Гюго Виктор. Труженики Моря

   Он нес непосильное бремя всеобщего уважения. Тяжело слыть честным человеком. Всегда поддерживать в себе равновесие, замышлять зло, а говорить о добре – какой утомительный труд! За маской простодушия скрывался призрак преступления. Такое противоречие было его уделом. Ему приходилось владеть собой, казаться достойным человеком, в душе же он бесновался и смехом заглушал скрежет зубовный. Для него добродетель была тягостным бременем. Всю жизнь он мечтал укусить руку, зажимавшую ему рот.
   И, горя желанием кусать, он должен был лобызать ее.
   Лгать – значит страдать. Лицемер терпит вдвойне: он долго рассчитывает свое торжество и длит свою пытку. Примирять и сочетать со строгим образом жизни неясные помыслы о злодеянии, душевную низость – с безукоризненной репутацией, постоянно обманывать, прикидываться, никогда не быть самим собою – тяжкий труд. Все темные мысли, копошащиеся в мозгу, претворять в чистосердечие, томиться желанием уничтожить своих почитателей, быть вкрадчивым, вечно сдерживаться, вечно неволить себя, беспрестанно быть начеку, бояться себя выдать, скрывать тайные свои пороки, внутреннее уродство выдавать за красоту, злобу превращать в достоинство, щекотать кинжалом, подслащивать яд, неусыпно следить за плавностью своих жестов, благозвучностью голоса за выражением глаз – что может быть тягостнее, что может быть мучительнее! Лицемер начинает бессознательно питать отвращение к лицемерию. Постоянно ощущать свою двуличность претит. Кротость, подсказанная коварством, вызывает тошноту у самого злодея, вынужденного вечно чувствовать во рту привкус этой смеси, и в иные минуты лицемера начинает так мутить, что он готов изрыгнуть свой замысел. Глотать эту набегающую слюну омерзительно. Добавьте ко всему непомерную гордость. Как это ни странно, но порой лицемер проникается уважением к себе. Он преувеличивает значение своего «я». Червь пресмыкается так же, как дракон, и так же приподнимает голову. Предатель – не что иное, как связанный деспот, который может выполнять свою волю, лишь согласившись на другую роль. Это – ничтожество, способное достигнуть чудовищных размеров. Лицемер – и титан и карлик.
   Клюбен совершенно искренне думал, что он – угнетенный. Отчего он не родился богатым? Ему бы хотелось унаследовать сто тысяч франков годового дохода, и только Почему же он обойден? Уж никак не по своей вине. За что, отказав ему во всех наслаждениях, его принуждают трудиться то есть обманывать, предавать, разрушать? За что же он приговорен к вечной пытке и должен льстить, раболепствовать, прислуживаться, заискивать, добиваться любви и уважения Денно и нощно носить чужую личину? Притворяться означает терпеть насилие. И тот, кому лжешь, ненавистен. Наконец час пробил. Клюбен мстил за себя.
   Кому? Всем и всему.
   Летьери делал ему лишь добро – еще один повод для недовольства. Клюбен мстил Летьери.
   Он мстил всякому, перед кем обуздывал себя. Он отыгрывался. Всякий, кто хорошо о нем думал, становился его врагом. Клюбен был пленником такого человека.
   Теперь он вырвался на свободу. Бегство удалось. Он был вне общества. То, что сочтут за смерть, для него жизнь, в она только начинается. Клюбен подлинный разоблачал лжеКлюбена. Он все перевернул одним ударом. Он, Клюбен, вверг Рантена в пропасть, Летьери – в нищету, человеческую справедливость – во мрак, мнение общества – в заблуждение и оттолкнул все человечество. Он отстранился от мира.
   Что касается бога, то это короткое слово мало его трогало.
   Он слыл за человека религиозного. Ну так что же!
   В душе лицемера есть глубокие тайники, или, вернее, сам лицемер – тайник.
