Гусейнов Рагим. Ключ дома твоего

   Карину откачивали долго. Но страх вселился отныне в ее сердце, и не могла она больше смотреть в глаза людям. И кричала она в истерике, если видела устремленные на нее чьи-то глаза. Так и жила затворницей, громко разговаривая сама с собой.
   В тот день, он поздно вернулся, целый день ходил по знакомым, пытаясь разузнать обстоятельства этих загадочных смертей. Дети, за исключением маленькой дочери, еще не спали, ждали его. Он проголодался и пьянящий запах свежеиспеченного хлеба, выложенного на столе в прихожей, чтоб остыть, кружил голову. Сусанна положила в большую миску хорошо отваренные куски дымящегося мяса, обильно залила его горячим душистым отваром и поставила перед ним. Дети сидели вокруг и с любовью смотрели ему в глаза. За эти три года, что он отсутствовал, они успели соскучиться по нему, и не ложились спать, не дождавшись его. Левон отломил большой кусок хлеба, обмакнул в дымящейся жидкости и только поднес его ко рту, когда дверь за его спиной распахнулась. По тому, как побледнела Сусанна, и округлились от страха глаза сына, он все понял. Спиной он чувствовал тяжелый взгляд Садияр-аги, и холод пронзил его. Задрожал он и выпал из рук его хлеб, прямо в стоявшую перед ним миску. Горячие брызги попали ему на руки и лицо, но ничего не почувствовал Левон, холод сковал его изнутри. И в тишине, что царила вокруг, он услышал не громкий голос Садияр-аги.
   - Не помешал? - спросил он на тюркском языке.
   Левон молчал.
   - Ты знаешь меня?
   Левон снова промолчал.
   - Знаешь или нет? - настоятельно спросил голос.
   На этот раз Левон слегка кивнул головой. Тюркский он знал даже лучше чем армянский.
   - Вижу, что узнал. Ждал, наверное? Ну, вот я и пришел. Тут поговорим или выйдем?
   Левон не шелохнулся.
   - Вставай, подонок, выходи. Хватит прятаться за спинами женщин и детей. Пришло время расплаты.
   Левон услышал, как за его спиной взвели курки, и покрылся он холодным потом. И тут заплакала средняя дочь Левона, десятилетняя Айкануш. Заплакала, как плачут дети, громко и с горькой обидой, положив обе руки на стол и опустив на них голову. Левон хотел встать, но не слушались его ноги. Тут же рядом со столом он рухнул перед ногами Садияр -аги. Так и лежал он, уткнувшись лицом вниз у его ног. Слезы, душившие Левона, наконец, прорвались наружу и теперь тяжелыми каплями падали на пол, а он, Левон, независимо от себя, скуля как щенок, целовал его пыльные сапоги.
   - Прости меня, Ага, прости. Ради детей моих прости. Не оставляй их сиротами. Прости.
   - А меня, почему ты оставил сиротой?
   - Грех на мне. Но это не я, это Хяста-Ашот. Он во всем виноват.
   - Хоть сейчас будь мужчиной. Не сваливай все на мертвого. Признайся, что ты организовал этот набег.
   - Нет, не я, клянусь богом, это не я.
   - Скот мой тебе нужен был? Пришел бы ко мне. Кому я отказывал? Разве мало ваших, кормилось с рук моих? Мало все вам. Воровство в крови у вас.
   - Это не я, - рыдал, ползая в ногах Левон, на глазах сына своего. Ужас и страх сковали тело Гургена, он даже не шелохнулся, продолжая сидеть за столом.
   - Бог тебе судья, подонок. Ты, не ты, не знаю. Но тебя назвали старшим все трое твоих друзей в своем последнем слове.
   Волосы зашевелились на голове Левона от этих слов. Сползла вниз стоявшая у стены Сусанна, на миг потеряв сознание. И только сидя на полу, она, казалось, очнулась и сбросила с себя оцепенение.
   - Рабом твоим буду, Ага, не убивай моего мужа, - заголосила она и тоже поползла к ногам Садияра. - Я и мои дети, Ага, падут твоей жертвой, прости его, не убивай.
