Гусев Валерий Борисович. Если бы у меня было много денег

   Яна уснула только под самое утро. На полчаса. Я делал вид, что сплю, и не реагировал на ее вздохи, хождение по квартире, щелканье зажигалки. Утром сделал вид, что она меня разбудила.
   – Ну, ты крутой, – вместо «доброго утра» приветствовала меня Яна. – Дрых, как пьяный медведь зимой. Ни смертельная опасность, ни красивая женщина тебя не волнуют.
   – Хлебнул и того, и другого в свое время. – Я сладко потянулся, будто после долгого хорошего сна.
   – Кофе, яичница. Годится?
   – Годится. По поводу машины в милицию заявить?
   – Зачем?
   – Тоже верно.
   Она опять как-то странно взглянула на меня.
   – Ты, наверное, думаешь, что если бы ты был бы со мной, то ничего не случилось бы?
   – Слишком много «бы»…
   Ровно в девять в конторе зазвонил телефон. Я первым схватил трубку. Это была, как я и рассчитывал, Ольга Кручинина. Подобрала мою карточку.
   – Я бы хотела с вами поговорить. Вы не обижайтесь на родителей.
   – Я их понимаю. Где мы встретимся?
   – Вы не можете приехать в институт? После первой пары у меня «окно». В вестибюле, под Лениным.
   – Хорошо. До встречи.
   Я заглянул к шефу, доложил о последних событиях.
   – Под горку пошло, – задумчиво резюмировал он. – Смотри не ошибись.
   Я посидел на кухне, внес в черновик отчета все новости, позвонил Яне (никаких новостей), потом – Прохору, сказал, что сегодня поеду в «имение».
   – Ты живи подольше, – напутствовал он меня. – Без тебя скучно.
   – Завтракать будешь? – спросила Женька.
   – Уже.
   – У своей, что ли? – Она поджала губы. – Уйду я от вас. Ненормальные.
   – Куда ты денешься?
   – А хоть на панель, – Женька брякнула крышкой чайника. – Все спокойнее.
   – Ладно, – я посмотрел на часы. – Мне пора. Ты на меня не обижайся…
   – За дуру? Я не обижаюсь. На правду только дуры и обижаются. А я такая и есть.
   Женская логика.
 
   В вестибюле института было еще пусто. Тихо и грязно. Ободранные стены, протершиеся плитки пола. В окнах много битых и треснутых стекол, краска на подоконниках шелушится. Но у ног Ильича – свежие цветы. Уборщица при мне собрала их и сунула в бумажный мешок. Видимо, по распоряжению ректора.
   Доска объявлений залеплена лохматыми клочками бумаг. Я подошел поближе – интересно узнать, чем живет сегодня студент. Оказалось, торговлей. Торговали всем: конспектами, учебниками, тряпками, справками, койками – всем! На одном миленьком объявлении: «Симпатичная первокурсница снимет комнату» – последнее слово было зачеркнуто и над ним аккуратно надписано: «трусы» и далее по тексту: «Чистоту и аккуратность гарантирую. Оплата в СКВ».
   Ильич не смотрел на всю эту дрянь. Он смотрел вдаль.
   Прозвенел хриплый звонок. Сразу стало шумно, весело, почти беззаботно. Кручинина подошла ко мне, доверчиво протянула руку.
   – Пойдемте в шестую аудиторию. Там сейчас свободно.
   Собственно говоря, никаких дополнительных данных из этого разговора я не получил. Девочка была в шоке тогда, находилась в шоке и до сих пор. Она тоже запомнила тюбетейку и голую шею под пиджаком. И еще одну деталь: тот, что в пиджаке, после выстрелов нагнулся над Андреем, взяв его за кисть («как будто пульс проверил»), что-то сделал и сунул руку в карман.
   – Вы не думайте, что меня купили. Дело вовсе не в тряпках. И не в машине…
   Ах, еще и машина!
   – …Все проще и страшнее. Они сказали мне: «Хочешь остаться сиротой?» Мне ни когда не было так страшно. Вы не знаете, что это за люди.
   – Знаю. Потому их и ищу. Чтобы остановить навсегда.