   Когда Клюбен остался один, тайник приоткрылся. То был миг блаженства; Клюбен распахнул свою душу настежь.
   Он упивался своим преступлением.
   Вся сущность зла явила себя на этом лице. Клюбен сиял.
   В эту минуту взгляд Рантена, очутись он рядом, показался бы взглядом новорожденного младенца.
   Маска сброшена, какое облегчение! Его совесть тешилась, созерцая свою омерзительную наготу и погружаясь на приволье в гнусный омут зла. Долго он терпел человеческое уважение, и в конце концов это породило в нем неукротимую тягу к бесстыдству. Для лицемера в злодействе есть что-то сладострастное. Для его страшной души, глубины которой столь мало исследованы, отвратительная низость преступления приобретает нечто соблазнительное. Фальшивая репутация добродетели кажется пресной и возбуждает вкус к позору.
   Пренебрежение к людям так велико, что вызывает желанье навлечь на себя их презрение. Скучно быть уважаемым. Страсти, бушующие в человеке безнравственном, восхищают лицемера. Он с вожделением смотрит на откровенный, разнузданный порок. Глаза, потупленные поневоле, нередко бросают на него исподтишка жадный взгляд. В Марии Алакок живет Мессалина. Вспомните Кадьер и монахиню из Лувье. Клюбен жил тоже под покрывалом. Безнравственность была его честолюбивой мечтой. Он завидовал наглой продажной девке, равнодушно отдающей себя на поругание; он чувствовал, что сам он хуже продажной девки, и ему надоело слыть непорочным.
   Он был Танталом цинизма. Наконец-то здесь, на утесе, в полном уединении он мог разоткровенничаться! Без всякого стеснения чувствовать себя мерзавцем – какое блаженство! Все восторги, доступные исчадию ада, познал Клюбен в это мгновение; ему были выплачены все недоимки по его притворству; лицемерие было ссудой, и теперь Сатана с ним сполна расплатился. Клюбен мог упиваться тем, что он безнравственен, ибо люди исчезли, его видели только небеса. Он сказал себе:
   "Я негодяй!" – и возрадовался.
   Никогда еще ничего подобного не происходило с человеческой совестью.
   Взрыв, который происходит в душе лицемера, не сравнить и с извержением вулкана.
   Клюбен был доволен, что рядом никого нет, но его не огорчило бы и чье-нибудь присутствие. Он бы насладился ужасом свидетеля.
   Он был счастлив, если бы мог крикнуть всем людям на свете: "Эй вы, глупцы!"
   Одиночество и усиливало и умаляло его торжество.
   Он был единственным очевидцем своей славы.
   Стоять у позорного столба по-своему привлекательно. Все видят, что ты подлец.
   Ты утверждаешься в своем могуществе, когда толпа рассматривает тебя. Каторжник в железном ошейнике, стоящий на помосте, – деспот, насильно приковывающий к себе все взгляды. Эшафот – своеобразный пьедестал. Разве не блистательный триумф – стать центром всеобщего внимания? Принудить общественное око взглянуть на тебя – одна из форм превосходства. Для кого зло – идеал, для того позор – ореол.
   На эшафоте стоишь над всеми. Это – высота, какая бы она ни была, на ней ты подобен победителю. В плахе, на которую смотрит вселенная, есть нечто схожее с троном.
   Быть выставленным напоказ – значит быть созерцаемым.
   Дурному царствованию, очевидно, суждены утехи позорного столба. Нерон, поджигавший Рим, Людовик XIV, предательски овладевший Пфальцем^[143], регент Георг, исподволь умерщвлявший Наполеона, Николай I, на глазах всего цивилизованного мира душивший Польшу, вероятно, испытывали нечто похожее на то наслаждение, о котором мечтал Клюбен.. Глубина – презрения внушает презираемому мысль о своем величии.