   Брезгливо поморщился Садияр-ага, он уже понял, что напрасно он затеял все это здесь, надо было дождаться его где-нибудь в другом месте.
   Хотелось ему сделать Левону больно, так же больно, как ныла его рана в свое время. На глазах детей его он хотел пристрелить змею, но не рассчитал силы свои Садияр. С каждым мгновением все тяжелее становилось ему нажать на курок винтовки приставленного к дрожащей, плоской, словно топором отрубленной, голове Левона.
   И в это мгновение проснулась младшая дочь Левона. Она родилась два года назад и теперь, тихо слезла с высокой тахты, где всегда спала вместе с сестрой и полусонная подошла к дверям в большую комнату. Не понимая, что делают мать и отец на полу перед большим, в черной, покрытой пылью бурке чужим мужчиной.
   - Мама, я боюсь одна, - сказала она тихо и посмотрела в лицо чужого человека.
   И тогда Садияр -ага, нет, не простил, такое не прощается, просто отпустил Левона. Плюнул и отпустил.
   - Куда хочешь уезжай, но чтоб я о тебе больше никогда не слышал. Ты меня понял?
   - Да, да. Меня больше не услышишь. Уеду, сегодня, сейчас. Ага, вот сейчас, - бормотал Левон, ползая на коленях и глотая слезы, ошалев от радости. Не веря, что остается жить.
   - Детям твоим тебя возвращаю, подонок.
   - Да, Ага, да.
   Как ушел Садияр-ага Левон не помнил. Он еще полз по полу, вместе с женой своей, когда дверь захлопнулась и воцарилась тишина. Только теперь Левон осознал, насколько смерть его была близка, она коснулась его своим крылом, обожгла своим дыханием, свела ему все мышцы и, улетела прочь.
   И страх этот отпускал его. Отпускал страшно, с позором и зловонием. Садияр-аги уже давно не было в доме, а Левон продолжал еще идти под себя и ничего не мог с этим поделать, тело не слушалось его. И заплакал он снова вместе с женой своей, красавицей Сусанной, и сын его Гурген, тоже заплакал от обиды, отвернувшись к стене, чтобы не видеть позора отца своего.
   А потом Левон стал смеяться, вначале тихо, так тихо, что не понятно было, плач это или смех, затем все сильнее и сильнее, пока, наконец, не перешел он на раскатистый хохот. Так громко Левон никогда не смеялся. Во всяком случае, на памяти Сусанны это было впервые. Он смеялся, метясь по полу, ударяя обоими ладонями себя по лицу, словно пытаясь разбудить себя.
   Айкануш больше не плакала. Она стояла теперь у двери, обняв свою младшую сестру, которая теперь плакала, уткнувшись головой ей в грудь. Со страхом и ужасом смотрели они на безумство отца своего.
   Смех его прервался так же внезапно, как и начался. Некоторое время Левон лежал с закрытыми глазами, только высоко поднимающаяся грудь его указывала, что он не спит. Наконец он открыл глаза и помутневшими глазами обвел комнату. Все плыло перед его глазами, стены, мебель, плачущие дети, а это кто? Неужели это Сусанна, жена его. Как изменилась она за это время. Как глубоко запали внутрь глаза. Почему же дети плачут? Ведь я не умер. А может, умер? Левон слабо пошевелил пальцами рук, затем ног. Слава богу, нигде не болит, кажется, все нормально. Постепенно он стал осознавать суть произошедшего, и кровью налились глаза его. Тяжело он поднялся, и смешно семеня ногами, путаясь в шароварах, проследовал в малую комнату за занавесками. Когда через некоторое время Левон Саркисян вышел оттуда, полностью переодевшись, это был уже другой человек. Ни на кого не глядя, он прямо прошел к стене, где висела винтовка, и стал перезаряжать ее. Щелкнув затвором и сняв с предохранителя, Левон двинулся к выходу. Но на полдороги он остановился и, посмотрев на сына, произнес:
   - Ты со мной, Гурген?
   Гурген, казалось, только и ждал этой команды, стремглав он бросился к дверям, нашел свою обувь и стал обуваться, крепко завязывая узел на щиколотках. Только теперь очнулась Сусанна, с воплем бросилась она в ноги Левона.