   Она с сомнением и страхом посмотрела на меня.
   – Этот милиционер… Он правда был вашим другом?
   – Да, но дело не только в этом.
   – Понимаю, – с трудом проговорила она. – Таким… людям нельзя позволять жить…
   Эт-точно – сказал бы товарищ Сухов.
 
   Яна неторопливо защелкала замками:
   – Наконец-то! Где ты шляешься?
   – Что-что? – вежливо и тихо переспросил я.
   – Извини. Завтракать будешь?
   – Уже, – я усмехнулся.
   – В конторе, что ли? Женька твоя рыжая накормила?
   Господи, вы такие все славные, разные, но абсолютно одинаковые. В общем-то, очень милые. И смешные…
   Чем ближе к двенадцати, тем напряженнее становилась Яна.
   – Не волнуйся, – в седьмой раз сказал я. – И держи трубку так, чтобы и я мог его слышать. Говори естественно, страха не скрывай. В бутылку особенно не лезь. – Я снова взглянул на часы: – Звонить будут раньше, скорее всего – сейчас.
   Яна вздрогнула от звонка, схватила трубку. Я еле успел сесть с ней рядом и прижаться ухом к ее щеке. Волосы Яны пахли горячим летом и щекотали мне шею.
   Голос был вежливый, с чуть заметным акцентом:
   – Ну что, дорогая, вы приняли решение?
   – А куда мне деваться? – Это получилось здорово: равнодушно-устало, безнадежно. – Не стыдно вам?
   – Какой стыд, если дело делаешь?
   – Я только надеюсь, что в сильном накладе вы меня не оставите?
   – Цену дадим хорошую. По остаточной стоимости – шучу так! Нельзя обижать женщину.
   Яна уже закипала и потому не делала ошибок:
   – Приплюсуй сюда и стоимость ремонта машины! Это мое условие.
   – Хоп! И букет алых голландских роз.
   – Засунь их себе в… Пардон, погорячилась. Дай мне хоть два дня, чтобы привести дела в порядок. Я же совсем к этому не готова. И многое могу потерять. Ко всему прочему.
   – Просьба женщины для батыра – закон. Послезавтра, в десять утра, у вас будет человек со всем, что надо, и с нотариусом. – Голос его вдруг резко изменился, зазвенел: – Только без глупых фокусов – очень плохо будет. Сама не захочешь жить.
   Яна бросила трубку, схватила сигареты:
   – Кончай меня обнимать – воспользовался! Завтракать будешь?
   – Успокойся, ты прекрасно провела разговор. Завтра меня не будет в городе. Но шестого утром я буду рядом. И не один. Мы тебя надежно подстрахуем. Не забудь только о моей просьбе.
   – Ты уезжаешь? – Яна вскочила. Похоже, она ничего больше не услышала, кроме этого.
   – На один день. По твоему же поручению. На розыски твоего…
   – Да пошел он… Пропади пропадом со своим бизнесом, корягами и девками! – Она упала в кресло и снова схватилась за сигареты. – Подожди, не уходи сразу. Посиди чуть, ладно?
   – Я хотел к Костику заехать.
   – Успеешь, я тебе расскажу, как его найти. Ты жениться не собираешься?
   – Я с тобой еще не развелся. Некогда.
   – Все воюешь?
   Второй раз мне сегодня пришлось обозвать женщину дурой. Но сейчас – про себя, с восхищением.
   – Дэдди! – заулыбался Костик, когда я сунулся в его палатку. – Верная рука – друг красно…
   – Стоп! – перебил я его. – Учись уважать чужие убеждения. Особенно если своих еще не имеешь.
   Костик сидел суперменом – задрав ноги, зажав в руке банку пива. Напротив, в уголке, светился экран маленького телевизора. Под нижней полкой Прятался ночной горшок. Вокруг – товар, обычный дерьмовый комплект из напитков, сигарет, шоколада, подозрительных жвачек.
   – Тебе здесь нравится? – Это он спросил с наивной гордостью дикаря, натащившего в пещеру всякую дрянь с помойки белого человека.
