Страница:
На особом языке, созданном для богачей и для их наследников, чужая смерть называется надеждой. Он был племянником и наследником старого и весьма состоятельного священника из Сен-Азафа. Умрет священник – и Эбенезер Кодре разбогатеет.
Родня у него была знатная, и сам он почти имел право на высокий титул. О его убеждениях толковали по-разному. Он принадлежал к англиканской церкви, но, по выражению епископа Тилотсона, был весьма «необуздан», то есть очень нетерпим.
Он отвергал обрядность и скорее склонялся к пресвитерианской, чем к епископальной церкви. Он мечтал о церкви первобытной, во времена которой Адам имел право выбирать Еву, а Фрументан, епископ Иераполисский, похитив девушку, дабы сделать ее своею женой, мог сказать ее родителям: "Так хочет она, и так хочу я; вы больше не отец ей, и вы не мать ей: я – ангел Иераполиса, а это – моя супруга. Отец наш – бог". Если верить слухам, Эбенезер Кодре отводил заповеди: "Чти отца твоего и матерь твою" – второе место; на первом же месте ставил другую, по его мнению, более высокую заповедь: "Жена и муж – плоть едина. Жена да оставит отца и матерь своих и да последует за мужем своим". Впрочем, стремление ограничивать родительскую власть и поощрять, призывая на помощь религию, все виды супружеского союза свойственно протестантизму везде, особенно в Англии, а еще сильнее – в Америке.
V. Заслуженный успех всегда ненавистен
VI. Потерпевшие кораблекрушение, по счастью, встречаются с парусником
VII. Любитель прогулок, по счастью, встречается с рыбаком
Книга пятая
I. Беседа в "Гостинице Жана"
Родня у него была знатная, и сам он почти имел право на высокий титул. О его убеждениях толковали по-разному. Он принадлежал к англиканской церкви, но, по выражению епископа Тилотсона, был весьма «необуздан», то есть очень нетерпим.
Он отвергал обрядность и скорее склонялся к пресвитерианской, чем к епископальной церкви. Он мечтал о церкви первобытной, во времена которой Адам имел право выбирать Еву, а Фрументан, епископ Иераполисский, похитив девушку, дабы сделать ее своею женой, мог сказать ее родителям: "Так хочет она, и так хочу я; вы больше не отец ей, и вы не мать ей: я – ангел Иераполиса, а это – моя супруга. Отец наш – бог". Если верить слухам, Эбенезер Кодре отводил заповеди: "Чти отца твоего и матерь твою" – второе место; на первом же месте ставил другую, по его мнению, более высокую заповедь: "Жена и муж – плоть едина. Жена да оставит отца и матерь своих и да последует за мужем своим". Впрочем, стремление ограничивать родительскую власть и поощрять, призывая на помощь религию, все виды супружеского союза свойственно протестантизму везде, особенно в Англии, а еще сильнее – в Америке.
V. Заслуженный успех всегда ненавистен
Вот к чему сводился приход и расход месса Летьери в ту пору. Дюранда оправдала надежды, которые были на нее возложены. Месс Летьери отдал долги, заделал все бреши, расквитался со своими бременскими кредиторами, погасил в срок задолженность в Сен-Мало. Он выплатил тяготевшую над домом ссуду по закладной и внес все местные сборы, начисленные на дом. Он стал владельцем крупного, приносящего доход капитала – Дюранды. Она давала ему теперь чистую годовую прибыль в тысячу фунтов стерлингов, и прибыль все росла.
Собственно говоря, в Дюраяде заключалось все его богатство.
Она была богатством и всего архипелага. Перевозка быков стала одной из самых крупных статей дохода хозяина Дюранды, поэтому, чтобы облегчить и ускорить погрузку и выгрузку скота, пришлось снять шлюпбалки и убрать обе лодки. Пожалуй, это было неосмотрительно. На Дюранде остался только один баркас. Правда, баркас превосходный.
С того дня, как Рантен совершил кражу, прошло десять лет.
Одна беда: у людей не было веры в процветание Дюранды; считали, чтр все это случайность. На удачу месса Летьери смотрели, как на исключение из правила. Говорили, что старику просто повезло в его сумасбродной затее. Кто-то последовал его примеру в Кауэсе, на острове Уайт, и потерпел крах.
Акционеры предприятия вконец разорились. Летьери говорил:
"Машина у них была плохо сделана – вот и все!" Но люди покачивали головой. Новшества уже тем нехороши, что восстанавливают против себя; стоит чуть-чуть оступиться – и доверие потеряно. Когда у одного из коммерческих пророков Нормандского архипелага, парижанина и банкира Жожа, спросили совета, стоит ли. заняться пароходным делом, он якобы сердито изрек, повернувшись спиной: "Вам вздумалось произвести обмен денег? Обмен денег на дым?" Зато дела парусников шли превосходно. Охотников войти в пайщики было сколько угодно.
Люди с деньгами, упорные сторонники паруса, противились паровому котлу. Дюранда была фактом, но пар на Гернсее признания не получил. Так косность ожесточается перед лицом прогресса. О Летьери говорили: "Хорошо идут, у него дела, но он не стал бы начинать все сначала". Его пример не ободрял, а отпугивал. Так никто и не решился построить вторую Дюранду.
Собственно говоря, в Дюраяде заключалось все его богатство.
Она была богатством и всего архипелага. Перевозка быков стала одной из самых крупных статей дохода хозяина Дюранды, поэтому, чтобы облегчить и ускорить погрузку и выгрузку скота, пришлось снять шлюпбалки и убрать обе лодки. Пожалуй, это было неосмотрительно. На Дюранде остался только один баркас. Правда, баркас превосходный.
С того дня, как Рантен совершил кражу, прошло десять лет.
Одна беда: у людей не было веры в процветание Дюранды; считали, чтр все это случайность. На удачу месса Летьери смотрели, как на исключение из правила. Говорили, что старику просто повезло в его сумасбродной затее. Кто-то последовал его примеру в Кауэсе, на острове Уайт, и потерпел крах.