   - Нет, Левон-джан , нет. Ты не пойдешь за Агой, он же тебя не тронул!
   - Уйди прочь, женщина. Из нас двоих одному не жить.
   - Не пущу, Левон. Убить хочешь кого, чтоб остыть, убей меня. Ты уже один раз его убил.
   - Когда? - опешил Левон, но потом, поняв, что хотела сказать его жена, в сердцах плюнул, - Дура!
   - Да, пусть я буду дурой, ругай, бей меня, но не уходи, умоляю, не ходи за ним. Бог простит тебя, я знаю, ты хороший, ты ведь не хотел смерти его семье. - Обняла его ноги Сусанна.
   - Да я себе простить не могу, что повернул коней тогда назад. Не перебил всех. Не напился крови их досыта, - прошипел вдруг Левон, пригнувшись к Сусанне и глядя прямо ей в глаза. Сколько же яда, ненависти было в этих глазах. Отшатнулась от него Сусанна и упала отброшенная им в сторону. С последней надеждой посмотрела она на сына своего. Но Гурген, даже не повернулся в ее сторону, он стоял ссутулясь, вобрав голову в плечи, боясь, встретиться взглядом с матерью.
   - Сынок, не ходи. Не бери грех на душу. Беги от этой крови. Молод ты, не иди, - умоляла она.
   Но не слушал мать свою Гурген. Почти бегом бросился он в открытую настежь дверь и растворился в ночи.
   Глава двадцать третья.
   Луна, заливавшая все вокруг ровным серебристым светом, уже довольно высоко стояла в небе. Ейваз, сидя на лошади почти у самых ворот Левона Саркисяна держал под уздцы коня Садияра, который, пол часа еще не прошло, как ушел в дом. Но для Эйваза, это была целая вечность. Он устал уже ждать, когда дверь внезапно растворилась и Садияр-ага быстрыми шагами приблизился к своей лошади, забросил поводья, что передал ему Эйваз и легко вскочив, с места, бросил коня в галоп. На секунду, повернув голову к Эйвазу, он только и успел крикнуть:
   - Пошли отсюда.
   - Ты убил его? Почему я не слышал выстрела?
   - Я не выстрелил.
   - Ты убил его?
   - Нет.
   - Ты не убил Левона?
   - Нет.
   - Почему?
   - Не смог.
   - Не понимаю.
   - Не смог я его убить при детях.
   - Он убийца твоего сына, Садияр!
   - Молчи, Эйваз. Мне и так плохо.
   - Дай, я его застрелю, - крикнул Эйваз и уже хотел повернуть свою лошадь, но Садияр -ага остановил его.
   - Нет, Эйваз, мы не вернемся. При детях нельзя убивать отца. Аллах не простит нам этого.
   - А Аллах позволяет убивать безнаказанно детей, женщин.
   - Аллах сам его накажет.
   - Ты должен был убить его.
   - Не смог я, Эйваз, пойми меня.
   Некоторое время молча скакали они. Дорога, временами извилистая, скользкая, после недавно прошедшего дождя, была им хорошо знакома. При выезде, у самой дороги, стояла небольшая чайная. Она еще была открыта. Перед ней спешился Садияр и, ничего не говоря Эйвазу, не приглашая его, вошел внутрь. Когда Эйваз, привязав лошадей, тоже зашел внутрь, Садияр-ага сидел за столом, перед ним был большой кувшин с вином, сыр на тарелке и лаваш. К еде он не притронулся, только жадно пил вино, один стакан за другим. Потом сидел, с закрытыми глазами, подпирая голову руками, и молчал. Эйваз сел напротив, ни о чем не спрашивая. Сидели долго, и за все время, было сказано только несколько фраз. Также молча, вышли они из чайной и продолжили свой путь. Через час, не доезжая до переезда, у небольшого леса, покрывшего невдалеке пологий холм, Садияр -ага резко повернул коня в сторону от дороги, вглубь кустарника. Эйваз не спрашивая, следовал за ним. Углубившись метров на сто вовнутрь, Садияр-ага остановился и спешился. Эйваз тоже остановился и только сейчас услышал тихое журчание воды.