   – Еще бы! – усмехнулся я. – Все, что надо для настоящего джентльмена. Полный набор «вечных ценностей»: «Сникерсы», тампаксы, презервативы.
   Костик догадался покраснеть. Скорее всего с досады.
   – А дальше что? Так и будешь сидеть в этой будке с горшком? Институт ты бросил…
   – А что там делать? Та же торговля, да еще за экзамены и зачеты плати. Да и зачем он мне? Куда я – с высшим образованием? А здесь я – человек. Уважаемый…
   – Кто тебя уважает, Костя? Покупатели? Ой ли! Коллеги? Эта шпана вряд ли вообще на какое-то уважение способна. Хозяева?..
   – По-вашему, – взвился Костик, – коммерсант не человек? Человеки только полярники, летчики и геологи? И прочие герои труда? Чтоб ясные дали и светлые цели? И трудности без конца…
   – Не утрируй. Люди не делятся на торговцев и космонавтов. Они делятся на честных и нечестных. То, чем вы занимаетесь, – это не торговля. Совсем недавно в УК это квалифицировалось как спекуляция. И наказывалось по закону.
   – Во-во, – проворчал Костик, – у вас все наказывалось законом.
   – Да, многое. И проституция, и фарцовка, и валютные сделки. Но все это шло на пользу обществу. Это была необходимая его чистка.
   – Общество, народ… – перебил меня Костик. – А личность? Всегда у вас были впереди общественные интересы. И никакой частной собственности. – Костик глянул на часы и закрыл окошко. – Время пить «Херши». Или коньячку дернешь? – небрежно спросил он.
   – Я за рулем. И ехать далеко. Так какая же нужна тебе частная собственность?
   – Всякая. Мне все нужно и побольше – один раз живем.
   – И именно для этого?
   – А для чего же еще? Вы ведь своим коммунизмом то же самое обещали. Ну да еще всякие там идеалы – человек должен посвятить свою жизнь борьбе за счастье других, достигать всяких целей, оставить свой вклад в истории человечества…
   И это говорит Костик. Тот самый, который в начале «перестройки» тайком вынес из пионерской комнаты школы знамя дружины и спрятал его дома, на антресолях. И смущенно мне объяснил: «Учителя сказали, что теперь это все не нужно. Я и забрал. А то ребята стали все ломать, ногами топтать…» Да, славно с ними поработали…
   В окошко стукнули, и просунулась добродушная тупая морда. Затем – широкая лапа ладонью вверх.
   Костик расстегнул карман куртки, вынул конверт и вложил его в эту лапу.
   – Все путем? – спросила морда. – Никто не беспокоит? – Взгляд с намеком на меня.
   – Все о'кей! – И Костик захлопнул окошко.
   – Благодетели? – усмехнулся я. – Вымогатели? Уважаемый человек? Или тебя уважающий?
   – Это, по-вашему, охрана.
   – Сделать его? – Я привстал.
   – Зачем? – Костик пожал плечами. – Этого сделаешь, другой придет. Тут все поделено. Закон бизнеса.
   – Бандитский закон, Костик. Ладно, если туго будет, свистни. Я ребят своих приведу. Кстати, я мог бы тебе подыскать работу по-достойнее.
   – Ты себе лучше подыщи, – вдруг грубо посоветовал Костя и, похоже, сам испугался.
   Ах вот в чем дело!
   – Чем же тебе моя работа не нравится?
   – Уж лучше торговать, чем стариков дубинками и ногами охаживать.
   – Костя, ответь мне на один вопрос: ты считаешь меня порядочным человеком?
   – Безусловно… – Он замялся.
   – Ты можешь поверить, что я способен ударить слабого или безвинного человека? Бросить несчастного в беде? Брать взятки? Предать друга? Струсить, спрятаться за чужую спину?…
   – Ты хочешь сказать, что твоя профессия – бороться за справедливость? Но я ведь не то имел в виду. Я – про твоих коллег-знатоков. Кстати, они тоже с нас имеют…
   – Напротив: люди делятся не на коммерсантов и милиционеров, а на…
   – Хватит, – улыбнулся Костик. – Это я запомнил. – Но… Не обижайся… Как это сказать… Ты немного старомодный. Отстал от жизни. Сейчас – другое время, другие принципы…
   – Время всегда другое, Костя. А принципы во все времена одни. Для порядочных людей. Долг, честь, совесть.