Акционеры предприятия вконец разорились. Летьери говорил:
"Машина у них была плохо сделана – вот и все!" Но люди покачивали головой. Новшества уже тем нехороши, что восстанавливают против себя; стоит чуть-чуть оступиться – и доверие потеряно. Когда у одного из коммерческих пророков Нормандского архипелага, парижанина и банкира Жожа, спросили совета, стоит ли. заняться пароходным делом, он якобы сердито изрек, повернувшись спиной: "Вам вздумалось произвести обмен денег? Обмен денег на дым?" Зато дела парусников шли превосходно. Охотников войти в пайщики было сколько угодно.
Люди с деньгами, упорные сторонники паруса, противились паровому котлу. Дюранда была фактом, но пар на Гернсее признания не получил. Так косность ожесточается перед лицом прогресса. О Летьери говорили: "Хорошо идут, у него дела, но он не стал бы начинать все сначала". Его пример не ободрял, а отпугивал. Так никто и не решился построить вторую Дюранду.
VI. Потерпевшие кораблекрушение, по счастью, встречаются с парусником
Равноденствие в Ламанше дает о себе знать заранее. Море здесь не широко, нет простора ветру, и это его бесит. С февраля дуют западные ветры и гонят волны в разные стороны.
Плавать в эту пору небезопасно; на берегу люди не спускают глаз с сигнальной мачты; все тревожатся о судах, которые, быть может, терпят бедствие. Море словно устраивает засаду; невидимые фанфары возвещают о неведомой битве; чье-то яростное могучее дыхание всколыхнуло небосклон; поднимается неистовый ветер. Воет и веет тьма. В толще туч черноликая буря, надувая щеки, дует в трубу.
Ветер – опасность; туман – другая опасность.
Туманы испокон веков внушали ужас мореплавателям.
Бывает, что в тумане содержатся микроскопические кристаллики льда, им-то Мариотт и приписывает возникновение световых колец вокруг солнца и луны и появление ложных солнц и ложных лун. Состав грозовых туманов смешанный; различные пары неравномерного удельного веса соединяются в них с водяными парами, располагаются пластами друг над другом и таким образом разделяют туман на пояса, превращая его в подобие геологической формации; в самом низу – йод, над йодом – сера, над серой – бром, а над бромом – фосфор. Все это, если принять во внимание электрическое и магнетическое напряжение, до известной степени объясняет некоторые явления – огни св. Эльма, замеченные Колумбом и Магелланом, летучие звезды над кораблями, упомянутые Сенекой[117], два огненных снопа на верхушке мачты – Кастор и Поллукс[118], о которых рассказывал Плутарх[119], воспламенившиеся копья римских легионеров, изумившие Цезаря, шпиль замка Дюино во Фриуле[120], рассыпавший яркие искры, когда дозорный прикасался к нему острием пики, а может быть, и зарницы, которые у древних назывались «земными молниями Сатурна». У экватора постоянный туман как бы" опоясывает земной шар – это «Клаудринг», облачное кольцо. Клауд-рингу предназначено охлаждать тропики, как Гольфстриму предназначено обогревать полюс.
Клауд-ринг означает гибель. То "лошадиные широты", Horse latitude, там мореходы былых веков бросали в море лошадей:
во время бури – чтобы уменьшить вес корабля, в спокойную погоду – чтобы сократить расход пресной воды. Колумб говорил: Nube abaxo es muerte – "Низкое облако – смерть".
У этрусков, которые в области метеорологии играли ту же роль, что халдеи в астрономии, было два жреческих звания:
жрец грома и жрец туч; «фульгураторы» наблюдали за молнией, «аквилеги» – за туманом. Жители Тира, финикийцы, пеласги и другие мореплаватели, ходившие в старину по древнему Срединному морю[121], обращались за предсказаниями погоды к совету жрецов-авгуров Тарквинии[122]. Уже тогда стали яснее причины возникновения бури; они тесно связаны с причиной возникновения тумана; собственно говоря, это явления одного порядка. На океане существует три области туманов: экваториальная и две полярные; у моряков для них одно название:
"Чертова ступа".
Туманы во время равноденствия опасны на всех водах, а в Ламанше особенно. Они нежданно заволакивают море густым мраком. В тумане, даже если он не слишком плотен, всегда таится угроза, ибо он мешает определить – по меняющемуся цвету воды, изменилось ли морское дно; его коварной завесой прикрывается мель или подводная скала. Часто судно подходит к самому рифу, и ничто не предостерегает его. Порою судну, попавшему в туман, приходится ложиться в дрейф или бросать якорь. В тумане кораблекрушения не реже, чем в бурю.
Однако случилось так, что после яростного шквала, разогнавшего туман, почтовое судно «Кашмир» благополучно вер– нулось из Англии. Оно вошло в порт Сен-Пьер с первыми дневными лучами, озарившими горизонт, как раз в тот миг, когда из замка Корнэ пушечным залпом приветствовали восход солнца. Небо прояснилось. «Кашмира» ждали, – он должен был доставить в Сен-Сансон нового священника. Когда пришел корабль, по городу тотчас же распространился слух, что ночью в открытом море к «Кашмиру» причалила шлюпка с командой потонувшего судна.
Плавать в эту пору небезопасно; на берегу люди не спускают глаз с сигнальной мачты; все тревожатся о судах, которые, быть может, терпят бедствие. Море словно устраивает засаду; невидимые фанфары возвещают о неведомой битве; чье-то яростное могучее дыхание всколыхнуло небосклон; поднимается неистовый ветер. Воет и веет тьма. В толще туч черноликая буря, надувая щеки, дует в трубу.
Ветер – опасность; туман – другая опасность.
Туманы испокон веков внушали ужас мореплавателям.