   Разоблачение – банкротство, а саморазоблачение – триумф. Это упоение своей неприкрытой и самодовольной наглостью, это самозабвенный цинизм, наносящий оскорбление всему сущему. Высочайшее блаженство.
   Такие мысли как будто противоречат лицемерию, но это не так. Подлость последовательна. Речи как мед, а дела как полынь. Эскобар^[144] близок маркизу де Сад. Доказательство: Леотад^[145]. Лицемер – законченное воплощение зла, он совмещает два полюса извращенности. С одной стороны, он проповедник, с другой – распутница. Он двупол, подобно дьяволу. Лицемер – страшный гермафродит зла. Зло само себя оплодотворяет в нем, дает росток % преображается. С виду он обаятелен; выверните его наизнанку – он омерзителен.
   Несвязные злобные мысли роились в мозгу Клюбена. Он плохо разбирался в них, но наслаждался безмерно.
   Сноп искр из преисподней в ночи – вот мысли этого человека.
   Итак, Клюбен некоторое время пребывал в задумчивости:
   он разглядывал свою честность, как змея разглядывает сброшенную ею кожу.
   В его честность верили все и даже отчасти он сам.
   Он опять расхохотался.
   Все будут думать, что он умер, а он жив и разбогател.
   Все будут думать, что он погиб, а он спасен. Ловко же он сыграл на человеческой глупости!
   Глупцом оказался и сам Рантен. Клюбен вспоминал Рантена с безграничным презрением! То было презрение лисицы к тигру. Рантену улепетнуть не удалось, зато ему, Клюбену, повезло. Рантен сошел со сцены посрамленным; Клюбен исчезнет торжествуя. Он пожал плоды преступления Рантена, и именно ему, Клюбену, привалило счастье.
   Окончательного плана на будущее он еще не составил.
   В железной табакерке, запрятанной в поясе, лежат три банковых билета – этого вполне достаточно. Он переменит имя.
   Есть страны, где шестьдесят тысяч франков дороже шестисот тысяч. Недурно было бы отправиться в такой край и зажить благопристойно на деньги, отобранные у вора Рантена. Или заняться коммерцией, войти в мир крупных дельцов, увеличить капитал, сделаться настоящим миллионером – это тоже было бы неплохо.
   Вот, например, в Коста-Рика только что началась обширная торговля кофе, там загребешь тонны золота. Словом, поживем – увидим.
   Сейчас не стоит об этом думать. Впереди времени много.
   Самое трудное миновало. Ограбить Рантена, исчезнуть вместе с Дюрандой – вот это было делом сложным. – Оно выполнено.
   Остальное пустяки. Отныне препятствий не будет. Ничего неожиданного произойти не может.. Бояться нечего. Он доплывет до берега, ночью проберется к Пленмону, поднимется на утес, пойдет прямо к "Дому привидений", – туда нетрудно влезть по веревке с узлами, спрятанной в расщелине скалы; в доме он найдет саквояж с сухой одеждой и запасом еды; там он пробудет несколько дней; по наведенным справкам он знал, что не пройдет и недели, как испанские контрабандисты, может быть и сам Бласкито, подплывут к Пленмону; за несколькр гиней его отвезут не в Торбэй, как он сказал Бласко, чтобы рассеять всякие догадки и навести на ложный след, а в Пасахес или Бильбао. Оттуда он доберется до Вера-Крус или Нового Орлеана. В общем, пора броситься в море, лодка уже далеко, проплыть час ему ничего не стоит. Всего лишь миля отделяет его от суши, раз он попал на Гануа.
   Не успел Клюбен подумать об этом, как туман прорвался.
   Появилась грозная громада Дуврских скал.

VII. Неожиданное вмешивается

   Растерянно вглядывался в них Клюбен.
   Да, то был он, грозный, пустынный риф.
   Нельзя было не узнать его чудовищный силуэт. Перед Клюбеном, наводя ужас, высились Дувры-близнецы узкий проход между ними казался западней. Тут был, можно сказать, разбойничий притон океана.
