Гюго Виктор. Труженики Моря

   Клэй – сын мельника.
   – Я бы все же предпочел звать их Клэй и Кесс, так ведь короче, – заметил парижанин.
   – Вы бы нарушили установившуюся традицию. Мы называем Кервена, секретаря казначейства, – «Возчиком»; Даниэля Вебстера^[139] – «Черным Дэном». А Винфилда Скотта^[140] мы прозвали: «Живо-тарелку-супа», потому что, расколотив англичан при Чиппевее, он сразу уселся за стол.
   Комок тумана, видневшийся вдали, увеличился. Теперь он занимал сегмент горизонта, равный градусам пятнадцати.
   Казалось, облако само ползло по воде, потому что ветра не было. Бриз почти совсем стих. Гладь моря была недвижна.
   Полдень еще не наступил, а солнце меркло. Оно светило но не грело.
   – Погода, по-моему, меняется, – сказал турист.
   – Пожалуй, будет дождь, – добавил парижанин.
   – Или туман, – подхватил американец.
   – В Италии, сударь, – заметил турист, – дождей выпадает меньше всего в Мольфетта, а больше всего в Тольмеццо.
   В полдень, по островному обычаю, прозвонил колокол к обеду. Обедать шел кто хотел. Кое-кто захватил с собой провизию, и пассажиры весело закусывали прямо на палубе.
   Клюбен не обедал.
   Разговор не умолкал и за едой.
   Гернсеец, чутьем угадавший в американце распространителя Библий, подсел к нему. Американец спросил его: – Вы знаете здешнее море?
   – А как же, я ведь здешний.
   – Я тоже, – отозвался один из малоэнцев.
   Гернсеец подтвердил его слова кивком головы и продолжал:
   – Мы сейчас в открытом море. Хорошо, что не попали в туман, когда плыли мимо Менкье.
   Американец обратился к малоэнцу:
   – Островитяне большие знатоки моря, чем жители побережья.
   – Это верно, куда нам? Ведь мы и не на земле и не в море.
   – Что это за штука – Менкье? – спросил американец, – Куча вредоносных камней, – отвечал малоэнец.
   – Есть у нас еще и Греле, – присовокупил гернсеец.
   – Правильно, черт возьми, – подтвердил малоэнец.
   – И Шуас, – добавил гернсеец.
   Малоэнец расхохотался и сказал:
   – Ну, если так, то есть у нас и Дикари, – И Монахи, – заметил гернсеец.
   – И Селезень, – воскликнул малоэнец.
   – Сударь! Последнее слово осталось за вами, – вежливо вставил гернсеец.
   – Малоэнцы не младенцы! – ответил, подмигнув, малоэнец.
   – Разве нам придется проходить мимо всего этого скопища утесов? – спросил турист.
   – Нет. Мы их оставили на юго-юго-востоке. Уже миновали.
   И гернсеец продолжал:
   – В Греле наберется пятьдесят семь скал, считая большие и малые.
   – А в Менкье – сорок восемь, – подхватил малоэнец.
   Тут между малоэнцем и гернсейцем разгорелся спор:
   – Мне кажется, уважаемый господин из Сен-Мало, что вы забыли присчитать еще три скалы.
   – Все сосчитаны.
   – От Дерэ до Главного острова?
   – Да.
   – А Дома сосчитали?
   – Семь скал посредине Менкье? Да.
   – Вижу, вижу, вы знаток скал.
   – Куда годится малоэнец, ежели он не знает скал!
   – Приятно послушать рассуждение француза.
   Малоэнец, поблагодарив его поклоном, сказал:
   – Дикари – это три утеса.
   – А Монахи – два.
   – А Селезень – один.
   – Понятно. Раз селезень – значит, один.
   – Ничего не значит. Вот Сюарда одна, а в ней четыре утеса.
   – Что вы, собственно, называете Сюардой? – спросил гернсеец.
   – Сюардой мы называем то, что вы называете Шуасом.
   – Нелегко пробираться между Шуасом и Селезнем.