Бывает, что в тумане содержатся микроскопические кристаллики льда, им-то Мариотт и приписывает возникновение световых колец вокруг солнца и луны и появление ложных солнц и ложных лун. Состав грозовых туманов смешанный; различные пары неравномерного удельного веса соединяются в них с водяными парами, располагаются пластами друг над другом и таким образом разделяют туман на пояса, превращая его в подобие геологической формации; в самом низу – йод, над йодом – сера, над серой – бром, а над бромом – фосфор. Все это, если принять во внимание электрическое и магнетическое напряжение, до известной степени объясняет некоторые явления – огни св. Эльма, замеченные Колумбом и Магелланом, летучие звезды над кораблями, упомянутые Сенекой[117], два огненных снопа на верхушке мачты – Кастор и Поллукс[118], о которых рассказывал Плутарх[119], воспламенившиеся копья римских легионеров, изумившие Цезаря, шпиль замка Дюино во Фриуле[120], рассыпавший яркие искры, когда дозорный прикасался к нему острием пики, а может быть, и зарницы, которые у древних назывались «земными молниями Сатурна». У экватора постоянный туман как бы" опоясывает земной шар – это «Клаудринг», облачное кольцо. Клауд-рингу предназначено охлаждать тропики, как Гольфстриму предназначено обогревать полюс.
Клауд-ринг означает гибель. То "лошадиные широты", Horse latitude, там мореходы былых веков бросали в море лошадей:
во время бури – чтобы уменьшить вес корабля, в спокойную погоду – чтобы сократить расход пресной воды. Колумб говорил: Nube abaxo es muerte – "Низкое облако – смерть".
У этрусков, которые в области метеорологии играли ту же роль, что халдеи в астрономии, было два жреческих звания:
жрец грома и жрец туч; «фульгураторы» наблюдали за молнией, «аквилеги» – за туманом. Жители Тира, финикийцы, пеласги и другие мореплаватели, ходившие в старину по древнему Срединному морю[121], обращались за предсказаниями погоды к совету жрецов-авгуров Тарквинии[122]. Уже тогда стали яснее причины возникновения бури; они тесно связаны с причиной возникновения тумана; собственно говоря, это явления одного порядка. На океане существует три области туманов: экваториальная и две полярные; у моряков для них одно название:
"Чертова ступа".
Туманы во время равноденствия опасны на всех водах, а в Ламанше особенно. Они нежданно заволакивают море густым мраком. В тумане, даже если он не слишком плотен, всегда таится угроза, ибо он мешает определить – по меняющемуся цвету воды, изменилось ли морское дно; его коварной завесой прикрывается мель или подводная скала. Часто судно подходит к самому рифу, и ничто не предостерегает его. Порою судну, попавшему в туман, приходится ложиться в дрейф или бросать якорь. В тумане кораблекрушения не реже, чем в бурю.
Однако случилось так, что после яростного шквала, разогнавшего туман, почтовое судно «Кашмир» благополучно вер– нулось из Англии. Оно вошло в порт Сен-Пьер с первыми дневными лучами, озарившими горизонт, как раз в тот миг, когда из замка Корнэ пушечным залпом приветствовали восход солнца. Небо прояснилось. «Кашмира» ждали, – он должен был доставить в Сен-Сансон нового священника. Когда пришел корабль, по городу тотчас же распространился слух, что ночью в открытом море к «Кашмиру» причалила шлюпка с командой потонувшего судна.
VII. Любитель прогулок, по счастью, встречается с рыбаком
В ту ночь, лишь только утих ветер, Жильят отправился на рыбную ловлю, однако он остановил свой ботик не очень далеко от берега.
На обратном пути, во время прилива, часа в два пополудни, когда ослепительно сияло солнце, он плыл мимо Бычьего рога в бухту "Дома за околицей", и ему вдруг почудилось, что на кресле Гильд-Хольм-Ур виднеется тень, которую не могла отбрасывать скала. Он направил ботик в ту сторону и увидел, что там сидит человек. Вода прибывала, скалу окружали волны:
спасения не было. Жильят помахал ему рукой. Человек не шевельнулся. Жильят подплыл ближе. Человек спал.
Неизвестный был одет в черное. "Похож на священника", – подумал Жильят. Он подплыл еще ближе и разглядел юношеское лицо.
Лицо было ему незнакомо.
К счастью, скала была отвесна, а вода около нее глубокаЖильят повернул лодку и повел ее вдоль гранитной стены утеса. Прилив настолько приподнял судно, что Жильят, встав на борт, мог дотянуться до ног спящего. Он выпрямился, поднял руки. Упади он сейчас в воду, вряд ли ему удалось бы спастись. Била сильная волна. Его раздавило бы между скалой и лодкой.
Шильях потянул спящего за ногу.
– Эй, что вы тут делаете?
Человек проснулся и сказал:
– Смотрю.
Он совсем очнулся от сна и продолжал:
– Я только что приехал на остров, мне захотелось пройтись, я забрел сюда, – с этой скалы такой чудесный вид! Всю ночь я провел на корабле и вот заснул от усталости.
– Через десять минут вы были бы под водой, – сказал Жильят.
– Да что вы!
– Прыгайте в лодку.
Жильят придержал лодку ногой, уцепился одной рукой за скалу, а другую протянул молодому человеку в черном, и тот легко спрыгнул. Юноша был очень хорош собою.
Жильят взмахнул веслами: не прошло и двух минут, как ботик очутился в бухте "Дома за околицей".
На молодом человеке была круглая шляпа и белый галстук. Его длиннополый черный сюртук был наглухо застегнут.
Белокурые волосы ореолом обрамляли его женственное лицо, вдумчиво смотрели ясные глаза.
Лодка подошла к берегу. Жильят продел трос в кольцо причала, потом обернулся и увидел в протянутой выхоленной руке юноши золотой соверен.
Жильят легонько отстранил руку.
Оба хранили молчание. Первым заговорил юноша:
– Вы спасли мне жизнь.