   Стояли они совсем близко. Непроницаемая мгла скрывала их до сих пор, точно сообщница.
   В тумане Клюбен сбился с пути. Несмотря на всю его осторожность, с ним приключилось то же, что и с двумя великими мореплавателями: Гонсалесом, открывшим мыс Белый, и Фернандесом, открывшим мыс Зеленый. Туман ввел его в. заблуждение. Он представлялся Клюбену прекрасным средством осуществления всех планов, но был по-своему опасен.
   Клюбен отклонился к западу и ошибся. Гернсеец, уверенный что видит Гануа, предопределил роковой поворот руля Клюбен думал, что очутился на Гануа.
   Дюранда, пробитая выступом подводного камня, находилась всего лишь в нескольких кабельтовых от Дувров.
   Саженях в двухстах от нее вырисовывалась гранитная глыба куоической формы. На отвесных склонах скалы виднелись впадины и выступы, по которым можно было вскарабкаться. Ровные линии ее прямоугольных шероховатых стен наводили на мысль, что наверху есть площадка.
   То был утес "Человек".
   Он возвышался над Дуврами. Его плоская верхушка поднималась над их двойной недоступной вершиной. Площадка утеса, осыпавшаяся с краев, была словно обнесена карнизом и поражала скульптурной строгостью линий. Нельзя было представить себе ничего более безотрадного и зловещего Широкие, медлительные волны, набегавшие пз открытого моря собирались складками вокруг квадратных?тен огромного черного обрубка – пьедестала для исполинских духов океана и ночи.
   Все словно застыло. Еле ощутимо было дуновенье в воздухе, еле заметна рябь на воде. Чудилось, что под этой безмолвной гладью, в бездонных глубинах, кипит жизнь.
   Клюбен не раз видел издалека Дуврские скалы.
   Он убедился, что попал именно на этот риф.
   Сомнений не было.
   Внезапное и страшное превращение. Дувры вместо Гануа.
   Вместо одной мили – пять миль вплавь. Проплыть пять миль невозможно! Дуврские скалы для человека, потерпевшего крушение, – видимое и осязаемое воплощение смертного часа.
   Запрет, наложенный на попытку достичь суши.
   Клюбен задрожал. Он сам кинулся в раскрытую пасть тьмы. Единственное убежище – утес «Человек». А вдруг ночью разразится буря и переполненная шлюпка с Дюранды опрокинется? Весть о кораблекрушении не дойдет до берега.
   Никто и знать не будет, что Клюбен остался на Дуврском рифе. Впереди одно: смерть от холода и голода. Семьдесят пять тысяч франков не принесут ему и крошки хлеба. Всем планам, которые он строил, пришел конец у этой западни.
   Он был добросовестным зодчим собственного несчастья. Выхода нет. Нет возможности спастись. Торжество обернулось гибелью. Вместо освобождения – плен. Вместо долгого счастливого будущего – недолгая борьба со смертью. В один миг, короткий, как вспышка молнии, все его сооружение рухнуло.
   Рай, которым грезил этот демон, принял свой подлинный вид – вид могилы.
   Между тем поднялся ветер. Подхваченный, прорванный, развеянный ветром туман огромными беспорядочными клочьями уплывал к горизонту. Показалось море.
   В трюме по-прежнему ревели быки, их заливало все больше и больше.
   Приближалась ночь, а с нею, быть может, и буря.
   Прилив приподнял Дюранду, и она покачивалась то справа налево, то слева направо, а потом начала поворачиваться на острие утеса, как на оси.
   Можно было предвидеть тот миг, когда налетевший вал сорвет, ее и швырнет на дно.
   Стало светлее, чем в минуту крушения, хоть час и был поздний. Туман, исчезая, унес с собой долю темноты. Запад очистился от туч. В сумерках белела ширь небес. И этот необозримый светильник озарял море.