   – Да, только птицам удается.
   – И еще рыбам.
   – Не очень-то. В бурю их бьет о скалы.
   – А в Менкье есть отмель? – Вокруг Домов.
   – Восьми скал, которые виднеются с Джерсея?
   – Вернее, с Азетского побережья, да только не восемь, а семь.
   – В отлив по Менкье можно даже прогуляться.
   – Конечно, ведь там встречаются мели. – А Дируйль?
   – Ну, Дируйль ничуть не похож на Менкье.
   – Я хочу сказать, что там тоже опасно.
   – Со стороны Гранвиля.
   – А вы, жители Сен-Мало, видать, так же, как и мы, любите плавать по здешним водам.
   – Совершенно верно, – ответил малоэнец, – но только с той разницей, что у нас говорят: "Мы привыкли", а у вас:
   "Мы любим".
   – Вы – отличные моряки.
   – Я-то торгую скотом.
   – Забыл, как звали знаменитого моряка из Сен-Мало?
   – Сюркуф.^[141]
   – А другого?
   – Дюге-Труэн.
   Тут в разговор вмешался коммивояжер из Парижа:
   – Дюге-Труэн? Тот, которого поймали англичане? Вот был храбрец и любезник! Он пленил одну молоденькую англичанку, и она вызволила его из тюрьмы.
   В этот миг раздался громовой голос:
   – Да ты пьян!

IV. Глава, в которой обнаруживаются все качества капитана Клюбена

   Пассажиры обернулись.
   Оказалось, капитан кричал на рулевого.
   Сьер Клюбен никому не говорил «ты». И раз Клюбен набросился на рулевого Тангруйля, значит – он был вне себя от ярости или же притворялся разъяренным.
   Своевременная вспышка гнева слагает ответственность а иной раз и переносит ее на другого.
   Клюбен, стоя на капитанском мостике между двумя кожухами, пристально смотрел на Тангруйля. Он повторил сквозь зубы: "Пьяница!" Рулевой из благородных понурил голову.
   Туман все ширился. Он уже заволакивал чуть ли не полгоризонта. Он расползался по всем направлениям: ведь туман растекается, словно масляное пятно. Он наплывал незаметно.
   Ветер подталкивал его медленно и бесшумно. Мгла исподволь овладевала океаном. Она подкрадывалась с северо-запада, и пароход шел ей наперерез. Казалось, что впереди – огромный скалистый берег, колыхающийся, расплывчатый. Он стеной вставал на море. Четко виднелся рубеж, до которого доходило водное пространство и где оно обрывалось, исчезая в тумане.
   До этого места было еще около полумили. Переменился бы ветер, и Дюранду не затопило бы туманом, но ветру надо было перемениться сию же минуту. Промежуток в полмили исчезал и укорачивался на глазах: Дюранда подвигалась, туман подвигался тоже. Он шел навстречу пароходу; пароход шел навстречу ему.
   Клюбен дал команду подбросить угля в топку и повернуть к востоку.
   Некоторое время плыли вдоль стены тумана, но он все приближался. Корабль, однако, еще был залит ярким солнечным светом.
   В этих маневрах, которые вряд ли к чему-нибудь вели, терялось время. Ночь в феврале наступает быстро.
   Гернсеец внимательно вглядывался в туман. Он обратился к малоэнцам:
   – Ну и туман!
   – Сущая мерзость на море, – заметил кто-то из малоэнцев.
   Другой добавил:
   – Всю поездку портит.
   Гернсеец подошел к Клюбену и сказал:
   – Капитан Клюбен! Боюсь, что нас застигнет туман.
   – Хотел я остаться в Сен-Мало, да мне посоветовали идти, – заметил Клюбен.
   – Кто же это?
   – Опытные моряки.
   – Значит, у вас было основание пуститься сегодня в путь. Кто знает, а вдруг завтра нагрянет буря. Такая уж пора наступила, жди непогоды.
   Прошло несколько минут, и Дюранда нырнула в белесую гущу тумана.