   - Отдохнем немного.
   Садияр-ага снял бурку, бросил ее, присел на корточки у камня, с которого тонкой струей стекала вода. Сначала он тщательно вымыл под этой струей руки, затем лицо и, наконец, нагнувшись, подставил под струю лицо, стал жадно пить живительную влагу. Вода была холодной. Настолько холодной, что сводило челюсти и зубы начинали побаливать, но Садияр всего этого не замечал. Он пил долго и жадно, не мог остановиться, сердце его сжималось, словно огонь пылал в груди. Эйваз молча наблюдал за ним. Наконец Садияр отстранился от ручья и тяжело дыша, посмотрел в глаза Эйваза.
   - Остыл я, Эйваз. Остыл и устал.
   И тут Эйваз услышал звук выстрела...
   После, много лет спустя, Эйваз долго будет вспоминать эти слова Садияра- аги, будет делать различные умозаключения, но так и не придет к окончательному решению, так и не поймет, что подразумевал Садияр-ага под этими словами.
   ...
   С Эйвазом судьба свела Садияр-агу года полтора назад в Тифлисе. Свела случайно, но навсегда. В то время Садияр-ага уже несколько дней жил в доме знакомого купца из Аблабара. В Тифлисе он находился по делам, но каждый раз приезжая сюда, он закупал множество подарков, безделушек, разных колечек и сережек для своей ненаглядной дочурки и, конечно же, что-нибудь особенное для Айши, хотя она никогда, ничего не заказывала, и, он это точно знал, даже не ждала что-либо от него. "Вернись живым и здоровым",- был неизменно ее ответ на вопрос Садияра, что привести ей из города. Но, тем не менее, Садияр хорошо видел, как радостно зажигались ее глаза, когда она прикладывала к щекам привезенный Садияром подарок, рубиновые серьги или гранатовое ожерелье, - "нет, не забыл про меня мой Садияр, думала Айша, вон какую красоту мне привез. Только он один мог купить это. Прочитал в сердце мое желание. О таком только я и мечтала".
   В тот день, Садияр -ага, сидя в фаэтоне, возвращался с базара, настроение у него было приподнятое, дело, ради которого он приехал, завершилось удачно. Со всеми, с кем надо было увидеться, он уже повстречался. Подарки для дочурки куплены, так что ничто не удерживало его отныне в Тифлисе. Он уже подъезжал к дому, когда внимание его привлекла повозка со взмыленными лошадьми, столь возбужденными, что не стоялось им на месте. Лошади фыркали, тяжело дышали, шатаясь и дрожа от усталости, скользили подковами по булыжникам перед воротами большого дома, в двери которого, чуть не плача, стучал молодой мужчина и звал на азербайджанском языке:
   - Доктор, доктор, помоги, доктор.
   Но вместо доктора на шум выглянул лакей, и как всякий слуга богатого дома, отблеск славы хозяина отражается и на его дворовых, надменно и властно прикрикнул на стучавшего.
   - Легче, легче, в городе небось, чай не у себя в деревне. Понаехали тут всякие, чурки. Что надо? Нет, доктора. Не будет сегодня.
   Человек, стучавший в дверь, на миг опешил, перед натиском слуги, ничего не понимая из его речи, на русском он не говорил, но затем снова повторил свою просьбу.
   - Мне доктор нужен, сын болен.
   - Говори на русском, не понимаю я тебя, - снова сказал слуга.
   - Доктор нужен, позови его. Сын умирает.
   - Доктора, нет доктора. Не будет он, говорю. Давай, давай отсюда. Деревня, слова по-русски не скажет, а все туда же, доктора ему подавай, Иди фельдшера ищи. Туда, туда езжай. И князю доктора зови, и этому, - продолжал бормотать лакей, себе под нос. - А не жирно будет?
   Он еще что-то хотел прибавить, но не успел. Чья -то сильная рука схватила его сзади за ворот парадного кафтана, которым он так гордился, и оторвало высоко над землей. Когда лакей, барахтаясь, повернул голову и встретился со стальными глазами Садияра -ага, ему сделалась страшно. Глаза его от ужаса округлились, и забыл он про боль, которую причиняли ему врезавшиеся под мышки рукава кафтана.