– Возможно, – ответил Жильят.
Трос был укреплен. Они вышли из лодки.
Юноша повторил:
– Я вам обязан жизнью, сударь.
– Ну так что ж?
За ответом Жильята вновь последовало молчание.
– Вы здешнего прихода? – спросил юноша.
– Нет, – ответил Жильят.
– Какого же?
Жильят поднял правую руку и, указав на небо, промолч вил:
– Вот какого.
Юноша попрощался и пошел своей дорогой.
Сделав несколько шагов, он остановился, вынул из кармана книгу, вернулся и сказал, подавая ее Жильяту:
– Позвольте предложить вам это.
Жильят взял книгу.
То была Библия.
Через минуту он уже стоял на крыльце и, облокотившись о перила, смотрел вслед юноше, пока тот не скрылся за поворотом тропинки, ведущей в Сен-Сансон.
Мало-помалу Жильят забыл и думать о пришельце, о существовании кресла Гильд-Хольм-Ур; все исчезло; склонив голову, он погрузился в бездонную пучину грез. Этой манящей бездной была для него Дерюшетта.
Его вывел из забытья чей-то голос; кто-то крикнул:
– Эй, Жильят!
Голос был знакомый. Жильят поднял глаза, – Что такое, сьер Ландуа?
Действительно, это был сьер Ландуа, проезжавший по дороге, шагах в ста от "Дома за околицей", в своем «фиатоне» (фаэтоне), запряженном маленькой лошадкой. Он остановился, окликнув Жильята, но видно было, что ему некогда и он кудато спешит.
– Слышали новости, Жильят?
– Какие?
– Да о "Приюте неустрашимых".
– А что там такое?
– Так не расскажешь, я от вас слишком далеко, Жильят задрожал.
– Уж не выходит ли замуж мадемуазель Дерюшетта? – Нет. Но теперь придется.
– Что это значит?
– Ступайте туда. Там все узнаете.
И сьер Ландуа стегнул лошадь.
На обратном пути, во время прилива, часа в два пополудни, когда ослепительно сияло солнце, он плыл мимо Бычьего рога в бухту "Дома за околицей", и ему вдруг почудилось, что на кресле Гильд-Хольм-Ур виднеется тень, которую не могла отбрасывать скала. Он направил ботик в ту сторону и увидел, что там сидит человек. Вода прибывала, скалу окружали волны:
спасения не было. Жильят помахал ему рукой. Человек не шевельнулся. Жильят подплыл ближе. Человек спал.
Неизвестный был одет в черное. "Похож на священника", – подумал Жильят. Он подплыл еще ближе и разглядел юношеское лицо.
Лицо было ему незнакомо.
К счастью, скала была отвесна, а вода около нее глубокаЖильят повернул лодку и повел ее вдоль гранитной стены утеса. Прилив настолько приподнял судно, что Жильят, встав на борт, мог дотянуться до ног спящего. Он выпрямился, поднял руки. Упади он сейчас в воду, вряд ли ему удалось бы спастись. Била сильная волна. Его раздавило бы между скалой и лодкой.
Шильях потянул спящего за ногу.
– Эй, что вы тут делаете?
Человек проснулся и сказал:
– Смотрю.
Он совсем очнулся от сна и продолжал:
– Я только что приехал на остров, мне захотелось пройтись, я забрел сюда, – с этой скалы такой чудесный вид! Всю ночь я провел на корабле и вот заснул от усталости.
– Через десять минут вы были бы под водой, – сказал Жильят.
– Да что вы!
– Прыгайте в лодку.
Жильят придержал лодку ногой, уцепился одной рукой за скалу, а другую протянул молодому человеку в черном, и тот легко спрыгнул. Юноша был очень хорош собою.
Жильят взмахнул веслами: не прошло и двух минут, как ботик очутился в бухте "Дома за околицей".
На молодом человеке была круглая шляпа и белый галстук. Его длиннополый черный сюртук был наглухо застегнут.
Белокурые волосы ореолом обрамляли его женственное лицо, вдумчиво смотрели ясные глаза.
Лодка подошла к берегу. Жильят продел трос в кольцо причала, потом обернулся и увидел в протянутой выхоленной руке юноши золотой соверен.
Жильят легонько отстранил руку.
Оба хранили молчание. Первым заговорил юноша:
– Вы спасли мне жизнь.
– Возможно, – ответил Жильят.
Трос был укреплен. Они вышли из лодки.
Юноша повторил:
– Я вам обязан жизнью, сударь.
– Ну так что ж?
За ответом Жильята вновь последовало молчание.
– Вы здешнего прихода? – спросил юноша.
– Нет, – ответил Жильят.
– Какого же?
Жильят поднял правую руку и, указав на небо, промолч вил:
– Вот какого.
Юноша попрощался и пошел своей дорогой.
Сделав несколько шагов, он остановился, вынул из кармана книгу, вернулся и сказал, подавая ее Жильяту:
– Позвольте предложить вам это.
Жильят взял книгу.
То была Библия.
Через минуту он уже стоял на крыльце и, облокотившись о перила, смотрел вслед юноше, пока тот не скрылся за поворотом тропинки, ведущей в Сен-Сансон.
Мало-помалу Жильят забыл и думать о пришельце, о существовании кресла Гильд-Хольм-Ур; все исчезло; склонив голову, он погрузился в бездонную пучину грез. Этой манящей бездной была для него Дерюшетта.
Его вывел из забытья чей-то голос; кто-то крикнул:
– Эй, Жильят!
Голос был знакомый. Жильят поднял глаза, – Что такое, сьер Ландуа?
Действительно, это был сьер Ландуа, проезжавший по дороге, шагах в ста от "Дома за околицей", в своем «фиатоне» (фаэтоне), запряженном маленькой лошадкой. Он остановился, окликнув Жильята, но видно было, что ему некогда и он кудато спешит.