   Тут произошло нечто необычайное. Внезапно с кормы не стало видно носа, а с носа не стало видно кормы. Влажная серая перегородка поделила пароход надвое.
   Потом пароход весь погрузился в туман. Солнце словно превратилось в огромную луну. Всех начало трясти от холода.
   Пассажиры натянули на себя пальто, а матросы куртки. От морской глади веяло ледяной угрозой. Глубокая тишина, казалось, что-то в себе таила. Все было тускло и мертвенно.
   Черная труба и черный дым боролись со свинцово-серой мглой, окутавшей корабль.
   Курс на восток теперь потерял всякий смысл. Капитан снова взял курс на Гернсей и усилил пары.
   Пассажир-гернсеец, слоняясь вокруг котельной, услышал разговор между негром Энбранкамом и его приятелем кочегаром. Пассажир насторожился. Негр говорил:
   – Утром при солнце мы шли еле-еле, а теперь, в тумане – на всех парах.
   Гернсеец поднялся к съеру Клюбену и спросил его:
   – Капитан Клюбен! Ведь нам опасаться нечего, отчего же мы так быстро идем?
   – Что поделаешь, сударь! Нужно наверстать время, упущенное по вине пьянчуги рулевого.
   – Что правда, то правда, капитан Клюбен.
   – Спешу добраться до места, – присовокупил Клюбен. – Хватит с нас и тумана, нечего нам дожидаться ночи.
   Гернсеец подошел к малоэнцам и заявил:
   – Капитан у нас превосходный.
   По временам нависали широкие, будто расчесанные гребнем пряди тумана и заслоняли солнце. Потом оно вновь выплывало, померкшее и словно занемогшее. Порою просвечивали клочки неба, и они напоминали замызганные, засаленные полосы, изображающие небеса на выцветшей театральной декорации.
   Дюранда прошла мимо парусника, вставшего из предосторожности на якорь. То был «Шильтиль» с острова Гернсея.
   Шкипер парусника обратил внимание на скорость хода Дюранды. Ему показалось также, что она взяла неправильный курс. Чересчур уж она отклонялась к западу. Он удивился, увидев пароход, несущийся на всех парах в тумане.?
   Часам к двум мгла сгустилась до того, что капитан Клюбен вынужден был покинуть мостик и подойти к рулевому.
   Солнца не стало: туман поглотил все. Белая мгла заволокла Дюранду. Плыли в тусклом рассеянном полусвете. Не видно было больше неба, не видно и моря.
   Ветер совсем стих.
   Даже ведро с терпентином, подвешенное на кольцо под мостиком между колесными кожухами, ни разу не качнулось.
   Пассажиры примолкли.
   Но парижанин все же напевал сквозь зубы песенку Беранже:
   Однажды бог проснулся…
   К нему обратился кто-то из малоэнцев:
   – Вы из Парижа, сударь?
   – Да, сударь.
   И выглянул в окно…
   – Что там делается?
   С землей случилось что-то…
   – В Париже, сударь, – кавардак.
   – Значит, на суше то же, что и на море.
   – Да, дело дрянь с этим туманом.
   – Как бы из-за него не случилось несчастья.
   – И к чему все эти несчастья? Чего ради бывают несчастья? – разрааился парижанин. – На что нужны несчастья? Взять, например, – пожар в Одеоне^[142]. Сколько семей обездолено! Разве это справедливо? Конечно, сударь, мне неизвестны ваши религиозные воззрения, – но лично я этого не одобряю.
   – Я тоже, – сказал малоэнец.
   – Все, что происходит на нашей планете, сплошная неразбериха, – продолжал парижанин. – Я подозреваю, что господь бог ни на что не обращает внимания.
   Малоэнец почесал затылок, точно стараясь понять.
