее внимание на этой встрече. – Вольный стрелок, халявщик, на бутылку набирает.
   – Ну-ну, – Женька скосила на меня зеленое око. – Зря тебя шеф пригласил. Знаешь, как говорилось про одну птичку: «Много, много непокоя принесет она с собою»?
   – Эт-точно – сказал бы товарищ Сухов,
   – Вот что, Леша, – начал шеф, когда мы обменялись приветствиями, – был бы рад видеть тебя среди моих ребят. Знаю, зачем и почему ты оставил службу. – Заметил мой протестующий жест: – Во всяком случае, догадываюсь. Ростовцева хорошо помню, он у меня когда-то стажировался. Светлой души был парень. Настоящий мент. В общем, мешать я тебе не буду…
   – …Но и помогать не стану, – поспешил я продолжить.
   – Я этого не говорил, – улыбнулся шеф. – Но свою поддержку рекламировать в печати не намерен. Не в наших интересах. Ведь, по сути, все мы сейчас в подполье. Ты, однако, поспешил, погорячился, ведь тебе нужна «крыша», да и зарплата, наконец, иначе много ты не наработаешь. Я постараюсь тебя особо не загружать, у тебя будет возможность практически легально делать свое главное дело. Под надежным прикрытием, Мне даже кажется, что здесь у тебя будут и другие возможности. И наконец, ты будешь не один, в любую минуту можешь рассчитывать на нашу помощь. А ребят ты знаешь – верные люди. Согласен?
   – Спасибо, – пробормотал я, глотая комок в горле…
   Используя свои прежние связи, которые не смогла и никогда не сможет нарушить никакая «демократия», потому что держатся они не на взаимной выгоде и расчете, а на взаимном долге и ответственности, шеф уже через два дня вручил мне лицензию, разрешение на оружие, «ПМ» и газовый револьвер, РП и наручники. А вечером, когда собрались в конторе разбежавшиеся с утра по заданиям сотрудники и Женька принесла в кабинет шефа мастерски зажаренные в духовке шашлыки, а сам хозяин достал из сейфа бутылку водки, мы отметили мое возвращение в ряды боевых сыщиков. И пусть это была не регулярная кадровая часть, а скорее лихой партизанский отряд, я вновь, как когда-то (уже давно), почувствовал себя в строю, почувствовал, что я нужен, что мне доверяют, искренне рады, что я не одинок и не растерян…
   Наша контора из-за недостатка средств арендовала обычную двухкомнатную квартиру на первом этаже. Одну комнату, меньшую, занимал шеф, в другой разместились сотрудники. В кухне, где за неимением места я получил свой рабочий стол, орудовала Женька за плитой и машинкой, которую она принесла из дома.
   Чтобы составить первоначальный капитал и открыть контору, ребята сбросились кто сколько мог. Этих средств хватило на то, чтобы купить небольшой подержанный сейф, несколько регистров для бумаг и поставить решетки на окна, Так что зарплата в первое время была чисто символической. Поэтому Женька из экономии готовила обеды на весь коллектив, варила кофе, таскала из дома продукты. Да и каждый нет-нет да и добудет что-нибудь на обзаведение – кто кресло, кто столик, а Павло разыскал где-то (может, и на свалке) старинный секретер. В общем, получилась дружная семейка, славная коммуналка.