– Слышали новости, Жильят?
– Какие?
– Да о "Приюте неустрашимых".
– А что там такое?
– Так не расскажешь, я от вас слишком далеко, Жильят задрожал.
– Уж не выходит ли замуж мадемуазель Дерюшетта? – Нет. Но теперь придется.
– Что это значит?
– Ступайте туда. Там все узнаете.
И сьер Ландуа стегнул лошадь.
Книга пятая
Револьвер
I. Беседа в "Гостинице Жана"
Сьер Клюбен был человек, поджидавший случая.
Он был невысок, желтолиц и силен, как бык. Морскому ветру не удавалось покрыть загаром его кожу, она напоминала воск. Лицо у него было цвета восковой свечи, и ее притушенный огонек светился в его глазах. Он обладал необыкновенно цепкой памятью. Стоило ему однажды увидеть человека, и тот навсегда оставался в его памяти, точно заметка в записной книжке. Его быстрый взгляд схватывал крепко; зрачок, сделав оттиск с лица, хранил его, и пусть лицо это старело, – сьер Клюбен все равно узнавал его. Сбить со следа эту твердую память было невозможно. Сьер Клюбен был скуп на слова, скромен, спокоен; он никогда не позволял себе лишнего движения. Простодушный вид сразу располагал к нему. Многие считали его недалеким, в его прищуре было что-то придурковатое. Но лучшего моряка, как мы уже говорили, нельзя было сыскать; никто не умел так садить галсы, чтобы понизить центр цапора ветра, или тянуть шкот полного паруеа. Говорили, что нет честнее, нет набожнее человека. Тот, кто заподозрил бы его, сам бы вызвал подозрение. Он вел дружбу с Ребюше – менялой из Сен-Мало, жившим на улице СенВенсан, рядом с оружейным мастером, и Ребюше говорил:
"Клюбену я доверил бы свою лавку". Сьер Клюбен был вдовцом. Его супруга слыла столь же достойной женщиной, сколь достойным человеком слыл он сам. Г-жу Клюбен пережила слава о ее несокрушимой добродетели. Вздумай полюбезничать с ней бальи, она бы пожаловалась королю; влюбись в нее господь бог, она бы пожаловалась своему духовнику. Чета Клюбенов олицетворяла в Тортвале идеал английской «респектабельности». Супруга Клюбена была лебедью; сам Клюбен – горностаем. Он не пережил бы и пятнышка на этой белизне. Попадись ему, кажется, чужая булавка, он бы не успокоился, пока не разыскал бы ее владельца. Он бы забил в набат, найдя коробку спичек. Однажды он зашел в кабачок в Сен-Серване и сказал кабатчику: "Три года назад я позавтракал у вас, вы ошиблись в счете", – и вручил хозяину шестьдесят пять сантимов. Он был ходячей честностью с недоверчиво поджатыми губами.
Он как будто вечно выслеживал. Кого же? Вероятно, жуликов.
По вторникам он вел Дюранду в Сен-Мало. Приезжал туда во вторник вечером, оставался два дня для погрузки судна и возвращался на Гернсей в пятницу утром.
В те времена в бухте Сен-Мало существовал заезжий дом под названием "Гостиница Жана".
Позже, когда строилась набережная, заезжий дом снесли.
Но в те годы море подходило к городским воротам Сен-Венсана и Динана; во время отлива из Сен-Мало в Сен-Серван и обратно ездили в двуколках и колясках, которые сновали между судами, объезжая якоря, канаты и буйки, чуть не натыкаясь кожаным верхом на низкие реи или утлегари. От прилива до прилива кучера гнали лошадей по песку там, где шесть часов спустя ветер подхлестывал волны. Прежде здесь по всему побережью Сен-Мало рыскали две дюжины сторожевых псов, которые в 1770 году загрызли морского офицера.
Собаки переусердствовали, и их уничтожили. Теперь уже не слышно по ночам собачьего лая между Большим и Малым Таларом.
Сьер Клюбен останавливался в "Гостинице Жана". Там находилась французская контора Дюранды.
Там ели и пили таможенные чиновники и береговая охрана. Им был отведен особый стол. Таможенные чиновники из Биника встречались там с таможенниками из Сен-Мало, что было весьма полезно для дела.
Сюда заглядывали и шкиперы, но ели они за другим столом.
Сьер Клюбен подсаживался то к тем, то к другим, однако охотнее к столу таможенников, чем судовладельцев. Везде он был желанным гостем.
Кормили здесь вкусно. Чужеземным морякам предлагались на выбор напитки всех стран света. Какого-нибудь щеголеватого матросика из Бильбао угощали здесь «геладой». Пили там и «стату», как в Гринвиче, и коричневый «гез», как в Антверпене.
Бывало, капитаны дальнего плавания и судохозяева присоединялись к шкиперской трапезе. Обменивались новостями:
"Как дела с сахаром?" – "Прибывает небольшими партиями.
Но ходят слухи, что вот-вот прибудут три тысячи мешков из Бомбея и пятьсот бочек из Сагуа". – "Увидите, что правые одержат верх над Вилелем". – "А как индиго?" – "Всего лишь семь тюков из Гватемалы". – «Нанина-Жюли» стоит на рейде.
Красивое трехмачтовое судно из Бретани". – "Еще два города Ла-Платы повздорили из-за выеденного яйца". – "Когда Монтевидео жиреет, Буэнос-Айрею тощает". – "Пришлось перегружать с "Царицы неба" товары, забракованные в Калао". – "На какао хороший спрос; мешки каракского идут по двести тридцать четыре, а тринидадского – по семьдесят три". – "Говорят, во время смотра на Марсовом поле кричали: "Долой министров!" – "Просоленные невыделанные кожи «саладерос» – продаются по шестидесяти франков – бычьи, а коровьи – по сорока восьми". – "Что, перешли Балканы? А где Дибич?"[123] – «В Сан-Франциско не хватает анисовой водки. С планьольским оливковым маслом затишье. Центнер швейцарского сыра – тридцать два франка». – "Умер, что ли, Лев Двенадцатый[124]?" – и т. д.