   Парижанин не умолкал:
   – Господь бог в отлучке. Нужно бы издать декрет, обязывающий его сидеть на своем месте. Он прохлаждается на даче, и ему не до нас. Вот все и пошло вкривь и вкось. Ясно, милейший, что богу надоело управлять людьми, он отдыхает, а его наместник, ангелок из семинаристов, дурачок с воробьиными крылышками, вершит всеми делами.
   В слове «воробьиными» он проглотил две гласные, на манер мальчишки из предместья.
   Капитан Клюбен, подойдя к собеседникам, положил руку на плечо парижанина и промолвил:
   – Довольно! Осторожней, сударь, в выражениях. Ведь мы на море.
   Больше никто не сказал ни слова.
   Минут через пять гернсеец, который все это слышал, шепнул на ухо малоэнцу:
   – Капитан у нас верующий.
   Дождя не было, но все вымокли. Отдать себе отчет в том, куда держит путь корабль, можно было лишь по возраставшему чувству тревоги. Казалось, всех охватило уныние. Туман порождает тишину на океане; он усыпляет волны, душит ветер. Что-то жалобное и беспокойное было в хриплом дыхании Дюранды среди этой тишины.
   Ни одного корабля больше не попадалось навстречу. Если вдали, где-то у Гернсея или Сен-Мало, и шли суда, не застигнутые туманом, то для них Дюранда, поглощенная мглою, была невидимкой, а дым, стелившийся за нею и словно идущий ниоткуда, вероятно, казался им черной кометой на белом небе.
   Вдруг Клюбен закричал:
   – Мерзавец! Куда ты повернул? Ты что? Погубить нас хочешь? На каторге тебе место! Прочь отсюда, пьяница!
   И схватил румпель.
   Посрамленный рулевой спрятался на носу парохода.
   – Теперь мы спасены! – воскликнул гернсеец. – Пошли на той же скорости.
   Часам к трем нижние пласты тумана стали подниматься, и море приоткрылось.
   – Не по душе мне это, – заявил гернсеец.
   И в самом деле, только солнце или ветер могли разогнать туман. Если солнце – хорошо; если ветер – плохо. Но для солнца было слишком поздно. В феврале солнце к трем часам уже теряет силу. А ветер на переломе дня ничего хорошего не сулит. Часто он – сигнал к урагану.
   Впрочем, если ветер и был, то его почти не чувствовалось.
   Клюбен управлял судном, не спуская глаз с компаса, держа руку на румпеле, и пассажиры слышали, как он цедил сквозь зубы:
   – Нельзя терять времени. Мы здорово запаздываем изза этого пьяницы.
   Его лицо, впрочем, ничего не выражало.
   Море уже не было так спокойно под пеленой тумана.
   Пробегали волны. По воде стелились холодные блики. У моряка вызывают беспокойство световые зайчики в волнах. Они говорят о том, что верховой ветер прорвал туман. Туман поднимался. Но оседал вновь, становясь еще плотнее. Порою все заволакивала непроглядная мгла. Пароход очутился в настоящем заторе тумана. Страшный круг временами разжимался, открывая кусочек небосклона, затем смыкался, словно клещи!
   Гернсеец, вооруженный подзорной трубой, стоял на носу парохода, как часовой.
   Блеснул просвет, и снова наступил мрак.
   Гернсеец испуганно окликнул капитана:
   – Капитан Клюбен!
   – Что такое?
   – Ведь мы идем прямехонько на Гануа!
   – Ошибаетесь, – сдержанно ответил Клюбен, – Я в этом уверен, – настаивал гернсеец.
   – Этого не может быть.
   – Я только что видел утес на горизонте, – Где же?
   – Вон там.
   – Там открытое море. Этого не может быть.
   Клюбен продолжал держать курс именно в том направлении, куда указывал пассажир.
   Гернсеец опять навел "подзорную трубу.
   Через минуту он снова прибежал на корму, – Капитан!
   – Ну что еще?
   – Меняйте курс.
   – Зачем?
   – Уверяю вас, что я видел высоченную скалу и совсем близко. Это – Большой Гануа.
   – Вы просто увидели туман погуще.