   - Где твой хозяин, лакейская твоя душа, - грозно спросил его Садияр.
   - На балу, ваше благородие. На балу. У генерала -с.
   - У Павловых, у Андрея Ивановича, что ли?
   - Так точно-с, - и по привычке, даже в столь нелепой позе, он хотел шаркнуть ногой, но только еще больше забарахтался.
   Зрелище было столь необычное, что прохожие стали собираться вокруг. Да и как тут не остановиться, когда на подножке фаэтона во весь рост стоит красавец мужчина, южанин, но в дорогом фраке и держит на вытянутой руке в воздухе лакея. Садияр еще думал, что ему делать со слугой, когда воротник его кафтана с треском оторвался, и он грохнулся прямо под ноги мужчины, которого минуту назад гнал прочь от дверей. Но Садияру он больше был не интересен, в повозке, что теперь стояла рядом с его фаэтоном, он увидел женщину, плача прижимающего к груди головку мальчика лет трех. Ребенок был бледен, весь покрыт капельками пота и без конца постанывал. Он уже был настолько слаб, что даже плакать у него не было сил, и только когда боль внизу живота усиливалась, он немного сморщивал нос.
   - Как зовут доктора? - крикнул он лакею, который все еще сидел на камнях, озираясь по сторонам. В таком положении за все время своей службы он оказался впервые.
   - Сергей Сергеевич, ваше благородие, Савкины они.
   - Жди меня здесь, я сейчас приведу доктора, - крикнул Садияр-ага отцу ребенка и приказал фаэтоншику скакать к дому генерала Павлова, что располагался на берегу Куры и где, как он знал, сегодня давался бал, в честь отъезда его дочери в Париж, подальше от всего, что творилось на всей территории Империи, после февральской революции.
   Когда фаэтон остановился перед парадным входом дома генерала Павлова и Садияр-ага почти бегом, перескакивая через несколько ступенек, поднялся по лестнице, ведущей в зал, где собралось избранное общество Тифлиса (сам губернатор обещал заехать с супругой), взоры многих женщин, в том числе и генеральши, с восхищением обратились в его сторону.
   Давно сердца и души многих из них были покорены этим красавцем, и если бы он только захотел,... но, увы, он был холоден и неприступен. А рассказывают о нем, о жизни его такое, прямо роман, да и только. Вот это мужчина! Вот это жизнь! Но, увы, и еще раз, увы. Садияр редко был в их обществе, а если был, то в большинстве своем, молчал. Вначале, это посчитали недостатком образования, наверное, он, как и многие местные князья, плохо говорит по-русски и поэтому предпочитает отмалчиваться. Но однажды, лет пять назад, когда на одном из званных вечеров было принято решение написать письмо губернатору с просьбой организовать концерт- бенефис в честь тяжело заболевшей актрисы Трушиной, много лет прослужившей в местном театре, а в молодости, поговаривали, она блистала красотой и была героиней многих громких романов, Садияр-ага, прочитав письмо, с улыбкой положил его на стол, и затем, почти без акцента, на русском языке обратился к собравшимся.
   - Господа, насколько мне известно, актриса сейчас больна и нуждается в уходе. Так какая же польза ей от этого письма? Ведь пока губернатор это письмо прочтет, направит куда следует, назначат день бенефиса и пока продадут билеты, она может и умереть. Я предлагаю другое, нас здесь довольно много, и если каждый из нас внесет какую то сумму, ей это на лечение будет достаточно. А там, глядишь, и бенефис подоспеет. И сама она может еще раз выйдет на сцену нам всем на радость. Бенефисные деньги ей я думаю, в будущем не помешают, но это письмо, с ошибками, я подписывать не буду. Лучше дайте новый лист, я все перепишу.