Все это обсуждалось шумно, во весь голос. За столом таможенных чиновников и береговой охраны говорили потишз.
Свои дела береговая и портовая полиция не стремилась предавать особой гласности и не откровенничала.
За шкиперским столом председательствовал старый капитан дальнего плавания Жертре-Габуро. Жертре-Габуро был не человек, а барометр. Он так сжился с морем, что безошибочно предсказывал погоду. Он устанавливал ее заранее. Он выслушивал ветер, щупал пульс отлива и прилива. Туче он говорил: "А ну-ка, покажи язык" – иными словами, молнию.
Он был врачом волн, бризов, шквала. Океан был его пациентом. Он обошел весь свет, как врач обходит больницу, изучая каждый климат, его здоровье и немощи. Он основательно знал патологию времен года. Он сообщал такие факты: "Как-то в 1796 году барометр упал на три деления ниже бури". Он был моряком по призванию. Ненавидел Англию всей силой своей любви к морю. Тщательно изучал английский флот, чтобы знать его слабые стороны. Умел объяснить, чем «Соверен» 1637 года отличался от "Королевского Вильяма" 1670 года и от «Победы» 1755 года. Сравнивая надводные части судов, он сожалел, что на палубах английских кораблей больше нет башен, а на мачтах – воронкообразных марсов, как на "Большом Гарри" в 1514 году, – сожалел потому, что они были отличной целью для французских ядер. Нации он различал лишь по их флоту; его речи была присуща своеобразная синонимика.
Так, Англию он называл "Маячно-лоцманская корпорация", Шотландию – "Северная контора", а Ирландию – "Балласт на борту". Запас сведений был у него неисчерпаем; он был ходячим учебником и календарем, справочником мер и тарифов.
Наизусть знал таксу маяков, в особенности английских: пенни с тонны при проходе мимо такого-то маяка, фартинг – при проходе мимо другого. Он говорил: "Маяк Смолл-Рок прежде расходовал всего лишь двести галлонов масла, а теперь сжигает полторы тысячи". Однажды капитан опасно заболел в плавании, и, когда весь экипаж, думая, что он умирает, обступил его койку, он, превозмогая предсмертную икоту, вдруг обратился к корабельному плотнику: "Надо бы вырезать в эзельгофтах по гнезду с каждой стороны для чугунных шкивов с железной осью и пропустить через них стень-вынтрепы". Из всего этого явствует, что он был человек незаурядный.
Шкиперы и чиновники почти никогда не вели за столом разговора на общую тему. Все же такой случай произошел в самом начале февраля, именно в то время, до которого мы довели наше повествование. Внимание привлекали трехмачтовое судно «Тамолипас» и его капитан Зуэла; судно пришло из Чили и должно было туда вернуться. Шкиперы интересовав лжсь его грузом, чиновники – скоростью хода.
Капитан Зуэла из Копиапо был не то чилиец, не то колумбиец, весьма независимо принимавший участие в войнах за независимость, склонявшийся то на сторону Боливара[125], то на сторону Морильо[126], смотря по тому, что было выгоднее. Он разбогател, оказывая услуги и тем и другим. Зуэла был ярым приверженцем Бурбонов и бонапартистом, либералом и монархистом, атеистом и католиком. Он принадлежал к той огромной партии, которую можно назвать доходной партией. Время от времени он приезжал во Францию по делам и, если верите слухам, охотно оказывал на своем корабле гостеприимство беглецам всех мастей, банкротам или политическим изгнанникам – не все ли равно кому? – лишь бы они были платежеспособны. Проделывал он это весьма просто. Беглец ждал в укромном уголке на берегу, и Зуэла, прежде чем сняться с якоря, посылал за ним шлюпку. Так в предыдущий рейс он вывез беглеца, осужденного заочно по делу Бертона[127], а на этот раз, по слухам, рассчитывал захватить несколько человек, причастных к столкновению на Бидасоа[128], Предупрежденная полиция была начеку.
То были времена побегов. Реставрация – это реакция; революция повлекла за собою эмиграцию. Реставрация – ссылку, В первые семь-восемь лет после возвращения Бурбонов всех охватила паника: финансисты, промышленники и коммерсанты чувствовали, как почва уходит у них из-под ног, и банкротства участились. "Спасайся, кто может", – только об этом и думали в политических кругах. Левалет бежал[129], Лефевр-Денуэт[130] бежал, Делон[131] бежал. Свирепствовали чрезвычайные суды, вдобавок – Трестальон[132]. Люди спасались от Сомюрского моста, от Реольской эспланады, от стены Парижской обсерватории, от Ториасской башни в Авиньоне – эти зловещие силуэты остались в истории как символ реакции; еще и сейчас виден на них отпечаток ее кровавой руки. Лондонский процесс Тистльвуда и его отголоски во Франции, парижский процесс Трогова и его отголоски в Бельгии, Швейцарии, Италии умножили основания для тревоги и бегства, углубили внутренний развал, опустошили даже высокопоставленные круги тогдашнего общества. Обезопасить себя – вот о чем заботился каждый. Быть замешанным в каком-нибудь политическом деле – значило погибнуть. Дух превотальных судов пережил эти учреждения.
Цриговоры выносились в угоду властям. Люди бежали в Техас, в Скалистые горы, Перу, Мексику. "Луарские разбойники"[133], ныне именуемые рыцарями, – в те годы основали «Убежище для беглых». В одной из песен Беранже поется: «О дикари, французы мы, так пожалейте нашу славу!» Покинуть свою страну было единственным выходом из положения. Но нет ничего труднее побега; это короткое слово таит в себе целую бездну.