   – Нет, это Большой Гануа. Меняйте курс, ради бога!
   Клюбен повернул руль.

V. Восхищение Клюбеном достигает предела

   Послышался треск – Когда корабль в открытом море налетает на риф и получает пробоину, раздается самый заунывный звук, какой только можно вообразить. Дюранда остановилась на полном ходу.
   От толчка кое-кто из пассажиров упал и покатился по палубэ.
   Гернсеец простер руки к небу и воскликнул: – Гануа и есть. Ведь я говорил!
   На палубе послышался вопль:
   – Мы погибли!
   Отрывистый и резкий голос Клюбена заглушил крики:
   – Никто не погиб! Спокойствие!
   Из люка котельной высунулась черная, голая по пояс фигура Энбранкама.
   Негр сообщил с невозмутимым видом:
   – Хлынула вода, капитан. Сейчас зальет машину.
   Минута была страшная.
   Удар об утес походил на самоубийство. Даже если бы все было подстроено нарочно, ничего ужаснее не могло произойти. Дюранда ринулась на утес, словно брала его штурмом.
   Острый выступ скалы гвоздем вонзился в судно. В обшивке образовалась дыра величиной с квадратную сажень, форштевень был сломан, носовая часть сплющена. Разверстый корпус, захлебываясь и хрипя, вбирал морскую воду. В открытую рану проникала смерть. Толчок был так силен, что сорлинь лопнул, и болтавшийся руль бросало из стороны в сторону.
   Вокруг судна, пробитого подводным камнем, не было видно ничего, кроме сплошного, плотного, почти черного тумана.
   Наступала ночь.
   Дюранда погружалась в воду носом. Она была подобна лошади, брюхо которой пропорол рогами бык.
   Она умерла.
   Начинался прилив, и это чувствовалось.
   Тангруйль протрезвился: пьяных во время крушения не бывает; он сошел на нижнюю палубу, потом бросился наверх со словами:
   – Капитан, трюм заливает! Через десять минут вода будет вровень со шпигатами.
   Пассажиры в ужасе метались по палубе, ломали руки, перевешивались через борт, бегали к машине в той бесполезной суете, которую порождает паника. Турист потерял сознание.
   Клюбен сделал знак, и все замолкло. Он спросил Энбранкама:
   – Сколько времени еще может работать машина?
   – Пять-шесть минут.
   Затем он обратился к гернсейцу:
   – Я стоял за рулем. Вы заметили скалу. На который из утесов Гануа мы налетели?
   – На Чайку. Сейчас в просвете я отлично рассмотрел Чайку.
   – Если мы на Чайке, то Большой Гануа находится у нас с правого борта, а Малый – с левого, – продолжал Клюбен. – Мы в одной миле от берега.
   Экипаж и пассажиры слушали капитана с напряженным вниманием и, дрожа от страха, не сводили с него глаз.
   Пытаться облегчить судно было бессмысленно и просто невозможно. Чтобы выбросить груз в море, пришлось бы открыть люки, а это увеличило бы приток воды. Бесполезно было и вставать на якорь: пароход и так был пригвожден.
   Да к тому же якорь раскачивался бы на скалистом дне, а шток запутался бы в якорной цепи. Машина не была повреждена и могла действовать до тех пор, пока не заглохнет огонь в топке котла, то есть еще несколько минут; заставив усиленно поработать пар и колеса, можно было дать задний ход и сняться с рифа. И тут же пойти ко дну. Острие скалы все же затыкало пробоину и не пропускало воду. Оно служило для нее преградой. Но если бы открыли отверстие, нельзя было бы удержать напор воды и откачать ее насосами. Кто выхватит кинжал, вонзенный в сердце, тот вмиг погубит раненого. Сняться со скалы – значило потонуть.
   Из трюма послышалось мычание быков, их заливало водой.
   – Спустить баркас! – скомандовал Клюбен.»
   Энбранкам и Тангруйль бросились отвязывать крепления.
   Остальные смотрели, словно окаменев.