   – Батя, так нельзя сейчас жить. Долго не продержишься. Сперва уступи место в метро, иначе вышвырнут. За борт.
   – Ты дядю Андрея помнишь? Он уступил свое место в шлюпке. В наше время. Сейчас я разыскиваю его убийц. И знаешь, кто они? Твои хозяева. Те, кто пересадил тебя с институтской скамьи в этот вонючий ларек. А надо будет – и на скамью подсудимых вместо себя посадят. Подумай об этом.
   Я не стал говорить ему об опасности, угрожающей матери: побоялся, что он бросится ей на помощь, наделает глупостей, – просто попросил почаще ей позванивать.
   – Сигарет тебе хороших дать в дорогу? – спросил Костик на прощание и вдруг застенчиво добавил: – Ты там поосторожнее. И с матерью поженился бы, что ли, снова…
   Всю дорогу до «имения» я спорил с Костиком. И находил аргументы. И доходчивые примеры, и правильные слова. Но что слова! Их надо брать не словами, а поступками. Как их и взяли наши враги. Неужели мы потеряли это поколение? Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным, как в этом разговоре. И устал от него, будто меня, крепко держа за руки, долго и злорадно били в темном подъезде «неустановленные лица».
   Не успел я въехать в ворота, как среди гряд в высокой траве замелькал задранный хвост Поручика. Он обежал меня и пошел сперва рядом, как обученная собака, а потом обогнал и первым вскочил на крыльцо, словно ему не терпелось сообщить хозяину радостную весть.
   Гулянка у Полковника была уже в разгаре. Груня, заметно хмельная, сидела за столом прямо, торжественно, скинув косынку в цветочках на плечи, и держала в руке стакан с вином, смущенно улыбаясь. Полковник в распахнутом кителе откинулся на спинку стула.
   – Извини, Алеша, без тебя начали. Но повод больно серьезный.
   – Садись скорей. У Аграфены Петровны нынче дата – шестьдесят лет трудового стажа. Случайно обнаружили. Когда карабкались по ее генеалогическому древу. Сучковатому и замысловатому.
   – Садись, Алеша, не слушай его – больно хмельной. – Груня придвинула мне тарелку с капустой, положила две толстые, еще горячие котлеты. – Закусывай с дороги, небось оголодал. – Будто я за триста верст ехал.
   – Ну, – Полковник поднял стакан, – раз уж еще один красно-коричневый прибыл, пьем за Советскую власть, которую мы не ценили, как неразумные дети – свою мать, и которую мы предали. И нет нам за то прощения. И нет спасения. И пройдем за то большие муки.
   Груня поджала губы, поставила стакан:
   – Извиняй, Петрович, не буду пить.
   – Что так? – подмигнул Полковник.
   – Меня совецка-то власть не больно жалела…
   – Обижала?
   – А как же? Кулаков разоблачала, колхозы понастроила, тюрьмы. Культ личности изобрела. Бомбу эту, атомную…
   Груня всю жизнь проработала в сельской больнице: вначале нянечкой, позже – медсестрой. Одна, без мужа, растила дочь. Теперь она (дочь) – директор СП, матери горсти семечек не пришлет даже на праздник. Выручала Груню, при ее пенсии, корова, которую она за гроши купила в разогнанном колхозе. Полковнику и Поручику Груня приносила каждое утро по банке парного молока и денег с них, особенно с Поручика, конечно, не брала.
   – А пенсию мне дала? – продолжала перечислять Груня обиды. – Сто двадцать рублев. А сейчас? Сейчас я больше тыщи получаю.
   – Ну да, – вредничал, посмеиваясь, Полковник. – Я слыхал, ты себе с этих тыщ телевизор новый купила, холодильник? Может, и дом справишь?