Все оборачивается препятствием для того, кто хочет незаметно ускользнуть. Чтобы скрыться, надо стать неузнаваемым. Людям значительным, даже знаменитостям, приходилось прибегать к жульническим уловкам. Удавалось это им плохо. Их притворство бросалось в глаза. – Привычка действовать открыто мешала им проскользнуть сквозь сети, расставленные на пути.
Он был невысок, желтолиц и силен, как бык. Морскому ветру не удавалось покрыть загаром его кожу, она напоминала воск. Лицо у него было цвета восковой свечи, и ее притушенный огонек светился в его глазах. Он обладал необыкновенно цепкой памятью. Стоило ему однажды увидеть человека, и тот навсегда оставался в его памяти, точно заметка в записной книжке. Его быстрый взгляд схватывал крепко; зрачок, сделав оттиск с лица, хранил его, и пусть лицо это старело, – сьер Клюбен все равно узнавал его. Сбить со следа эту твердую память было невозможно. Сьер Клюбен был скуп на слова, скромен, спокоен; он никогда не позволял себе лишнего движения. Простодушный вид сразу располагал к нему. Многие считали его недалеким, в его прищуре было что-то придурковатое. Но лучшего моряка, как мы уже говорили, нельзя было сыскать; никто не умел так садить галсы, чтобы понизить центр цапора ветра, или тянуть шкот полного паруеа. Говорили, что нет честнее, нет набожнее человека. Тот, кто заподозрил бы его, сам бы вызвал подозрение. Он вел дружбу с Ребюше – менялой из Сен-Мало, жившим на улице СенВенсан, рядом с оружейным мастером, и Ребюше говорил:
"Клюбену я доверил бы свою лавку". Сьер Клюбен был вдовцом. Его супруга слыла столь же достойной женщиной, сколь достойным человеком слыл он сам. Г-жу Клюбен пережила слава о ее несокрушимой добродетели. Вздумай полюбезничать с ней бальи, она бы пожаловалась королю; влюбись в нее господь бог, она бы пожаловалась своему духовнику. Чета Клюбенов олицетворяла в Тортвале идеал английской «респектабельности». Супруга Клюбена была лебедью; сам Клюбен – горностаем. Он не пережил бы и пятнышка на этой белизне. Попадись ему, кажется, чужая булавка, он бы не успокоился, пока не разыскал бы ее владельца. Он бы забил в набат, найдя коробку спичек. Однажды он зашел в кабачок в Сен-Серване и сказал кабатчику: "Три года назад я позавтракал у вас, вы ошиблись в счете", – и вручил хозяину шестьдесят пять сантимов. Он был ходячей честностью с недоверчиво поджатыми губами.
Он как будто вечно выслеживал. Кого же? Вероятно, жуликов.
По вторникам он вел Дюранду в Сен-Мало. Приезжал туда во вторник вечером, оставался два дня для погрузки судна и возвращался на Гернсей в пятницу утром.
В те времена в бухте Сен-Мало существовал заезжий дом под названием "Гостиница Жана".
Позже, когда строилась набережная, заезжий дом снесли.
Но в те годы море подходило к городским воротам Сен-Венсана и Динана; во время отлива из Сен-Мало в Сен-Серван и обратно ездили в двуколках и колясках, которые сновали между судами, объезжая якоря, канаты и буйки, чуть не натыкаясь кожаным верхом на низкие реи или утлегари. От прилива до прилива кучера гнали лошадей по песку там, где шесть часов спустя ветер подхлестывал волны. Прежде здесь по всему побережью Сен-Мало рыскали две дюжины сторожевых псов, которые в 1770 году загрызли морского офицера.
Собаки переусердствовали, и их уничтожили. Теперь уже не слышно по ночам собачьего лая между Большим и Малым Таларом.
Сьер Клюбен останавливался в "Гостинице Жана". Там находилась французская контора Дюранды.
Там ели и пили таможенные чиновники и береговая охрана. Им был отведен особый стол. Таможенные чиновники из Биника встречались там с таможенниками из Сен-Мало, что было весьма полезно для дела.
Сюда заглядывали и шкиперы, но ели они за другим столом.
Сьер Клюбен подсаживался то к тем, то к другим, однако охотнее к столу таможенников, чем судовладельцев. Везде он был желанным гостем.
Кормили здесь вкусно. Чужеземным морякам предлагались на выбор напитки всех стран света. Какого-нибудь щеголеватого матросика из Бильбао угощали здесь «геладой». Пили там и «стату», как в Гринвиче, и коричневый «гез», как в Антверпене.
Бывало, капитаны дальнего плавания и судохозяева присоединялись к шкиперской трапезе. Обменивались новостями:
"Как дела с сахаром?" – "Прибывает небольшими партиями.
Но ходят слухи, что вот-вот прибудут три тысячи мешков из Бомбея и пятьсот бочек из Сагуа". – "Увидите, что правые одержат верх над Вилелем". – "А как индиго?" – "Всего лишь семь тюков из Гватемалы". – «Нанина-Жюли» стоит на рейде.
Красивое трехмачтовое судно из Бретани". – "Еще два города Ла-Платы повздорили из-за выеденного яйца". – "Когда Монтевидео жиреет, Буэнос-Айрею тощает". – "Пришлось перегружать с "Царицы неба" товары, забракованные в Калао". – "На какао хороший спрос; мешки каракского идут по двести тридцать четыре, а тринидадского – по семьдесят три". – "Говорят, во время смотра на Марсовом поле кричали: "Долой министров!" – "Просоленные невыделанные кожи «саладерос» – продаются по шестидесяти франков – бычьи, а коровьи – по сорока восьми". – "Что, перешли Балканы? А где Дибич?"[123] – «В Сан-Франциско не хватает анисовой водки. С планьольским оливковым маслом затишье. Центнер швейцарского сыра – тридцать два франка». – "Умер, что ли, Лев Двенадцатый[124]?" – и т. д.
Все это обсуждалось шумно, во весь голос. За столом таможенных чиновников и береговой охраны говорили потишз.