   – Все за работу! – закричал Клюбен.
   На этот раз все подчинились.
   Клюбен продолжал хладнокровно отдавать приказания на том устаревшем языке, который был бы не совсем понятен современным морякам:
   – Пошел шпиль. – Заело шпиль, наложить тали. – Стоп тали. – Тали травить. – Не давай сходиться блоками талей.
   Трави помалу. – Трави ходом. – Разом. – Не давай зарыться носом. – Береги тали! – Пошел гинь-лопаря. – Раздернуть!
   Баркас спустили на воду.
   И в тот же миг колеса Дюранды остановились, дым исчез, топку залило.
   Пассажиры, скользя по трапу, цепляясь за бегучий такелаж, падали, а не спускались в лодку. Энбранкам подхватил туриста, потерявшего сознание, отнес его в шлюпку и поднялся снова.
   Вслед за пассажирами бросились матросы. Им под ноги скатился юнга; шагали прямо по нему.
   Энбранкам загородил проход.
   – Никто не пройдет раньше мальца! – крикнул он.
   Своими могучими черными руками он растолкал матросов, схватил мальчика и передал гернсейцу, стоявшему в шлюпке.
   Когда юнга был спасен, Энбранкам посторонился и сказал:
   – Проходите.
   Тем временем Клюбен пошел в свою каюту, связал судовой журнал и инструменты. Снял компас с нактоуза. Бумаги и инструменты он вручил Энбранкаму, а компас – Тангруйлю и скомандовал: "Марш на баркас!"
   Негр и рулевой спустились последними. Шлюпка была переполнена. Края ее бортов были вровень с водой.
   – Отчаливай! – крикнул Клюбен.
   – А вы, капитан? – закричали на баркасе.
   – Я остаюсь.
   У того, кто попал в кораблекрушение, нет времени рассуждать, а тем более – умиляться. Однако пассажиры баркаса, находившегося в относительной безопасности, встревожились, и отнюдь не за себя. Все стали дружно упрашивать:
   – Поедемте с нами, капитан!
   – Я остаюсь.
   Гернсеец, хорошо знавший море, возразил:
   – Послушайте, капитан. Вы наскочили на Гануа. Вплавь отсюда только миля до Пленмона. Но шлюпка может причалить лишь у Рокена, а это две мили отсюда. Кругом подводные камни и туман. Наша шлюпка доплывет до Рокена часа через два, не раньше. Уже будет глубокая ночь. Прилив растет, ветер крепчает. Надвигается шторм. Мы рады бы вернуться за вами, но, если разразится буря, это будет невозможно. Остаться вам здесь – значит погибнуть. Поедемте с нами.
   В разговор вмешался и парижанин:
   – Шлюпка полна, даже переполнена, это верно: еще один человек – уже человек лишний. Но нас тринадцать – дурное предзнаменование, и лучше уж перегрузить шлюпку, взяв еще одного человека, чем оставить в ней чертову дюжину. Едемте, капитан.
   – Все вышло по моей вине, а не по вашей. Несправедливо, что вы остаетесь, – прибавил Тангруйль.
   – Я остаюсь, – сказал Клюбен. – Ночью пароход будет разбит бурей. Я его не покину. Когда корабль гибнет, капитан умирает. Про меня скажут: "Он выполнил свой долг до конца". Тангруйль, я прощаю вас.
   Скрестив руки, он крикнул:
   – Слушать команду. Отдай конец. Отваливай.
   Шлюпка дрогнула. Энбранкам взялся за руль. Все, кто не был на веслах, протянули руки к капитану. Все в один голос закричали: "Ура капитану Клюбену!"
   – Вот человек, достойный восхищения, – заметил турист.
   – Сударь! Он честнейший человек на всем нашем море! – вскричал гернсеец.
   Тангруйль лил слезы и бормотал:
   – Я бы остался с ним, только духу не хватает, Шлюпка нырнула в туман и пропала.
   Больше ничего не было видно.
   Удары весел, постепенно затихая, смолкли, Клюбен остался один.