   Наивная до простоты Груня не чувствовала подвоха:
   – Да телевизор-то у меня с той поры еще остался, в кредит покупала, ничего – дышит. И холодильник по сегодня бурчит, бедовый попался. Но этого я не покупала – премию мне дали, к Октябрьским. Раньше-то много всякого давали, да, считай, даром. То квартиру, то путевку в санаторий, бери не хочу: профсоюз платит, а то и в заграницу ездила. Деньги платили как одиночке. Ларка из пионерских лагерей не вылезала. Не больно богато жили, но все имели. За квартиру, бывало, смех, а не деньги платила. Только сегодня и поняла. Не, Петрович, ты меня не сбивай. Совецка-то власть меня любила…
   – Ну так выпьешь за нее?
   – А что ж? – Груня покрутила головой. – Пропади все пропадом! – Махом хлопнула стакан, стукнула донышком по столу. – Гулять так гулять! Давай, Петрович, песни играть.
   Она встала, взялась рукой за спинку стула, откинула голову – косынка сползла с плеч. Полковник прикрыл глаза.
   Голос у Груни был молодой, полный сдерживаемой силы. Будто душа ее всю жизнь копила, набирала и хранила светлое, чистое и вечное, чтобы порой вылиться песней, одарить людей добрыми чувствами.
   Она пела старинные русские песни, потом наши народные, как говорили когда-то, «песни советских композиторов», каждая из которых светилась своей мелодией и словами, своей любовью и нежностью.
   Все это было хорошо, но было грустно. Не оставляло надежды. Уходили навсегда наши песни, наши мечты, наша молодость.
   Груня смолкла, опустила голову. Она не устала. Она точно понимала, сколько можно отмерить себе счастья за раз, чтобы оно не стало печалью. Чтобы запало в самую глубину, разбудило самое заветное…
   Груня вздрогнула, словно очнулась. Смутилась:
   – Ой, что же это я – простоволосая.
   Взяла у меня косынку, но не повязалась, а
   снова набросила ее на плечи.
   – Спасибо тебе, Аграфена Петровна, – серьезно и грустно сказал Полковник.
   – Да ладно, – отмахнулась Груня. – Свои люди, Петрович, сочтемся.
   – А что же ты, Груня, все прежние песни поешь? Спела бы что-нибудь нынешнее, современное.
   – Да где же они, эти песни? – удивилась Груня такой наивности, такому явному невежеству. – Где их взять? Не сочинили еще.
   – И не жди, не напишут, – буркнул Полковник. – Это дело душой делается, а не… – Он махнул рукой, едва не опрокинув стакан. – Да и о чем сейчас песни писать? И – кому? Если подумать…
   Груня вежливо посидела еще немного и ушла. Мы выпили «посошок».
   – Что смурной?
   – С сыном видался.
   – Понятно, – кивнул Полковник. – Отцы и дети – это всегда больно. Тут только ждать остается, пока дети решат: за кого они – за тебя или против, за твое дело или вражье. Особенно сейчас. Мы их бросили – они подобрали. Самая пора-у ребят – душу раскрывать, к творчеству стремиться, себя искать. А их – сразу в палатку, деньги грязные пересчитывать. Какая душа устоит, особенно если за ней ничего еще нет? Страшное время. Без будущего…
   Я поднялся.
   – Пойду, ладо собраться, подготовиться.
   – Логово искать едешь?
   – Его.
   – Если что, зови. Мы с Поручиком – ого!
   – Не дай Бог!
 
   Утром я заехал в контору. Передал Женьке кассеты с записями всех сделанных разговоров. Помянул в душе добрым словом шефа за этот маленький, но мощный диктофон, который работал прямо из кармана.
   – К моему возвращению распечатай, ладно? В одном экземпляре. И дай шефу заверить.
   – А когда вернешься, конспиратор, через полчаса, что ли? На свадьбу-то успеешь?
   – Опять?
   – А что? – томно вздохнула Женька. – Все хочут Женьку. В жены. Кроме тебя.
   – У меня жена есть.
   – Жена! Смотри, она тебя выставила, она тебя и подставит. Учти, мимо счастья прохолишь. К несчастью. – И опять, искоса, своим волшебным зеленым оком.
   Женька регулярно выходит замуж. Но всякий раз не до конца.