Свои дела береговая и портовая полиция не стремилась предавать особой гласности и не откровенничала.
За шкиперским столом председательствовал старый капитан дальнего плавания Жертре-Габуро. Жертре-Габуро был не человек, а барометр. Он так сжился с морем, что безошибочно предсказывал погоду. Он устанавливал ее заранее. Он выслушивал ветер, щупал пульс отлива и прилива. Туче он говорил: "А ну-ка, покажи язык" – иными словами, молнию.
Он был врачом волн, бризов, шквала. Океан был его пациентом. Он обошел весь свет, как врач обходит больницу, изучая каждый климат, его здоровье и немощи. Он основательно знал патологию времен года. Он сообщал такие факты: "Как-то в 1796 году барометр упал на три деления ниже бури". Он был моряком по призванию. Ненавидел Англию всей силой своей любви к морю. Тщательно изучал английский флот, чтобы знать его слабые стороны. Умел объяснить, чем «Соверен» 1637 года отличался от "Королевского Вильяма" 1670 года и от «Победы» 1755 года. Сравнивая надводные части судов, он сожалел, что на палубах английских кораблей больше нет башен, а на мачтах – воронкообразных марсов, как на "Большом Гарри" в 1514 году, – сожалел потому, что они были отличной целью для французских ядер. Нации он различал лишь по их флоту; его речи была присуща своеобразная синонимика.
Так, Англию он называл "Маячно-лоцманская корпорация", Шотландию – "Северная контора", а Ирландию – "Балласт на борту". Запас сведений был у него неисчерпаем; он был ходячим учебником и календарем, справочником мер и тарифов.
Наизусть знал таксу маяков, в особенности английских: пенни с тонны при проходе мимо такого-то маяка, фартинг – при проходе мимо другого. Он говорил: "Маяк Смолл-Рок прежде расходовал всего лишь двести галлонов масла, а теперь сжигает полторы тысячи". Однажды капитан опасно заболел в плавании, и, когда весь экипаж, думая, что он умирает, обступил его койку, он, превозмогая предсмертную икоту, вдруг обратился к корабельному плотнику: "Надо бы вырезать в эзельгофтах по гнезду с каждой стороны для чугунных шкивов с железной осью и пропустить через них стень-вынтрепы". Из всего этого явствует, что он был человек незаурядный.
Шкиперы и чиновники почти никогда не вели за столом разговора на общую тему. Все же такой случай произошел в самом начале февраля, именно в то время, до которого мы довели наше повествование. Внимание привлекали трехмачтовое судно «Тамолипас» и его капитан Зуэла; судно пришло из Чили и должно было туда вернуться. Шкиперы интересовав лжсь его грузом, чиновники – скоростью хода.
Капитан Зуэла из Копиапо был не то чилиец, не то колумбиец, весьма независимо принимавший участие в войнах за независимость, склонявшийся то на сторону Боливара[125], то на сторону Морильо[126], смотря по тому, что было выгоднее. Он разбогател, оказывая услуги и тем и другим. Зуэла был ярым приверженцем Бурбонов и бонапартистом, либералом и монархистом, атеистом и католиком. Он принадлежал к той огромной партии, которую можно назвать доходной партией. Время от времени он приезжал во Францию по делам и, если верите слухам, охотно оказывал на своем корабле гостеприимство беглецам всех мастей, банкротам или политическим изгнанникам – не все ли равно кому? – лишь бы они были платежеспособны. Проделывал он это весьма просто. Беглец ждал в укромном уголке на берегу, и Зуэла, прежде чем сняться с якоря, посылал за ним шлюпку. Так в предыдущий рейс он вывез беглеца, осужденного заочно по делу Бертона[127], а на этот раз, по слухам, рассчитывал захватить несколько человек, причастных к столкновению на Бидасоа[128], Предупрежденная полиция была начеку.
То были времена побегов. Реставрация – это реакция; революция повлекла за собою эмиграцию. Реставрация – ссылку, В первые семь-восемь лет после возвращения Бурбонов всех охватила паника: финансисты, промышленники и коммерсанты чувствовали, как почва уходит у них из-под ног, и банкротства участились. "Спасайся, кто может", – только об этом и думали в политических кругах. Левалет бежал[129], Лефевр-Денуэт[130] бежал, Делон[131] бежал. Свирепствовали чрезвычайные суды, вдобавок – Трестальон[132]. Люди спасались от Сомюрского моста, от Реольской эспланады, от стены Парижской обсерватории, от Ториасской башни в Авиньоне – эти зловещие силуэты остались в истории как символ реакции; еще и сейчас виден на них отпечаток ее кровавой руки. Лондонский процесс Тистльвуда и его отголоски во Франции, парижский процесс Трогова и его отголоски в Бельгии, Швейцарии, Италии умножили основания для тревоги и бегства, углубили внутренний развал, опустошили даже высокопоставленные круги тогдашнего общества. Обезопасить себя – вот о чем заботился каждый. Быть замешанным в каком-нибудь политическом деле – значило погибнуть. Дух превотальных судов пережил эти учреждения.
Цриговоры выносились в угоду властям. Люди бежали в Техас, в Скалистые горы, Перу, Мексику. "Луарские разбойники"[133], ныне именуемые рыцарями, – в те годы основали «Убежище для беглых». В одной из песен Беранже поется: «О дикари, французы мы, так пожалейте нашу славу!» Покинуть свою страну было единственным выходом из положения. Но нет ничего труднее побега; это короткое слово таит в себе целую бездну.
Все оборачивается препятствием для того, кто хочет незаметно ускользнуть. Чтобы скрыться, надо стать неузнаваемым. Людям значительным, даже знаменитостям, приходилось прибегать к жульническим уловкам. Удавалось это им плохо. Их притворство бросалось в глаза. – Привычка действовать открыто мешала им проскользнуть сквозь сети, расставленные на пути.