   И Садияр-Ага в полной тишине спокойно переписал письмо, первым подписал ее и передал опешившему начальнику тифлисской железнодорожной станции, сидевшего напротив. Также спокойно он встал, вытащил из нагрудного кармана пиджака тяжелый бумажник, раскрыл и, не глядя, отделил из большой пачки, довольно внушительную сумму денег в крупных купюрах, бросил на стоявший на столе поднос с самоваром. Пример заразителен, особенно в присутствии дам, и вскоре на подносе была сумма, которую ни на одном бенефисе не собирали. Все были довольны собой, восторгались своей щедростью, но женщины были покорены только этим "дикарем" с голубыми глазами и манерами денди.
   Глава двадцать четвертая.
   Шум, что возник в зале, при входе Садияр-аги, привлек внимание хозяина дома.
   - О, неужели это Вы, дорогой мой, - обратился он к Садияру. - Глазам не верю! Как я рад, поверьте! Сюрприз, голубчик, так сюрприз.
   - Извините, ваше благородие. - Садияр-ага с уважением повернулся к генералу, - Но я на этот раз не на бал. Дело тут у меня, срочное.
   - К вашим услугам. Все, чем могу.
   - Мне нужен один из ваших гостей. Доктор Савкин.
   - Сергей Сергеевич?
   - Кажется так.
   - Он здесь? - генерал спросил жену.
   - Только что прошел в вальсе с госпожой Морозовой.
   - Ах да, совершенно точно. Велите позвать.
   Но звать никого не пришлось. Сергей Сергеевич стоял тут, недалеко, и все прекрасно слышал. По тону разговора, по тому, как обращался с этим человеком генерал, доктор понял, что человек этот не из простых, хотя он и был местным.
   - Вы, кажется, меня ищете? Доктор Савкин. К вашим услугам, господа.
   Садияр, окинул взглядом его щуплую фигуру, пристально посмотрел ему в слегка прищуренные глаза ( в последнее время доктор стал плохо видеть, но очки на людях принципиально не носил) и, неожиданно протянув руку, с улыбкой сказал:
   - Очень рад познакомиться. Садияр-ага Пашаев.
   - И наш хороший друг, - вмешался в разговор генерал, - Думаю, если Садияр-ага лично за чем-то пришел, дело - важное.
   - Спасибо, Ваше благородие, дело действительно важное,- поблагодарил его Садияр-ага.
   - Извините, ага, это что, фамилия или..., - поинтересовался доктор.
   - Скорее титул, по нашему это как князь, - ответил ему, вместо Садияра, генерал. - А что касается господина Пашаева, то он и ага, и князь, на все сто.
   - Еще раз благодарю Вас, ваше благородие, - сказав, Садияр-ага повернулся к доктору Савкину. - Не будете ли любезны, доктор, пройти со мной. Требуется ваша помощь.
   - Сейчас? Но бал только начался. И, я с супругой.
   - Прошу Вас.
   Тон этой просьбы был столь категоричен, что доктор Савкин не понял, как он очутился в фаэтоне господина Пашаева, который с места пустил лошадей в галоп. Жена его осталась на балу одна, правда, ненадолго, подскочившие молодые гарнизонные офицеры, вмиг закружили еще не утратившую свежесть молодости докторшу в вальсе, к ее взаимной радости и восторгу.
   Доктор Савкин фактически пришел в себя, когда уже спускался с фаэтона на пороге своего дома. Он сразу же подошел к ожидавшим его, в повозке, людям . По тому, как побледнело его лицо, когда он, потрогав лоб малыша и, тут же, задрав рубашку, попытался ощупать его живот, на что ребенок ответил столь жалостливым стоном, что слезы навернулись на глаза его отца, Садияр-ага понял, положение серьезное.
   - Доктор, как тут дела?
   - Думаю, нужна операция и немедленно. Но боюсь, мы опоздали.
   - Что с ним?
   - Аппендицит. Острая форма. Только бы не перитонит.
   - А что это такое?
   - Как объяснить? Ну, это отросток такой, маленький, в кишечнике. Он воспаляется, и если опоздать, не удалить вовремя, прорывается, и гной, смешивается с кровью.
   - Ребенка надо спасти.
   - Но я же не господь бог. Сделаю все, что возможно.
   - Надо сделать и все невозможное. О цене не беспокойтесь. Я за все заплачу.