VI. Глубь бездны освещена

   Он остался один на утесе, под нависшими тучами, среди водной пустыни, вдали от всего живого, вдали от людской суеты, обреченный на смерть, во власти наступающего прилива и надвигающейся ночи, и жгучая радость охватила его.
   Он добился своей цели.
   Его мечта осуществилась. Долгосрочный вексель, выданный ему судьбой, был оплачен.
   Покинутый – для него означало: спасенный. Он теперь на Гануа, в миле от берега, у него семьдесят пять тысяч франков. Неслыханно удачное кораблекрушение. Ничто не сорвалось: правда, все было предусмотрено. С юных лет Клюбен думал об одном: сделать честность ставкой в жизненной игре, прослыть безупречным человеком и, начав с этого, выжидать счастливого случая, следить за повышением чужих ставок, искать лучшего способа, угадать нужную минуту; не идти ощупью, а схватить наверняка, нанести один-единственный Удар, сорвать банк и оставить всех в дураках. Он задумал сразу преуспеть там, где недальновидные мошенники попадаются раз двадцать, и кончить богатством там, где они кончают виселицей, Рантен был для него лучом света. У него тут же созрел план: вынудить Рантена отдать деньги, а самому исчезнуть, прослыть умершим – удобнейший вид исчезновения, который сделает тщетными попытки Рантена разоблачить его; для этого – потопить Дюранду. Крушение Дюранды стало необходимостью. Сгинуть, оставив по себе добрую славу, вот что было бы блистательным завершением его жизни. Тот, кто увидел бы Клюбена на разбитом пароходе, принял бы его за ликующего демона.
   Всю свою жизнь Клюбен прожил ради этого мгновения.
   Все его существо словно говорило: "Наконец-то!" Какоето пугающее спокойствие сковало его мрачное лицо. Тусклые глаза, в которых прежде было что-то непроницаемое, стали глубокими и страшными. В них полыхало зарево пожара, охватившего душу.
   Внутренний мир человека, подобно миру внешнему, как бы подвержен электрическому напряжению.
   Мысль – метеор: в минуту успеха туча замыслов, подготовивших удачу, точно расступается, и вылетает искра; скрывать когти зла и ощущать в них пойманную добычу – счастье, излучающее особое сияние; злобная мысль, торжествуя, озаряет лицо: при иных удавшихся хитросплетениях, иных достигнутых целях, иных бесчеловечных радостях в глазах людей то появляются, то исчезают зловещие вспышки света.
   Они подобны отсветам веселящейся бури, подобны грозным зарницам. Их порождает совесть, превратившаяся в туман и мглу.
   Так сверкали глаза Клюбена.
   В этом проблеске света не было ничего общего с тем, что можно увидеть в небесах и на земле.
   Негодяй, сидевший в Клюбене, вырвался на волю.
   Клюбен окинул взглядом беспредельную тьму и не мог удержаться от глухого, злобного хохота.
   Наконец-то свобода! Наконец-то богатство!
   Искомое найдено. Задача решена.
   Клюбен не торопился. Прилив нарастал и поддерживал Дюранду, он должен был, пожалуй, приподнять ее. Она крепко сидела на рифе: нечего было опасаться, что она пойдет ко дну. Кроме того, следовало подождать, пока шлюпка удалится, а может быть, и погибнет; Клюбен на это надеялся.
   Он стоял во мраке на разбитой Дюранде, скрестив руки, и наслаждался своим одиночеством.
   Тридцать лет этого человека сковывало лицемерие. Он был воплощением зла, но сочетался браком с честностью. Он ненавидел добродетель лютой ненавистью неудачливого супруга. Он всегда был преступником в душе; достигнув зрелого возраста, он облекся в тяжкую броню притворства. За ней таилось чудовище; под личиной порядочного человека билось сердце убийцы. То был сладкоречивый пират. Он стал узником честности; он заключил себя в оболочку невинности; за спиной у него были ангельские крылья, тяготившие негодяя.