   Дюранда врезалась в риф, задрав корму кверху. Клюбен поднялся на кормовую часть судна, почти целиком выступавшую из-под воды. Он стал пристально вглядываться в горизонт.
   Свойство лицемерия – обольщать себя надеждой. Лицемер всегда выжидает. Лицемерие – не что иное, как надежда злодея; в основе этого самообмана лежит превратившаяся в порок добродетель.
   Как. ни странно, но лицемерию не чужда доверчивость.
   Лицемер доверяется бесстрастию, которое заключено в неведомом и которое допускает зло.
   Клюбен вглядывался в пространство.
   Положение было безнадежное, но в этой черной душе теплилась надежда.
   Клюбен уверял себя, что после тумана, который держался так долго, корабли, лежавшие в дрейфе или стоявшие на якоре, возобновят путь и, вероятно, на горизонте появится какое-нибудь судно.
   И правда, вдруг показался парус.
   Он шел с востока на запад.
   Корабль приближался, стали видны его очертания. Он был оснащен, как шхуна, с одной мачтой, бушприт у него лежал почти горизонтально. То был куттер.
   Не пройдет и получаса, как он будет рядом с Дуврскими скалами.
   Клюбен решил: "Я спасен".
   В такие минуты человек думает лишь о своем спасении.
   Может быть, это иностранный парусник. Кто знает, а вдруг это судно контрабандистов и идет оно в Пленмон? Кто знает, а вдруг ведет его сам Бласкито? В таком случае сохранена не только жизнь, но и богатство. Встреча на Дуврском утесе ускорит развязку, избавит его от ожидания в заколдованном доме и завершит опасное предприятие здесь, в открытом море, – какая счастливая случайность!
   Страстная вера в успех вновь охватила его темную Душу.
   Удивительно, как легковерны бывают негодяи, уповая на то, что им суждена удача.
   Теперь оставалось сделать одно.
   Силуэт Дюранды, застрявшей в скалах, сливался с их силуэтами, теряясь в зубчатых очертаниях; она представляла собой неясное, расплывчатое пятно и при свете меркнущего дня не могла привлечь внимания проходящего мимо судаа.
   Но человеческая фигура, которая стоит на вершине утеса, резко чернея на бледном сумеречном небе, и подает, сигналы бедствия, несомненно будет замечена. За погибающим пошлют лодку.
   Утес «Человек» находится всего лишь в двухстах саженях. Доплыть до него было просто, взобраться на площадку нетрудно.
   Нельзя было терять ни минуты.
   Дюранда наскочила на риф носовой частью, и надо было прыгать с задравшейся кверху кормы, то есть именно с того места, где и стоял Клюбен.
   Прежде всего он бросил лот и убедился, что под кормой очень глубоко. Микроскопические раковины корненожек и полицистиний, приставшие к смазке лота, не были повреждены, что указывало на глубину пещер в скалах, где вода всегда спокойна, даже при самом сильном волнении на поверхности.
   Клюбен скинул одежду и оставил ее на палубе. На паРуснике найдется для него другая.
   Не снял он только кожаного пояса.
   Раздевшись, он провел рукой по поясу, проверил, хорошо ли он застегнут, ощупал железную табакерку, потом быстрым, испытующим взглядом наметил направление, которого надо было держаться среди волн и подводных скал, чтобы доплыть до утеса «Человек», и, бросившись вниз головою, нырнул в море.
   Он падал с большой высоты и нырнул глубоко.
   Он ушел далеко под воду, коснулся дна, обогнул подводные скалы и оттолкнулся, чтобы подняться на поверхность.
   И тут почувствовал, что кто-то схватил его за ногу.

Книга седьмая
Задавать вопросы книге – неосторожность

I. Жемчужина на дне бездны

   Через несколько минут после краткого разговора со сьером Ландуа Жильят уже был в Сен-Сансоне.
   Его волнение перешло в мучительное беспокойство. Что же там случилось?