   Обычно она приходит на службу гордая и торжественно объявляет о своем очередном бракосочетании, назначает день свадьбы. Мы сбрасываемся на подарок, к назначенному часу являемся при всем параде к ней домой. Стол щедро накрыт, за столом – довольные и радостные родители. Женьки еще нет. Мы ждем, покуриваем на лестнице с папой, беседуем с мамой, иногда выпиваем на кухне по рюмке.
   В белом платье, с букетом роз, с зеленым блеском глаз из-под фаты врывается наконец Женька. Одна. Без мужа.
   Горячее, возмущенное, веселое объяснение: в последнюю минуту очередной муж либо оказывается женатым, либо у него – трое внебрачных детей, либо он вылетел совершенно неожиданно в «горячую точку» за пределами СНГ, либо скоропостижно подхватил корь. Женитьба расстраивается. Что же делать? Стол накрыт, расходы сделаны – не пропадать же добру! Мы вручаем Женьке подарок, выражаем свое сочувствие, желаем ей не промахнуться в следующий раз и дружно садимся за стол. Женька сияет, родители светятся. Подарок занимает ненадолго свое место на полке, а на следующий день оказывается в конторе, причем самым нужным предметом. Ведь обаятельная бестия Женька каждый раз предварительно строго наказывает: «Дорогие гости, жду вас на свадьбу в орденах и с кофемолкой в подарок (кофеваркой, антипригарной сковородой, набором стаканов, цветочных горшков, а то и просто – с совком и веником). Все эти «подарки» незамедлительно перебираются в. контору, которая все больше превращается в какой-то общий для нас дом – родной, теплый.
   Женькины родители, спокойные интеллигентные люди, с удовольствием принимают эту игру, прекрасно понимая, что рано или поздно кто-то из этих гостей сыграет с их красавицей-дочерью настоящую свадьбу. К тому же они нас любят и спокойны за Женьку в ее постоянном окружении из таких головорезов – добрых молоддев, с которыми она в абсолютной безопасности в любое время, в любой ситуации.
   Тем более что они могли уже однажды в этом убедиться. Прямо на «свадьбе». Мы курили на площадке, ожидая «молодых». И тут в застрявшем лифте раздался сперва испуганный визг, а затем торжествующий в предвкушении мести Женькин вопль.
   Павло рывком раздвинул двери лифта, Шурик и Сева выдернули из него насильника в расстегнутых брюках, а я – Женьку в разорванном белом платье и сбитой набекрень фате, кисею которой она возбужденно, не догадываясь поправить, сдувала с глаз.
   Женька тут же рванулась из моих рук к двери квартиры:
   – Павло, держите его, я сейчас!
   – Сама, что ли? – разочарованно проворчал ей вслед Павло. – Оставь его нам маленько.
   – Щаз-з! – донеслось из квартиры, и Женька снова вылетела на площадку, размахивая огромными портновскими ножницами «зигзаг».
   Теперь уже другой визг огласил подъезд. Позеленевший лицом парень бился в руках ребят и визжал как поросенок.
   На шум выглянул сосед:
   – Женька, кончай орать. Бабку мою напугала.
   – Извини, дядь Саш. – Женька все время лихорадочно отдувала с лица мешавшую ей кисею. – Сейчас, только жениху яйца отрежу! – И, примеряясь, защелкала ножницами.
   – А, – сказал сосед. – Ну-ну! Только не очень коротко режь. – И скрылся за дверью.
   – Может быть, сдать его? – спросил я Севу.
   – Ну да, подержат его в психушке и опять на подвиги выпустят. А нашу терапию он надолго запомнит. – И он дернул парня за штанину.
   Тот вдруг обмяк, повис на руках – потерял сознание.
   Павло сплюнул презрительно и швырнул его с лестницы. Прокатившись по ступенькам, тот ударился о батарею, очнувшись от удара, обхватил ее руками и зарыдал. Под ним расплылась лужа. Шурик взял у Женьки ножницы, обрезал с трофейных брюк пуговицы, располосовал штанины и бросил все, что осталось, вниз, в пролет.