   - Что говорит доктор? - спросил вдруг отец мальчика Садияр-агу на азербайджанском языке, - Что с моим сыном,
   - Ребенок сильно болен, брат. Нужна операция. Я сказал, чтобы делали, раз надо. Извини, что не спросил тебя вначале.
   - Спасибо тебе. И еще скажи ему, я за все заплачу. Пусть не сомневается. А пока пусть возьмет вот это.
   С этими словами, отец больного мальчика достал из кармана пыльного суртюка увесистый мешочек и протянул его доктору. Пока двое мужчин переговаривались на своем языке, доктор еще раз нагнулся к ребенку, осмотрел его язык, слегка приподнял и согнул в коленке ногу. Но при виде протянутого к нему увесистого мешочка с позвякивающими монетами, он побледнел, повернулся и, прикрикнув кучеру, чтоб быстро ехал в больницу, вскочил на подножку фаэтона.
   Операция длилась долго. К счастью, перитонита не было. Садияр-ага ждал конца операции. Он сошел с пролетки, присел на лавку, что стояла у входа в больницу и, вытащив кисет, набил трубку. Отец мальчика остался на коне, чуть вдали. Волнение седока казались перешли и на коня. Он нервно перебирал ногами, хрипел, жевал удила, и был готов каждую минуту рвануть с места. Только твердая рука седока удерживала его на месте. Садияр-ага исподтишка наблюдал за ним, но в разговор вступать не хотел. Наконец, доктор Савкин вышел и по тому, как улыбались его глаза, стало понятно, что все прошло удачно.
   - Все хорошо, слава богу!
   - Аминь.
   - Ребенок сейчас спит. Мать, наверное, останется с ним рядом?
   - Что он сказал? - снова спросил Садияра отец больного мальчика.
   - Все хорошо. Ребенок уснул. Мать останется с ним?
   Мужчина кивнул и только сейчас Садияр увидел его заплаканные глаза. Садияр отвел глаза и уже хотел отойти, когда услышал:
   - Спасибо тебе, Садияр-ага. За сына спасибо.
   - Ты знаешь меня?
   - Я видел тебя раньше.
   - Где?
   - Ты приезжал к нам в Вейсали.
   - Кто ты? - Садияр-ага повернулся к этому человеку, стоявшему невдалеке, держа под уздцы коня.
   - Я - Эйваз, сын Чопур Газанфара.
   Глава двадцать пятая.
   Айше об этой встрече Садияр ничего не сказал. Ни в тот день, ни позже, хотя виделись они теперь с Эйвазом часто. Боялся Садияр потревожить ее сердце. А может, другой была причина, но признаться в этом, даже самому себе он не хотел. Он не ревновал Айшу ни к кому. Ее любовь он читал в каждом жесте ее, в каждом взгляде, брошенным на него, но, все же, сердце было неспокойно.
   Позже, когда, мальчик, окрепший после операции, уехал с матерью домой, Садияр с Эйвазом сидели в небольшом духане, на берегу Куры и, медленно потягивая вино, слушали друг друга, и перед глазами их оживали картины прошлого, многое для них становилось ясным. На множество вопросов они нашли ответ. Садияру понравился Эйваз, своей открытостью, искренностью и простотой. Ему одному он рассказал о своей боли, смерти сына, одиночестве, что постигла его в те дни. Рана эта все еще кровоточила. Рассказал он и об Айше, хотя Эйваз не спрашивал ни о чем. Как встретил ее, на высоком берегу Архачая, как привез к себе домой, и отдал на попечение матери, иначе погибла бы она, но не вернулась бы в Вейсали. Рассказал, чтобы не осталось между ними недомолвок. Сжалось сердце Эйваза от боли, когда узнал он, что, пришлось пережить Айше в ту, богом проклятую ночь, пока не увез ее Садияр. Рассказал он и о людях, которых нанял, чтобы следить за передвижением своих врагов и сообщать ему, Садияру, об их местонахождении. Не скрыл он и то, что сам за эти годы, расправился со многими теми, кто участвовал в том злополучном набеге. Говорил он об этом тихо, но открыто, без страха перед кем-то не было.