   Сен-Сансон гудел, как потревоженный улей. Люди высыпали на улицу. Женщины ахали. Несколько жителей порта, очевидно, что-то рассказывали, размахивая руками; их обступили слушатели. Доносились слова: "Вот беда!" Но, многие усмехались.
   – Жильят никого не расспрашивал. Не в его характере было задавать вопросы. К тому же он был слишком озабочен, чтобы заговаривать с посторонними. Не доверяя россказням, он предпочитал узнать все сам и направился прямо к "Приюту неустрашимых".
   Он был так взволнован, что даже не побоялся войти в дом.
   Впрочем, дверь нижней залы, выходившая на набережную, была открыта настежь. У входа толпились мужчины и женщины. Входили все. Вошел и он.
   Остановившись на пороге, он увидел у дверей сьера Ландуа, который сказал ему вполголоса:
   – Вы, конечно, уже знаете, что случилось?
   – Нет, – ответил Жильят.
   – Мне не хотелось кричать на всю улицу, каркать о беде, как ворон.
   – В чем же дело?
   – Погибла Дюранда.
   Зала была полна народа.
   Собравшиеся стояли кучками и тихо переговаривались, словно в комнате больного.
   Все, кто здесь был, соседи, прохожие, любопытные, праздношатающиеся, топтались у дверей в какой-то нерешительности, не проходя в комнату, – там сидела, обливаясь слезами, Дерюшетта, а рядом с ней стоял месс Летьери.
   Старик прислонился к перегородке; его матросская шапка сползла на брови; прядь седых волос свисла на щеку. Он молчал. Его руки были недвижны, грудь, казалось, не дышала. Он производил впечатление вещи, приставленной к стене.
   Чувствовалось, что это человек конченный. С утратой Дюранды Летьери утратил и смысл жизни. Была у него родная душа в море, и душа эта загублена. Что же-делать? По утрам вставать, по вечерам ложиться, не ждать больше Дюранду, не видеть, как она отплывает, как возвращается. Да стоит ли доживать остаток дней своих без цели? Есть, пить, ну, а дальше?
   Венцом трудов этого человека было чудесное творение, венцом самопожертвования и упорства – прогресс. И вот прогресса как не бывало, чудесное творение мертво. Протянуть еще несколько бесплодных лет – к чему? Отныне ему нечего делать.
   В таком возрасте жизнь не начинают заново: кроме того, он разорен. Несчастный старик!
   Плачущая Дерюшетта сидела на стуле около месса Летьери, сжимая в своих руках его руку. Ее пальцы сплелись на его судорожно стиснутом кулаке. Оба были удручены, но поразному. Сплетенные пальцы выражали надежду, судорожно сжатый кулак безнадежность. Месс Летьери не отнимал руку, не противился Дерюшетте. Он был безучастен. В нем чуть теплилась жизнь, как в тех, кого поражает молния.
   Порой пропасть, разверстая перед вами, выхватывает вас из среды живых. Вы не замечаете, не видите людей, которые снуют по вашей комнате. Они рядом, но они так далеки от вас! Вы для них непостижимы, они же вам чужды. Счастье и горе не уживаются; отчаявшийся держится в стороне от других людей, он почти не сознает их присутствия, он теряет ощущение собственного «я»; он, созданный из плоти и крови, уже не чувствует себя реальным существом; ему кажется, будто он видит себя во сне.
   Именно такое душевное состояние и отражалось во взгляде месса Летьери.
   Посетители перешептывались, обмениваясь новостями. Вот какие были сведения:
   Накануне, незадолго до захода солнца, Дюранда, застигнутая туманом, наскочила на Дуврский риф. Весь экипаж и пассажиры спаслись на баркасе, кроме капитана, не пожелавшего покинуть пароход. Шквал, налетевший с юго-запада после тумана, вторично чуть было не потопил их и не унес в открытое море, далеко от Гернсея. Однако ночью им посчастливилось?