   Мы вымыли руки и сели за свадебный стол. Женька наконец-то догадалась сбросить фату, хлопнула рюмку и деловито спросила:
   – А подарок где?..
   В общем, на Женькиных свадьбах мы не скучали. А с самой Женькой – тем более.
   – Евгения Семеновна, – сказал я, прощаясь. – Свадьба у тебя не последняя. Погуляем еще. А мне – край как ехать надо.
   – Колесом дорога.
 
   По пути в Никольское, где я рассчитывал разыскать какие-нибудь реальные следы Чванько, мне пришлось заехать к Коныгину, одному из первых фермеров в Подмосковье. Прохор написал о нем и о его дурацкой затее с фермерством очерк и попросил показать ему материал перед публикацией.
   Едва я свернул с шоссе, покрытие стало хуже, а уж проселок откровенно пытался нас запугать тракторными колеями, залитыми грязью, глинистой водой, оплывающими откосами и ветвями деревьев, низко нависающими прямо над дорогой.
   Наконец на одной из развилок я разглядел приколоченный к сосне, разбитой то ли грузовиком, то ли молнией, обрезок фанеры с косыми буквами «Ферма Коныгино» и указателем-стрелкой вроде тех, что на старых открытках пробивают алое женское сердце.
   Дорога кончилась воротами, в которых стоял хозяин фермы с коротким обрезком водопроводной трубы в руке, в окружении трех кобелей-кавказцев. Серьезный арсенал.
   Я вышел из машины, представился другом Прохора, объяснил свой визит. Фермер отбросил трубу, собаки задрали хвосты и убрали зубы.
   – Гостей жду, – туманно пояснил хозяин и пригласил в дом на терраску.
   Коныгин поставил передо мной горшок с молоком, прикрытый ломтем свежего черного хлеба, стакан. Стал читать очерк.
   Мне этот мужик сразу понравился. Трудяга основательный. Широкие плечи, на которых – груз забот. Корявые руки, будто и не руки уже, а какой-то инструмент – на все годный и всегда к работе готовый. От него хорошо пахло самогоном, самосадом, свежей соломой, извечным трудом и потом. Что бы ни творилось в стране, он будет делать свое дело – сеять хлеб. Кормить и тех, и других – друзей и недругов. Почему? Может, Прохор знает?
   Фермер разгладил ладонью листы, подровнял в стопочку, вздохнул.
   – Все верно написано. Только в жизни еще хуже. Да и ни к чему оно теперь.
   – Что так?
   – Сворачивать надо лавочку, – спокойно-безразлично уронил он тяжелые слова.
   – Надоело?
   – Как не надоест? Я ведь в фермачи прямо из колхоза выскочил, разогнали колхоз. Зачем было разгонять? – Пожал плечами. – Хорошее хозяйство, всего в достатке – и пашни, и лугов, и техники. Но поначалу вроде и ничего. Ссуду взял, обустроился кое-как. Свободу почуял – без командиров. А потом и началось: командиров поболе оказалось и пострашнее – сосед грозится, ревнует, государство грабит, цены за горло держат. Ты почем молоко берешь? То-то. А я с этой цены и седьмой доли не имею. По всем статьям убыток. Веришь, за прошлый урожай даже косилку новую не смог купить. А нынешний – дешевле обойдется в поле оставить. Я посчитал: если государству по его цене сдам, даже горючку на уборку не оправдаю. Да ее еще и купить надо, а на что? – Он тяжело, угрюмо помолчал. – Теперь вот эти вцепились, рэкетмены. «Ты, – говорят, – большие деньги зарабатываешь, поделиться надо. А мы тебе за это твои поля и фермы охранять будем». Охранники… «А то, – говорят, – не ровен час, сгорит или что с семьей случится». Ну что тут поделаешь? – Просто страшно было видеть этого сильного нужного человека в нескрываемом отчаянии. – Сегодня срок, – он взглянул на стучавшие на стене ходики, – сейчас должон прийти. Вот я и вооружился. Да тут, если всерьез возьмутся, и пулемета мало. Всем скопом бы на них. Да где? Народ силу свою забыл. О деньгах только помнит…