   они встретили корабль «Кашмир», который их подобрал и доставил в порт Сен-Пьер. Все произошло по вине рулевого Тангруйля, которого теперь посадили в острог. Клюбен же проявил инстинное величие духа.
   Лоцманы, – а их собралось тут немало, – произносили слова "Дуврский риф" с каким-то особенным выражением.
   "Ночлег незавидный!" – сказал кто-то.
   На столе лежали компас, кипа судовых журналов и тетрадей; очевидно, это были компас и документы с Дюранды, все что Клюбен передал Энбранкаму и Тангруйлю, когда отчаливал баркас. Прекрасный образец самоотверженности человека спасающего в свой предсмертный час даже ненужные теперь бумаги; маленькая подробность, полная величия; возвышенное. самоотреченье.
   Все единодушно восхищались Клюбеном и единодушно уповали на его спасение. Парусник «Шильтиль» прибыл на несколько часов позже «Кашмира», он-то и принес свежие новости. Парусник провел сутки в тех же водах, что и Дюранда пережидая туман и лавируя во время бури. Шкипер «Шильтиля» находился среди присутствующих.
   Когда Жильят входил в комнату, шкипер как раз начал рассказывать мессу Летьери о происшедшем. Его рассказ был настоящим рапортом. Под утро, когда буря затихла и сменилась благоприятным ветром, среди открытого океана вдруг послышалось мычанье. Звуки, обычные на пастбищах, раздавшись над водным простором, поразили шкипера «Шильтиля» – он направил судно в ту сторону. И в Дуврских скалах он увидел Дюранду Море утихло настолько, что ему удалось приблизиться. Он окликнул покинутое судно. В ответ он услышал только рев быков, захлебывающихся в трюме. Шкипер «Шильтиля» был убежден, что на Дюранде не осталось ни души. Пароход, потерпевший крушение, держался великолепно и несмотря на неистовый шторм, Клюбен вполне мог провести там ночь. Такой человек легко не сдается. На Дюранде его не было следовательно, он спасся. Много шлюпов и люгеров из Гранвиля и Сен-Мало, выбравшись из тумана накануне вечером должны были пройти вблизи Дуврского рифа. Какой-нибудь и подобрал, очевидно, капитана Клюбена. Нельзя забывать, что баркас Дюранды, покидая тонущий пароход, был переполнен и, следовательно, подвергался большой опасности, лишний человек мог бы его перегрузить и потопить, – конечно, это и заставило капитана Клюбена принять решение остаться на разбитом пароходе; но, выполнив свой долг, капитан Клюбен, несомненно, воспользовался помощью проходившего мимо корабля. Можно быть героем, но не нужно быть глупцом. Предполагать самоубийство было бы просто нелепо, ведь Клюбен безупречен. Преступник, разумеется, Тангруйль, а отнюдь не Клюбен. Все это звучало убедительно; шкипер «Шильтиля» был видимо, прав, и все с минуты на минуту ждали появления Клюбена. Даже решили его качать.
   Из рассказа шкипера выяснилось два непреложных фактаКлюбен спасен, а Дюранда погибла.
   С утратой Дюранды приходилось примириться, ибо беда была непоправима. Шкипер «Шильтиля» присутствовал при последней стадии крушения. Острый утес, к которому как бы пригвоздило Дюранду, крепко держал ее всю ночь, противясь буре, точно не хотел расставаться с добычей; но утром, когда на «Шильтиле» убедились, что спасать некого, и собрались удалиться от Дюраиды, море снова забушевало, словно в последнем припадке бурного гнева. Огромный вал с яростью п0дхватил Дюранду, сорвал с утеса, и она, пролетев, как стрела, пущенная меткой рукой, врезалась в теснину Дувров. Раздался "дьявольский треск", как выразился шкипер. Дюранда, подброшенная волной, застряла между скалами по средний шпангоут.